Текст книги "Кайран Вэйл. Академия Морбус (СИ)"

Автор книги: Игорь Uglov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 18. Тьма во время пира

Прошло несколько дней после инцидента с Торном. Тяжёлый осадок не проходил, а лишь густел, как туман над бездной. Отношения с Бэллой висели в странной невесомости между невысказанной благодарностью и обоюдным стыдом. А тут ещё объявили о начале подготовки к «Празднику Тени», который как-то неожиданно подступил…

Он не был праздником в обычном понимании. Это был ритуал. Годовщина заключения «Великого Договора» – того самого, что, согласно официальной истории, спасло остатки магического мира после Катастрофы, ценой его изоляции и перерождения в Тьму.

Подготовка к нему шла неделю. Всю академию, от чердаков до подвалов чистили, скребли, украшали. Не яркими флагами и гирляндами, а сложными, мрачными инсталляциями из чёрного металла, тёмного стекла и светящихся в ультрафиолете грибов. Воздух пропитался запахом особых благовоний, густым, дурманящим ароматом полыни, мирры и чего-то ещё, отдававшего холодным камнем и сталью.

Студенты ходили возбуждённые, но это было странное возбуждение, без радости, скорее нервная лихорадка. Праздник был обязательным для всех. И это была не просто вечеринка. Это была демонстрация. Себе и, возможно, тем, кто смотрел извне, что Морбус жив, могуч и верен своим принципам.

Нас, первокурсников, готовили особо. Нам разъяснили протокол: определённый вид одежды: тёмные, но чистые мантии, никаких личных украшений, кроме домовых. Места в Зале Пиршеств, в самом конце, у входа, и главное правило: не прикасаться ни к чему, что не является едой или питьём, и не вступать в разговоры со старшекурсниками или преподавателями без их инициативы.

– Это не ваш праздник, – сухо пояснил Сирил на последнем перед событием собрании. – Вы – зрители. Наблюдайте. Запоминайте. И помните: любое нарушение этикета будет расценено как неуважение не просто к академии, а к самому Договору. Последствия будут соответствующими.

Бэлла, нашедшая меня вскоре после этого, тихо прошептала:

– Они хотят, чтобы мы увидели мощь Морбуса. Чтобы мы прониклись благоговейным ужасом. Или завистью.

– И то, и другое, – так же тихо ответил я.

Вечером Праздника мы, как и велели, построились и под присмотром Сирила и ещё нескольких старшекурсников двинулись в Зал Пиршеств. Обычный гул здесь сменился приглушённым, многослойным гулом – смесью тихих разговоров, цоканья посуды и странной, почти неслышной музыки, исходящей, казалось, из самих стен.

Зал преобразился. Высокие своды теперь были скрыты клубящимся, переливающимся всеми оттенками чёрного и фиолетового туманом. Вместо обычных светильников висели огромные сферы из чёрного стекла, внутри которых бились, словно пытаясь вырваться, сгустки холодного пламени.

Длинные столы ломились от яств, но еда выглядела… неестественно. Мясо слишком тёмное, почти чёрное, с прожилками, похожими на серебряные нити. Овощи – бледные, полупрозрачные. Напитки в кубках переливались густыми, нефтяными цветами.

Старшекурсники и профессора уже занимали свои места. Они были одеты в парадные мантии своих Домов, украшенные сложной вышивкой, металлическими вставками, кристаллами. Они сидели с безупречными, непроницаемыми лицами, изредка перебрасываясь короткими фразами. Ни смеха, ни оживлённых споров. Торжественность была похоронной.

Нас, новичков, усадили на скамьи в самом конце зала, у массивных дверей. Отсюда мы видели всё, но были отделены почти физической стеной безразличия. Я искал глазами знакомые лица. Бэллу посадили с её Домом, подальше. Сам оказался между Марком, который ёрзал от волнения, и Гарретом, который с мрачным видом разглядывал кубок перед собой.

Праздник начался без объявления. Просто в какой-то момент тихая музыка стихла, и на возвышении в дальнем конце зала появился Ректор. Не вышел, не проявился из тени на этот раз. Он просто оказался там, как будто всегда стоял. Его чёрная мантия сливалась с общим мраком, и только бледные, сложенные руки были видны.

