Текст книги "Русология (СИ)"

Автор книги: Игорь Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Всю вой-ну бедствовали и здесь в глуши; ели отруби, и солому, и что ни попадя. Он учился в райцентре за девять вёрст от них; он ходил туда каждый день в дождь, в стужу. Чем писать и тетрадки им выдавали, но прекратили от оскудения, и писали огрызками на газетах, все языки – в цвет грифеля. В школе был репродуктор, лаявший, что враг 'будет разбит', 'за Родину!', массы 'рядом с Вождём', мир в 'классовых битвах' и человечество 'верит в нас'... Мой отец вдруг влюбился в дочь председателя, ей стихи кропал, и красавице нравилось, что ей 'гонють поэзю', – гыкала мовой. А председатель: 'Хошь, хлопець, дывчину? Ни! Никак нэльзя! Нэ положено. Дочь, на шо сын изменныка? С ссыльным жыты, деток плодыты? Ни! В Колыму сошлють! Хлопець, ты вот упомни, к Галю не хаживай. А вот будэшь хероем – хаживай'. И отец стал отличником. В сорок пятом, в июне, школу закончил, бабушка продала скарб, чтоб набрать в город, в Алма-Ату. Он выехал с одноклассником – поступать в институты. Тщетно. А одноклассник прошёл (казах). Плотный потный декан сказал: 'Твой отец не хотель наш Совецки власт. И твоя её против, это ми видим. Ми с Куджá, твой товарищ, национальная кадр ковать! Нам казах нада в наш Казахстане, чтобы казах был. Всо, ты иды, иды!' На обратный путь заработал: он был окликнут, и за стеной в саду формовал и сушил кирпичи из глины; там рядом с крошечным рос огромный дом, там полно было уток, персиков, яблок; женщины нянчились с шустрым мальчиком; 'Нурсултан!' – звал глава семьи и вручал сыну сладости: шоколад и лукум. Мой отец получил за труд на билеты до дома.

Поезд полз сутки; дальше – в райцентр пешком, в Кугачёвку с ветхими, под соломою, избами вдоль пруда по оврагу, ставшего грязью, где рылись свиньи. Бабушка, молвив: 'Всё в руце Господа', – и добавив вслед, что стара уже, а и он не мал, 'школа кончена', подала письмо. Он завыл, что пусть выкинет, ведь письмо от предателя, что ему наплевать совсем: кто с царём – не отец ему. Согласилась и бабушка, чтобы он не читал пока. 'Но должна, так как старая'... И открыла: в центре России, в Тульской губернии, в с. Тенявино, подле мельницы, от восточной стены, где заросли, в обнажениях известкового камня есть сундучок, внук...

Вскоре повестка: в марте на службу. Бабушка гасла – и умерла в ночь. Выказав чуткость, власти зашли сказать, что он равен трудящимся и не враг с сих пор; сын за дело отца невинен. В военкомате он объяснился, хочет лишь в армию, 'в офицерское'. Повлияла победа с культом воителя, стыд за 'контру-отца', хохотливая 'Галю' и кинофильмы, где били фрицев. Он выбрал лётное, грезя Чкаловым. Но письмá всё ж не трогал: думал лишь, чтó в письме. Если мать помнил явственно, то отца – в эпизодах: едет в салазках в скрипах под звёздами... или как ловит с ласковой и большой тенью рыбу. Помнился не вполне отец, а восторги... Он шёл в училище как 'Кваснин', специально сменив 'ш' на 'с'. Став курсантом, спал на матрасе и простынях поверх – чистых, белых до просини, на каких никогда не спал, в первый раз мылся мылом, в первый раз надевал бельё. Он любил сущность строя, доброго к нему лично, но и всем лучшего. Наша техника превосходная, наш 'дух сделан из стали', как у тов. Сталина, а идеи – 'маяк для всех'. Наш путь 'выбран Румынией, Польшей, частью Германии' и так далее; и Китай, подражая нам, 'устремлён к коммунизму'. Он плакал бюстам, кажущим лик Вождя, и молился ночами Светлому Имени. Уступая в ином, брал творчеством: делал лозунги, агитацию и художества; сочинил даже пьесу 'Счастье Китая', где командир Ван Ли бьёт врагов, любит партию, терпит пытки с думой о Сталине (заодно и о Ленине). Пьеса ставилась на студенческих смотрах, автор хвалился и награждён был – грамотой с отпуском.

