Текст книги "Кайран Вэйл. Академия Морбус (СИ)"

Автор книги: Игорь Uglov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Она предлагала не стратегию. Не план выживания. Она предлагала остаться человеком. Ценой, возможно, жизни. Ценой всего.

– Я… я не знаю, смогу ли я, – прошептал я, и это была самая горькая правда. – Этот голод… он хочет этого. Он хочет разорвать, поглотить, стать сильным. Он устал бояться.

– А я устала бояться за тебя, – сказала она, прижимая мою ладонь к своей щеке. Её кожа была влажной от слёз. – И я выбираю бояться за человека, а не за монстра. Даже если это будет стоить мне всего. Потому что иначе… иначе зачем всё это? Зачем мы копали, рисковали, искали правду? Чтобы в конце концов просто стать более эффективными винтиками в его новой машине?

Она поднялась и обняла меня. Не как любовница, а как утопающий обнимает последнюю соломину. В этом объятии не было страсти. Была отчаянная, безоговорочная надежда. Вера в то, что я смогу сделать выбор не умом, не голодом, а чем-то другим. Тем, что она назвала «человеческим».

– Сорок восемь часов, – повторила она шёпотом у меня в ухе. – Мы не можем сбежать. Не можем спрятаться. Но мы можем выбрать, на чьей стороне умереть. На стороне тех, кто хочет всё контролировать, даже если это значит убить в себе всё живое. Или на стороне тех, кто, даже проигрывая, остаётся собой. Я уже сделала свой выбор, Кайран. Я с тобой. Не с архитектором. С тобой. Какой бы выбор ты ни сделал… я буду с тобой. Но умоляю… послушай не его. Послушай меня. Послушай себя. Того себя, который боится стать тем, кого всегда ненавидел.

Мы просидели так, кажется, целую вечность, пока тусклый свет из окна не сменился кромешной тьмой. Её слова висели в воздухе, тяжёлые, как свинец. Любовь как последний аргумент против тьмы. Последний якорь, который она бросила в бушующее море моего страха и соблазна.

Ректор предлагал власть, смысл, конец борьбы. Бэлла предлагала только себя. И мою собственную, хрупкую, израненную человечность.

И теперь, когда часы уже тикали, мне предстояло решить, чего на самом деле стоит моя душа.

Глава 23. Совет в тенях

Решение не снизошло как озарение. Оно выкристаллизовывалось медленно и мучительно, как лёд, намерзающий на скале под леденящим ветром. Внутри меня бушевала гражданская война. С одной стороны – холодный, безжалостный голос логики.

«Он предлагает власть. Конец страхам. Ты сможешь не просто выжить – ты станешь творцом новых правил. Разве не этого ты хотел? перестать быть жертвой?»

С другой – тихий, но неумолимый укор, отзывавшийся болью в самых потаённых уголках души при воспоминании о пустых глазах Алисии, искажённом ужасе Торна. И над всем этим – её голос. Бэлла. Её неожиданные слова о любви не к архитектору, а к человеку. Они стали единственным якорем в шторме соблазна.

Я не мог решить это один. Слишком велика была ставка. Я был всего лишь оружием, хоть и уникальным. Но для того, чтобы направить это оружие против самой системы, требовался ум стратега и холодный расчёт аналитика. Нужен был Совет.

Мы собрались в комнате семь в тот час, ночью, когда даже вечный гул Сердцевины, казалось, притихал, уступая место зловещей, давящей тишине. Бэлла привела Леона. Он вошёл, бледный, с тёмными кругами под глазами, но его взгляд за стёклами очков был острым и ясным. Он уже понял по тону её вызова, что игра вступила в финальную, смертельную фазу.

Я, не давая ему опомниться, не тратя слов на предисловия, выложил всё. Всю встречу в круглой комнате, леденящие подробности предложения Ректора, его расчётливый ультиматум, прикрытый бархатом перспективы абсолютной власти. Я говорил ровно, почти монотонно, стараясь выжать из рассказа всю эмоцию, оставив лишь голые, чудовищные факты.

Бэлла сидела рядом, её рука лежала на моём запястье – не для утешения, а как проводник, как напоминание о том, что я не один. Её пальцы были тоже холодными.

