Текст книги "Не просто рассказы"

Автор книги: Игорь Шляпка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Уж не ты ли, братец, тот герой, что тешит девиц остроумными прибаутками, а?

– Шутка не грех, а добрая и того менее, ваше сиятельство, – отвечал молодой человек, глядя прямо в глаза.

– Ишь ты! Слыхал, слыхал, – граф не любил таких, но вдруг смекнул, что хорошее выраженьице для сегодняшнего вечера лишним не будет и приказал:

– Что ж, изволь-ка придумать мне экспромт. Молодой человек, не сделав ни единого намёка на движение, каким обычно сопровождают смущение или желание попросить время на раздумье, тут же выпалил скороговоркой:

– Дети на полу – умный на диване.

Бестужев сжал губы, приподнял одну бровь и, не замечая хитринку во взгляде собеседника, повторил:

– Дети на полу – умный на диване? Да что ж тут остроумного?

Посыльный тем временем молчал. Заподозрив подвох, Бестужин повторил снова, растягивая по слогам:

– Де-ти на по – лу – умный на диване.

И ещё несколько раз, пока не уловил второй смысл:

– Детина полу-умный на диване!

И, обрадовавшись собственной догадке, расхохотался, хлопая ладонью по подушке.

– Ах ты, шельмец! Так и знал, что не зря о тебе слухи ходят. Как звать?

– Александр! – ваше сиятельство. – Пушкин.

– Уж не про меня ли ты выразился?

– Никак нет, Ваше сиятельство. Шутка.

– Шутка! – всё так же с хохотом крикнул хозяин. – Знаешь, а пошёл-ка ты, Пушкин, вон! – Убирайся, сукин сын. Насмешил вволю.

Фельдъегерь бодро кивнул и выскочил за дверь.

«К чёрту курево. Поеду, расскажу. Ох, любит Анастасия Фёдоровна эти шутки», – Бестужин лихо ввернул правый ус и позвал:

– Егор! Одеваться.

 МОНОЛОГ В ЗООПАРКЕ

Нормальных зверей в зоопарке, как солнечных дней в ноябре. А остальные – глаза бы не глядели. Не нравятся мне их рожи. Ох, не нравятся.

Эти, к примеру, стоят, жуют жвачку свою дурацкую, а глаза кроличьи. Жирафы, одним словом. Надо же, как сглупила эволюция – тыщи лет для них старалась, шеи вместе с мозгами аж на три метра от желудка вытянула, а в итоге? Теперь тёте Варе приходится сено чёрте куда поднимать. Они, видишь ли, гурманы, иначе не едят. И рожки на голове! Рожки-то зачем? Не люблю жирафов. Прям терпеть не могу.

Но сурикаты ещё хуже. Нет, ну ты послушай только – су-ри-ка-ты. Мелкие, суетливые, вздорные. И боязливые, как мыши. Чего пугаются, дурачьё? Кому они сдались вообще! Один ум на семерых.

А этот, зелёный прохиндей. Видали? Лежит в своём корыте бревно бревном – не шелохнётся. Но хитрый, гад. На мясо реагирует, как на сладкое – только дай. Гена, блин.

К пантере лучше не лезть. В одни только гляделки кого хочешь переиграет. Ей бы с филином тягаться.

Но куры-то здесь зачем? Куры! Идиотки любвеобильные. И петух ихний – щёголь новозеландский. По нашему – ни бельмеса, а строит из себя не пойми что. Фраер! И орёт по утрам каждый день так, что жить не хочется.

Да ну их всех! Пойду лучше гляну, что там тётя Варя принесла. Вот она мне нравится. Она молодец. Никогда про бананы не забывает. Точно. И сегодня целая связка. Тётя Варя – человек!

 ПОДВОХ

– Спасибо тебе, внученька, спасибо милая, – бабушка потянулась к корзинке, выбрала самый румяный пирожок и сунула в рот. – Ай, как… – она хотела похвалить стряпню, но буквально через мгновение почувствовала, что пирожок-то… – Солёный. Фу! Ужасно солёный, – бабушка, перестав жевать, в недоумении смотрела на Красную Шапочку.

А Шапочка уже вовсю заливалась весёлым, звонким смехом.

– Бабуля! С первым апреля тебя! Как пирожок?

– Ах, ты шутница! Я и забыла, что сегодня праздник, – всплеснула руками бабушка. – Ну, обманула, так обманула. Встань-ка скорее, принеси мне чаю запить солёное.