В Кугачёвке лачуга, где жили, рушилась. Он сходил на могилы, после – к ровесникам, чувствуя, что всем нравится в форме, стройный, высокий и офицер почти. Но письмá, что хранил в камнях, не коснулся. Став лейтенантом, он мечтал под Москву, где Вождь; на комиссии, видя Бюст в кумаче, вдруг выпалил, чтоб направили, 'где он нужен'. Где?.. в Магадане... Аэродром в снегах... Он в Хабаровске встретил девушку... Я родился... Смерть Величайшего; покачнулась вселенная...

Год спустя он собрался, выехал в Кугачёвку, что захирела, взял письмо и пустился в 'Тенявино Тульской области', 'Флавского' уж района. Он читал:

'Стыло, но жар от печки нас согревает. Год несёт роковые последствия вкупе с теми, что накопились. Может, я пропаду-таки, вот зачем и пишу, сын. Я, твой отец, Александр Еремеевич, – капитан царской армии, инженер. Но за речь с царём, отражённую в букве, власть меня гонит; хоть я и так ей 'контра', 'враг', 'сволочь', 'белая гадина'.

Впрочем, власть только средство. Нас гонит рок – весь род наш. Младше нас и Романовы. Мы живали в Кремле в Москве, мы считались одним из ста высших семейств; но таяли, породнились с купцами, жили в Тенявино, – где тебе взрослым нужно быть, чтоб в указанном месте (а не дойдёт письмо – в том, где мать сообщит и бабушка) в том Тенявино на р. Лохна, где наша мельница, от восточной стены взять к зарослям (бузина и черёмуха) в яму (наши окрестности в известковых пластах лежат) и найти там схрон с вещью, памятной Квашниным, сын. Там есть наш корень, мы этим корнем связаны с русскостью, но и с истиной. Вот что эта реликвия, патримоний. Сделай так. Орды нечисти, овладевшей Россией, целят сгубить нас. Много в нас русскости. Может, полная русскость в нас; перебрали мы русскости – чем опасны в 'сём мире'.

Русскость есть странный вид жизни, сын.

В том Тенявино, за Садами, – кладбище при старинном погосте; церкви же след простыл, звалась Троицкой, век семнадцатый; нынче кладбище общее, а не только дворянское. А в верстах двух от мельницы, бывшей дедовой, вверх по Лохне, есть там сельцо, звать Квасовка, где пишу сейчас, где владели мы... и хоромы боярские, и гумно, и конюшни, избы дворовых и погреба, церквушка, замкнуты стенкой белого камня: время тревожное. Всё окрест было наше. Здесь воеводил, в древние годы, предок-боярин. Вотчины след простыл; лишь Закваскины как плод барских утех остались. Кажется, что меня в ЧК сдаст Закваскин; ты и узнаешь.

К нам в окно ветвь черёмухи, холода; затоплю печь...'

Мой отец злился: всё про 'бояр' и 'русскость' вместо раскаяний, что, мол, случаем, против воли, кем-то обманутый, стал вредить новой власти. Кто он есть, Александр Квашнин, 'враг народа', чтоб поучать жить?! Нет, пусть бы каялся, умоляя забыть его!.. Так роптал мой отец и думал: то спрыгнуть с поезда и вернуться на службу; то вдруг планировал сундучок снести в МГБ чекистам; то решал не искать сундучок, а лишь съездить в Тенявино либо в Квасовку, посмотреть на могилы, если остались. Всё. Бессознательно он рассчитывал в тех местах встретить память: речку, где возле родственной тени он удил рыбу, или созвездия, кои видел с салазок. К месту рождения съездить можно, это партийно, патриотично и по-советскому.

День, Москва, пересадка; час был в запасе. На Красной площади он не мог собрать мысли. Долго патруль проверял документы ст. лейтенанта, явно смятённого, и потомок бояр твердил про какой-то огрех. Попав затем в Мавзолей с Вождями, он смотрел на того, при котором рос с детства. Рядом, рукой подать, за кремлёвскими стенами крепко держат 'штурвал страны' Маленков и Хрущёв, 'титаны', мудрые люди 'чистой души', 'честь партии', 'авангард земли'... Но о том, что в Кремле жили встарь Квашнины, не думал. Прошлого не было, а отдельное: меч Суворова, страстотерпие Сорского и поэзия Пушкина, – лишь почин для того, что принёс Октябрь.

На рассвете поезд вкатил во Флавск...