Леон слушал, не перебивая. Когда я закончил, он медленно снял очки и начал протирать линзы краем мантии с такой методичностью, будто от чистоты стекла зависела вся его дальнейшая жизнь. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием и отдалённым скрежетом каменных плит где-то в глубине здания.

– Контролируемый коллапс, – наконец произнёс он своим сухим, безэмоциональным тоном лектора. – Интересная концепция. Если рассматривать Узилище академии как замкнутую энергодинамическую систему с выраженной нелинейностью и точкой бифуркации – этим самым узлом… Теоретически, каталитическое воздействие на точку бифуркации с последующей перенастройкой базовых параметров системы возможно. – Он водрузил очки на нос и посмотрел на меня поверх них. – Для этого требуется катализатор, способный не только выдержать кинетику первоначального энерговыделения, но и выполнить роль управляемого клапана, направляющего поток по строго заданным контурам. По сути, живой трансформатор с уникальными резонансными свойствами. – Он сделал паузу. – То есть ты.

– А цена его «обновления»? – спросила Бэлла. Её голос был ледяным. – «Отсечение гниющей плоти»?

Леон вздохнул, и этот вздох прозвучал устало, по-человечески.

– В момент фазового перехода система будет находиться в состоянии критической нестабильности. Любой элемент с резонирующей, но не синхронизированной с новым базовым тоном сигнатурой будет воспринят как угроза целостности. Произойдёт автоматическое… отбраковывание. Наиболее вероятный механизм – резонансное гашение. Погашение жизненной и магической искры. По сути, мгновенная, безболезненная смерть сознания и души. – Он мельком глянул на свои бесчисленные графики и формулы, разложенные на другом конце стола. – Мои модели, основанные на данных о магических сигнатурах студентов и преподавателей, а также на исторических «несчастных случаях», дают оценку в тридцать-сорок процентов от текущего контингента. В зоне риска – индивидуалисты, обладатели нестандартных или сильных даров, те, чья психика демонстрирует высокую лабильность, и просто… статистические отклонения. Случайные жертвы.

Тишина стала физически густой, её можно было резать ножом. Тридцать-сорок процентов. Не абстрактные цифры. Марк с его эмпатией. Гаррет с его тупым упрямством. Десятки знакомых и незнакомых лиц в столовой, на лекциях, в коридорах. Даже профессор Чертополох с её холодным любопытством. Все они – «гниющая плоть».

– Это не рациональное управление, – тихо произнёс Леон, ломая молчание. – Это термодинамический фанатизм. Жертвоприношение системы ради её же мифического идеала. И он предлагает тебе, Кайран, стать не просто жрецом, но и ножом.

– Он предлагает выбор: стать ножом или стать жертвой, – поправил я. Мой голос звучал чужим, плоским. – У нас есть третий вариант?

Я посмотрел на Бэллу. Она была нашим стратегом, нашим тактиком. Её ум, отточенный, как у выпускника Дома Шёпотов, должен был найти лазейку в этой, казалось бы, безнадёжной шахматной партии.

Она медленно подняла голову. Слёз не было. Её лицо было маской из белого мрамора, но глаза… глаза горели холодным, почти нечеловеческим пламенем. В них читалась не надежда, а та отчаянная, клинковая решимость, которая рождается, когда отступать некуда.

– Есть, – сказала она чётко, отчеканивая каждый слог. – Но он не просто рискован. Он кощунственен с точки зрения любой логики, любого инстинкта самосохранения.

Мы замерли, ожидая.

– Ты принимаешь его предложение, – выговорила она. – А мы берём на себя роль твоих помощников в ритуале «стабилизации». Мы входим в самое сердце его плана. Но в момент истины, когда канал откроется, когда энергия узла хлынет через тебя, Кайран… ты сделаешь не то, что он ждёт. Ты не направишь её по его подготовленным, «очищающим» контурам. Ты развернёшь весь этот накопленный, сжатый до предела хаос и вольёшь его обратно. Не для стабилизации. Для катастрофического разрыва. Ты не залатаешь слабое звено. Ты разорвёшь его на клочки.

Леон ахнул, будто его ударили в солнечное сплетение. Он отпрянул, и его очки съехали на кончик носа.