Красная Шапочка, всё ещё весело смеясь, хотела подать бабушке чай, но… не тут-то было. Она вдруг почувствовала, что не может встать. Не понимая в чём дело, снова попробовала подняться на ноги… – никак! Наконец, до девочки дошло, что она намертво приклеена к табуретке.

А бабушка, глядя на попытки внучки и её застывшее в удивлении лицо, уже хохотала вовсю, едва сдерживая слёзы.

– Ну, что? С первым апреля, внученька! С первым апреля, дорогая, – кое-как выдавливая слова сквозь смех, произносила она.

– Ну, бабуля! – прыснула хохотом Красная Шапочка. – Ну, ты даёшь!

– Знай наших, – хохотала бабушка. – Клей «Момент», он и первого апреля – момент!

Обе заливались душевным смехом, когда…

Вдруг распахнулась дверь и на пороге появился Волк.

– Р-р-р! – сказал он. – Попались?! Вот сейчас я вас съем.

– Заходи, заходи, – приветливо замахала рукой бабушка. – Ещё один шутник нашёлся. С первым апреля тебя.

– Хороший розыгрыш, – закивала Шапочка. – Заходи. С первым апреля.

– С каким ещё апреля? – грозно спросил Волк.

Бабушка и внучка смотрели на Волка. Волк хмуро уставился на бабушку с внучкой и жадно облизнулся.

Смех постепенно стих.

По выражению волчьей морды обоим стало совершенно ясно, что незваный гость ни сном, ни духом про весенний праздник.

Вот тут-то с лиц бабушки и Красной Шапочки окончательно сползли весёлые улыбки…

 НА ЗАРЕ

Где-то под пальмой зазвонил телефон. И звонил целую минуту. Наконец послышался хриплый голос:

– Какого чёрта?.. Да. Матильда, ты?.. Почему это? Очень рад. Почему не сезон? Сезон. Пятеро?.. Хорошо. Обзорная по острову… Погоди, я запишу, – в предрассветной тишине заскрипел карандаш. – Да. Да… нет, стандартный тариф. Да. Опять испанцы? Дай мне час. Банкиры? Тогда пятнадцать минут! Te veo en la orilla!

Робинзон отчаянно зевнул, неловким движением вывалился из гамака и заорал:

– Пятница, за работу!

 О ЗАПОРАХ И ПУТЕШЕСТВИЯХ

Даже у великих писателей случается запор. Ну, не в том, не в физическом смысле, а творческий. Словно весь ум писательский, весь интеллект упирается в невидимую стену и не может двигаться дальше. Слова теряются, идеи тают, сюжет рассыпается, словно карточный домик. И причина этой внезапной неудачи остаётся совершенно не ясной. Порою даже мистической.

Кафка месяц размышлял о новых строках после того, как «обнаружил» таракана у себя в постели. Гулял, успел написать несколько глав из другой книги, пил отвар из огурцов… чего только не перепробовал, чтобы вновь собраться с мыслями и продолжить начатое.

Скотт, который не Вальтер, а Роберт, ещё в детстве придумал потрясающую завязку приключенческого романа, но… столкнулся с той же проблемой – не получалось продолжить. Мальчик пошёл на военную учёбу, стал капитаном, добрался до Южного полюса. Но и это не помогло.

Амундсен, в свою очередь, оставив Скотту флаг, палатку и автограф, взялся придумывать главы о приключениях на другом конце света. Так он, в поисках литературного вдохновения, вынужден был остаться зимовать в Арктике и целый год ходить в нестиранных подштанниках. И, знаете, сработало! Его собрание сочинений трудно прочесть, не затаив дыхание.

Короче говоря, везёт не всем, но избранным. Граф Толстой, уж поверьте, перепахал не одну десятину, выдумывая, как бросить Аннушку под поезд, Лопе де Вега проткнул шпагой десяток соперников на дуэлях, а Дима Быков аж нырнул в Люцернское озеро, чтоб вытащить на берег спортивный велосипед. На кой чёрт велосипед-то! Но. У каждого свой подход. Общего рецепта нет.

Удачи!

 У «ШЛЯПОЧКИ»

Звонок раздался не вовремя.

Девочка громко чертыхнулась, кое-как вытерла о передник руки, до локтей испачканные в муке, и схватила трубку.

Её голос зазвучал ласково:

– Алло-у! Пирожковая «У Шляпочки» слушает.

Клиент на том конце провода вежливостью не отличался:

– Эй, нам три порции со смородиной. Только чтоб этих…

– Бабушкин рецепт?