В неподвижном тумане он вышел к центру старого и большого села, имевшего статус города. Километр он шагал шоссе, после – к западу по всхолмлению... склон тёк в пойму, вдоль коей пашни... Наискось полз маршрут, чтоб, свернув, рухнуть вниз к мосту, где шумела речонка в тальнике и в черёмухе. Здесь – село (дворов в сто, видать), всё из древнего кирпича и камня, кровли железные... Солнце брызнуло, и туманы качнулись. Воздух, напоенный разнотравьем, скотными испареньями и печными дымами, зыбился. Шли куда-то косцы... Телега... Стадом коровы. Он двинул тропкой, явно рыбачьей, что от моста шла в ивы... вымок, испачкался... Вот развалины... Вьются ласточки... У плотины, грохочущей, – в тине треснувший жёрнов... В зарослях, под которыми быть должно было нужное, он опробовал известковые камни...

Здесь! сундучок!!

Открыв его, он взял вещи, плоское с круглым, бросил их в сумку и, задержавшись, стал мониторить из-за кустарника ряд домов вблизи. Был один по фасаду в целых пять окон (прочие по три) – явно кулацкий в прежнее время, нынче же ветхий, сильно обшарпан. Свиньи и куры рыли помойку, сохли обноски... вышел мужик с мальцом, следом женщина... Благороден строй, свергший выжиг ради беднейших! Он вздумал в Квасовку... У околицы речка чуть отклонялась... И он признал всё. Небо и вётлы и даже редкие здесь, к краю, избы стали знакомыми. Здесь отец его влёк в салазках, и, может, то вон окно светилось... Вид являл край Тенявино и д. Квасовку – там, за речкою, на яру, отделённом разлогами от тенявинского близ яра и, слева, дальнего, за покосом, яра с иным селом. Шаткой лавой минувши речку, он, кручей, – молод был, – прянул к Квасовке. Вот изба... древний красный кирпич, хлев каменный, сени тоже из камня, также три дерева, вроде, лиственки... Он стоял столбом. В окнах юркнуло, дверь открылась, выступил тип не в мешаной, а в конторской одежде: брюки и галстук. Следом вдруг – лик с насупленной бровью, пьяный и вздорный. Тип спросил: 'Вы из органов по вопросу? Вы бы повесточку...' Различив знаки рода войск, он умолк.

'Слышь-ка, малый, ты! – гаркнул лик. – Как спуляю с ружжá в тебя, потому как я конник был!'

'Извините, конечно, – забормотал отец. – Я гулял-ходил и забрёл сюда. Интересный дом. Из старинных... Явно, да... Извините'.

Тип, сверкнув из-под сросшихся бровок, вымолвил: 'Николай я; отчеством Фёдорыч. Тут бухгалтером... Вам наш дом хорош? При царе строен, прошлого века. Вам бы отец сказал, да он выпивши на заслуженном отдыхе как герой войны; отдыхает. Он и колхоз тут строил. Мы старожилы, – Тип тронул галстук. – Нас звать Закваскины; кроме нас, тут ещё семья. Две семьи на три дома. Место красивое, да ведь как оно? К клубу тоже ведь хочется, к магазину, к городу ближе. Здесь же – отшиб, далёко, город шесть вёрст почти... Нам попало, Закваскиным. Кулаками травимые, немцем битые – а с родных мест ни-ни! Трудовой народ: я с отцом, сын, жена... После армии я сюда, бухгалтером... – Тип теснил собой пьяную стариковскую голову. – В этой Квасовке и живём в два дома, а их всего три. Заняли этот дом, больший, чтоб не пустым держать. А живал в нём кулак ли, белогвардеец... Я-то малой был, много не помню. Вычистили! – тип хмыкнул. – Враз раскулачили. А деревня, – эти вот избы, – древность. Старее Флавска'.

'Что ты толкуешь?! – вырвался лик, ярясь. – Помолчи, пень-дурила! Баре дотоле жили тут в Квасовке! Мы, Закваскины, были их всегда! А тот самый Квашнин был барином, пил народную кровь'.

'Бать, в дом подь! – тип перебил. – Знать, ходите? – хмыкнул. – Даже испачкались... Поймой шли? – Он, доставши расчёску, быстро и правильно зачесал свои волосы под столичный стиль. – Тут насмотришься с бухгалтéрских высот. Я в бюро к тому ж... Ваше имечко, гражданин-гость?'

Тот поспешил прочь вместе с отысканным 'патримонием'.

У церковных развалин он пересёк мост и зашагал во Флавск, чувствуя, что не сдаст содержимого сундучка и не будет жалеть, что бывал здесь.

