Текст книги "Не просто рассказы"

Автор книги: Игорь Шляпка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Пожалуй, да.

– То-то. Они на редкость индивидуальны.

Яша закурил очередную сигарету.

– Даже такой странный раритет, как сохранившийся пролет моста Эмилия, что сейчас тоскует в полном одиночестве…

– Это за Тибериной, ниже по течению?

– Он. Казалось бы, уж мост-то! Ну, точно цельный артефакт. Единая задумка, один план, единственная цель меж двух берегов. Но, поди-ка, рухнул, обветшал, потерся, обсыпался и ныне единственный уцелевший пролет с полным правом претендует на самостоятельность. Хотя, индивидуальности в нем не больше, чем в пульмане из железнодорожного состава.

– Метко.

– Гордость, с которой официант с Campo de Fiori  забрасывает на плечи вязаный шарф, горячий запах осенних платанов на набережной, зимняя прохлада Пантеона, безумство кирпичных узоров Палатина, десять ангелов, застывших на ветру, удивительный свет мрамора, отпущенного на свободу руками Бернини… Как вспомню Прозерпину – мурашки по телу! Кто? Кто, скажи мне, автор этого замысла. Где искать гиганта мысли, который предвидел, планировал, создавал, творил?

Яша замер и медленно, очень выразительно поднял глаза вверх. Я посмотрел туда же. Над нами был распростерт легкий фанерный потолок летней веранды.

– Дай, расскажу тебе о Риме еще кое-что. Знаешь, когда я почувствовал его сильнее чем обычно? Когда увидал, как тамошние ребята раскладывали обломки ордеров и колонн на полянке возле терм Каракаллы. Это ужас! Остатки величия древней империи на стриженном «под ежик» газоне. Восьмерочкой! Им оставалось только заполнить пустоты черноземом да воткнуть гераньки. Ни один пророк не в силах такого представить. Не может святотатство быть ничьим замыслом. Даже злодейским. Додуматься же! – Яша гневно выдохнул. – Но сетовать глупо. Даже и такие впечатления, ведь ты не станешь спорить, – они мелочатее мелочей, – а делают Рим моим городом. Да что там Рим, они делают жизнь моей жизнью. Хороша она или смешна – не об этом сейчас…

– Яша, ты вспомни что-то для души. Возражать-то я возражаю, конечно, но уж больно интересно послушать рассказы о личных впечатлениях. Твои «мелочи», не скрою, очаровательны.

– Погоди-ка, вспомнил! Это о другом, но о том же. Ты поймешь. Недавно в Нью-Йорке был забавный конкурс. Айфон против носков. Да-да! Ребятишки, кажется начинающие журналисты, из кожи вон лезли, доказывая, что лучше. И знаешь, кто победил? Как привыкли говорить футбольные комментаторы «с огромным перевесом победу одержали» … носки. У первых был девиз: «весь мир в кармане», а вторые упирали на «тепло и уют в душе». То, что возмутило меня в книге, как раз похоже на первое. Все сразу, все в одном и служит единой цели. Но мне кажется, мир холоден. Особенно, если весь сразу. А носки, и правда, греют и ближе сердцу. Носки – символ душевной теплоты! И кто бы подумал? А заметь, человека по айфону не отличить. Гаджеты нас встраивают и выравнивают. Носки – делают индивидуальностями. Вот.

Яша выставил ногу из-под стола и приподнял штанину. Его щиколотку украшал носок в полосках всех цветов радуги.

– А?!

– Узнаваемо, – кивнул я.

– Это ты еще не видел, какие мне матушка в детстве вязала, – гордо отчеканил Яша, спрятал ногу и спросил:

– Который час? Толкуем о Пинчьо сегодня или отложим?

– Уйдем сейчас – потеряем вечер. На что ты собираешься его потратить? Свидание?

– Ах, если бы! Рассказывай, что у тебя за адюльтер с закатом?

Я откашлялся и, неожиданно для самого себя, заговорил вдохновенно, совершенно не подозревая, какое впечатление слова произведут на друга.

