Текст книги "Сердце солдата"

Автор книги: Илья Туричин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Прямо перед ним на лавке сидел Петрусь и, склонив голову набок, играл на баяне. За столом сидела Еленка, подперев подбородок кулачками, и, глядя в окно, слушала. Глаза у нее были печальные. Лицо казалось бледным и осунувшимся.

Коля долго стоял в дверях. Его не замечали.

Хата Борисевичей была похожа на все другие хаты. Такая же большая белая печь, те же широкие лавки вдоль стен, деревянный стол. Только кровать была городская. На никелированных шарах играло солнце. Коля бывал здесь и раньше, но как-то не замечал ни красиво расшитого полотенца возле голубого рукомойника, ни вышитых картинок на стенах. А теперь увидел все сразу и понял – вышивала Еленка.

Петрусь кончил играть, поднял голову и, заметив стоящего у порога хлопца, воскликнул:

– Это что за явление!

Еленка обернулась. Румянец вдруг залил ее щеки. Весело блеснули глаза.

– Коля! – радостно сказала Еленка, вскочила из-за стола и стремительно пошла к нему, протянув руки.

Коле вдруг показалось, что сейчас она обнимет его, он зажмурился, попятился и ударился головой о косяк.

– Ты чего? – засмеялась Еленка, стоя перед ним и протягивая руки. – Здравствуй.

Коля неловко пожал ее руки.

– Здорово, кум Авдей! – Петрусь подошел и хлопнул гостя по плечу. – Давно не видались. Сидай. Рассказывай, как там у вас?

Коля сел на лавку и степенно, как отец, пожал плечами.

– Живем помаленьку.

– Отец здоров?

– Здоров, только кашляет.

– По делу или так зашел?

– Так… Думаю, может, помочь что надо. Мужиков-то нет в доме. Не знал, что ты вернулся.

Коля опустил глаза.

– Это хорошо, что не забываешь. Еленка, доставай обед из печи! У нас сегодня, Микола, знатные щи с хряпой.

– Я обедал, – соврал Коля.

– Щи солдату не во вред.

Петрусь стал укладывать баян в самодельный деревянный футляр.

Коли искоса наблюдал за Еленкой, которая проворно управлялась ухватом в печи. Он видел, как напряглось ее лицо. Наверное, котел со щами был тяжел. Ему хотелось помочь ей, но сковывало присутствие Петруся.

Обедали молча.

После обеда Петрусь стал собираться в дорогу. Положил в мешок краюху хлеба, кусок сала, несколько луковиц.

– Далеко? – решился спросить Коля.

– Работу искать.

– Работу? – удивился Коля.

– А что? Не в лесу же сидеть сычом. Вон сеструха как исхудала. Работать надо. Дом подымать.

Коля посмотрел на Еленку. Она опустила глаза.

– На Гитлера спину гнуть пойдешь? – Коля злобно смотрел на Петруся в упор.

Петрусь усмехнулся:

– А хоть бы и на Гитлера!

Коля встал. К горлу его подкатил какой-то комок. Он мешал дышать. Коля сжал кулаки. Как же это? Ведь Петрусь партизан, Еленкин брат! Ведь он в лесу жил! И вдруг – к фашистам…

– Шкура! – выкрикнул Коля.

Еленка схватила его за рукав.

– Не надо, Коля. Тише…

– Пусти! – Коля вырвал руку. – И ты заодно с ним. Продажные!

Он бросился вон из хаты и побежал по улице, разбрызгивая резиновыми сапогами талый снег.

Еленка выбежала на крыльцо. Окликнула Колю. Но он не обернулся. Она постояла немного, вернулась в хату и бросилась на кровать. Петрусь положил руку на вздрагивающие от рыданий худенькие плечи сестры.

– Что ж делать, Еленка… Привыкай.

– Он не придет больше… – всхлипывала она.

– Придет, – уверенно сказал Петрусь. – Когда все поймет, обязательно придет. – Он неловко погладил ее волосы.

Еленка утерла слезы рукавом кофточки.

– Иди, Петрусь… Иди…

Она вышла вместе с ним на крыльцо и долго смотрела вслед брату, широко шагавшему по дороге с мешком и баяном за плечами.

ЛУКОШКО С ЯЙЦАМИ

Коля с нетерпением ждал связных из отряда. Часами просиживал он у окошка, ложась спать только после строгого окрика матери. Спал тревожно и чутко, все ожидал условного стука. Но связные не появлялись.

