Текст книги "Когда засмеется сфинкс"
Автор книги: Игорь Подколзин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Глава II
Ноев ковчег
Он родился весной, в тот день, когда все человечество праздновало победу над фашизмом. С лязгом и скрежетом, эхом, разнесшимся по всей планете, рухнула огромная, настроенная на перемалывание людей машина. Рожденная на крови, она и при кончине погребла миллионы жизней под обломками. И вот теперь наступил мир. Правда, в семье торжество было омрачено – накануне они лишились отца, он командовал отделением десантников при высадке в Европу. Его товарищи сообщили в письме: подорвался на мине, да так, что и хоронить-то вроде бы было нечего. Это случилось в ту войну, которая, как теперь казалось, отгремела давным-давно. Так давно, что и воспоминания о ней почти стерлись в памяти.
Получив извещение о смерти мужа, мать, служившая секретаршей в солидном финансовом офисе, перебралась на юг, где располагался филиал учреждения.
Когда Фрэнк заканчивал школу, она, в то время еще молодая и привлекательная женщина, вышла замуж за процветающего букмекера – он-то и стал первым и духовным и деловым наставником пасынка. Мальчишка рано познал тот мир, где можно было, не затрачивая особенно ни физических, ни моральных сил, действуя хитро и ловко, загребать солидные куши, где обман и махинации вызывали не только одобрение, но и возводились в принцип. Учиться у опекуна-отчима было чему. В результате такой опеки пасынок едва не угодил в тюрьму, выполняя одно из его поручений. На этой почве произошел крупный разговор с отчимом. Захватив немудреные пожитки, Фрэнк покинул семью и перебрался в портовый город. Правда, еще не успев оглядеться на новом месте, пришлось вернуться. Мать и отчим погибли во время наводнения. Мальчишка, забыв об обидах, поспешил домой, вернее, туда, где когда-то стоял дом, а теперь вся улица, сбегающая к уже спокойной реке, напоминала огромную свалку заилившегося мусора с вкривь и вкось торчащими стропилами, обвалившимися подмытыми стенами, придавленными крышами, грудами битого кирпича, стекла, поваленными изгородями, с корнем вырванными тунговыми деревьями. Среди этого хаоса копошились, как муравьи, люди, извлекая из-под развалин то, что еще могло пригодиться в хозяйстве.
Родных похоронили городские власти, наследства от них никакого не осталось, и делать тут ему было нечего.
Фрэнк возвратился в город. Несколько недель он как неприкаянный слонялся в поисках хотя бы какой-нибудь работы, но везде получал отказ. Ночуя на чердаках, в сараях, а то и под открытым небом на скамейке сквера, с первыми лучами солнца он, дрожа от утреннего холода, снова пускался в путь. Таяли деньги, таяли и надежды. Как-то в порту, когда давно уже кончились последние медяки и два дня у него не было ни крошки во рту, к нему подошел невысокого роста худощавый парень, стриженный под бокс, темноглазый, одетый в линялые джинсы и белую трикотажную рубашку с короткими рукавами, на спине и груди которой были намалеваны сценки из «Микки Мауса». Уперев руки в бока, склонив голову набок, он стоял против Фрэнка рассматривая его в упор, перекатывая во рту жевательную резинку.
Оба молчали.
Наконец незнакомец выплюнул жвачку и доброжелательно спросил:
– Жрать хочешь?
– Очень, – простодушно признался Фрэнк.
– Пойдем, – коротко бросил паренек, сплюнул и повел его в самый дальний конец гавани, за заброшенные склады, где на отшибе стоял старый пароход с длинной трубой, очевидно, давно списанный в металлолом, обшарпанный, в разводах ржавчины, с вмятинами на бортах. От всей этой груды железа среди маслянистой воды веяло запустением и безысходной тоской.
Когда они подошли к судну, то оказалось – хода с причала на него нет. Пароход сидел на мели, правда, с него были отданы якоря, а вытравленные с кормы на пирс два толстых стальных троса закреплены за швартовые береговые битенги.
Юнец прыгнул в небольшую, заляпанную смолой лодчонку, в которой лежало короткое весло и пустое брезентовое ведро с веревкой. Он взял весло, устроился на кормовом сиденье и крикнул:
– Садись, поедем!