– Это… это самоубийство! – его голос, всегда такой ровный, сорвался на визгливый шёпот. – Ты спровоцируешь неконтролируемую цепную реакцию! Взрывная волна искажённой магии сметёт не только ритуальный круг, но и половину академии! Защитные купола не выдержат такого направленного удара изнутри! Мы все погибнем в течение первых секунд!

– Не обязательно, – парировала Бэлла с ледяным спокойствием. Её ум, казалось, уже проработал все возражения. – Ритуал будет проводиться у Сердцевины – в точке максимальной концентрации энергии и, следовательно, максимальной защиты. Ректор, уверенный в своём контроле над процессом, ослабит периферийные щиты, сконцентрировав все ресурсы на управлении потоком через Кайрана и на защите ядра системы. Первичный удар придётся не по физическим стенам, а по метафизической структуре Узилища, по самым его основам. Физические разрушения могут быть… локализованы в центральной башне и прилегающих зонах. Те, кто окажется на окраинах, в подвалах, в толстостенных хранилищах… у них будет шанс. Шанс пережить обвал, а не быть тихо и эффективно «отсечёнными» по чьей-то воле.

– Это игра в кости, где на всех гранях написана «смерть»! – Леон был в панике, его аналитический мир рушился под натиском этой безумной авантюры. – Вероятность тотального коллапса пространства-времени в эпицентре стремится к ста процентам! Вероятность выживания даже на периферии – менее двадцати!

– А вероятность сохранить в себе что-то человеческое, согласившись на его план – ноль, – безжалостно отрезала Бэлла. Её глаза сверлили Леона. – Я выбираю двадцать процентов хаоса и свободы против ста процентов упорядоченного рабства и соучастия в геноциде. Я выбираю возможность умереть, устроив этому дому пожар, а не возможность выжить, подливая масла в его печь.

Она перевела взгляд на меня. В её глазах не было мольбы. Было ожидание вердикта. Она, как истинный стратег, представила свой самый отчаянный, самый безумный ход. Теперь решение, тяжёлое, как гиря, висело на моих плечах.

Я закрыл глаза. Передо мной проплывали лица. Сирил с его бесстрастными отчётами. Вербус, разглагольствующий о законности насилия. Пустые, как выгоревшие угли, глаза моей «спасённой» жертвы. И Ректор, в своей стерильной комнате с игрушечным макетом, спокойно рассуждающий об отсечении живых людей, как о садовой стрижке.

Я открыл глаза. Воздух в комнате казался ледяным.

– Делаем по-твоему, – сказал я Бэлле. Голос прозвучал низко, но не дрогнул. – Мы рвём узел. Всё к чёрту.

Леон издал звук, средний между стоном и всхлипом, и уронил голову на скрещённые на столе руки. Его плечи тряслись. Потом он резко выпрямился, смахнул слёзы ярости и бессилия и схватил карандаш.

– Хорошо, – прошипел он, и в его голосе зазвучала та же отчаянная решимость. – Если это наш выбор… тогда мне нужны данные. Точные. Энергетический потенциал узла, экстраполированный из твоих субъективных ощущений. Географические координаты ритуальной площадки у Сердцевины. Схемы контуров защиты – мне придётся взломать архив безопасности. И план отхода. Если мы чудом переживём имплозию, последует фаза распада. Обрушения, пробуждение артефактов, возможно, разрывы реальности. Нам понадобится бункер. Неприступный.

– «Редуктор», – без колебаний сказал я. – Стены из абсолютного поглотителя. Если что и устоит, так это он. Наш ковчег в потопе.

Бэлла кивнула, её ум уже дорисовывал картину.

– Значит, так. Кайран соглашается. Мы участвуем в подготовке, выведываем все детали. В час Х, у Сердцевины, Кайран перенаправляет удар. Мы используем хаос, всплеск энергии и падение щитов, чтобы прорваться к «Редуктору». Леон, ты обеспечиваешь нам временное окно во внешней защите. Мы запираемся внутри и пережидаем первую, самую мощную волну распада. А потом… – она сделала паузу, – …потом вылезем и посмотрим, какой мир мы сделали.