– Во, их! Три клюквенных сока и… ну, это…

– Пирожное?

– В тютельку! С сахарной пудрой. Три. И пошевеливайся, не люблю ждать.

– Заказ будет готов через полчаса. Куда доставить?

– На Лесную, ясен клоп, к барсукам. Да смотри, чтоб не остыли.

Красная Шляпочка нахмурилась, но голоса не изменила:

– Непременно, – проворковала она.

Послышались короткие гудки.

«Три», – передразнила девочка. – «Нос себе утри, умник!» По-человечески говоря, день-то сегодня был выходной. И ей ужасно хотелось часок вздремнуть после обеда. Но лишняя копеечка ещё никому не вредила. Тем более, что конкуренция в последнее время просто ого-го. «Не до жиру, – вздохнула она, убрала тесто в холодильник и стала собирать заказ. Пирожки – есть, клюквенный сок – раз, два, три, одно пирожное, второе… обшарила верхнюю полку, шкаф, духовку – третьего нет. – Да что же это?! Неужели опять бабуля?»

– Ба!

Тишина.

– Ба!

Шляпочка заглянула в спальню.

– Чего молчишь? Ты пирожное слопала?

Бабушка прекратила вязать и строго глянула на внучку поверх очков:

– Ты как со старшими…

– Не виляй! – перебила внучка. – Твоя работа?

Поняв, что оборона пала, бабуля поджала губы и сдалась:

– Всего-то одно и попробовала. Я чай без мучного не пью, сама знаешь.

Шляпочка махнула рукой.

– Барсуки заказ сделали. А у меня теперь как раз этого одного  и не хватает. Опять придётся выкручиваться.

– Да ведь сегодня выходной.

– Выходной-выходным, а денежки с неба не падают. Запри за мной дверь и никому не открывай. Поняла?

– Поняла, – проворчала бабушка и, приподняв вязание, показала, что у неё на коленях покоится начищенный до блеска обрез двенадцатого калибра. – За меня не беспокойся.

Девочка кивнула и вернулась на кухню. Сняла со стены портупею, нацепила на пояс. Потом, мрачно улыбаясь, резким движением руки выдернула из кобуры кольт, крутанула барабан – проверила полон ли, – и сунула ствол на место. Порядок. Накинула пальтишко, пристроила на голове эту дурацкую шляпку – что делать, бизнес есть бизнес, – подхватила корзинку с пирожками и твёрдым шагом направилась к двери.

Удаляясь в лесную чащу всё дальше от покосившейся избушки и ёжась под моросящим дождём, она размышляла: «Ничего, всё наладится. Вот заработаю миллион, тогда будут у меня и выходные, и сон после обеда, и бабуля сможет есть мучное, сколько захочет. Впрочем, с ба проще – она и сейчас себе ни в чём не отказывает. Придётся теперь как-то выкручиваться с третьей пироженкой…»

Странный шорох заставил её замереть на полушаге. Красная Шляпочка была давным-давно научена горьким опытом и знала, лес – место опасное. Каждый звук здесь – чья-то невидимая угроза…

 СЛОЖНО ВСЁ ЭТО

Очередную ненависть к женщине Ивану устроил несчастный случай. В том, что случай несчастный, сомневаться не было никаких оснований. Но был подвох.

Во-первых, если тебе на руку проливают кипящее варенье, весёлого мало.

Во-вторых, ты лишился работы на целую неделю. А работу свою Ваня любил. Не то, что прочие. Берутся за дело, в котором ни бум-бум, нехотя, спустя рукава и всё, разумеется, делают чёрте как и тяп-ляп.

Варенье на руку Ивана пролила жена. Именно поэтому он подозревал случай в том, что тот вовсе никакой не случай, а безалаберность. Или ещё хуже. Разве можно ждать случайностей от человека, на котором женат тридцать лет?

Произошедшее довело Ваню до слёз и травмпункта. Ему обработали рану и наложили повязку. Побочным эффектом стали упрёки, что лезть на кухню, когда там готовят – глупо.