Лес окутался светло-зеленой дымкой молодой листвы и, казалось, дремал в солнечных лучах.

В поле начали пахать на коровах. Лошадей в селе не было, их отобрали немцы в первые дни оккупации. Запряженные в плуги коровы шли медленно, останавливались, не понимая – чего от них хотят.

В саду зацвели яблони. Цветы были чистые, белые и розоватые, как снег на закате. По вечерам сад был напоен их сладким ароматом.

А связные все не приходили.

Коля нервничал: ни товарищ Мартын, ни Алексей, да и никто в отряде не знает, что Петрусь предал их и ушел к фашистам.

Может быть, отряду грозит беда. Может быть, уже идут по лесным дорогам каратели, сжимают вокруг лагеря смертельное кольцо. А может, уже перерезаны все проселки и тропы и поэтому нет связных?

Мысли эти мучительны, неотвязны. Они мешают есть, спать, думать о чем-нибудь другом. Кроме гнева и тревоги, они рождают горькую обиду: как могла Еленка заступиться за предателя, даже если он и родной брат!

Из Ивацевичей доходили слухи, что Петрусь по вечерам играет в пивной возле станции и устроил его на эту работу Козич. Говорили, что баянист так старается, что даже комендант Штумм им доволен.

Все это было правдой. Добравшись до Ивацевичей, Петрусь разыскал Козича и долго беседовал с ним. Расстались они довольные друг другом. На следующее утро Козич посетил домик за колючей проволокой. Вайнер был занят, и Козичу пришлось ждать. Потом его ввели в кабинет. Вайнер встретил его стоя.

– Господин Козич, – сказал он холодно, – только что я разговаривал по радио со ставкой. – Он сделал паузу. – Фюрер недоволен вами, фюрер требует дела.

Козич побледнел от волнения.

– Я кое-что…

– Мне вас жаль, Козич, – усмехнулся Вайнер. – Мне всегда жаль людей, которыми недоволен фюрер! – Глаза его сделались печальными, будто он уже стоит перед сырым холмиком на могиле Козича.

– Мы их поймаем… Мы их всех поймаем… Пан Вайнер может быть уверен… Ко мне пришел верный человек… – быстро зашептал Козич.

– Садитесь, – сказал Вайнер и опустился в мягкое кожаное кресло. Козич сел, как обычно, на краешек стула.

– Рассказывайте все по порядку и подробно.

Козич вцепился обеими руками в шапку.

– Мы их поймаем… – хрипло сказал он. – Пришел верный человек оттуда, из лесу.

– Фамилия?

– Борисевич… Петрусь Борисевич.

Вайнер записал.

– И что же он рассказывает?

– Сто двадцать партизан в лагере. Оружия нет. Есть нечего.

– Где?

– Между Яблонкой и Житлиным.

– Кто командир?

– Лейтенант какой-то, Алексеем зовут… А фамилия неизвестна.

– Есть нечего? – Вайнер удовлетворенно потер руки. – Гут. Хо-рошо. А что этот… Петрусь Борисевич делал в лесу?

– Да его силком уволокли партизаны. Он там играл на гармошке. Надоело и вот сбежал.

– Сможет он повести наших солдат в лес?

– Поведет.

– Он кто? Крестьянин?

– Гармонист.

– О-о-о, музыкант! Пусть пока поиграет в бирзале.

– Слушаюсь.

Вайнер помолчал. Лицо его было обращено к Козичу, но смотрел он куда-то дальше, будто видел что-то за спиной Козича, сквозь него.

Потом посмотрел на свои руки, по привычке несколько раз сжал и разжал пальцы.

– Если я возьму партизан, фюрер будет награждать вас, господин Козич, железным крестом.

Козич вскочил со стула и вытянулся.

– Премного благодарен!

– Можете идти, Козич.

– Слушаюсь…

Козич попятился и вышел из кабинета, толкнув дверь задом. Это было везенье, удача, которая сама далась в руки. Целая зима напрасных усилий, и вдруг с неба свалившаяся удача! Козич воспылал нежными чувствами к Петрусю, поил его пивом, добродушно похлопывал по спине, устроил на работу в пивную.

С пяти часов вечера и чуть не до утренних петухов растягивал Петрусь меха своего баяна. Выучил песенки, что распевали немецкие солдаты, наигрывал марши и вальсы.

Нередко в пивную заходил Штумм. При входе коменданта наступала тишина. Хозяин – маленький рыжий невзрачный человечек из прибалтийских немцев – бросался навстречу, чтобы лично принять шинель и фуражку начальства.