III

Он свершил подвиг, выправив связь времён, и его ни на что не хватало; он с тех пор сломлен.

Я слушал радио, ведшее, что РФ не 'допустит' чего-то там и 'вмешательств в свои дела', связанные с Ичкерией (про начало второй войны после памятной первой); что, мол, правительство во главе с Лучшевсеховым 'возродит экономику', а дефолты и кризис 'в пользу развитию'... Хрюш-Наганов чеканил: 'родину продали', но они нас спасут опять, коммунисты... Далее рейтинг 'русских магнатов': М. Ходорковский, Р. Абрамович, В. Алекперов, Б. Березовский (также Чубáйс, Кох, Фридман, Вексельберг, Дерипаска, Кукес и Йордан)... Песенка: 'аби-дуби, дуби-ду'... Информация, что преклонные москвичи могут жить припеваючи за счёт некоей фирмы (номер лицензии), сдав ей право жилплощади, мол, дадут им субсидий и опекать будут всячески, фирма ждёт-с!

(Я вас слушаю, мы 'Дар старости'... Пётр Иванович? хочет контрактик? денежек и цветной телевизор? Сказывай, что у вас... Да? одни проживаете? и в трёхкомнатной? Где квартирка-то? У Кузнецкого? А годков вам? Кайф, что нам звóните, Пётр Иванович! Братаны... то есть менеджер к вам приехает и, глядишь, договорчик: вы, типа, право нам, а 'Дар старости' вам 'Самсунг' даст, можно и денег, тысячек сто, рубль к рублику, хоть в Лас-Вегас... Я вам завидую! Мы тут паримся, а клиент... Мы честные, всё ништяк, сказал... Денег мало? стоимость хазы сотня штук долларов, а мы вам телевизорчик?.. Может, вы не подохнете десять лет, слышь... Что? мы 'грабители'? Пётр Иваныч, шёл бы ты... Всё, закончили! Вспух тут: долларов... А я виллу в Барвихе сдам и с 'фордá' в 'жигуля', да? в Крым вместо Турции? А братве значит хер сосать? Старый пидор, глянь... Алё, слушаю... да, вы в 'Хер...' Нет – в 'Дар старости'! Фирма честная!

'Интермед плюс народ'... Из чего вы? Все вы и кремния! Что у вас? Аритмия и ишемия, язва желудка, климактерические процессы и камни в печени? Мало кремния! Вам не нравятся кожа, ломкие волосы, ногти? – в вас мало кремния! Помните, вы на четверть из кремния! 'Интермед плюс народ' даст вам этот химический элемент! 'Силициум' из Израиля, восемь долларов двадцать граммов! Медики знают, ваш русский кремний вам не поможет, только израильский! Вам продаст его 'Интермед плюс народ'! Звоните нам!

Берестовский был в Англии в рамках дела участия в махинациях. Госчиновником он входил в предприятия, что вели экспорт нефти, газа и цинка. Также, есть данные, он владелец контрольных пакетов телеканалов, нескольких популярных газет, 'Трансаэро'...

На Рублёвском шоссе в аварии покалечен министр. Есть версия о причастности...)

В марте в зоне Москвы рассветает к шести. Я встал. У родителей я любил ходить за машиною утром. Зло утром спит, расслаблено; полегчало больным; груднички, не дававшие спать, утихли; пьянь отбуянила. Серость скучных домов, лёд в лужах, битые стёкла, клочья от рвани, сор и окурки, лом от качелей, мутные окна, дохлая кошка – всё утром смазанно... Со стоянки я ехал прямо в рассвет. Луч брызнул в глаз, я откинулся в кресле. Вмиг всё исправилось, будто не было, будто мне двадцать лет, соловьи кругом и все счастливы. Так больным вводят морфий – и в наркотических грёзах те вдруг здоровы... Славно проехать сильному, юному по знакомому городу, где родился и вырос, где знаешь многое, где тебя узнают; общаетесь, как, мол, жизнь, старик... Нет и не было места, надо отметить, где я рос долго или безвыездно. В Магадане рождён (в/ч)... Через пять лет Хабаровск... Школа – в Приморье... В третий класс я в иной в/ч... Я студент (Владик)... После Москва и... Квасовка? Знаменательно: я случился, где жил мой род в стародавности.

Брату мать подавала подносы, и брат укатывал, управляясь одной своей ручкой, но появлялся, кашляя, с нездоровым румянцем, требуя то лапши, а то соуса.