Теперь больной лежал в кровати, морщился от обиды и чувствовал себя так, будто никогда, никогда больше не станет доверять женщине. Больше того, проклинал день, когда её встретил. Ненавидел её дурацкие халаты, вязание и бигуди. Созывал силы небесные для скорого возмездия и справедливой кары. Мысленно топтал все до единого букеты, что ей дарил. Отныне он так не любил жену, что, если б только представилась возможность, сунул бы её в печь на лопате. Да что там, разорил бы всю обувную и одёжную промышленность, которая, видишь ли, доставляет глупой бабе столько удовольствий. Запретил бы к едрене фене появляться в общественных местах…

Иван был настойчив в своих убеждениях до самого обеда. Но жизнь взяла своё. Захотелось есть. И тут, как назло, из кухни потянуло ароматом борща…

 МИНУТА СЛАВЫ

– А рассказать, как я однажды заполучил минуту славы? – Яша подвинул мне чашку кофе и, прищурив один глаз, отпил глоток из своей.

– Ну-ка, ну-ка! – оживился я.

– Достаточно сделать что-то не так. Не так, как принято, как заведено, не так, как обычно делают окружающие. Шаг в сторону.

– Ты имеешь ввиду выкинуть фортель?

– Нет. Я имею ввиду поросят, – усмехнулся Яша, – которых чехи готовят в подземных печах. Изумительное блюдо. Как-то раз за обильным столом большой компанией туристов мы лакомились мясом запечённого на углях поросёнка.

Знаешь, повар, следуя старинному рецепту, довёл угощение до абсолютного совершенства. Мягкое, сочное, наполненное ароматом древесного угля и специй, – оно, кусок за куском, таяло в рту и вызывало одобрительные возгласы чревоугодников. Густое пиво из хозяйских запасов довершало праздник.

Яша, о чём бы он ни рассказывал, о любовных похождениях, студенческой молодости или еде, умеет заставить глотать слюнки.

– Так вот, понимая, что среди душевного веселья и наслаждения моя просьба прозвучит чуточку странно, я всё же решился. Может быть причиной была излишняя осведомлённость в мифологии, может избыток крепкого напитка, но я решился. Пригласив официанта, потребовал принести мне… свиное ухо. Чем сильно удивил парня и смутил моих собутыльников. Пришлось объясниться: «Древняя легенда гласит, запечённое ухо – лучшее средство для потенции, здоровья и молодости!»

Через минуту «лучшее средство» покоилось у меня в тарелке. Не поверишь, более жёсткого, пересохшего, упругого, как кожаный ремень, лакомства я в жизни не видал! Но множество пар любопытных глаз уже уставилось со всех сторон.

Охо-хо. Пришлось, – а куда деваться! – изображая искушённого поросячьего сомелье, рискнуть зубными протезами и с деланной улыбкой жевать отвратительный хрящ. Повар, который лично принёс мне ухо, скорчил сочувственную мину и незаметно ухмылялся в усы. А остальные – вот она сила дурного примера! – немедля тоже потребовали деликатес.

Были присутствующие рады своему выбору или нет, осталось покрыто молчанием. Тем не менее, дружище, славе нужна минута. Чаще всего, на большее она и не претендует. С возгласа, как я потребовал ухо, и до момента, как окружающие познакомились с его вкусом, – была она. Минута моей славы. Только и слышалось:

«Ухо! Вот молодец! Видать, знаток».

Мужики поглядывали с завистью, а женщины с восторгом. Смесь восторга и зависти – это, скажу тебе по секрету, есть самый верный рецепт славы.

– Дурной славы, – расхохотался я.

– Слава не пахнет, – улыбнулся Яша.

 МЕЛОДИЯ

Мелодия, как сахарный сироп, лилась плавно-плавно сквозь ветви деревьев, сквозь тишину, сквозь тепло летней ночи. Наполняя чистотой и откликаясь не в голове даже, а где-то в самом теле, глубоко внутри, и он чувствовал, что будет помнить её всю жизнь.

Подобных моментов не случалось много. И мысль о том, чтобы сохранить их в памяти, всегда приходила как-то сама-собой. Первый раз это случилось лет десять назад, в поезде. На безымянной станции неподалёку от Арзамаса. День очень жаркий, душный. Вагон остановился напротив разбитого сарая, дверь которого была распахнута, а в глубине виднелись дрова. Много-много сухих, потемневших, как темнеет дерево, пережившее зиму, искорёженных трещинами дров. А рядом стояли парень и девушка. Крепко прижавшись друг к другу, обнимаясь и целуясь. Они почти не двигались, замерев в этом поцелуе. Только ветер слегка шевелил подол её платья. Потом поезд двинулся дальше. Вот, собственно, всё, что он запомнил. Но картинку сопровождала твёрдая уверенность – она не забудется.