Штумм проходил на излюбленное место в углу возле стойки. Перед ним ставили бутылку коньяку, кружку пенистого пива и десяток жареных в свином сале сосисок.

Когда Штумм напивался, он вытаскивал из кобуры пистолет и стрелял в лампочки под бурные аплодисменты присутствующих. Не было случая, чтобы он промахнулся.

Когда обойма разряжалась, Петрусь с баяном подходил к Штумму и играл на высоких ладах любимую песню коменданта «Ах, майн либер Аугустин»… Штумм хрипло подпевал. Потом двое автоматчиков брали его под руки и бережно вели к машине.

Козич настоял на том, чтобы Петрусь поселился вместе с ним у Варвары. Он сделал это не столько из нежных чувств, сколько из боязни, что Петрусь исчезнет так же внезапно, как и появился. Тогда – конец, Вайнер этого не простит.

Петрусь оказался жильцом тихим, спокойным, даже деликатным. Но Варвара будто не замечала его. Ненависть к Козичу она распространяла на все, к чему тот прикасался. Она ненавидела деревянную расписную ложку, которой он хлебал щи, и его фаянсовую миску, и нож со сломанным черенком. Она ненавидела его одежду, икону, на которую он молился, и даже край стола, за которым он сидел. Если бы не ребятишки, не страх за их судьбу, Варвара, наверно, убила бы жильца ухватом, или топором, или вилами – все равно чем. Петрусь ладил с Козичем. Козич привел его в дом, и Варвара распространила свою ненависть и на Петруся. Иногда Петрусь замечал на себе ее косой злобный взгляд и невольно съеживался, словно по голому телу провели холодным ножом.

А Козич ходил за Петрусем неотступно. Он провожал Петруся до пивной и сидел над кружкой пива до самого закрытия, чтобы потом сопровождать музыканта домой. Он просыпался по ночам и вслушивался в дыхание спящего на лавке Петруся. По утрам он сидел под образами и ждал, когда Петрусь проснется.

Как-то за завтраком Петрусь сказал:

– Жутковато тут, в Ивацевичах.

– Чего так?

– Пристукнуть могут из-за любого угла.

– Кто?

– Известно, партизаны.

– Да откуда ж они тут возьмутся? Они сюда и носа не кажут. Тут, Петрусь, гарнизон! – сказал Козич убедительно и поднял крючковатый палец.

Но Петрусь уловил в его голосе тревожные нотки. Он наклонился к Козичу и прошептал:

– Я вчера одного на улице видел.

Козич вздрогнул.

– Чего ж не крикнул, патруль не позвал?

– Попробуй, крикни. Он ка-ак кинет гранату!

– У него и гранаты были?

– А кто его знает? Может, и были.

У Козича затряслись губы.

– В ту среду у войта все начальство соберется. План сделают и двинут на них, окаянных!

– Поскорей бы!.. – вздохнул Петрусь.

– Нам, слышь, по железному кресту обещано и денег куча.

– Да ну?..

– Все от нас с тобой зависит. Про нас Вайнер уже фюреру самому лично доложил.

В глазах Петруся появилось неподдельно веселое изумление.

– Неужто самому фюреру?

– Вот те истинный. – Козич перекрестился на образа. – Как паны заживем!

Варвара метнула такой злобный взгляд, что Козич осекся.

– Ты чего, Варька, зеньки вылупила! – крикнул он петушиным голосом. – Иди свиней кормить!

Варвара хлопнула дверью.

– Стерва, – крикнул ей вдогонку Козич, потом спросил Петруся: – На базар пойдешь?

– Неохота. Поспать бы. Вчера господин комендант самолично стаканчик поднес. Голова трещит.

– Ну-ну… Сосни малость. Да на улицу не показывайся. Еще опять кого встретишь! Вместе пойдем.

Козич ушел. Петрусь прилег на лавку. Голова действительно болела невыносимо. Коньяк, который налил ему вечером Штумм, был крепок, отдавал клопами, и сейчас еще Петруся немного мутило от одного воспоминания о нем…

Вскоре вернулась Варвара, загромыхала в сенях ведрами. Петрусь вышел в сени и плотно прикрыл дверь в избу.

– Варвара Петровна, – сказал он тихо.

– Ну? – Варвара отшатнулась.

– Вы тетю Катю знаете?

Варвара молчала.