– Павел, снедь для вас, – указала мать. – Всё продумано? Не сломаетесь? Вдруг приедете, а там выбиты стёкла? Вдруг обострение? И как быть тогда?

– Много вдруг, – возражал я. – Будет одно вдруг. Всех вдруг не будет. Если сломаемся – то не будем там. Стало быть, ни при чём твои стёкла. Если же стёкла – стало быть, добрались-таки. Обострение если... Хватит. В общем, мы едем, сын?

Тот кивнул.

На отце след бессонницы; он не спал после мыслей об участи Квашниных. Иссохший и с длинным волосом, висшим прямо, влажно причёсанный, он казался пророком, шедшим на плаху. С комнаты брата слышалось о войне в Чечне и в Ираке и в Югославии... Вновь в Европе война, и НАТО... Впрочем, не в НАТО суть, а в Чечне... и не в ней даже, нет... Нет вовсе. Там не Чечню бомбят, а меня... Не случаем я услышал? Это – бегущему? Не сбегу, намекается? Облегчение минуло, чувство страха всплыло.

– Я Антон Палыч Чехов, пап! – засмеялся сын.

Мы пустились в одиннадцать; прогремели разбитою улицей к Симферопольскому, – не к новому, что теперь магистраль 'М-2', а к былому, что, пройдя Климовск, город оружия, выбралось до безвестных углéшень, бродей и змеевок, столь отрадных мне, и текло меж изб деревянных, ставленных лет за семьдесят прежде. Изредка, демонстрируя элегантный снобизм и стили, виделись дачи, все сплошь кирпичные, под цветастыми кровлями, с непременными башнями, евроокнами и аркадами, колоннадами и другими изысками, за которыми чуялись прагматичные меркантильные дни с поклонами калькуляторам и сердечными стрессами. Не скажу, что за этими евростенами страсти мелки, – наоборот, сильны, и весьма порой; только мне они чужды. Мне милей домики с их надворными курами и копёнками сена, с запахом хлева, с громкими лайками, с кружевами наличников – коренной уклад части русского племени, не считавшей грязь лихом. Но не от мелкости их простая, скудная, по стандартам теперешних взглядов, жизнь. Здесь донное, сокровенное чувство мира; ибо им вдосталь в марте капели, в мае – безумия соловьёв, а зимами – греться печкой, радуясь тихой заштатной доле.

Это неразвитость? Установлено, что наш мозг заблокирован; весь завал ума – в трёх процентиках у ворот 97-ми закрытых. Вдруг сие значит, что мыслить вредно: много не думай, мол, – и инстинкт возвратит эдем, кой пока большинству равен пьянкам, праздности, пялеву. Сила скрытых процентов спящего мозга так переделает наши ценности, что 'зло' станет 'добром', сгинут муки и боль и зажгутся райские зори...

Зря эти 'мы', 'нам', 'наши', мне вдруг подумалось, эти прятушки во всемассовость, в плюрализм и в толпу – чтоб пребыть, как все, в логике, что во мне метастазы вьёт, и чтоб скрыть, что болезнь моя и судьба не сложилась именно оттого что я выродок, не как все.

Вот чем был мне пейзаж вокруг – в пику тем, что вторгаются из Москвы, проститни по нью-йоркским нормам. Глобализация? Нет уж! Будут, кто сбережёт места, от каких, если 'мир сей' закончится, прянет новое. Может, рай будет в том, чтоб под новою кожей спать просто в яме без всяких смыслов? Ибо всё лживо, и до того дошло, что фальшь там теперь, где нет признаков людскости. Вправду: чтó есть материя, если смысл вездесущ?

Зря, стало быть, окрестил я 'безвестными' очаги вероятных открытий. Всюду, заведомо, народятся мессии, как уже было, вспомнить Гомера, если и тысячи лет спустя города и селения спорят, кто из них родина неких истин, прежде презренных, а нынче модных. О, до всего дойдёт новизну родить! Вспрянет гений в жалких селениях!

...Из известных встретились Мóлоди. Я лет пять ездил мимо, дабы связать их с тем самым местом, где была сеча в ряд Куликовской (битва при Мóлодях, век шестнадцатый): 'гуляй-город' сдерживал крымцев, чтоб Воротынский прибыл с подмогой и хан бежал-таки... Родовые видения поднялись во мне; я внимал муэдзину, и угнетал меня ток страстей и дум расы, насланной сжить Русь су свету.