И не забылась. В другой раз…

– Странный он у тебя, – мужчина заговорил, не отводя глаз от костра. – Вроде как свой, а деньги взял.

– Он сейчас квартиру ремонтирует. Каждая копейка на счету.

– Ну и что. Брат подвёз сестру. Мог бы и не брать.

– У них, у таксистов, так принято. Они не могут пассажиров бесплатно возить.

Она отвечала не шевелясь, и тоже не отрываясь глядела на огонь. Только чуточку хмурилась и, произнося слова, наклоняла голову вперёд.

– Ну и взял бы поменьше, а не всю стоимость, если уж принято так. Или надо с родственников обязательно по полной?

– На севере люди другие. А тут так.

Мелодия стихла. Ночь сразу стала темнее. Треск поленьев в костре слышнее, а огонь ярче.

…в другой раз была Ирка. Он вернулся из армии и почти сразу же отправился в родную общагу. Застать там кого-то в выходной было вряд ли возможно, но хотелось пройти по старой липовой аллее, подышать студенческими воспоминаниями двухлетней давности. А весна! Деревья оделись в листву, потяжелели, да и густой запах сирени ещё висел в воздухе. И тут она. Как чёртик из табакерки. Выскочила, смеётся. Подбежала со спины, запрыгнула, обняла… Лёгкая, радостная, весёлая. Своя. Шепнула что-то на ухо. Уткнулась лицом в шею. Как забудешь такое!

– У меня билет на завтра уже. Может всё-таки поедем вместе? А то как-то не хорошо получается.

– Что не хорошо? Мне нужно с мамой побыть. Видишь сам, в саду работы полным-полно, а ей уже за семьдесят.

– Так ведь брат же есть. Пусть поможет.

– Он занят целыми днями. Таксует. Ему некогда.

– Ты говорила с ним?

– Сам же видел, когда тут говорить. Хорошо, что вообще его встретили. Случайно же.

– Но я один поеду и что? Что отцу с матерью сказать?

– Придумай что-нибудь. Или скажи как есть.

Вновь зазвучала мелодия. И мысли обоих куда-то понеслись, полетели. Мягкая музыка, душевная. Мотив неопределённый, но очень грустный-грустный.

…зачем они не забываются, эти случаи, думал он. Что в них особенного по сравнению со многими другими. Вон, сколько закатов красивых, облака бывают – глаз не оторвать, девчонки опять же. А тут дрова. Ладно, Ирка – понятно. Она, скорее всего, была влюблена в него по уши. Теперь мелодия. Жаль, если перестанут играть. Где они играют. Кто играет. Кажется, где-то выше по склону, тоже в саду.

– Поехали, а? – он тронул её за плечо.

Она не обернулась.

– Да билет уже всё равно не купить. Не успеть. Я приеду через две недели.

– Ну, как хочешь.

Музыка, наконец, стихла. Нет, не стихла. Оборвалась. И он вдруг ясно осознал, что чужой здесь. Совершенно чужой. В этом месте. В этот день и час. Костёр стрельнул искрой и осветил траву под ногами. Сухую. Как тень в кукольном театре.

 ЕДИНОЖДЫ

 – Что вы думаете о Швеции?  

 – Не знаю.  

 – Да, Швеция, она такая. Не знаешь что и думать.  

Свет не давал заснуть. Приглушённый, сизый, он словно разливался вокруг масляными пятнами, и, как только Леон закрывал глаза, превращался в миллионы радужных оттенков, проникая сквозь веки. Свет напоминал табачный дым. Даже если не видишь его, едкий запах непременно даёт о себе знать. Запах чувствовался сейчас как никогда сильно. Запах этого самого сизого света. В голове пронеслось шальное: «Не может быть», – и воспоминания хлынули одно за другим…

Губы жены. Такие мягкие, такие зовущие. Она покрывала его лицо поцелуями, крепко обхватив ладонями затылок. И прижималась к нему всё сильнее и сильнее, и шептала ласковые слова. Резко откидывая голову назад, оглядывала лицо полными слёз глазами. И снова приникала губами, словно измученная жаждой, и целовала, целовала, целовала… оставляя на щеках едва ощутимые следы солёной влаги.