Над пароходом вились чайки.
Фрэнк спустился в лодку, и они направились к судну. Обогнули его и причалили к носовой части левого борта со стороны моря, где, почти сливаясь с обшивкой, висел измочаленный штормтрап. Цепляясь, как обезьяны, за деревянные перекладины веревочной лестницы, они вскарабкались на палубу и юркнули в темный овальный вырез двери.
– Башку не разбей, – донеслось до Фрэнка. – Рот не разевай – под ноги гляди, иначе грохнешься и нос расквасишь.
Внутри было темно и прохладно, пахло старой краской, смолеными канатами и еще чем-то ядовито острым, напоминающим запах керосина или нефти. Сквозь мрачный узкий коридор со свисающими со стен, как лопухи, обрывками линкруста, шаркая ногами по вытертому линолеуму, они прошли в среднюю часть и поднялись по погнутому трапу в верхнюю надстройку. Вероятно, раньше здесь находилась кают-компания для офицерского состава. В помещении почти не было мебели, в широких квадратных окнах отсутствовали стекла. В углах и вдоль стен сидели человек двадцать ребят, приблизительно одних лет с Фрэнком. Одеты они были кто во что горазд: в шорты, джинсы, легкие брюки из бумажной материи, на ногах кеды, сандалии, а то и вообще ничего. Кое-кто в рубашке, майке или свитере. Однако их вид не напоминал оборванцев, облаченных в лохмотья, клянчащих подаяние у церквей и забегаловок. Выглядели они как все уличные мальчишки южных приморских городков.
Спутник Фрэнка направился к длинному парню лет двадцати – двадцати пяти, с продолговатым прыщавым лицом и коротко остриженными светлыми волосами на круглой, с оттопыренными ушами голове. Он наклонился к его уху и начал что-то быстро нашептывать, показывая пальцем на Фрэнка. Верзила молча слушал, сосредоточенно насупив белесые брови, иногда бросал в сторону пришельца пытливые, настороженные взгляды. Затем несколько раз, соглашаясь с чем-то, кивнул и поманил Фрэнка пальцем.
– Откуда ты? – Долговязый пригладил ладонью жиденькие, растрепанные, пыльные, точно пакля, вихры. – Отец-мать есть?
– Нет. Погибли при наводнении, а сам я здесь вторую неделю. Никого у меня, никаких родных, ни знакомых или друзей.
– Понятно. Мы все такие, кроме тех, кто в корме. Ну да, может быть, это и к лучшему. Хочешь остаться с нами?
– Хочу, – ответил Фрэнк, подумав про себя: «А куда же еще деваться, не подыхать же с голоду под забором».
– Оставайся. Но помни: у нас все общее, весь заработок сдаешь мне. Меня зовут Дылда, я главарь, слушаться меня беспрекословно, что бы я ни приказал, хоть за борт прыгнуть, а это, – он кивнул в сторону парнишки, который привел Фрэнка, – мой помощник, Косой. Один из помощников, – добавил самодовольно, – всего их у меня пять.
Фрэнк только сейчас заметил, что мальчишка действительно чуточку косит, что делает выражение его лица слегка удивленным или наивным.
– Ты вот что, – обратился к Косому Дылда. – Дай ему пожевать, в кредит, так сказать, – он хихикнул, – потом отработает. Объясни что к чему, ну и все такое, а потом будет видно, куда приставить.
– Хорошо, – ответил Косой и бросил Фрэнку: – Топай за мной да перестань вертеть головой, не в цирке, еще насмотришься, надоест. На корме живут хиппи или йиппи, свожу тебя как-нибудь на экскурсию.
Они вышли в коридор, миновали несколько дверей по обеим его сторонам, вернее, дверных проемов – сами двери были сняты, и входы в каюты выглядели квадратными вырезами в стенах. Кое-где их закрывали занавески из джутовой мешковины, непрозрачной пленки или камышовых циновок. За ними иногда мелькали смутные тени, раздавались приглушенные голоса, какая-то непонятная возня.
У одной из них они остановились.
– Заползай сюда. – Косой отдернул край дерюги. – Здесь моя берлога, не люкс, правда, но зато и не сыро, жить можно.