– К счастью, это история только на двоих. Мое общение с вечным городом было кратким. Перед поездкой я до дыр зачитал Мортона. А когда оказался в Риме – дошло до абсурда – целыми днями сидел в гостинице на Veneto  и листал книгу. По-моему, это верх безумия, но, может быть и тут кроется какая-то из мелочей. Чтоб ты правильно понимал, я не считаю их глупостями. Вполне возможно, что крики «капелланов» и крекеры в чайном доме очень особенны. Но! Как-то вечером я гулял в садах Боргезе, а после вышел на Пинчьо. И там увидел закат солнца. Хотя… «увидел» – не то слово. Маленькое какое-то, тесное. Я увидал, узрел, я предстал перед ним. Закат над Римом! Яша, вот, что не дает мне покоя. Когда стоишь на самом краю холма и перед глазами полыхает гигантский, во все небо, пожар над городом… В этом было что-то настолько древнее, настолько сильное и потрясающее самую глубину существа, что видел, нет, не видел только, но чувствовал прямо нутром, как все вокруг сливается в единое целое. Уверен, пикни в тот миг какая-нибудь чайка, выгляни из-под салфетки крекер, сморкнись в жилетку турист-ирландец, звякни вечерний колокол на Мария-Маджоре… вообще что угодно случись, даже фига в кармане у прохожего, – все это немедленно стало бы лишь частью целого, чего-то одного. Божественного, если хочешь. Вот это надо видеть. Быть там и чувствовать!

Заметив, как Яша смотрит с явным уважением, а официант, заслушавшись, замер в проходе, я пафосно завершил пламенную речь:

– Что с этим-то делать?

– Браво! Кричать «браво» и восхищаться.

Мой друг придвинулся на край стула и хорошенько потер руки.

– Дорогой мой, ты гений. Ты сам не понимаешь, какой ты гений. Я сразу все понял. Сложилось.

Он повернулся к официанту, который уже готов был в нарушение приличий слушать дальше, и отослал его за вином. Мы остались одни и Яша воскликнул:

– У меня идея. Давай объединим наши усилия. Ведь жизнь, по большому счету, и как бы банально это ни звучало, – кино. Тем немногим, кто это понимает, она кажется непрерывным потоком событий, пейзажей и широкоформатных панорам. Но каждый раз, как мы хотим что-то описать или рассказать, вынуждены разбивать кино на куски, части и детали. И думаем, а я от этого не откажусь, что в каждой секунде, в каждом мгновении ровно двадцать четыре кадра. Вопрос в том, достаточно ли мы внимательны, чтобы их разглядеть! Тут не всякий справится. Это моя версия. Достойно?

Я кивнул.

– Все, о чем я говорил, – продолжил Яша, – и есть киношные кадры, яркие одиночные мгновения. Но, ты сейчас потрясающе изложил другую точку зрения. Судя по красоте, в какой предстал римский закат, вопрос не в том, дано ли нам увидеть первые двадцать четыре, а в том, достойны ли мы лицезреть самый великолепный, самый величественный кадр номер двадцать пять ! Но это не просто панорама! Это – счастливый случай. Только человек, который с надлежащим вниманием видит капли, достоин охватить взглядом океан. Понятия не имею, когда ты успел изучить Рим так подробно, чтобы увидеть его целиком, но, что делать, повезло так повезло. А я вот, несчастный, застрял где-то между седьмым и восьмым и…

– Не кори себя. Везет дуракам, – я похлопал Яшу по плечу.

– Это верно, им, – согласился он. – А тебе-то за что? Слушай-ка, если ты когда-нибудь напишешь об этом разговоре, будь добр, упомяни о том, что закаты закатами, но и мелочи чертовски важны. Нам с детства придумали слово жизнь. Как будто ее нельзя поделить на части. Жизнь! Никто не ведает, что это такое. А и не надо. Мы, смертные, все воспринимаем по частям. А уж, вы, гении… вам подавай сразу целый мир.

– Брось шутить.

– Я не шучу. Двадцать пятый кадр кому попало не показывают…

Вечер мы провожали долго. Пили вино и гадали о разном, в том числе, выстроены Яшины мелочи по порядку и каким-то образом связаны между собой или достались ему вразброс. Наконец, обнялись, крепко пожали друг другу руки и простились.

С тех пор, как Яша и предполагал, я много раз пытался записать этот разговор. И даже придумал начало, буквально несколько строк:

«С тех пор, как он развелся, для немногих остался Яшей. А может быть, только для меня одного. Старея и теряя близких, мы все больше начинали ценить друг друга. И разговаривать чаще…»

Но дальше дело не шло. Рассказ остался не написан. Может быть потому, что наши странные споры и единодушие, которым они заканчивались, и были тем самым, настоящим двадцать пятым кадром, который оба увидели, почувствовали, но так и не успели осознать.

 В ХОЛОДНОМ НЕБЕ

Щепотка ворон в февральском небе. Будто чаинки в кипятке. Ух, какие фортеля выкидывают!

Играют.

Вертятся.

Бросаются друг на друга. Точно подвыпившая компания гуляет. Шумят, покрикивают. Что в них вселилось? В половине-то девятого утра.

А день задается серый. И снег сырой, – то ли висит в воздухе чуть заметной крошкой, то ли сыплет моросью холодной. Неуютный, хмурый, чужой.