Влага становилась тёплой, нестерпимо тёплой и стекала по щекам. Капала вниз, на пол, и расползалась там лужей горячей липкой крови. На её поверхности отплясывали ядовитые блики всё того же сизого цвета, а края, будто полчища насекомых, видимые с огромной высоты, медленно крались по серебристой поверхности…

Леон ясно понимал, что серебристая поверхность – его собственная кожа, которая постепенно впитывает горячую кровь, пропуская её внутрь тела. Не способный остановить это, он начинал кричать. Истошно вопить, пытаясь сбросить отвратительную, густую жижу руками…

…множеством тонких, искорёженных рук, которые жадно тянулись к его груди, ложились на неё бесчисленными ладонями и пульсировали, словно реанимационная машина, вдавливая и отпуская, и снова вдавливая…

Леон очнулся, не открывая глаз. И сразу ощутил, почему.

Его будил звук. Звук, который он слышал, заставлял мороз пробегать по спине, тут же превращаясь в пот. Снова этот звук. Страшнее самого безумного сна. Уже во второй раз. Несколько дней назад он уже просыпался среди ночи. Где-то вверху, над самой головой невидимый консервный нож резал металл. Или слева. Или справа. Но методично, с характерным скрежетом и лязгом то сжимаемой, то разжимаемой пружины. Неотвратимость – вот что было самым пугающим в этом звуке. Безудержность и настойчивость. Леон прямо нутром чувствовал смерть. Он слышал каждое её движение, её ужасное упорство, с которым металл, окружавший его становился всё тоньше, всё более уязвим…

С болью, с неимоверным усилием он, наконец, открывал глаза, отстёгивал ремень безопасности и, невесомо оттолкнувшись от подлокотника, подплывал к иллюминатору. Приходилось невольно щурится, любуясь тем, как половину обзора занимает голубая планета, на кромке которой алой, почти незримой полоской рождалась заря.

 НУ ИХ, ЭТИ РАЗГОВОРЫ!

Колька настырно уговаривал кота:

– Вась, а Вась? Скажи словечко.

Кот молчал.

– Ну, Вася-а! Скажи чё-нибудь, а?

Василию Колька надоел. Но и с лавки уходить не хотелось. И солнышко тут, и ветра нет. Воробьи, опять же, рядом. Чирикают, задиры. Ох, дочирикаются…

– Вася-а, – гнул своё Колька. – Ва-а-ась!

– Ну, что пристал? Видишь, греюсь. Неохота мне с тобой болтать.

– Ух, ты! Вот же ж, – восхитился пацан. – А как? Как ты это делаешь?

– Слышишь ведь, как, – раздражённо отмахнулся кот. – Говорю, да и всё.

– А чего молчишь?

– В смысле?

– Ну, почему мало говоришь?

– Я тебе кто, «тётя Валя» из телика? Болтать-то без умолку. Пойди, включи и слушай. Вообще скоро брошу, наверно, это дело.

– Говорить?

– Ну, да.

– Здорово! То-есть, нет, не здорово, – парень замялся. – А почему бросишь? Ты же у нас этот… феромон.

– Дурак ты, Колька. Неуч, – ухмыльнулся Вася. – Не феромон, а феномен. И говорить по-человечьи – это ж на самом деле никому не нужная морока, – он сел, с хрустом потянулся и, презрительно щурясь на воробья, что клевал крошки на асфальте, промурчал: – Брошу.

Кольке, наконец, подфартило. Он Ваську уже третий день упрашивал заговорить. Не по вредности приставал – хотя этого добра в нём было ого-го! – из чистого любопытства. Говорящая зверюга прямо во дворе. На скамейке. А вдруг он от Пушкина сбежал? С этого самого… Лукоморья. Где ещё такие водятся! Чудо же. Но кот молчал, как рыба. И вот, случилось. Отступать было уже нельзя:

– А почему тебе разговаривать неохота, Вась?

Кот ещё минуту раздумывал, что бы сделать: убраться на чердак или потерпеть и остаться тут, на солнышке. Подниматься на крышу было далеко и лень – скамейка уютнее. Чтобы отвоевать тишину и покой, стоит поторговаться. Да и душу, оно конечно, излить не мешает – слушатель попался вполне благодарный.

– Я тебе объясню, почему мне говорить надоело, а ты от меня отстанешь, лады?

Колька обрадовался, даже поёжился от удовольствия и забрался на скамью с ногами:

– Ага! Расскажи.

– Ну, гляди, – Васька аккуратно вытер усы. – К примеру, намедни сижу вон там, возле газона, умываюсь. Дворник наш, дядя Федя, дорожку метёт. И как-то не очень мне его усердие понравилось. Гляжу – метёт из рук вон плохо! Ты видал, как он метёт?

– А как?