Это был не план. Это было завещание, написанное кровью на стене обречённой крепости. Но это было наше завещание. Не ректорское. Не системы. Наш последний, отчаянный, совместный жест неповиновения.

Леон, стиснув челюсти, углубился в расчёты, его пальцы летали по бумаге. Мы обсудили сигналы (один короткий, ментальный толчок от Бэллы – «пора»), точку сбора (заброшенная кладовая в пяти минутах от «Редуктора»), скудный набор припасов (вода, сухари, кристалл с чертежом, блокнот Малхауса – как свидетельство, если выживет).

Когда техническая часть была исчерпана, Леон ушёл, согбенный под тяжестью невероятной задачи, но с огнём в глазах – огнём учёного, бросившего вызов самой Вселенной. Мы с Бэллой остались вдвоём в тихой комнате, где пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены.

Наступила та самая «последняя ночь». Тишина между нами была неловкой, переполненной всем несказанным, всем, что могло быть, но не будет.

– Я пойду, – вдруг сказала Бэлла, не глядя на меня. – Проверю маршрут к кладовой ещё раз. Подготовлю наши… вещи.

Она говорила о плане, о действиях, но её голос был пустым. Она боялась остаться со мной наедине. Боялась, что её выдержка дрогнет.

– Останься, – попросил я. И это была не просьба. Это была мольба.

Она замерла у двери, её рука на медной ручке. Потом медленно обернулась. В её глазах стояли слёзы, которые она отчаянно пыталась сдержать.

– Кайран, я не могу… если я сейчас останусь, я… я развалюсь. А завтра мне нужно быть железной. Для тебя. Для нас.

– Ты и так железная, – сказал я, подходя к ней. – И мне нужна не железная Бэлла сейчас. Мне нужна просто… ты.

Она ахнула, коротко, сдавленно, и бросилась ко мне. Не в объятия. Она просто упёрлась лбом в мою грудь, её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её броня, вся её холодная расчётливость, вся её ярость – рассыпалась в прах, оставив лишь девушку, смертельно испуганную потерять того, кого любит.

– Я так не хочу тебя терять, – выдохнула она сквозь слёзы. – Я не хочу, чтобы это был наш последний вечер. Я хочу ссориться с тобой из-за глупостей. Хочу ворчать, что ты разбрасываешь вещи. Хочу стареть где-нибудь на краю света, где нет этих камней, этого гула… – её голос прервался.

Я не говорил ничего. Просто держал её, гладил по волосам, чувствуя, как её отчаяние и моё сплетаются в один тугой, болезненный узел. Мы стояли так, пока её рыдания не стихли, сменившись тихой, безнадёжной икотой. Она отстранилась, вытерла лицо рукавом, но глаза оставались красными, опухшими, невероятно уязвимыми.

– Прости, – прошептала она.

– Не извиняйся. Никогда не извиняйся за это.

Мы не ложились. Мы сели на пол, в самом тёмном углу, прислонившись спинами к холодным камням, и просто сидели. Она взяла мою руку в свои, переплела пальцы и прижала нашу сцепленную ладонь к своему сердцу. Оно билось часто-часто, как птичка в клетке.

– Знаешь, что я буду делать, если мы выживем? – тихо спросила она под утро, когда свеча догорела и комната погрузилась в сизый полумрак.

– Что?

– Открою лавку. Где-нибудь в тихом городке. Буду продавать книги и странные травы. А ты… ты будешь сидеть в углу и хмуриться на клиентов, и все будут думать, что ты страшный и опасный, а я буду знать, что ты просто стесняешься.

Я рассмеялся. Коротко, хрипло. Это был странный, надтреснутый звук.

– А я буду говорить, что все травы – отрава, а книги – ересь. И отгонять клиентов.

– И мы будем вечно спорить, – она улыбнулась, и в этой улыбке была такая щемящая нежность, что у меня перехватило дыхание. – И это будет прекрасно.

Мы молчали, даря друг другу эту хрупкую, невозможную мечту. Потом она повернулась ко мне, и её лицо в полутьме было серьёзным, почти суровым.

– Обещай мне одно. Что бы ни случилось завтра… когда ты будешь там, в центре всего… помни это. Не его власть. Не свою силу. Не месть. Помни… лавку. И книги. И споры. И меня. Держись за это. Это наше оружие. Единственное, чего у него нет.