Он не стал говорить. Он лишь слегка кивнул.

И пир начался.

Старшие курсы начали есть и пить размеренно, почти механически. Разговоры не возобновились. Тишину нарушало только тихое звяканье посуды. Давление в зале росло. Это не было весёлым застольем. Это было коллективное действо, ритуал потребления, где еда была лишь символом чего-то большего.

Именно в этот момент мой голод, до этого притихший после недавней трапезы несколькими артефактами, дрогнул.

Он почуял не еду. Он почуял их.

Старшекурсники, особенно те, кто был на последних курсах, светились изнутри. Не буквально. Их магия была плотной, отточенной, мощной. Но в этой мощи было что-то… гнилое. Не как у Корвина или у «Певцов Крови». Иначе. Более глубоко укоренённое. Как будто сама их сила была пропитана тем же ядом, что и фундамент академии. Они были не просто носителями магии. Они были её плотью. Плотью больного организма.

И мой голод, моя пустота, увидела в них… не врагов. Пищу. Самую богатую, самую насыщенную, самую неправильную пищу, какую он только мог представить.

Я сжал кулаки под столом, впиваясь ногтями в ладони. Нет. Не здесь. Не сейчас. Но голод уже проснулся. Он тянулся к ближайшему источнику – к высокому студенту Дома Теней, сидевшему за соседним столом престижа. От того исходила волна холодной, расчётливой силы, смешанной с горьким привкусом честолюбия и забытой жалости.

Я зажмурился, пытаясь отгородиться, построить внутреннюю стену. Но стены были хлипкими. Голод рычал, требовал. Он был сыт после Торна, после «Певца Крови», но это была иная сытость. Это была сытость гурмана, увидевшего новый, изысканный деликатес.

Рядом со мной Марк всхлипнул.

– Что с тобой? – прошипел Гаррет.

– Ничего… – пробормотал Марк. – Просто… тут так много всего. Чувств. Все такие… сильные. И пустые одновременно. Будто внутри них ничего нет, кроме этой силы.

Он чувствовал. Его дар на эхо-эмоции работал на пределе, перегруженный морем холодной, дисциплинированной, но от этого не менее чудовищной силы, что заполняла зал.

Я не ответил. Всё моё внимание было внутри, на сдерживании бури.

И тогда случилось.

Это произошло у самого возвышения, где сидели самые почётные гости – выпускники прошлых лет, видные маги с материка, несколько особенно уважаемых профессоров. На столе перед ними стоял центр композиции – огромный, искусно вырезанный из чёрного обсидиана кубок в виде сплетения змей. В него наливали особое вино, которое подавали только им.

Когда один из выпускников – седовласый маг с лицом, похожим на маску из жёлтого воска – протянул руку, чтобы взять кубок, его пальцы слегка дрогнули.

И кубок… вздохнул.

Не метафора. Из его глубин вырвался тихий, влажный звук, как будто что-то громадное перевернулось во сне. Чёрный обсидиан, всегда матовый и мёртвый, вдруг прорезали тонкие, алые прожилки. Они пульсировали.

Выпускник отдёрнул руку. Его маска-лицо дрогнула, показав на миг чистейший, животный ужас. Но было уже поздно.

Кубок треснул. Не развалился. Треснул, как яйцо. И из трещины хлынул не свет, не жидкость. Хлынула сама тьма. Активная, жаждущая, живая субстанция цвета спрессованной ночи. Она не растекалась. Она росла. Формируя из себя щупальца, клубки, безглазые морды, которые начинали тянуться к ближайшим источникам жизни – к сидящим за столом магам.

Тишина в зале сменилась не криком, а глухим, коллективным вдохом ужаса. Затем начался хаос.

Выпускники и профессора вскочили, отбрасывая стулья. Зазвучали первые заклинания – щиты, огненные вспышки, ледяные барьеры. Но тьма, вырвавшаяся из кубка, пожирала их. Она впитывала магию, питалась ею, росла ещё быстрее. Одно из щупалец схватило за руку седовласого выпускника. Тот вскрикнул – коротко, хрипло – и его рука, от локтя до пальцев, почернела, съёжилась, превратилась в безжизненный, обугленный пень.