Я свернул на 'М-2'. Поспешать пора, хоть я склонен был медлить; время за полдень, стелется март в снегах, сам я болен, спутник мой мал (пять лет), путь наш долог и – что найдём в конце?

Магистраль 'М-2' сдали в восьмидесятых... то есть прогон её, километров сто семьдесят. Начиналась при Брежневе, Генеральном и прочая, и, как средство сближения Центра с Крымом, также с Кавказом и Закавказьем (далее с Турцией, очевидно), шла в Симферополь. Горки сносились, ямы ровнялись, чащи рубились, сёла сметались. Строили трассу и при Черненко, и при Андропове с Горбачёвым, новых кремлёвцах. А в девяностых стройку свернули, чтоб гладь и ширь её слить с колдобинной и стенозной прежнею 'Симферопольской', где конец мечтам прокатить к югу быстро. Но самоё 'М-2' – суетлива, бойка, угарна. Нет близ селений, нет духа вечности. 'М-2' создана для наживы, гонок за прибылью, для развоза какой-нибудь ненасытной мошны и опта. 'М-2' – для трейлеров, приносящихся из-за южных границ с лимонами и дурным ширпотребом и убывающих с грузом нефти, леса и газа либо металла. 'М-2' – курортная: начиная с июня, Центр в иномарках, с автоприцепами и без них, сквозь дожди и сквозь зависть мчит к Черноморью: так из Нью-Йорка в тропики Флóриды мчит в США публика. 'М-2', в том числе, провезёт к Даргомыжскому, Казакову, Поленову, Льву Толстому и Фету и им подобным. 'М-2' – история, но навыворот: как по ней к нам тёк враг-степняк – так и русского повернуло вскорости в степи. 'М-2' для тех, к тому ж, кто спешит по иным делам, вот как я сейчас.

Оттолкнувшись от этого, я впал в комплекс абстрактностей, хотя должен был обмозговывать личное: мой недуг и доходишко (где добыть его, чтобы жить, пусть добыть его негде) и участь близких; скажем, родителей, растревоженных мною, Ники, жены моей, но и сына: чадо учить пора, а нет денег, сил и здоровья.

То есть сикль надобен.

Его нет как нет.

Я не мог зарабатывать, не умел – не усматривал видов к выгоде. Обходил нас рубль, не чураясь нас, – но чурались родители, а потом уже я. Закончилось, что удача забыла к нам подступ. Взять мой отец, кой мог стяжать, но не стал. А я? Начинал стаж в таможне, где мог урвать своё, но наследственно я не скареден, с романтическим складом... Да, были случаи, были – но я стеснялся. После попыток рубль отступил от нас; и, бюджетники, в час маммоны мы обеднели, чтобы госсобственность спёрли прыткие: кто заводы, кто транспорт, кто ящик с гайками или сумку картошки. Зависти не было, но пришёл вопрос: если жизнь так устроена, что, чтоб числиться лучшим, нужно стяжать и главные, резюмируем, у кого много денег, – кто и зачем я, кто не стяжает? как вдруг – отвержен? что я бежал рубля? почему ставил рубль так низко, раз он влиятельность, репутация, индекс высшего человечества, идеал? Как свёлся в рабы рубля и персон, что схитрились ограбить нас, а теперь – соль земли, её флагман, перл эволюции? Кто я в этом 'сём мире'? В чём я повинен? Или баланс не блюл меж трудом/рублём?.. Нет, здесь снова Бог! Он велел не ходить в рабах двум начальникам. То есть Бог твой босс – иль маммона. И не иначе. Так было велено, и я делал так. Но финал каков?

Я пресёк свои мысли по бесполезности. А тем более Бог уже помог: Он погнал меня в Квасовку до корней припасть; видно, там мне спасенье... Зеркало вздрагивало в вибрации. Трейлер 'Man' обогнал меня и унёсся в взвесь грязи, взмытой с асфальта. Солнце слепило, как я ни щурился. Знаки (столько-то до Ростова... Харькова... Симферополя...) порождали иллюзию потепления. Но сквозь щель дуло стужей. Я включил печку.

Трасса 'М-2' есть газон меж асфальтов слева и справа. После – обочины. После – лес и поля и далёкие сёла, дачные комплексы и заводики. Из живых здесь увидишь бабку-мешочницу, даму вольной профессии и бомжатину. До Оки, что кончает Московию, – мрачно, тягостно...