Я не мог говорить. Я только кивнул, притянул её к себе и поцеловал. Это не был поцелуй страсти. Это было причастие. Тихое, торжественное, прощальное слияние двух душ на краю бездны. В нём была горечь предчувствия, соль её слёз и безоговорочная, абсолютная преданность. Она отдавала мне не тело, а всю свою суть – всю свою хрупкую, стальную, прекрасную суть – в последний раз, как заклинание, как оберег, как клятву.

Мы просидели так до самого рассвета, не двигаясь, слушая, как бьются наши сердца в унисон, отсчитывая последние часы. Когда в окно пробился первый, грязно-серый свет, мы поднялись. Двигались молча, как скелеты, помогая друг другу стряхнуть оцепенение. Бэлла привела себя в порядок с леденящей эффективностью: умылась ледяной водой, заплела волосы в тугой, безупречный узел, поправила мантию. Но в уголках её глаз, в лёгкой дрожи рук, выдавалась та уязвимость, что она показала только мне.

– Я пойду к Леону, – сказала она, её голос снова стал деловым, но в нём звенела тонкая, как лезвие бритвы, сталь. – Проверим последние расчёты, сверим маршрут. Ты иди к нему. Дай свой ответ. И… – она сделала шаг, взяла моё лицо в ладони и посмотрела мне прямо в глаза, – …вернись ко мне. Живым. Хотя бы до начала. Хотя бы для того, чтобы мы пошли туда вместе.

– Я вернусь, – сказал я. И это было единственное честное обещание в мире, построенном на лжи.

Я вышел в утренний коридор. Морбус просыпался. Студенты шли на молитвы, зевая. Дежурные пересчитывали ключи. Воздух пах пылью, озоном и привычным страхом. Никто не знал, что сегодняшний рассвет – последний для этого мира в его привычном виде.

Путь в круглую комнату я помнил наизусть. На этот раз массивная дверь была приоткрыта. Ректор стоял спиной, разглядывая свой макет. Мерцание больного узла на восточном крыле отбрасывало на его чёрную мантию зловещие блики.

– Ну что, Вэйл? – его голос прозвучал в тишине, не оборачиваясь. – Ты определился со своей судьбой?

Я вошёл и встал в нескольких шагах от него. Внутри не было ни страха, ни сомнений. Только холодная, как космический вакуум, решимость.

– Да, – сказал я. – Я буду вашим катализатором.

Он медленно повернулся. Тень под капюшоном, казалось, качнулась в знак удовлетворённого кивка.

– Разумный выбор. Приготовься. Ритуал начнётся сегодня, в полночь, в Зале Сердцевины. Тебе будет дан последний инструктаж. Не подведи нас. Не подведи новый мир.

– Я не подведу, – ответил я. И в этих словах была абсолютная, непоколебимая правда, которую он, в своей слепоте, понять не мог.

Я повернулся и вышел, чувствуя, как его незримое, давящее внимание провожает меня до самой двери. Он купился. Он поверил в силу своего соблазна, в логику страха и жажды власти. Он не разглядел в моих глазах иного пламени – пламени тотального, разрушительного отказа.

Я шёл обратно, и каждый камень под ногами, каждый свод над головой казались уже призраками, миражами уходящей реальности. Сегодня в полночь мы либо умрём, либо разнесём эту каменную тюрьму в пыль. Третьего не было.

И последней мыслью, перед тем как я вернулся к Бэлле, к нашему последнему, страшному свиданию с судьбой, была простая и ясная: хотя бы это будет наш взрыв. Наш огонь. Наш конец. Не его.

Глава 24. Сердце Бури

Полночь в Морбусе не была временем тишины. Это был час, когда сама академия, казалось, делала глубокий, гулкий вдох, вбирая в себя дневные шумы, страхи, мысли и перемалывая их в своём каменном нутре. Но в эту ночь тишина была иной. Она была натянутой, как струна перед щипком, звенящей от невысказанного напряжения. Воздух в коридорах стоял неподвижно, тяжёлый и густой, будто пропитанный свинцовой пылью.