– Это Древний! – крикнул кто-то из профессоров. – Голодный дух, запечатанный в артефакте! Его пробудили!

Паника, до этого сдерживаемая дисциплиной, прорвалась. Студенты бросились к выходам, давя друг друга. Старшекурсники пытались организовать оборону, но их заклинания лишь подкармливали чудовище. Оно уже занимало четверть зала, его щупальца хлестали по столам, сметая посуду, хватая тех, кто не успел увернуться.

И сквозь весь этот адский гул, крики, грохот падающей мебели, я почувствовал нечто иное.

Призыв.

Не голос. Ощущение. Как протянутая рука в кромешной тьме. Исходило оно не от чудовища. От того самого кубка, вернее, от того, что в нём теперь зияло – от портала, разрыва в самой реальности, откуда эта тьма и хлынула. И это ощущение говорило на языке, который понимал только мой голод. Оно говорило:

«Еда. Много еды. Вся эта сила, вся эта накопленная магия, всё это искажённое, гнилое великолепие… оно может быть твоим. Подойди. Возьми.»

И мой голод ответил. Он рванулся вперёд, сметая последние остатки моего контроля. Не к людям. К тому разрыву. К источнику этой тьмы.

Я не помнил, как встал. Как оттолкнул кричащего Марка. Как пошёл сквозь несущихся, падающих людей, сквозь хаос заклинаний и хлещущих щупалец. Я шёл, и мир вокруг потерял цвет, звук, значение. Был только этот зов. И моя пустота, которая открывалась навстречу, шире, чем когда-либо прежде.

Кто-то схватил меня за руку. Я обернулся. Бэлла. Её лицо было искажено ужасом, губы что-то кричали, но я не слышал. Она пыталась удержать, оттащить. Я вырвался. Её пальцы скользнули по моей мантии.

Я прошёл через последний барьер – кольцо старшекурсников, пытавшихся сдержать тварь огнём и льдом. Пламя обожгло край мантии, но я не почувствовал боли. Я видел только кубок. Вернее, черную дыру на его месте.

Одно из щупалец тьмы метнулось ко мне. Я даже не подумал уклониться. Я протянул руку.

И начал поглощать.

Не тварь. Сам разрыв. Источник.

Это было не как раньше. Не точечное всасывание, не разбор структуры. Это был… прорыв плотины. Моя пустота разверзлась, став не щитом, не скальпелем, а бездонной пастью. И в неё хлынуло всё: извращённая магия древнего духа, энергия защитных заклинаний, которую он уже поглотил, сама искажённая ткань реальности вокруг разрыва, даже отблески страха и боли от окружающих – всё это сгребалось в одну кучу и втягивалось внутрь.

Боль была неописуемой. Это было не жжение и не холод. Это было как если бы тебя изнутри выворачивали, наполняли раскалёнными гвоздями и одновременно растягивали в бесконечность. Я закричал, но не услышал своего крика. В ушах стоял рёв – рёв вселенной, рвущейся по швам, и моего собственного голода, наконец получившего пищу, о которой он даже не мечтал.

Я видел, как щупальца тьмы дрожат, рассыпаются в пепел. Видел, как чёрная дыра разрыва сжимается, корчится, пытаясь закрыться. Видел лица окружающих – искажённые не только страхом, но и чем-то вроде благоговейного ужаса. Они видели, как первокурсник из Дома Костей стоит в эпицентре кошмара и пожирает его живым.

А потом дыра лопнула. С глухим хлопком, который отозвался в костях каждого в зале. Остатки тьмы рассеялись как дым. Кубок лежал на столе, целый, но потухший, просто кусок чёрного камня.

И я… я был полон.

Переполнен. Забит до отказа чужеродной, дикой, невероятно мощной силой. Она переливалась во мне, бурлила, пыталась найти выход. Моё тело не было для неё сосудом. Оно было тюрьмой. И сила рвалась на свободу.

Я упал на колени, потом на спину. Смотрел в клубящийся туман под потолком, не чувствуя пола под собой. Внутри всё горело, гудело, кричало. Я чувствовал каждую прожилку каждого заклинания, которое поглотил, каждую крупицу боли, каждую каплю древней злобы того духа. Это было слишком. Слишком много. Слишком чужого.