Помещение небольшое – метра три на три – с круглым иллюминатором, за давно не мытым стеклом которого виднелось серое спокойное море и портовые сооружения: часть башенного крана, деревянная эстакада и красные рифленые крыши пакгаузов. У стены одна над другой металлические койки, застеленные тонкими, вытертыми до дыр и кое-где прожженными одеялами, поверх них валялись две подушки в засаленных цветастых наволочках, из швов выглядывали перья. В углу стоял шкаф, когда-то окрашенный под орех, а теперь совершенно потерявший цвет, рядом пара колченогих, явно не корабельных стульев и заменяющий стол накрытый газетой ящик из-под яичного порошка. На нем воткнутая в бутылку свеча, несколько захватанных стаканов из толстого стекла, алюминиевая тарелка с кусками засохшей волокнистой соленой трески, вскрытая банка яблочного компота. Над всем этим с деловитым жужжанием роились мухи. Пахло чем-то кислым и прелым.
– Здесь до тебя обитал один мальчишка, да скопытился – угодил в больницу, то ли простудился, то ли еще что – сволокли без памяти. Пытался его навестить, да чуть самого не схватили. Забирайся на стул и ешь, сейчас поищу, где-то хлеб оставался. – Косой пошарил в шкафу и вытащил половину белого черствого батона. – Лопай, не стесняйся, там, в углу, чайник с водой, запьешь.
Он сел на кровать и вынул из кармана смятую пачку дешевых сигарет:
– Кури. – Протянул пачку.
– Не курю я. – Фрэнк схватил с тарелки рыбью голову и впился в нее зубами.
– Не торопись, твое от тебя не уйдет, ешь обстоятельней.
Несколько минут они сидели молча.
За бортом лениво плескалась волна. Со стороны порта доносился перестук колес вагонеток по рельсам, скрип блоков, отдельные возгласы докеров. Сигналы каров, гудки судов. По коридору прошлепали босиком, послышался шепот и приглушенный смех.
– Тебя как звать-то? – Косой прилег, закинув ноги на одеяло.
– Фрэнк, Фрэнклин Грег, – промычал Грег, пережевывая рыбу.
– Ясно. Фамилию называть необязательно, многие из нас свою начисто забыли, а некоторые и вообще не помнят, те, кто в банде, как говорится, с самого детства.
– В какой банде? – Он перестал есть и удивленно уставился на Косого.
– В нашей, в какой же еще, или ты думал, что попал в благотворительный приют? Ты с луны свалился пли прикидываешься, что ничего не понимаешь?
– Да нет, не с луны, – ответил, помедлив, Фрэнк, – просто я как-то не сообразил сразу.
– Ну факир, не сообразил. Чего же тут соображать? Все, кого ты видел, члены нашей шайки. Малыши – это или круглые сироты, или дети тех, кто уже и облик человеческий потерял, спился окончательно или в тюрьме отсиживается. Есть такие, что и родителей своих никогда не видели. Другие, постарше, помыкались-помыкались по миру, послонялись по улицам и ночлежкам, да и тоже оказались здесь, вот и получается – все пути ведут или в тюрягу, или в банду. Таких, как эта, в городе штук десять. У каждой свой район. Наш – восточная половина порта и до улицы Ангелов – дальше не суйся. Точнее, появляться-то можно, но чтобы промышлять, ни-ни, доллар будет валяться на асфальте, упаси боже поднять, не то в лучшем случае накостыляют, а в худшем ножом полоснут или череп проломят. Учти.
– За что же? – оторопел Фрэнк.
– Чтобы порядка не нарушал. Не лезь в чужую сферу. У нас все разграничено, что твое, то твое, а к другим не ходи.
– А ты давно тут? – Фрэнк хотел сказать в банде, но язык не повернулся. Он стеснялся произносить это слово.
– Давно. – Косой почесал голову и выбросил в иллюминатор окурок. – Сбежал из дома, иначе все одно концы бы отдал: отец четыре года без места, мать больная, сестры, – он снисходительно цикнул сквозь зубы на пол, – шлюхи, по подворотням треплются, жить-то надо, в семье шесть ртов. Вот я и смылся. Сунулся туда-сюда, нигде ничего. Хотел на корабль податься – куда там, без меня людей, притом настоящих матросов, навалом, и все сидят ждут. Куда ни пойдешь, везде одно и то же – не требуются. Один раз, правда, повезло: нанялся посуду мыть в ресторанчик при кемпинге, хоть и невесть какие гроши, но все лучше, чем ничего. Да не продержался.