Вдруг спуск в пойму с блеском излучины. Это психо-граница, метка условиям, сотворившим Московию и московский характер. Сумрак над плоскостью из холодных суглинков, мешанный влагой, тает в холмистости; небо яснится, краски ярче. Я возбуждён здесь, тщусь тайну высмотреть, да и многие (нынче сын мой Антон среди скарба, в пальцах конфета) здесь оживляются... Впрочем, сын мой москвич, хоть мал; ему значат, скорей всего, небоскрёбы с рекламами. Может, он здесь скучает.

Мы миновали мост. За ложбиною я втопил педаль, различив щит 'Тульская область'.

Снéга убавилось... Косогоры желтели... Спуски со взлётами... Мы попали в мир среднерусской холмистости. Вплоть по аннинский грубый век на Москву здесь ходили каждый год крымцы. Факт: А. Т. Бóлотов (иль Балóтов), 38-го года рождения, 'век осьмнадцатый', вспоминал, что родительский барский дом, как крестьянские избы, прятался в зарослях – 'не замечену быть кочевой прыткой сволочью'... Встал затем указатель 'с. Дворяниново – 3 км' и мелькнул вдали дом-музей управителя императорских сёл да творца сочинений о своей жизни.

Квасовский барин и испытатель яблочной флоры, пра-пра-пра-прадед мой, был с означенным в переписке (так по эпистолам сундучка того, подле мельницы). Алексей Еремеевич не продажей скота, ржи, ягод заботился, но селекцией яблонь, что малоприбыльно. Первый плод – на седьмой год, три (!) для – контроля, год (!!) для прививок, семь(!!!) – популяции. Квашнины не в последних, отметим, в те поры числились. 'Мной, Андрей Тимофеич, – вспомнил я, – по труды многалетошны учинён славный сортишко, званный 'Квасовский парадиз', хвалюсь, а рабами назван 'Дивись-ка', как он их влёк с начал сочной сладостью, преклонив татьбе, отчего я усилил казнь, ладно древнему Манлию. Обращаясь к рабам моим, скорым на руку и язык, стал я звать 'Парадиз' – 'Дивиська', кою намерен слать вам с оказией непременнейше и с почтением...

Что до тем в 'Труды' г-ну советнику Нартову, – просвещения для российскаго, – я писатель премалый, более деятель. Упрошу изыскания все мои ображать, как хощете, на учёный лад; а советнику представлять их от лице Вашего, чем неславного Квашнина меня... А чтоб видеть Вас, прелюбезный друг, то никак с хлопот, сопряжённых с судебными и, в обычае в мотовской наш век, недохватками денег, ибо детей ращу.

Также Вам о кончине милой супруги, Софьи Петровны, свету очей моих; стал сам-перст с дочь на выданьи, да сынок, должный в службу, да крепостных три ста. Вы отец, смысл имеющий о сыскании браков и брачных тратах, вы разумеете. Тако сына-наследника не мог в гвардию, а имею сдать в армию, власно мы не бывали в важных окольничьих при царях Руси и в больших думских званиях, но воспрыгнули от лотошников, как князь М. при Петре-Имп.! (Свидетельством нам дарёная и хранимая братина от Великага Князя с надписью, что сей дар Квашниным был). В помощь мне ключница из наперсниц в Бозе почившей. Сколь раб в начальницах, Фёклу кличут Закваскина, в роде чуть Квашнина.

Вслед напасть, – межевание мне случилось разорное. Ибо я в пре с Агариным, кто и князь, и действительный тайный, и герольдмейстер, и муж фортунный. Род их презнатный пусть древле нашего от честных князей, но заслугами мы при Рюриках чтились; мы воеводили, стерегли юг Москвы и владели не токмо здесь в Квасовке, но в Заочье. И Воеводино было наше тож и звалось Воеводино (нынче Сергиевск). Тож Тенявино, что у Квасовки. А пленя Мансурбекова, кой степной мирза, дворянин по их, пращур наш поместил его близ, в Мансарово... Мы селили селения и ходили в походы, сходно как Фабии , за свой кошт. Но в конце благочинного Алексея Михайлова править начал Агарин, и нам беда бысть: взял Воеводино, отнимает Тенявино, как прибрал он Мансарово. А суды и вся власть его.

Страх, Андрей Тимофеевич! В том Тенявино у меня израстания нововидных пород, называю 'Сады' их, или, пространнее, как 'Тенявинский Сад', паки 'Сад Квашниных' зовут... По всему, что лишиться мне Промыслом всех трудов моих...'