– Ту самую, к которой Коля молоко возил. – Петрусь тихо засмеялся. – Да вы не молчите…

– Ну, знаю… – ответила Варвара.

– Дойдите до нее. Скажите: «Петрусь просил на среду яиц наварить». Запомните?

– Запомню.

Петрусь открыл дверь, вернулся в хату и снова улегся на лавку. Следом вошла Варвара, остановилась в дверях, долго смотрела на Петруся, будто не видела раньше, и вдруг сказала:

– Может, вам кваску жбанчик подать?

Петрусь улыбнулся:

– А что? Не худо бы. С похмелья.

Дремлющим кажется лес. В безветрии не шелохнется нежно-зеленое кружево берез. Спят недвижные темные размашистые ели. На десятки верст протянулись непроходимые топи. По утрам над ними медленно клубятся сизые туманы. Тихо кругом, до жути тихо. Даже птицы молчат. И белые облака замерли в сонной голубизне неба.

Дремлющим кажется лес. А тысячи видимых и невидимых тропинок пролегли через него в разных направлениях – на Ивацевичи, на Телеханы, на Дрогичин, на Березу. Нет-нет, да и хрустнет сухая ветка, звякнет где-то затвор винтовки, осыплются с ели сухие иглы. Это идут партизанские связные, идут на задания ударные группы. Лес скрадывает звуки, и запахи, и сухие дымки костров. Все прикрывает своей тишиной. Дремлющим кажется лес.

Ванюшка вел Алексея прямо через болото. Сапоги намокли, стали тяжелыми и так стиснули ноги, что Алексей с удовольствием пошел бы босиком. Уж лучше студеная вода болота, чем такая мука. Но снять сапоги нельзя. Босиком далеко не уйдешь – ноги изрежешь, да и сапоги засохнут на солнце, съежатся – надень их потом! Шли, перебираясь с кочки на кочку. Кочки, будто зыбкие живые островки. Ступишь – и ушла под воду, а потом всплывает за спиной и тотчас расправляется чуть примятый сапогом мох: болото прячет следы.

Иногда, чтобы передохнуть, партизаны выбирают кочку поплотнее, где-нибудь возле березки. Встанут на кочку и держатся за ветви тонкого болотного деревца.

По последним данным разведки, в Яблонке нет ни одного вражеского солдата, поэтому Алексей и Ванюша вышли прямо к селу, несмотря на то, что было еще совсем светло. На опушке остановились, внимательно осмотрелись – на всякий случай.

Потом Алексей решительно махнул рукой:

– Пошли.

…Солнце спряталось за лесом, но край неба был еще светел, и Коля издали увидел знакомую фигурку в синем пальтишке и белом платке, энергично шагавшую по дороге прямо к избе Гайшиков.

У Коли екнуло сердце, и тотчас поднялись откуда-то из глубины души мысли о предательстве, ожила обида.

Коля нахмурился, сжал кулаки и ушел в хату. Сестренка, с которой он играл в «ножички» возле крыльца, удивленно посмотрела ему вслед.

– Ты чего набычился? – спросил Василий Демьянович Колю, молча севшего на лавку.

– Ничего, – буркнул Коля. Он смотрел на пальцы отца, держащие острый сапожный ножик и небольшой кленовый брусочек. Пальцы двигались быстро и легко, и прямо на глазах кленовый брусок превращался в ложку. Но Коля ничего не замечал. Он думал о том, что скажет Еленке, когда она войдет. Жестокие и обидные приходили слова.

Дверь тоненько скрипнула, и вошла Еленка в сопровождении Нины. Размотав платок на голове, она тихо сказала:

– Вечер добрый.

– А-а-а, стрекоза, – улыбнулся Василий Демьянович. – Что скажешь хорошего? По делу или в гости? – Он отложил ножик и ложку в сторону.

– По делу.

– Садись.

Еленка села рядом с Василием Демьяновичем, положила руки на колени и взглянула на Колю, сидящего у окна. Тот отвернулся.

– Вы чего? Поссориться уже успели? – удивился Василий Демьянович.

Еленка покраснела.

– У нас гости в избе.

Коля насторожился.

– Не дойдете до нас чаю выпить?

– Чаю?.. – Василий Демьянович встал и потянулся. – Что ж, пройдусь маленько. – Он пошел к двери и снял с гвоздя ватник.

Коля понял, что за гости у Борисевичей, и решил во что бы то ни стало рассказать им о Петрусе!

– Я тоже пойду!