Кто-то снова наклонился надо мной. Бэлла. Её лицо плыло у меня перед глазами. Она что-то кричала, трясла меня за плечи. Я видел движение её губ: «Кайран! Держись!»

Но я не мог держаться. Сила рвалась наружу. Она искала выход. И находила его – через глаза, рот и уши, мои пальцы. Из моей кожи начал сочиться тусклый, болезненный свет. Я чувствовал, как трескается что-то внутри – не кости, что-то глубже.

И тогда я услышал её. Не ушами. Прямо в голове. Её голос, обычно такой чёткий и аналитический пассивный прозвучал как лезвие, вонзающееся в бред.

«КАЙРАН! СЛЫШИШЬ МЕНЯ? ОТПУСТИ! ТЫ ДОЛЖЕН ОТПУСТИТЬ КОНТРОЛЬ! ПУСТИ МЕНЯ ВНУТРЬ!»

Это было не проникновение. Это было предложение. Отчаянное, сумасшедшее предложение. Она предлагала не остановить меня. Она предлагала… разделить бремя. Взять часть этой чужеродной силы в себя, в свой ментальный дар, чтобы рассеять её, преобразовать.

Я не думал. Я просто согласился.

И её сознание – острое, холодное, знакомое – влилось в моё. Не как захватчик. Как проводник. Как молниеотвод. Я чувствовал, как часть бушующей во мне энергии перетекает в неё, как она, стиснув зубы, пропускает её через фильтры своего разума, дробит на безопасные фрагменты и… выпускает в окружающий воздух в виде безвредного магического фона, тихого психического шума.

Это было мучительно для неё. Я чувствовал её боль, её ужас перед этим морем чужой гнили. Но она держалась. Её воля была тонкой, но невероятно прочной струной, натянутой до предела.

Постепенно давление стало спадать. Поток силы уменьшился. Свет, сочившийся из моей кожи, потух. Дрожь в теле сменилась глубокой, пронизывающей до костей усталостью. Я лежал, не в силах пошевелиться, и чувствовал, как её сознание осторожно отходит, оставляя после себя чувство… опустошённой чистоты. И глубокой, бездонной благодарности.

Вокруг нас стояла тишина. Разрушенный зал, перевёрнутые столы, запах гари и озона. И люди. Десятки людей, которые смотрели на нас. На меня, лежащего в конце зала, и на Бэллу, стоящую на коленях рядом, бледную как смерть, с тонкой струйкой крови, текущей из носа.

Первым пришёл в себя Сирил. Он пробился через толпу, его лицо было как из гранита. Он посмотрел на меня, на Бэллу, на потухший кубок.

– Что… что вы сделали? – его голос звучал хрипло, лишённым всякой обычной холодности.

– Он… остановил это, – выдохнула Бэлла, не глядя на Сирила. – Он поглотил духа. Почти ценою собственного разума.

Сирил молчал, его взгляд анализировал ситуацию с бешеной скоростью. Потом он кивнул, разом приняв решение.

– Старшекурсники! Наведите порядок! Помогите раненым! Вы двое… – он посмотрел на нас, – …за мной. Немедленно.

Он не стал ждать, пока мы встанем. Двум студентам из Костей приказали поднять меня, но мои ноги не слушались. Бэлла встала сама, шатаясь, но твёрдо. Мы двинулись к выходу, и толпа молча расступилась перед нами. В глазах, которые смотрели на меня, был не страх. Было нечто новое. Почти… благоговение. Смешанное с ужасом.

Нас провели не в лазарет и не в кабинет Сирила. Нас привели в маленькую, аскетичную комнату в глубине Склепа – помещение для экстренной изоляции и допросов. Там были только каменные стены, стол и два стула. Меня усадили на один. Бэллу – на другой. Сирил остался стоять.

– Отчёт, – сказал он одним словом. – Подробно. Что вы почувствовали, что сделали, почему.

Мы говорили по очереди. Я – как почувствовал призыв, как потерял контроль, как поглотил разрыв. Бэлла – как увидела, что я иду в эпицентр, как пыталась остановить, а потом… как мысленно поддержала, чтобы я не взорвался изнутри. Мы опустили лишь одно – истинную природу моего голода и то, что Бэлла не просто «поддержала», а взяла часть отравы в себя.