– Выгнали? Проштрафился в чем-нибудь?
– Не. Черного взяли. Совсем бесплатно, за одну кормежку да ночевку в гараже. Стало совсем невмоготу, и прибился сюда.
– В школу-то ходил?
– Ходил, четыре класса окончил, а как отца поперли с работы – он на бензоколонке автомобили мыл, – так и кончилась учеба.
– А Дылда, главарь, тот как здесь очутился, не знаешь?
– Почему не знаю, знаю. Тут дело другое. Темное. Завербовался он наемником в Африку, то ли в Конго, то ли еще куда, точно не могу сказать. Привык жить па всем готовом да делать что хочешь. Но даже там натворил что-то, ухитрился, видишь ли, и среди головорезов отличиться. Короче, дал тягу оттуда и обосновался в плавучем отеле. Правда, живет он в городе, на квартире. Но вообще-то советую поменьше им интересоваться, понятно? – Косой взглянул исподлобья. – Он уже и в тюрьме сидел. Словом, не будь любопытным – целее останешься. Давай-ка сейчас поспим до вечера, а потом отправимся по делам, Дылда приказал тебя натаскать. Забирайся наверх и кемарь, я разбужу.
* * *
Когда стемнело, обитатели парохода незаметно, по одному покинули судно и перебрались на прилегающий к заливу огромный, заваленный разным хламом пустырь, густо заросший кустарником и жесткой, в рост человека травой в пролысинах желтого песка. Выше, над глинистым откосом, виднелся длинный деревянный забор, за которым синим частоколом проглядывал то ли парк, то ли лес.
У развалившегося сарая, под навесом с проломом в железной крыше собралась вся банда. Проходил своеобразный последний инструктаж. Дылда называл это – развод караула.
Мальчишки по три-четыре подходили к восседавшему в плетеном раскоряченном кресле главарю, одетому теперь в новый светло-серый костюм, цветную рубашку и изящные полуботинки. Недолго посовещавшись, они направлялись к зарослям и исчезали в щербатом, как от удара крупного снаряда, проломе бетонной ограды, тропинка оттуда вела через дачное предместье к освещенному огнями городу. Когда почти никого не осталось, вернулся Косой, на плече у него болталась легкая сумка из кожзаменителя.
– Ну, пора, поднимайся, потопали, – сказал он и махнул рукой, показывая, что нужно идти туда же, куда ушли все.
– А сам Дылда? – начал было Фрэнк. – Он что, останется?
– Не твоя печаль, у нас свои дела – у него свои, – оборвал резко Косой. – Не будь любопытным, предупреждал же.
По вытоптанной среди репейника, крапивы и вереска узенькой дорожке они дошли до глубокого оврага, на дне которого темнела пахнущая помойкой жирная вода, по переброшенным через него двум бревнам перебрались на противоположный склон, перелезли изгородь из ржавой колючей проволоки и очутились на окраине.
Косой остановился, не спеша достал из карманчика рубашки окурок, прикурил, сплюнул прилипшие к губам табачинки и сказал:
– Мы сегодня пройдемся по пивным, затем по барам и кафе, потом прошвырнемся к гостиницам. Дорога знакомая. Сам ничего не предпринимай, лишь смотри на меня, наблюдай, мотай на ус, ни во что не суйся, иначе и погореть недолго, понял?
– А что станем делать?
– Ты пока ничего, не гоношись, ну а я – что подвернется. Одним словом к утру мы, хоть лопни, должны выложить Дылде не менее десяти долларов – он, гад, опять, видно, в карты продулся; не достанем – хана.
– А что он нам сделает, изобьет?
– На первый раз тебя обязательно, для острастки. Правда, не сам – это редко, в крайнем случае. Если сам – не приведи бог, второго раза не захочешь, можешь не сомневаться, наизнанку вывернешься, а деньжата приволокешь.
– Так где же мы их возьмем, десять долларов? – с тревогой спросил Фрэнк. – Это же очень много, столько и заработать трудно.