– Ка-а-к! – передразнил кот. – Жулики так метут. Шик-шик. Шик-шик. Да мышь, и та лучше скребётся. Метёлочкой своей едва-едва, по чуть-чуть загребает, а мусор весь в траве остаётся. Разве так метут нормальные-то дворники?!

– А ты чего?

– Чего я! Возмутился конечно. Я человек… фу ты, – кот! – прямой, взял да объяснил ему, как надо. Эй, кричу, шире замахивайся, Федя! Не жалей силёнок. Мети тщательней, а не сачкуй. Зарплатку-то, поди, тебе не за «шик-шик» выдают?

– А он? – Колька шмыгнул носом и с интересом потёр ладони.

– Супостат. Кипятку ему в штаны. Нет чтоб слушать правильное слово, – нет! – взял да кинулся на меня с этой самой метлой. Еле ноги унёс. Не знаю, может он и вовсе человеческого языка не понимает? Говоришь ему, говоришь… А толку! Кот с обидой покосился на воробья и дёрнул правый ус.

Колька клянчил дальше:

– А ещё с кем-нибудь говорил?

– Было. Залез на той неделе в беседку вечером. Там дядя Петя, дядя Серёжа… ну, ты знаешь. Сидят кружком, «козла» забивают. Я за дядю Васю – тёзка всё же – болеть начал. Думал помочь. А, гляжу, вообще играть не умеет. Пропустить бы ход – лепит сдуру, схитрить бы малость – не догадывается. Короче, вообще игры не чует. Стук да стук доминошками без всякого смысла.

Васька разволновался.

– Ни ума, ни азарта, честное слово. Я глядел, глядел, потом не удержался, подсказывать начал. У него на руках два дуплета, а этот неумеха в «базар» лезет. Вообще не следит за костями! Трёшку, шепчу ему, выкладывай трёшечку… А он только по сторонам оглядывается, как будто ищет кого-то… и зыркает, зыркает. Ну, бестолковый, одно слово.

– Может он тебя высматривал?

– А зачем на меня смотреть?! Говорят, как ходить, так не оглядывайся – слушай! – и ходи. Нет своего ума – чужим пользуйся. Ну, в конце концов шикарный дубль на «шестёрке» и профукал. Дурилка картонный. Ему под стол лезть да петухом кукарекать, а этот горемыка все по сторонам озирается. В итоге я плюнул и ушёл. Только зря время потерял. Вот, Колька-неуч, и скажи мне, стоит после этого с вами, людьми, по-человечьи говорить?

Паренёк пожал плечами:

– Да-а, не знаю.

– А я знаю. Никакого толку! – отрезал кот и покосился себе на спину. – А ну глянь, что там у меня?

Колька заботливо оглядел спину кота.

– Опилки.

– Будь другом, скинь!

Парень аккуратно снял с шерсти мелкую стружку. Васька глянул на мусор и сразу встрепенулся.

– Во! В подвале нацеплял, – и тут уж его буквально понесло. Кот затараторил возбуждённо, с придыханием: – Это я, глупый, за сантехником увязался. Имечко у него, слыхал, – Афанасий. Головотя-я-яп, каких свет не видывал! Ему ЖЭК разум обещал, да забыл про обещанное. Водопровод в подвале чинил, представь. Труба – полный швах! – давно менять пора, ржавая, как моя жизнь, а этот хлопец в дырку чинарик сунул и тряпкой замотал. Чему их, балбесов, учат? Я ему в ухо кричу, типа: «Ты чо творишь, вредитель?! Кто так трубы казённые чинит?! Хомут бы трёхдюймовый надо, да на уплотнителе, по доброму-то». А он, вместо того, чтоб слушать, подпрыгнул, как ошпаренный, башкой о перекладину – бам-с! – и ка-а-к швырнёт в меня разводным ключом. Снайпер! И выскочил. Да не в дверь, а в отдушину, куда даже я пролезаю только натощак.

– Ого!

– Да. Не поладили мы. А воды теперь в доме не дождётесь… это факт.