– Тебя не звали… – обрезал отец. – А, как говорится, незваный гость…

– Мне надо!

– Чего?

– Надо… Повидаться с гостями.

– А почем ты знаешь, какие гости у них?

– Знаю…

– Сиди дома, – строго сказал Василий Демьянович, – много знать стал.

– Мне надо, батя! – упрямо повторил Коля. Василий Демьянович нахмурился.

– Если чего надо – я передам…

Коля молчал.

– Ну?

– Пускай она уйдет, – буркнул Коля, кивнув на Еленку.

Та вспыхнула, закусила губу, на глазах появились слезы, и она выбежала в сени, хлопнув дверью.

– Да что у вас стряслось? – сердито спросил Василий Демьянович.

– Петрусь, брат ее, – предатель. Он из леса к немцам ушел. В пивной играет.

– Ну и что?

– Надо предупредить партизан! Ведь он выдаст!

– Вот оно что! – Василий Демьянович положил руку сыну на плечо. – Понятно. Теперь понятно. Ты не беспокойся, сынок, я их предупрежу. Непременно.

Вернулся Василий Демьянович поздно. Но Коля не спал, лежал на постели с открытыми глазами, ждал отца. Василий Демьянович снял ватник, тихонько прошел через избу и сел возле стола.

– Сказал, батя?

– Сказал, сказал… Вот что, Николка, – отец пересел на край постели сына, – завтра пойдешь в Ивацевичи, понесешь молоко.

Коля кивнул.

– Кого б где ни встретил – виду не подавай. С тобой Еленка яйца понесет продавать.

Коля нахмурился.

– И не дуйся. Не твоего ума дело. Пойдете вдвоем, так надо.

Еленка зашла за Колей, едва начал брезжить рассвет. Коля быстро оделся. Сунул бидон в заплечный мешок. И двинулись в путь.

Первые полчаса шли молча, не глядя друг на друга. Мешок с бидоном, показавшийся было легким, стал тяжелеть, лямки даже сквозь ватник врезались в плечи. Правая лямка все время сползала. Коля то и дело приостанавливался и поправлял ее. В одну из таких коротеньких остановок Еленка спросила:

– Тяжело?

– Донесу…

– Давай лямку поправлю.

– Обойдусь.

Еленка пожала плечами.

– Дальше – хуже будет.

Коля и сам понимал, что лямку нужно укоротить. Через несколько минут он остановился. Неуклюже повел плечами, сбрасывая мешок со спины. Сердито сопя, стал перевязывать лямки.

Еленка молча смотрела на него, держа в руке берестяное лукошко с крупными, одно к одному яйцами.

Перевязав лямки, Коля сунул в них руки, пытаясь водворить мешок на место. Рукава ватника задрались. Лямки упорно не хотели лезть на плечи. Коля попыхтел еще с минутку и буркнул:

– Помоги! Не видишь?

– Вижу.

Еленка бережно поставила лукошко на сухой бугорок и помогла надеть мешок. Двинулись дальше.

– Хоть бы спасибо сказал…

– Спасибо.

– На здоровье…

Снова шли молча. Из-за поля в ярко-голубое небо поднялось солнце. Заискрились в молодой изумрудной траве крупные капли росы. Когда вышли на шоссе, Еленка нарушила молчание:

– Придем скоро… Ты на меня не дуйся. Я ж ни при чем! А Петрусь не выдаст. Поиграет в пивной – и только. Может, так надо…

Коля взглянул на Еленку. Лицо ее серьезно, глаза – хмуры. Чем ближе Ивацевичи, тем она больше волнуется. Даже щеки покрылись розовыми пятнами.

– Ой, Коленька, голубчик, только бы лукошко они у меня не отобрали! – вдруг сказала она жалобно.

Коля по-взрослому сдвинул брови:

– Не отберут. Ты только виду не подавай, что боишься. Ты им дай по яйцу. Я им каждый раз молока отливаю. Бывает, прямо в каску.

Когда подошли к немецкому посту, лицо Еленки было спокойно, только чуть побледнели губы да потемнели большие серые глаза.

Двое солдат стояли возле будки у обочины шоссе и равнодушно смотрели на приближавшихся ребят. Лицо одного показалось Коле знакомым, и он подошел к нему, скинул шапку и сказал:

– Гутен абенд.

Солдаты осклабились. Тот, со знакомым лицом, поправил:

– Гутен морген, морген…

– Гутен морген, – охотно повторил Коля.