Страж 'М-2' поднял жезл: так когда-то в Египте Среднего Царства ступали пришлых.

– Старшшнспктр Фддрф, дкменты пжаласта... – Он просматривал мой техпаспорт, и АК вис на нём.

Друг беды, за нехваткою лучшего (магистраль нелюдима в мартовский вечер), я сведён с чином крепким, прячущим алчность в правилах ПДД.

– Мне капот, – это он велел.

Есть поднять капот! Чтоб смотреть номер кузова; после – двигатель, сняв запаску?

Был вид игры: Кваснин, нарушаете? штраф вам; но я гуманен; ваш ход? Он власть в погонах, а от меня ждались: кротость, подобострастие и признание многих вин с намёками, что добру воздают не единственно в небе, но здесь-немедленно, если 'старший инспектор' всё же допустит, что обвиняемый по нечаянности, без умысла, сделал нечто нестрашное для дорожных процессов и допустимое; а важней, обвиняемому крайне важно, нужно спешить, шеф! штрафа не надо, вот тебе взятка, добрый начальник!

Номер в техпаспорте и на блоке цилиндров чётко совпали, и я не стал играть. Он продолжил, раз я упрямый: лампы горят у вас? есть ли люфт в рулевом управлении? А протекторы? а аптечка? знак аварийности? 'По понятиям', время сделать шаг к конфидентности, объявив, что я чайник, фраер ушастый, но вот 'спешу, прости': нá, шеф, мзду, ага... Я постиг неожиданно, что я слаб, безвозвратно и горько, жить 'по понятиям'. И тогда он сказал:

– Оружие?

Не имеется (хоть под скарбом был карабин с лицензией; но мне обыск зачем?)

– А ручник? – приступил он.

В переговорнике, что торчал из кармана куртки инспектора, кто-то в ор вопил. Он, послушав и выпрямясь, отряхнул мундир. За горой ('переломами профиля') вой сирен... наконец взялась в красно-синих огнях ватага, что, обдав брызгами от сугробных потёков и показав бонз власти, вихрем умчалась. Вновь он шагнул ко мне. Но отвлёкся. Вслед за ватагой дул джип – как пуля. Вскинув жезл, гибдэдэшник застыл столбом. Джип забликал 'мигалками'. Жезл упал, но опять взлетел: автономер не сопрягался ни с федеральными, ни с элитными службами. Я признал: 'з 666 нн', 'шевроле', и внутри хамло-апоплектик... Джип, вмяв в нас воздух, скинул бумажку, мельком явившую цифру 100. Порхала к нам не рублёвая волатильная, второсортная, а зелёная, сикль элит – доллар США то бишь!

В кой черёд (нынче хворому) мне внушается, пав, стяжать, то есть куш сорвать – или вновь явить бескорыстие, честь и прочая... Взял бы. Сразу бы! Если б не было ясным, чья и за что мзда. Впрочем, подумать, вдруг не его, а? Он ведь застывший, не шевельнётся, типа, стыдится, мол, не ему отнюдь эта ценная зелень. Что же, не встрянет, пусть даже я возьму? Разве штраф стянет больший и просигналит 'шерстить' меня вдоль по всей магистрали, как у них принято? Ну, и пусть! Под моими ногами! Кончено! Тут ещё как судить. Вдруг – мне? Вдруг приятели? Вдруг – понравился? Вдруг, в конце концов, мне Сам Бог послал?

Тут – кто первый. Ведь никогда, факт, не посылается лишь тебе. Жизнь, прибыли, синекуры, фарт, случаи – сразу всем, налетайте! Кто-то, всех прытче, сгрёб прежде ближних – и олигарх стал. Прочие? Их беда: ведь давалось на равных, подсуетились бы... В двух словах, подыми я сикль, – эту самую сотню долларов, – и моя жизнь не так пойдёт, по-иному, а как я бедствую, то от худшего к лучшему; взбогатею вдруг, преисполнюсь здоровыми позитивными целями. Только – не подыму я. Ни при вот этом старшем инспекторе, ни при младшем; может быть, ни при ком вообще (Боге в том числе). Мы такие: род мой, дед, прадеды. В нас заскок слыть духовными, бескорыстными, честными, хоть нам жуть нужны доллары, и поболее; масса их нам нужна! Плюс нужна ещё собственность. Мы хотим быть престижными и имущими. Но мы страшно больны. Мы рабы догм о 'злом'-'добром'-'нравственном', нам подаренных первородным грехом, увы...