Колька поглядел на кота с тайным испугом. И про себя подумал: «Во грамотный! На директора школы похож. Всё проверяет да проверяет. Всем указывает…» Но вслух спросил:

– А чего ты с бабками не поделил? Кузьминична вон, из второго подъезда, неделю во двор не показывается. Потаповна по вечерам, как из магазина с хлебом идёт – лавку крестит…

– А дура потому что, – отрезал кот. – Обе дуры. Я никого не трогал, дремал в сумерках, а эти припёрлись и давай прогонять. Да в голос орут, мол, поразвелось котов, порасплодились блохастые… А Кузьминична твоя ещё и валенком в морду тычет. Ну, нормальная, нет?! Я им кто, хомяк что ли домашний, в морду-то тыкать? Ладно, отошёл в сторонку, сижу, слушаю. Так эти клуши давай нашу породу честить во все лопатки. Языки-то без костей! Коты им, вишь, поперёк горла. И так, и сяк нашего брата грязью поливают. Обидно стало. Ну, и заговорил…

Колька икнул:

– И чего сказал?

– Правду. Завёлся малость, со зла наверно, поэтому выложил всё, как на духу. И про Нюрку, дочку-то Кузьминичны, какая она красавица-раскрасавица с мужиками разгуливала, и про зятя ейного, у которого заначка в матрасе и ящик водки в чулане, про внучонка – Тольку, который рубли пенсионные из комода тырит… Короче всё! И про Потаповну не забыл. Как она со склада два ящика сушёного лука в прошлом году спёрла… Ну, может, только про племянника немного переборщил – не надо было говорить, что он уж давно на неё не только зуб точит… Тут, признаю, погорячился.

– А они?

– Молчали, пока говорил. Даже не шелохнулись. Крыть-то нечем, видать. А может удивлялись чему. И чему бы?! Потом Кузьминична дрожащей рукой – правда-то глаза режет – очки на нос напялила, разглядела меня, да ка-а-ак заорёт на весь двор:

– Ты кто?!

Дед, блин, пихто, – говорю. Вот кулёма. Я от её крика чуть не оглох. Вскочили обе и… как ветром сдуло. Коты у них, ты посмотри-ка, блохастыми считаются. И говори после этого…

Василий нахмурился, замолчал. Колька покосился на него с опаской. Как-то выходило, что слушать кота интерес уже поубавился. Штука в том, что в кармане лежал полтинник, который он стянул вчера из кошелька у матери… Вдруг знает? Пацан примирительно спросил:

– Ну, чего ты всё ругаешься да ругаешься? – при этом нащупал и покрепче сжал в кулаке монету, – авось, не догадается.

Но кот, ни с того, ни с сего, взъерепенился так, что воробьи разлетелись:

– Ругаюсь?! Я ругаюсь? А ты чего расселся-то? Уши развесил. Вон, вы с охламонами футбол гоняли вчера – окно на первом этаже кто грохнул? Я что ли? А псу соседскому – уж как собак ненавижу, а и то жалко! – какого чёрта к хвосту консервные банки привязали? Серёжка – подлец! – шину у мопеда дяди Фединого – дворник он конечно никакой, но тоже человек – ножиком изрезал? Изрезал. А ты говоришь «чего недовольный». Душа болит. Да что толку? Вам говори, не говори, как об стенку горох.

Колька засобирался и хотел уж было прощаться.

– А ты, мил друг, уроки сделал? – вдруг грозно спросил Вася и янтарным глазом окинул парнишку с головы до пят. – Небось, и не начинал ещё? Мотаешься во дворе, а делом заняться лень?!

Колька опешил, растерянно помотал головой и встал.

– Да я это… сегодня мало задали.

– Но задали же, – кот глядел строго, как математичка. – Так нечего сопли жевать. Я тебе всё рассказал?

– Вроде, да… – промямлил Колька.

– Тогда выполняй уговор, шуруй домой и быстро садись за уроки.

Парень раздумывать не стал. Денёк сегодня и так не сахар. Утром от матери влетело, в школе классная отругала, да ещё в кармане, как назло, полтинник ворованный. А этот, не гляди, что кот, всё пронюхает. Не был бы говорящий – дал бы пинка. Нельзя – нажалуется. Потом греха не оберёшься.

Колька буркнул:

– Пока, – и бочком-бочком двинулся к подъезду.

Но в спину всё-таки прилетело:

– И деньги матери верни!

«Разговорил на свою голову» – поморщился пацан и ускорил шаг.

Василий проводил его хитрым взглядом, добродушно выругался про себя: «Обормот!» – и, с наслаждением растянувшись на солнышке, прошептал:

«Ну их, эти разговоры. Достали».

Записано со слов кота: Игорь Шляпка.

Проверил, записано верно: кот Василий.

 БОРОДИНО

Веня разволновался и начал кусать губы. Он всегда волновался в разгаре дискуссии. И, оглядывая семерых присутствующих, нервно тёр ладони.