Мы шли к Залу Сердцевины – я, Бэлла и Леон. Нас сопровождал Сирил Веспер, его лицо было бесстрастной маской, но в узком взгляде, который он бросил на меня перед выходом из Склепа, я прочитал нечто вроде холодного, профессионального любопытства. Он видел в мне инструмент, который вот-вот применят для тончайшей работы. Он не знал, что инструмент затачивали для удара в спину тому, кто его держит.

Бэлла шла рядом, её сизая мантия сливалась с полумраком. Она не смотрела на меня. Её взгляд был устремлён вперёд, сосредоточен, пуст. Она превратилась в свою роль до конца – верного помощника, деловитого и незаметного. Только я, зная каждую микротрещину в её броне, чувствовал ледяную дрожь, исходящую от неё, и видел, как слишком часто сжимаются и разжимаются её пальцы, спрятанные в складках ткани.

Леон шёл сзади, сгорбившись, будто под невидимым грузом. Он нёс тяжёлый, покрытый рунами ларец с «ритуальными фокусами» – на деле, с пустышками и диверсантским оборудованием, которое мы с Бэллой подготовили за последние сутки в глубокой тайне даже от него. Его расчёты были закончены. Шанс на локализованный коллапс, по его последним, самым оптимистичным выкладкам, составлял около девятнадцати процентов. Шанс на то, что мы доберёмся до «Редуктора» – девяти. Шанс выжить в нём более суток – менее пяти. Цифры висели, между нами, призрачными, леденящими душу знаками.

Зал Сердцевины был огромным, круглым помещением в самом центре центральной башни. Его купол, уходящий в непроглядную тьму, был усеян мерцающими, как звёзды, кристаллами, которые не светили, а лишь поглощали малейшие блики. В центре зала, на невысоком пьедестале из чёрного обсидиана, пульсировала Сердцевина. Это был не огонь и не свет. Это была сфера чистой, сконцентрированной вибрации, звёздная пыль, запертая в форме идеального шара. От неё исходил тот самый всепроникающий гул, фундамент реальности Морбуса. И сейчас этот гул звучал тревожно, с надрывом, как сердцебиение в предынфарктном состоянии.

Вокруг пьедестала был выложен сложный, многослойный круг из металлических пластин, инкрустированных серебром и тёмным камнем. Узоры на них повторяли ту самую мандалу из изначального чертежа. На некоторых ключевых точках круга уже стояли фигуры в тёмных мантиях – старшие архивариусы, мастера геоматики, несколько незнакомых мне магов с пустыми, сосредоточенными лицами. Они были частями механизма. Шестерёнками.

И среди них, у самой кромки круга, стоял Ректор. Он был одет не в привычную мантию, а в простые, чёрные одежды, лишённые даже намёка на украшения. Его руки были обнажены, бледные и длинные. Капюшон был откинут.

Впервые я увидел его лицо.

Оно не было страшным или уродливым. Оно было… старым. Не в смысле морщин – кожа была натянутой, почти восковой. Старым в смысле глубины. В глазах, цвета тёмного свинца, в них была такая усталость, такая тяжесть веков и неподвижных решений, что от них веяло холодом древней гробницы. Это был взгляд не человека, а функции. Функции «Ректор», прошитой в само тело Морбуса.

Его глаза встретились с моими. В них не было ни одобрения, ни угрозы. Была лишь констатация: инструмент доставлен. Можно начинать.

– На места, – его голос, тихий, но отчётливый, разрезал гулкое молчание зала.

Сирил жестом указал Бэлле и Леону отойти к стене, в ряды других наблюдателей – младших ассистентов. Леон, бледный как полотно, поставил ларец у ног Ректора и отступил, чуть спотыкаясь. Бэлла сделала это безупречно, её лицо было маской послушания. Только я видел, как её взгляд на долю секунды скользнул по мне, неся в себе весь океан нашего общего страха и решимости.

Мне указали на точку в круге – прямо напротив Ректора, между двумя изгибами мандалы. Я встал. Камень под ногами был тёплым, почти живым, и вибрировал в такт пульсации Сердцевины.