Сирил слушал, не перебивая. Когда мы закончили, он долго молчал.

– Вы понимаете, что только что совершили? – наконец спросил он.

– Остановили угрозу, – сказала Бэлла, но в её голосе не было ни гордости, ни вызова. Только усталость.

– Вы нарушили все мыслимые протоколы безопасности. Вы, Вэйл, влезли в эпицентр неклассифицированной магической аномалии уровня катастрофы. Вы, Ситцен, вмешались в процесс, о природе которого не имели ни малейшего понятия, рискуя быть уничтоженной или сведённой с ума. – Сирил говорил ровно, но каждая фраза была как удар. – И вы… вы это сделали. Вы остановили то, с чем не справились десяток опытных магов.

Он провёл рукой по лицу, и впервые я увидел на нём признаки настоящей, человеческой усталости.

– Ректор уже проинформирован. Последствия… я не знаю. С одной стороны – вопиющее нарушение субординации и самоуправство. С другой – результат, спасший жизни, возможно, десятков людей и предотвративший неисчислимые разрушения. – Он посмотрел на меня. – Ты переполнен чужеродной силой. Ты чувствуешь последствия?

Я кивнул. Внутри всё ещё булькало, как после тяжёлого отравления, но уже без той дикой боли. Была глубокая, тошнотворная тяжесть.

– Тебя нужно будет обследовать. Очистить, если возможно. А тебя… – он перевёл взгляд на Бэллу, – …тоже. Ментальное вмешательство в такой процесс не проходит бесследно.

– Я в порядке, – сказала Бэлла, но её бледность и дрожь в руках говорили об обратном.

– Вы не в порядке. Вы оба на грани. И теперь вы ещё и герои. Или монстры. В зависимости от того, как на это посмотрят. – Сирил вздохнул. – Я оставлю вас здесь под охраной на ночь. Завтра ректор решит вашу судьбу. А пока… постарайтесь не умереть и не сойти с ума. Это приказ.

Он вышел. Дверь закрылась, и мы услышали щелчок магического замка. Мы были в заточении. Но заточении почётном.

В тишине комнаты Бэлла первая нарушила молчание.

– Ты… ты что, совсем идиот? – её голос дрожал, но не от страха. От ярости. – Ты мог умереть! Ты мог взорваться и унести с собой половину академии!

– Я знал, – прошептал я. Голос был хриплым, как после долгого крика. – Но не мог остановиться. Оно звало. Как магнит.

– «Оно»? Дух?

– Нет. Сам голод. Он увидел пищу и… сорвался с цепи.

Она замолчала, глядя на свои руки. Потом подняла на меня глаза.

– А когда я вошла… ты меня пустил. Почему?

– Потому что я тебе доверяю, – просто сказал я. – И потому что иначе бы не справился. Ты… ты взяла часть этого на себя. Как ты?

– Как после того, как тебя пропустили через мясорубку, а потом собрали заново из обрезков, – она попыталась улыбнуться, но получилась гримаса. – В голове до сих пор звенит. И я чувствую… эхо. Отголоски того, что было в той силе. Древний ужас. Бесконечный голод. И ещё что-то… печаль. Такую глубокую, что её даже осмыслить нельзя.

Мы сидели в тишине, слушая, как за дверью бубнят двое старшекурсников. Мир за стенами этой комнаты, вероятно, бурлил – раненых, разрушения, расследование. А мы сидели здесь, двое детей, которые нечаянно тронули что-то древнее и страшное и чудом выжили.

– Теперь они нас никогда не оставят в покое, – наконец сказала Бэлла. – Ни тебя, ни меня. Мы слишком ценны. И слишком опасны.

– Я знаю.

– И что мы будем делать?

Я посмотрел на свои руки. Они больше не светились, но я чувствовал в них дрожь – не слабости, а переизбытка силы, которая искала выхода.

– Будем учиться, – сказал я. – Учиться контролировать это. И использовать. Потому что, если эта сила у нас есть… значит, она нам зачем-то нужна. Хотя бы для того, чтобы выжить в том, что будет дальше.