– Я же сказал – где придется. У пивных можно сорвать, у моряков-иностранцев, они города не знают – их облапошить ничего не стоит. У баров и кафе, когда народа много, или у гостиниц: такси кому поймать, дверцу открыть, багаж поднести или деваху в номер препроводить. Главное, не суетись, держи ухо востро, на глаза копам не попадайся – заметут. Короче, пасись возле меня и присматривайся, где и что раздобыть. Парень ты вроде смышленый, не то что какой-нибудь тупой ниггер.
– А у вас и негры есть?
– Всякой твари по паре – и негры и пуэрториканцы. Правда, их Дылда не жалует – это он их ниггерами зовет. Но особенно не переносит китайцев, видно, насолили ему когда-то, вот и бесится. Если китаец подвернется, измордует до полусмерти.
– Но почему? Они ведь тоже люди, китайцы-то?
– А за здорово живешь, не будь китайцем, и баста – весь сказ, вот за что.
– Странный он человек, твой Дылда, – пробормотал Фрэнк.
– Странный человек? – Косой замедлил шаг и посмотрел ему в глаза. – Зверь он и паскуда. Ну да лучше не стоит об этом, за работу пора, а то, не ровен час, утром на своей шкуре испытаем, что он за человек. Пошли.
Улица, на которой располагались пивные, забегаловки и другие самые дешевые и низкопробные заведения, змеилась вдоль набережной. По обе стороны, переходя один в другой, тянулись дома в большинстве в два, редко в три этажа. Широкие полосы света из окон, витрин, распахнутых настежь дверей ночных лавок падали на пыльный заплеванный тротуар, кудрявились в скорлупках арахисовых орехов и банановой шелухи, блекли на проезжей части, порой вспыхивали на лакированных боках проносившихся автомобилей, на никеле мотоциклов. В свете рекламных огней текла говорливая, пестрая толпа. Несмотря на поздний час, народа было много. Сплошь и рядом попадались группы моряков по пять-шесть человек в форме всех континентов. Сновали какие-то пронырливые, щегольски одетые людишки, стреляли угольками-глазками, предлагали что-то из-под полы, в подъездах и арках стояли вульгарно раскрашенные женщины и совсем молодые девчонки, мулатки или пуэрториканки, но были и белые. Все это сборище тараторило на разных языках, потело от жары, спорило, ругалось, орало. Из заведений выплескивались каскады музыки, пения, смеха, иногда разбавленного истошным женским визгом или свистками полицейских.
Мальчишки дважды прошли улицу из конца в конец.
Зайдя в один из подъездов, они быстро достали из сумки рубашки и переоделись: чтобы не примелькаться, как объяснил Косой.
Из заднего кармана брюк тучного мужчины в твидовом просторном пиджаке Косой ловко выудил потрепанный бумажник, в нем они обнаружили двадцать шесть долларов с мелочью и золотое дамское колечко с красным, как капельки крови, камешком. У растрепанной итальянки-лотошницы, торговавшей булками с запеченными в них сосисками, стянули два целлофановых пакета с едой, а от двери табачного стеклянного киоска – блок египетских сигарет: их тотчас, выбросив упаковку за решетку подвала, рассовали за пазуху и по карманам.
Остановившись на минуту, словно что-то обдумывая. Косой покрутил головой и увлек Фрэнка на задний, заваленный пустыми ящиками и рассохшимися бочонками двор. Из окон закусочной крепко пахло кислым пивом, копченой рыбой, жаренной на сале картошкой и варенными с укропом креветками.
– Хватит, – Косой похлопал себя по бокам. – Не стоит искушать судьбу, не всегда так везет, как сегодня, – достаточно. Это, наверное, ты, счастливчик, мне удачу принес. – Он улыбнулся. – Двинем теперь, перекусим где-нибудь, желательно, чтобы никто из наших не увидел. А может, в киношку отвалим, я знаю такие, где без перерыва крутят всю ночь, согласен?
– Спрашиваешь. – усмехнулся Фрэнк. – А к гостиницам не пойдем?
– Ну их к шуту, перебьется Дылда. Все равно спустит в карты да на тотализаторе. Ладно, побежали подзаправимся, проголодался я, да и выпил бы с удовольствием холодненького.