Ректор поднял руки. Маги вокруг круга синхронно сделали то же самое. Зазвучало низкое, монотонное гудение – не голоса, а резонанс их магии с узорами на полу. Воздух в зале загустел ещё сильнее. Давление на барабанные перепонки стало болезненным.

– Система страдает, – заговорил Ректор, и его слова, казалось, вплетались в гул, становясь его частью. – В её основании зияет рана. Накопился гной искажений. Сегодня мы не будем его сдерживать. Мы выпустим его. Очистим огнём. И в чистоте рождённой боли выстроим новый фундамент.

Он посмотрел на меня.

– Кайран Вэйл. Ты – проводник. Ты – клапан. Твоя пустота станет каналом. Ты примешь в себя первый, самый ядовитый выброс. И через тебя, как через фильтр, очищенная энергия вернётся в Сердцевину, перестроив её плетение. Не борись с потоком. Прими его. Направь его по контурам, которые ты чувствуешь под ногами. Стань мостом между болезнью и исцелением.

Он давал последние инструкции. И я кивал, делая вид, что впитываю каждое слово. Внутри меня Голос бушевал, нетерпеливый и жаждущий.

«Скоро… скоро… откройся… дай потоку войти… и тогда… тогда мы покажем ему, что такое настоящий поток…»

От неожиданности у меня перехватило дыхание! Он вернулся! Но времени на беседы уже не было…

Ритуал начался. И я старался не подать виду.

Гудение усилилось, превратившись в оглушительный рёв. Кристаллы на куполе вспыхнули кроваво-багровым светом. Узоры на полу под моими ногами зажглись, линия за линией, заполняясь жидким, холодным пламенем. От Сердцевины потянулись щупальца искривлённого света, они дрожали, как в лихорадке, и упирались в пространство где-то под восточным крылом – прямо в тот самый узел.

Я почувствовал его пробуждение.

Это было похоже на то, как просыпается гигантский, слепой, безумно страдающий зверь. Волна боли, гнева, бесконечного, извращённого голода рванулась оттуда, из глубины фундамента. Она искала выход. И она устремилась ко мне.

Ректор и маги вокруг круга создавали воронку, направляя этот поток прямо в мою точку. Я был клапаном. Единственным отверстием в дамбе.

– Теперь! – крикнул Ректор, и его голос прозвучал над рёвом, как удар топора.

Я закрыл глаза. И отпустил все заслонки.

Поток хлынул в меня.

Это было не как раньше. Не точечное поглощение. Это было похоже на то, как если бы тебя поставили под водопадом, только из расплавленного свинца, боли и безумия. Мир распался на осколки агонии. Я видел вспышки – лица студентов, исчезнувших за долгие годы, их последние мгновения страха; обрывки проклятий, вплетённых в стены; древний, вселенский ужас самого акта создания этой тюрьмы; ярость и отчаяние того, что было заперто в Трещине и чьим отголоском была эта система.

Боль была за пределами любого описания. Она прожигала не нервы, а саму ткань души. Я закричал, но не услышал своего крика в рёве мира.

Но сквозь боль я чувствовал направление. Чувствовал, как Ректор, стоящий напротив, как мощный магнит, пытается вытянуть эту искажённую энергию через меня, пропустить по заранее проложенным в круге каналам, очистить, «пересоздать». Его воля была железной, холодной, неумолимой. Он был мастером, уверенным в своём контроле.

Именно этого мы и ждали.

Я не стал сопротивляться его тяге. Наоборот. Я помог ей. Я открылся ещё шире, ускорил поток, позволил ему хлынуть через меня с такой силой, что маги вокруг круга ахнули, а некоторые отшатнулись, не в силах удержать свои позиции. Ректор принял это за успех, за полное подчинение инструмента. В его свинцовых глазах мелькнуло удовлетворение.

А затем, в самый пик потока, когда я уже чувствовал, как моё сознание вот-вот разлетится на атомы под этим напором, я сделал то, для чего пришёл.

Я не направил энергию по его каналам.

Я развернул её.

Всю. Всю эту чудовищную массу боли, искажений, накопленного за века хаоса. Я, пользуясь тем, что Ректор открыл прямой канал между узлом и мной, а сам был сконцентрирован на управлении, стал не фильтром, а зеркалом. Не мостом, а рефлектором.

И выпустил всё обратно.