– Гут, гут… – сказал солдат.

Потом лицо его смешно вытянулось, он побарабанил скрюченными пальцами по Колиному мешку:

– Млеко?..

– Молоко, молоко, господин офицер.

– О-о-о! Гут, гут!.. – Солдат быстро сходил в будку за котелком.

Коля скинул мешок, развязал его и, открыв крышку бидона, налил в котелок молока.

Потом подмигнул Еленке и, взяв из корзинки два яйца, обернулся к солдатам:

– Во, держите…

– О-о-о, яйки! – воскликнул солдат, вращая глазами, как клоун в цирке. Он схватил яйца, прижал их к уху и тоненько запищал:

– Ци-ип, ци-ип, ци-ип.

Второй солдат рассмеялся.

– Ауфвидерзеен, – поклонился Коля и, вскинув мешок на плечо, двинулся в поселок. Еленка пошла рядом.

Возле управления войта стояло несколько лошадей под седлом и запряженных в брички. К двенадцати часам съезжались старосты крупных поселков. Вайнер приказал собрать их, чтобы получить информацию и объяснить, как перекрыть дороги партизанам и лишить их возможности получать продукты. Лесные дороги подсохли, и Вайнер решил, что пора перейти к активным действиям. Он не очень доверял старостам и не собирался открывать им свои планы. Но познакомиться с этими людьми поближе, прощупать их считал необходимым.

Старосты собирались. Козич терся среди них. С одним перекинется словом, другому только кивнет. На него смотрели с почтением. Здесь он был как бы личным представителем самого господина Вайнера. Вот соберутся все старосты, и он пойдет докладывать начальству: «Все, мол, в сборе»…

В половине двенадцатого к управлению войта подошла девчушка в синем пальто с короткими рукавами и в белом платке. В больших серых глазах таились робость и смущение. В руках девчушка бережно держала завязанное в платок лукошко. Она робко подошла к полицейскому, дежурившему возле дверей.

– Пан начальник, а пан начальник. Чи не можно мне дойти до пана войта?

– Зачем?

– Работу ищу.

– М-м-м… Завтра приходи.

– Далеко больно!

– Это откуда ж далеко?

– Из Белевичей.

Полицейский присвистнул.

– Може, допустите до пана войта? – жалобно попросила девчушка.

– Нельзя сегодня, говорю. Совещание у них.

Девчушка вздохнула.

– А може, хоть кто из писарчуков? А? Мне ж только насчет работы узнать. Я и гостинца принесла… – Девчушка кивнула на узелок.

– Гостинца?.. Чего у тебя там? Творог, что ль?

– Яйца… Крупные.

– Покажи.

Девчушка приоткрыла лукошко. Полицейский заглянул.

– Гусиные?

– Самые что ни есть курьи.

– Курьи? Здоровы куры.

Девочка проворно достала из лукошка два яйца и сунула в руку полицейскому.

– Берите. Пробуйте.

– М-м-м… Спасибо. Иди вон по коридору направо. Там найдешь кого-нибудь.

Девчушка вошла в управление и свернула вправо, потом повернула назад и, прошмыгнув мимо двери, тихонько побрела по коридору, читая надписи на дверях. У дверей с надписью «приемная» она остановилась, вздохнула, толкнула дверь рукой, сунула голову в образовавшуюся щель.

В приемной толпился народ. Какая-то сморщенная старушка стучала на машинке. Дверь налево была открыта и, видимо, вела в кабинет войта. Девчушка присела на деревянную скамью возле двери. Мимо проходили люди с какими-то бумагами и папками.

А она тихо сидела на лавке, прижимая к себе узелок, видимо, раздумывала, с кем поговорить. Никто не обращал на нее внимания. Вдруг она упрямо сдвинула белесые брови, решительно поднялась и вошла в кабинет войта.

Там так же, как и в приемной, были расставлены вдоль стен скамейки. Прямо против двери стоял письменный стол, за которым сидел войт. От этого стола вдоль комнаты посредине тянулся еще один длинный стол, кругом обставленный стульями. За ним сидели дядьки и о чем-то ожесточенно спорили.

Девочка села у стенки, сунула лукошко с яйцами под лавку.

– Ты что здесь делаешь? – строго спросил у нее молодой парень с чернильными пятнами на пальцах.

– Я… Я насчет работы.

– Иди-иди. Видишь, пан войт занят… Завтра придешь…

Девчушка печально вздохнула, встала со скамейки и побрела прочь из кабинета, через приемную по коридору к выходу.