Она кивнула, и в её глазах снова появилась твёрдость. Страх отступал, уступая место привычному, холодному расчёту.

– Тогда нам нужно будет ещё более тщательно скрывать то, что мы умеем. И особенно – то, что мы умеем вместе.

Мы замолчали. Усталость накрывала волной. Я прислонился к холодной стене и закрыл глаза. Внутри всё ещё бушевала чужая сила, но теперь, с её помощью, я мог её удерживать. Как дикого зверя на тонком поводке.

Мы прошли через ад и вышли с другой стороны. Не прежними. Изменёнными. И мир Морбуса, который и раньше не был к нам добр, теперь смотрел на нас новыми глазами. Глазами, в которых смешались страх, надежда и ненасытное любопытство.

И Голос он молчал. И это мне казалось не привычным. Мне так хотелось услышать, чтобы он мог сказать по этому поводу, но он не отвечал.

Пир закончился. Начиналось нечто новое. И мы были в самой его гуще.

Глава 19. Цена популярности

Слава в Морбусе не была ни золотом, ни шёлком. Её не чеканили на монетном дворе и не вручали в лавровых венках на потеху толпе. Она была более примитивной и куда более липкой субстанцией – слухами.

Слухи, родившись в самом тёмном углу самого дальнего коридора, обретали плоть и кровь, обрастая невероятными деталями, прыгали из уст в уста, из ума в ум, и в конце концов становились частью самой каменной кладки академии. А слухи, последовавшие за «Праздником Тени», были особенно живучими, ядовитыми и сладкими одновременно.

«Студент-первокурсник из Дома Костей. Один. В эпицентре прорыва Древнего. Он не убежал. Он не закричал. Он встал и… проглотил тьму. А девица из Дома Шёпота, что кричала без звука… она вернула его душу из пасти небытия.»

Нас не наградили. Не вызвали к Ректору для торжественных похвал. Официальное расследование инцидента утонуло в бесконечных комиссиях, отчётах о «недостаточной бдительности кураторов праздничного комитета» и внезапной, яростной кампании по проверке всех магических реликвий в хранилищах. Но истинная награда, а может – проклятие, пришла сама. В виде взглядов.

До этого дня на меня смотрели с подозрением, со страхом, с холодным любопытством Сирила, видевшего во мне проблему, которую нужно решить. Теперь взгляды изменились.

Старшекурсники из Домов Когтей и Теней, не замешанные в подлой войне с артефактами, смотрели на меня иначе. В их глазах читалось нечто среднее между уважением к опасному хищнику и расчётом прагматика. Их взгляд говорил:

«Ты чудовище. Но ты наше чудовище. Пока ты пожираешь их кошмары, а не наши, ты полезен».

Преподаватели на лекциях, даже Вербус, бубнивший о казуистике договоров с низшими духами, теперь задерживали на мне взгляд на лишнюю секунду. Не как на студенте. Как на аномалии, которую система пока терпит, но чью классификацию ещё предстоит уточнить.

Самыми же невыносимыми были взгляды моих однокурсников, особенно из Дома Костей. Ни страха, ни зависти. Чистый, неотёсанный голод. Голод по силе, по вниманию, по крупице той невероятной мощи, которую они, ошеломлённые, наблюдали (или думали, что наблюдали) в гуще хаоса.

Они не подходили, не задавали вопросов. Они просто смотрели. Как на редкий, опасный и потому безумно притягательный экспонат в музее собственной беспомощности. Их тихие шёпоты за спиной были фоном моей новой жизни:

«Это Вэйл. Тот самый… Говорят, он может… Говорят, Ректор лично…»

Именно эту новоприобретённую, душную «популярность» мы с Бэллой решили превратить в оружие. В отмычку.

– Стадный идиотизм, возведённый в абсолют, – констатировала она без тени эмоций, разворачивая на столе в комнате семь новый, безупречно точный план академии, добытый Леоном из глубин архива. Чернила были выцветшими, бумага – ломкой от времени, но геометрия камня, фундамента, несущих стен менялась редко. – Они видят не человека. Видят функцию. «Молот для гвоздей проблем». Хорошо. Мы дадим им этого молота. Но гвозди будем вбивать в их же собственный гроб, тихонько, по одному.