Они свернули в узенький темный переулок, через проходной двор выскочили в небольшой тупичок, обсаженный чахлыми деревцами, и очутились перед приземистым домом. Над неширокой, застекленной дверью холодно подрагивала зеленоватая неоновая вывеска.
– Вот здесь засядем. – Косой толкнул дверь, и они очутились внутри то ли закусочной, то ли кафе. Он уверенно направился к стойке, подхватил на штампованный подносик две порции рубленого бифштекса с луком, салат из овощей, пару бутылок кока-колы и, мигнув Фрэнку, двинулся в дальний угол за квадратную деревянную колонну.
– Присаживайся. – Он шмякнул тарелки на стол – Выкладывай пакет с сосисками, сейчас устроим великое обжорство.
Заведение было маленьким – столиков на восемь-десять. Рядом с кассиршей располагался проигрыватель-автомат. Изредка кто-либо бросал монету, и под низкими сводами гремела джазовая, перемежающаяся истошными воплями певицы музыка.
Когда и тарелки и бутылки опустели, Косой, слегка отдуваясь от обильной еды, распечатал пачку сигарет, стукнул по ней снизу так, что несколько выскочили до половины.
– Закуривай, египетские, по доллару пачка.
– Я же говорил тебе, не курю. – Фрэнк отвел пачку. – Кашляю я от них, в горле першит.
– Что так, легкие слабые?
– Пока нет, просто не нравится.
– Ну-ну, вольному воля. – Он сунул сигарету в рот и зажег спичку. – Я смотрю, не очень тебе по нутру то, что мы делаем? А?
– А ты как думаешь? – вопросом ответил Фрэнк.
– Конечно, нет. Хотя тебе первому сказал об этом, нравишься ты мне. Правда, не могу точно определить, чем, но скорее всего вот этим самым.
– Чем же?
– А тем, что не только воровать не умеешь, но вроде бы стыдишься, стесняешься, что ли, верно?
– Верно, – потупившись, кивнул Фрэнк. – Жалко их: вдруг это последние деньги, отложенные на черный день или еще на что, о чем человек мечтал всю жизнь, работал с утра до ночи, недоедал куска хлеба, экономил, отрывал у детей.
– Кого же это тебе жалко? – прищурился Косой.
– Да хоть того толстяка, у которого мы… взяли бумажник, у него ведь семья, наверное, большая, маленькие детишки.
– Ты хотел сказать – украли, так?
– Ну украли, – промямлил Фрэнк. – Какая разница.
– А мне не жалко, – произнес Косой жестко. – Совсем не жалко, ну ни на столечко, этого типа, лопающегося от жира и виски.
– Ты его знаешь?
– Еще бы. – Косой выдохнул вверх струйку дыма. – Не только знаю, но и рисковал, когда к нему лез. Если бы он меня засек, несдобровать бы.
– Он связан с полицией? Сыщик? – Фрэнк вытаращил глаза. – И ты все-таки к нему полез. Ну даешь.
– С полицией? – Косой весело захохотал. – Нет, это один из тех, кому платит Дылда. И над ним есть боссы, как он над нами, вот туда и идет определенный процент с выручки, а если он им не потрафит, те тоже чикаться не будут.
В противоположном углу начавшаяся бранью ссора перешла в драку. Кто-то застонал и грязно выругался. Послышался звон разбитого стекла. Глухие удары, словно чем-то тяжелым били по мешкам с мукой. На пол полетела посуда. Тонко заверещала женщина. Здоровенный детина с искаженным от злобы лицом, выделывая ногами кренделя, выскочил на середину, размахивая над головой бутылкой.
– Рвем-ка когти отсюда, да поживей. – Косой взял со стола сигареты и спички. – Пойдем, а то нагрянут фараоны, хлопот не оберешься.
Они выбежали из кафе и той же дорогой, как пришли, направились к пляжу.
Косой привел Фрэнка к небольшой бухточке, сплошь закрытой с берега плотным, как стена, колючим кустарником, перевитым длинными мохнатыми плетями плюща. Там, где плескалось море, на берегу, словно выброшенные прибоем касатки, темнели перевернутые вверх просмоленным днищем лодки.
Они уселись на песок, пахнущий водорослями и нагретой солнцем галькой.