– Ну что? Поговорила? – спросил полицейский.

– Поговорила! – весело ответила она.

– Вижу, что поговорила, – без лукошка назад идешь.

Девчушка попрощалась и быстро зашагала прочь.

Коля ждал Еленку в условленном месте – в переулке, неподалеку от управления войта. Переулок был маленький, кривой.

Чтобы не привлекать к себе внимания редких прохожих, Коля присел на корточки возле чьего-то забора, извлек из кармана видавший виды складной ножик, открыл его и несколько раз ловко воткнул в землю. Земля у забора была влажной, и лезвие ножа входило в нее легко и застревало прочно.

Коля начал бросать ножик с ладошки, потом с кончиков пальцев, с локтя, с подбородка, носа, со лба. Все это были фигуры игры в «ножички».

Солнце греет почти по-летнему. Полдень, а Еленки все нет.

Из-за угла показался мужчина. Коля склонился над ножичком, будто больше ничто на свете его не интересует. Раз – лезвие вонзилось в землю.

Мужчина, поравнявшись с ним, прошептал:

– Быстро, за мной!

Коля вздрогнул и поднял голову, но мужчина уже шагал дальше, и Коля увидел только его спину.

«Петрусь», – узнал Коля и обернулся. Из-за угла показалась Еленка.

Коля быстро выпрямился и пошел следом за Петрусем, не упуская его из виду. Дважды Петрусь сворачивал в переулочки, такие же, как тот, в котором Коля играл в «ножички». Потом извилистой тропкой пересек чей-то огород и вышел к покосившемуся сараю с разлохмаченной соломенной крышей. Петрусь вошел в него. Коля и нагнавшая его Еленка вошли следом.

В сарае стоял полумрак, пахло сеном, овчинами. Сквозь дырявую крышу пробивались солнечные столбики. В них плясали золотые пылинки.

– Сделала? – спросил Петрусь шепотом.

– Оставила прямо у войта! – тоже шепотом ответила Еленка.

– Молодец. Часы не потеряла?

– Не-е…

– Тащи домой. Я здесь другие куплю. – Петрусь взял что-то в углу и протянул Коле: – Вот, держи.

Коля узнал свой мешок с бидоном и удивился: как же мешок оказался здесь, ведь он оставил его у Варвары!

– Держи, кавалер. – Петрусь торопливо сунул мешок в Колины руки. – И марш домой да побыстрее. В случае чего имей в виду – в мешке ничего нет. Ни-че-го… Пускай обыскивают. Ну, будь здорова, сестренка! – Петрусь поцеловал Еленку. – Только молчок…

– Не учи, – строго сказала Еленка.

Петрусь выглянул в дверь.

– Идите. Вот этой тропкой. Прямо на шоссе. Еленка и Коля вышли из сарая и, не оглядываясь, зашагали к шоссе.

Еленка шла быстро, только когда впереди показался знакомый КПП, чуть замедлила шаги.

Оба солдата сидели на бревне, перекинутом через канаву, и о чем-то оживленно разговаривали. На ребят они не обратили внимания.

Когда КПП остался позади, Еленка остановилась на мгновение и вытащила из-за пазухи большие карманные часы.

– Без четырех.

– Чего без четырех?

– Идем, идем!.. – И Еленка быстро зашагала вперед. Потом вдруг свернула с шоссе, остановилась на опушке леса и повернулась лицом к Ивацевичам. Лицо ее стало напряженным, будто она видела что-то сквозь деревья и хаты поселка.

– Ты что? – спросил Коля.

– Т-с-с-с… – Еленка взяла его за руку. – Вот сейчас…

Коля тоже посмотрел в сторону Ивацевичей, но ничего особенного не заметил.

Еленка снова взглянула на часы.

– Минута лишняя… Может, что не так. – Глаза ее стали тревожными. – Слушай, Коля, слушай.

Они постояли еще немного, вслушиваясь. Но кругом стояла сонная тишь, только где-то тихо журчал ручей да весело заливалась какая-то птаха.

– Ты ничего не слышишь? – тихо спросила Еленка.

– Ничего…

– И я ничего… – В голосе Еленки прозвучали огорчение и досада. Но вдруг лицо ее посветлело. – Смотри, смотри…

Коля взглянул на поселок. Там, над самым центром, заклубился сизый дым. Он быстро густел, становился черным, и в нем показались неяркие языки пламени. Еленка смотрела на этот дым как зачарованная.