Её план был элегантен в своей дерзости. Мы формализовали наш «диагностический проект», превратив его в полуофициальную, санкционированную сверху службу «санации и каталогизации малых аномалий и геоматических сбоев».

Сирил, после долгого, молчаливого разглядывания нашего прошения (в его каменном лице я прочитал не сопротивление, а холодное одобрение свыше – Ректор дал добро), скрепя сердце согласился. Теперь у нас был волшебный пропуск везде.

«Жалобы на мигрени и потерю ориентации в западном крыле? Проведём диагностику».

«Хронический сквозняк и чувство тоски у статуи гаргульи? Будем на месте после ужина».

Мы шествовали по коридорам: Бэлла – с её прибором, сложной статуэткой из латуни и стекла, которая, как я подозревал, лишь на треть была настоящим сенсором, а на две трети – изящной бутафорией; я – с каменным лицом, изображая глубокую концентрацию. На самом деле я отключал внешнее и слушал. Не поверхностный шум магии, а ту самую глубинную, больную песню Камня, ноты которой Элрик научил меня различать.

«Популярность» расчищала путь. Дежурные, заслышав шаги и увидев моё лицо, быстро находили дела в противоположном конце коридора. Никто не хотел оказаться рядом, если «Вэйл снова начнёт всасывать в себя какую-нибудь дрянь». Это дарило нам драгоценные минуты уединения в самых заброшенных, самых странных углах Морбуса.

Именно так мы нашли первую из них. «Мёртвую зону».

Это был тот самый служебный ход за кухнями Когтей из первоначального списка Бэллы. Воздух там действительно был плотным и ледяным, будто выдыхаемый стенами. Но дело было не в физическом холоде.

Когда я закрыл глаза, отключив зрение, обоняние, тактильные ощущения, и ушёл внутрь себя, настраиваясь на тот самый фундаментальный Ритм, я наткнулся не на искажённую ноту, не на гулкий диссонанс. Я наткнулся на ничто.

Тишина. Не отсутствие звука, а его антипод. Активная, всепоглощающая, вытравливающая пустота. Это было похоже на то, как если бы в середине симфонии внезапно вырвали несколько тактов, оставив после себя звонкую, давящую паузу. От этой тишины сводило скулы и холодело в животе. Мой собственный внутренний голод, вечно присутствующий, как лёгкий озноб, в таком месте затихал, сжимался, становясь настороженным, почти робким. Он чуял не пищу, а нечто родственное, но выхолощенное, стерильное – свою собственную смерть в законсервированном виде.

– Здесь ничего нет, – мои слова прозвучали приглушённо, будто их поглотила та самая тишина. Я открыл глаза. – Нет магии, нет искажений, нет даже фонового эха жизни камня. Абсолютный нуль. Дыра в реальности.

Бэлла, не отрываясь от стрелок своего прибора, которые метались как угорелые, будто не в силах зацепиться ни за один параметр, кивнула.

– Геоматический вакуум. Слепое пятно в поле. Вопрос – зачем?

Я медленно, почти с опаской, прикоснулся ладонью к стене. Камень под пальцами был не просто холодным. Он был мёртвым. Лишённым той неуловимой, глубинной вибрации, что присуща даже неодушевлённой, но древней материи. Как тело, из которого вынули душу, оставив лишь идеально сохранившуюся оболочку.

– Система здесь не функционирует. Или… – я подобрал слово, – …здесь всё вычищено. До стерильности. Как операционная после сложнейшей ампутации.

Мы пометили точку на карте Леона. Не синим, не зелёным. Ярко-красным. «Зона тишины. Уровень угрозы: неизвестен».

Вторую такую зону мы обнаружили неделю спустя, казалось бы, в ничем не примечательном подвале под библиотекой Шёпота. На плане это место значилось как «заброшенная кладовая, вход замурован в тридцать четвёртом году после Инцидента с Певцом». Вход не был замурован. Он был мастерски замаскирован иллюзией старой, потрескавшейся и осыпающейся кладки – работой, достойной мастера. Бэлла, с её обострённым, почти болезненным восприятием любой фальши, уловила несоответствие сразу – слабый, мыльный привкус лжи на задней стенке сознания. За первой иллюзией скрывалась вторая дверь – гладкая, матовая, отлитая из того же тёмного, не магнитящегося металла, что и стена в ходу за кухнями. И от неё, конечно, веяло тем же леденящим душу отсутствием всего.