– Здесь, на воздухе, и отдохнем до рассвета, – сказал Косой. – Располагайся. Сюда ночью никто не придет – боятся. Если не привык спать на земле, у меня вон там, – он показал рукой в сторону зарослей, – припрятана кипа газет, можешь подстелить.
– Ничего, сойдет, я непривередливый.
В черном небе мигали звезды. Где-то далеко в море перекликались гудками суда.
Они улеглись на самом берегу и стали смотреть, как на коричневый мокрый песок, шелестя, набегают пологие волны.
– А ты не хотел бы уйти от Дылды, бросить все это? – приподнявшись на локтях, спросил Фрэнк.
– Куда уходить-то? – уныло буркнул Косой. – Я бы никогда не приполз к нему, если бы было куда податься, не от хорошей жизни прибился. Подожду до конца лета, а там, может быть, повезет с работой – втихаря навожу справки, по пока ничего не светит. Ты бы поехал со мной?
– Конечно, – с готовностью почти выкрикнул Фрэнк. – Не задумываясь. Ты надежный парень. Кстати, как тебя звать?
– Не столь важно. Когда вырвемся на волю, скажу, а в этом болоте зови просто Косой, зачем без толку имя трепать.
– А вот если бы все было хорошо, кем бы ты хотел стать, когда вырастешь, ну, чем заниматься, что ли? – Фрэнк, подперев ладонями подбородок, выжидательно посмотрел на Косого.
– Чего зря загадывать, душу бередить, прежде чем вырастешь – в тюрьме сгниешь.
– Ну а все-таки? – настаивал Фрэнк. – Допустим, все хорошо и от тебя зависит, кем стать.
– Полицейским, пожалуй.
– Ты? Полицейским? Вот уж не ожидал, ты же вроде к ним любви не испытываешь?
– А я не из-за любви, а из-за злобы к разной сволочи и подонкам, паразитам, кровь из людей сосущим. Ох и поплясали бы они у меня, уж ни один бы от тюряги не отвертелся, уж меня-то бы они деньгами не умаслили. Ладно, хватит болтать, спать пора, набегался я за последние дни, аж ноги гудят.
Он мечтательно поднял глаза к рассыпанным на черном небе крупным ярким звездам и добавил:
– Я бы им все припомнил, а таких, как Дылда, перестрелял бы ко всем чертям…
* * *
Проснулись они, когда прямо в глаза било по-утреннему теплое солнце. На слегка рябоватой поверхности моря вспыхивали тысячи искрящихся зайчиков. Легкий ветерок принес свежесть, среди глянцевитых, в капельках росы листочков пересвистывались птицы. Далеко, на самой линии горизонта, застыл белый многопалубный лайнер. Слева, где в море врезалась высокая обрывистая скала, розовел парус яхты.
Отряхнув налипший на одежду песок и сполоснув лицо, они побежали на пароход.
Косой притащил откуда-то кипятку в пустой жестянке, они уже разложили, собираясь позавтракать, украденные накануне сосиски с булкой, оставшиеся от ужина, как примчался запыхавшийся босоногий мальчишка лет восьми и крикнул:
– Косой! Дылда зовет и – его велел прихватить. – Он мотнул курчавой головой в сторону Фрэнка, озорно сверкнул черными глазами, показал остренький красный язык, крикнул: – Э-э-э! – и скрылся в коридоре.
Косой неторопливо поднялся, выглянул за дверь, убедившись, что никого нет, наморщил лоб, достал деньги, пересчитал, отложил часть в карман, остальные засунул в бумажник толстяка и спрятал под шкаф.
– Это зачем? – спросил Фрэнк.
– Про запас. Не всегда такая пожива, как вчера, вот и откупимся. Случается, и медяка жалкого не настреляешь, поэтому и создаю заначку. А теперь и подавно нужно, раз решили стрекача задать. – Он покосился на Фрэнка и спросил: – Ты не передумал?
– Нет, что ты, если договорились, то все.
– Значит, тем более деньги понадобятся. Пошли – главарь ждать не любит. Паразит, даже за опоздание можно оплеуху схлопотать, если не в духе, у него как в армии: чуть что – в морду.
Они опустили занавеску и, натыкаясь в полумраке на разбросанные по полу консервные банки, картонки и бутылки, двинулись в нос.
Вся шайка была в сборе.