Не в Сердцевину.

В сам узел.

В слабое звено. В точку бифуркации. В ту самую трещину в фундаменте.

На это ушла доля секунды. Но для мира Морбуса это растянулось в вечность.

Рёв стих. Наступила абсолютная, оглушительная тишина.

Потом раздался Звук.

Не грохот. Не взрыв. Звук рвущейся ткани реальности. Высокий, чистый, леденящий душу визг, от которого треснули несколько кристаллов на куполе. Узоры на полу погасли. Свет Сердцевины дрогнул, померк.

Ректор стоял неподвижно. Его лицо не выражало ничего. Потом медленно, очень медленно, он посмотрел на свои руки, будто впервые видя их. Из его носа, ушей, уголков глаз выступили тонкие струйки чёрной, густой жидкости. Не крови. Чего-то иного.

– Что… – он начал, и его голос был тихим, удивлённым, почти детским. – Что ты сделал?

Я не отвечал. Я упал на колени, истощённый, опустошённый до дна, но в голове у меня стоял торжествующий, безумный рёв Голоса.

«ДА! СДЕЛАНО! ЕГО РАЗОРВАЛО!»

А потом мир пришёл в движение.

Пол под нами вздыбился, не как при землетрясении, а как кожа на спине разъярённого зверя. Каменные плиты трескались, взлетали в воздух, крошились в пыль. Купол зала затрещал, и с него посыпались осколки тёмного стекла. Сердцевина замигала, как перегруженная лампочка, и её ровный гул превратился в хаотичный, сбивающийся вой.

– Контроль потерян! – крикнул кто-то из магов, и в его голосе был чистый, животный ужас. – Обратная связь! Система идёт в разнос!

Хаос, который мы вызвали, был не физическим взрывом. Это был метафизический коллапс. Законы, по которым существовал Морбус – геоматические контуры, защитные чары, сама структура реальности в его стенах – начали рассыпаться, как карточный домик в ураган.

Ректор сделал шаг вперёд. Его фигура дрожала, словно изображение на плохом экране. Он поднял руку, и от его пальцев рванулась сгусток абсолютной тьмы – попытка силой, грубой силой, перехватить управление, заткнуть прорвавшуюся плотину. Тьма ударила в пространство передо мной, но, столкнувшись с бушующим хаосом разрыва, не поглотила его, а лишь на миг исказила, создав вихрь из искривлённых теней и света.

– Веспер! Останови его! – рявкнул Ректор, но его голос уже терял властность.

Сирил, стоявший у стены, метнул на меня взгляд, полный ледяного, безмолвного потрясения. Он понял. Понял, что его инструмент сломался и обратился против хозяина. Его рука потянулась к посоху, на лице застыла привычная маска расчёта, оценивающего, на чью сторону встать в этом внезапном мятеже реальности.

Но у нас не было времени на его колебания.

– Сейчас! – прошипела Бэлла, появившись рядом со мной как из-под земли. Её лицо было залито кровью из пореза на лбу, но глаза горели. Она схватила меня под руку, с силой, которой я от неё не ожидал, и потащила от центра зала. Леон уже ждал у развороченного дверного проёма, его лицо было искажено ужасом, но он размахивал рукой, указывая направление.

Мы бросились бежать, спотыкаясь о трескающийся пол, уворачиваясь от падающих обломков. Позади, в зале, раздался новый звук – рёв нечеловеческой ярости, смешанный с треском ломающихся костей и рвущейся плоти. Ректор больше не пытался контролировать систему. Он пытался контролировать свой собственный, внезапно вышедший из-под контроля, разваливающийся на части организм. Его крик был ужасен.

Мы вырвались в коридор. Картина была сюрреалистичной. Стены «плыли», каменная кладка то сжималась, то растягивалась, как резина. Воздух переливался всеми цветами радуги, и в нём плавали обрывки звуков – смех, плач, фрагменты лекций, давно забытые разговоры. Защитные чары отключались, вспыхивали и гасли в случайном порядке. Где-то впереди рухнул потолок, перегородив проход грудами камня и пыли. Где-то позади из стены вырвался сноп зелёного пламени и принялся пожирать гобелен с изображением какого-то древнего сражения.