– Пожар! – сказал Коля.

Еленка засмеялась. На лице ее и в серых глазах будто заиграл отблеск далекого пожара. И только сейчас Коля понял причину ее волнения, когда они проходили с лукошком мимо солдат. Понял, зачем Еленка ходила в управу.

Да если бы мальчишки всего света сейчас смотрели на него с насмешкой, он все равно взял бы Еленку за руку и пошел с ней по шоссе, гордо подняв голову! И пусть смеются, пусть обзывают женихом. Что они понимают? Разве знают они, какая это девчонка – Еленка!

Но мальчишек не было. И он не взял ее за руку только буркнул:

– Ловко ты их…

И они пошли дальше.

Комендант Штумм удвоил караул возле избы, в которой жил, обвязал голову полотенцем и лег в постель. Собственно говоря, голова у Штумма не болела, от нервного потрясения у него схватило живот. Так бывает с медведями, если их неожиданно напугать. Но живот – под одеялом, его не видно, а обмотанная полотенцем голова – другое дело, тут уж никто не посмеет усомниться в болезни.

Штумм был напуган не на шутку. До сих пор партизаны были для него тенями далеких лесов, силой, почти неосязаемой и легендарной. Где-то на дорогах взрывались машины, в госпиталь привозили подкошенных внезапной автоматной очередью солдат, сгорало подготовленное к отправке в Германию зерно, с исковерканных железнодорожных рельсов, становясь на дыбы и сбивая друг друга, летели под откос вагоны. Но все это было где-то там, далеко, оно раздражало, бесило, но не вызывало страха.

И вдруг – взрыв в управлении войта. Какой-нибудь десяток шагов отделял самого Штумма от смерти. Какое счастье, что старосты немного запоздали и старик Козич прибежал за ним и за Вайнером не в двенадцать, а в половине первого…

Кто-то толкнул стул в соседней комнате. Штумм вздрогнул и судорожно сжал рукоятку пистолета. В дверь постучали. Штумм облизнул губы, но не ответил. Дверь, скрипя на ржавых петлях, отворилась. На пороге стоял Вайнер.

Штумм вздохнул и торопливо сунул револьвер под подушку. Вайнер несколько секунд смотрел на коменданта в упор, не скрывая презрительной насмешки, потом, плотно затворив дверь, молча прошел по комнате и остановился у окна. За мутными от грязи стеклами он увидел множество низких пеньков: комендант приказал вырубить сад, чтобы лучше просматривать местность.

Штумм следил за гостем, не поворачивая головы, кося воспаленными глазами.

Вайнер достал из кармана носовой платок, вытер ладони и, не оборачиваясь, спросил:

– Вы не забыли, что сегодня торжественные похороны невинных жертв, павших от рук бандитов?

Штумм издал неопределенный звук.

– Надеюсь, вы будете присутствовать?

Штумм приподнялся на локте. Под грузным телом хрустнули пружины матраца.

– Я – болен. У меня – голова…

– Сегодня тепло и сухо… Свежий воздух вас вылечит!

– Но у меня еще и желудок… – сказал Штумм упавшим голосом.

Вайнер резко повернулся и посмотрел холодным, не предвещающим ничего доброго взглядом. Штумм осекся и умолк.

– Я жду вас через тридцать минут. – Вайнер стремительно прошел к двери, открыл ее и бросил с порога через плечо: – Или я пошлю вас лечиться на восток!

Дверь коротко взвизгнула.

Штумм откинулся на подушки. Его трясло от бессильной злобы. Потом он сел на кровати и прорычал на закрытую дверь:

– Ублюдок!

Но Вайнер этого не слышал. Он шагал к себе в сопровождении двух автоматчиков. Редкие прохожие торопливо перебегали на другую сторону и жались к заборам. Но он не замечал их. Сегодня он волей-неволей вынужден был сообщить своему начальству о взрыве в управлении войта… И потом, расшифровывая ответную радиограмму, долго кусал губы от злости и досады… В радиограмме был выговор.

Черт с ним, с выговором! Надо действовать решительней. Надо нападать, не давать партизанам покоя ни днем, ни ночью. Окружать. Громить. Жечь. Все уничтожать на своем пути. Надо вселить в людей ужас!

Хорошо, хоть наконец поняли и в Германии, что пока не уничтожены партизаны – порядка не будет! О! Вайнер с партизанами расправится. Он разработает методы борьбы с ними, и имя его прогремит на всю Германию!