Ребята, как и прежде, сидели по стенам, а в центре, переминаясь с ноги на ногу, стояла совсем молоденькая, высокая и тоненькая как былинка негритянка в пышном круглом, завитом в мелкие колечки парике, похожем на окрашенный в черный цвет одуванчик. На ней была прозрачная белая кофточка с отложным воротничком, коротенькая зеленая плиссированная юбочка, на длинных голенастых, словно у девочки-подростка, ногах белые босоножки. На аккуратно подстриженных ногтях рук и ног переливался перламутром лак.
Косой приблизился к Дылде и протянул ему деньги. Главарь помусолил пальцы, развернул веером, пересчитал, спрятал за пазуху с довольной ухмылкой, потрепал Косого по плечу и шепнул что-то на ухо. Мальчишка кивнул, вернулся к сидящему у самого входа Фрэнку, вытащил из-за пазухи пару апельсинов.
Дылда повертел головой из стороны в сторону, словно принюхиваясь. Все сразу притихли.
– Вот что, малыши! – начал он, кривя в неприятной улыбке губы. – Эта стерва, – Дылда указал пальцем на девушку, – вздумала не только обманывать нас, но и перекинуться к парням из западного района. Но те оказались настоящими ребятами и предупредили меня. Она вообразила, что сможет водить меня за нос, но не на такого напала. Она, оказывается, давно утаивает от нас денежки.
– Я их отдавала на лечение сестре, – робко прошептала, слегка пришепетывая, негритянка и подняла на Дылду большие влажные глаза.
– Заткнись! – рявкнул главарь и хлопнул ладонью по колену. – Тебя не спрашивают, куда ты их девала. Важно, что до нас они не доходили, и за это ты будешь наказана. – Он повернулся и скомандовал: – Серый, Крюк, ну-ка врежьте ей, да как следует.
Поднялись два рослых парня.
Один, курносый и длиннорукий, подошел к девчонке. Негритянка заплакала. Тот, кого звали Крюком, оскалил прокуренные зубы, сильно размахнулся и ударил ее. Девушка дернулась, тонко взвизгнула и присела. Парик соскочил и покатился по полу, будто с одуванчика облетела пуховая шапочка.
– Цыц! Только пикни еще! – прорычал Дылда. – Как следует ей, Крюк, пусть запомнит надолго, как меня надувать, да и остальные тоже.
В каком-то тупом усердии парень, оттопырив нижнюю челюсть, стал стегать извивающуюся на полу негритянку.
Девушка сжалась в комочек, пытаясь закрыть руками лицо и грудь. На худеньких плечах, спине и ногах темнели рубцы от ударов хлыста, кое-где появились маленькие капельки крови – красное на шоколадном.
Фрэнк напрягся – эта дикая сцена потрясла его. Он весь дрожал и готов был сорваться с места, когда пальцы Косого сжали до боли локоть:
– Только ей навредишь и себе заодно, спокойно, не делай глупостей, терпи, ничем не поможешь – убьют.
– Хватит с нее, – с великодушным видом произнес Дылда. – Она получила хороший урок. Кстати, больше всех добыли вчера Косой и Новичок, так его всем называть впредь. Все. Можно расходиться.
Мальчишки поднялись, пришибленно и понуро, не глядя друг на друга, на цыпочках, стали поспешно выходить в коридор. В проходе образовалась молчаливая толчея.
– За что ее так истязали? – Губы Фрэнка дрожали, он еще словно на себе чувствовал удары хлыста.
– Сестра ее тоже, ну это самое, путается с мужчинами. – Он неопределенно развел руками. – Заразилась плохой болезнью и попала в больницу, ну а там не разговеешься. Пегги за нее платила. Дылда пронюхал – ему все доносят, приучил так, и взъелся, собака, из-за каких-то жалких грошей. А сестричка-то, между прочим, на него работала и даже в подружках числилась, а как произошло несчастье – хоть подыхай. Вот так-то, мой милый, такие дела, как сигарету: сначала размял, потом выкурил, а затем и швырнул в грязь, да еще подошвой растер, мерзавец, ненавижу я его.
– И откуда злобы столько в нем? – Фрэнк присел на стул и сцепил пальцы на колене. – Садист какой-то, изувер.