– Это не совпадение, – заявила Бэлла тем же вечером, водя тонким пальцем по карте, где теперь алели две кровавые точки. – Смотри. Они расположены… симметрично. Если наложить план на схему магических потоков, которые Леон восстановил по косвенным данным… – она сделала паузу, давая нам осознать, – …это точки сброса. Дренажные клапаны.

– Для чего? – спросил я, хотя ответ уже витал в тяжёлом воздухе комнаты.

– Для сброса давления, – отозвался Леон, не отрываясь от своих расчётов на отдельном листе.

Он стал нашим постоянным напарником, его аналитический ум дополнял моё сенсорное восприятие и стратегическую хватку Бэллы, образуя некое подобие ущербной, но эффективной троицы.

– Твоя гипотеза о больном организме находит прямое подтверждение. Когда в системе накапливается критическая масса «токсинов», нестабильной магии, проклятий, ментальных сколов, искажённых эмоций – их необходимо изолировать. Нельзя выбросить наружу, рискуя заразить внешний мир. Значит, нужно концентрировать внутри. В специально отведённых, изолированных ёмкостях. В «мёртвых зонах». – Его палец, обёрнутый в чертёжную кальку, ткнул в точку под библиотекой. – Логично предположить, что здесь аккумулируются ментальные и информационные шлаки. «Мыслительная желчь». А там, у Когтей, – нечто более… органическое. Витальное. Отходы магии крови и плоти.

Картина вырисовывалась стройная. И от этого невыносимо чудовищная. Морбус не просто болел. Он вёл тщательный учёт своей болезни, дренируя гной в специально оборудованные, стерильные накопители.

– А что происходит с этими… «отходами» потом? – спросила Бэлла, но в её голосе уже звучала та самая догадка, от которой по коже пробежали ледяные мурашки.

Леон пожал плечами, жестом учёного, столкнувшегося с неприятной, но неизбежной переменной.

– Утилизация. Рециркуляция. Возврат в систему для вторичного использования в качестве низкоуровневого топлива. Или… – он намеренно поднял взгляд и посмотрел прямо на меня, – …окончательное удаление. В некое центральное хранилище. В «приёмный резервуар». Или, если пользоваться твоей биомеханической метафорой, Бэлла, – в «желудок».

Слово упало между нами, тяжёлое и зловещее. Я вспомнил тот звук, услышанный мной в первые недели – далёкий, методичный, неумолимый скрежет, будто где-то в толще стен точили гигантский каменный нож.

Пищеварение… – тогда сказал Голос, и в его безличном тоне впервые прозвучало что-то вроде отвращения. Но с Праздника Теней я его больше не слышал, и он мне не отвечал. Если он пожертвовал собой, чтобы меня спасти. Жалко, но как интересного собеседника, как кладезь информации, как того кто жил «До» и вот появился «После».

– Нам нужно найти его, – тихо, но очень чётко произнесла Бэлла. Это был не вопрос и не предложение. Это был приговор, вынесенный ею самой себе и нам. – Центральный узел. «Пищеварительный тракт». Если мы поймём, этот метаболизм, как он перерабатывает свои отходы… мы найдём самую грязную тайну. И, возможно, – ахиллесову пяту.

Раньше Бэлла была расчётливым тактиком, холодным аналитиком, хирургом, планирующим операцию на теле врага. Теперь, после той ночи, когда я лежал в эпицентре хауса и из меня сочился свет распада, что-то в её собственном фундаменте дало трещину. Она залатала её наскоро, сталью воли и ледяным разумом, но трещина осталась. И сквозь неё сочился чистый, неразбавленный страх. Не за себя. За меня.

Каждая наша вылазка теперь планировалась с дотошностью, граничащей с безумием. У неё были основные маршруты, запасные маршруты к запасным маршрутам, сигналы руками, условные фразы, скрытые яды (на случай плена и необходимости «тихого ухода»), и даже детально проработанные сценарии того, как лучше инсценировать нашу гибель от «несчастного случая», если всё полетит в тартарары.