А воронам – все равно. Гурьбой собрались над городом и ну, веселиться. Эх, удаль свою воронью показывать. И крыльями так и сяк, которая снизу, которая сверху, не разобрать. И видно, что ветер треплет перья, как черную шерсть, ерошит во все стороны. Хоть бы хны. Иная сложится, будто камень, и – р-раз! – ухнет вниз. За ней, – во сумасшедшие! – еще две-три. Гоняются. И покрикивают, покрикивают бойко. Или вверх рванут, в сторону, туда-сюда. Балуются, трепещут, что бантик перед носом у котенка… перед носом у весны.

А ведь чуют её птицы. В тот самый день, когда тепла и солнца не видать. Надеются. Да! Знают, что придет скоро. И сразу сердце радуется.

Как не верить!

 ФАРФОРОВОЕ ОДИНОЧЕСТВО

В одном из северных кварталов Нюрнберга прячется пустой фахверковый особняк. Дом обветшал и просел глубоко в землю. Единственное окно первого этажа теперь уперлось подбородком в брусчатку тротуара. За его мутным стеклом сидит белый, по-домашнему уютный котенок и одним глазом внимательно смотрит на прохожих. На каждого.

Когда я шел мимо, он глянул и на меня; без интереса, не поворачивая головы и не двигаясь. Взгляд его полон отстраненной печали. Так смотрит смертельно больной и одинокий старик.

Странный холодок, помню, пробежал в моей груди и подумалось, что, может быть, когда-то котенок был жив. Был кому-то дорог, играл с бумажным бантом, чесал за ухом лапой и весело мурлыкал?

Но его бросили. Забыли в пустом доме. Оставили на пыльном подоконнике. И, потому теперь, фарфоровое одиночество тоскливо глядит на каждого из нас.

Одним глазом.

 МГНОВЕНИЕ

Перед самой-самой весной, незадолго до ее прихода, случается неимоверная тишина. Вдруг появляется такой почти не видный для памяти денек, когда солнце выглядывает лишь на мгновение. Но именно в этот миг замирает сердце зимы.

Тает в воздухе шепот обнаженных ветвей, а почки пахнут теплой карамелью. Птицы кротко замолкают. Ветер бросает пожухлые травинки и бесследно исчезает в сумерках серого неба. Зима останавливает дыхание.

Весна еще не показывает признаков жизни. Случается просто мгновение тишины.

Но его не хочется пропустить! В нем скрыто так много неумолимого желания…

…которое как заветная мечта.

Чуть позже. Непременно сбывается.

 МОЛИТВА

Зима. Лунный вечер. Из печной трубы в небо медленно уползает дым, напоминая звездам о ровном дыхании спящей избы. Белый, словно борода старика, и нескончаемый, как дальняя дорога, он исчезает неслышно за гранью ночи, унося из дома горечь, тоску, обиды и печали.

Потому, наверное, зимними вечерами на душе так спокойно и молчаливо.

 ГОЛОС УЮТА

 Прошу, береги себя, любимая…  

В подмосковной усадьбе прошли века. Те, кто жил здесь много лет назад, уже более никогда не вернутся. Мебель исчезла, стены перекрашены, посуда разбита. Холодно и пусто. Письма, что хранились в ящике узорного комода, прочитаны чужими людьми. Домашний уют потерян.

Почти.

В гостиной сохранились старинные часы. Высокие. Напольные. Они будто вросли в место, где простояли все эти годы. Их корпус потемнел и потерял блеск. Медные стрелки покрылись зеленью патины, а тяжесть маятника лениво раскачивает печальный ритм. Часы постарели, выглядят усталыми, но идут.

Их ровное «тик-так» все ещё ясное, как прежде; совсем не тронуто временем, которое они так долго отсчитывают. Будто остаток тепла, затерявшийся в доме между веками его осиротелой жизни, укрылся в этом тихом, настойчивом и даже немного упрямом «тик-так, тик-так»…

Часы живут. И жива та малая часть давнего уюта, что они сохраняют.

Защемило сердце. Захотелось сделать что-то приятное в благодарность за доброе гостеприимство. Я погладил их и нежно прошептал: «Ча-а-сики…».

 ПЕШЕХОД

 Из серии «Впечатления о мелочах»  

Кофе и круассан так же подстать Парижскому утру, как майское солнце восточному склону Монмартра. Яша наслаждался завтраком и, лениво оглядываясь по сторонам, случайно задержал взгляд на тротуаре возле перекрестка.

Туда подошли двое: женщина средних лет и мужчина преклонного возраста. А рядом оказался… третий. С виду – обыкновенный серый воробей, что присел на поребрик. Но, как только мужчина и женщина двинулись через дорогу, он вскочил и кинулся за ними вприпрыжку. И сопроводил на противоположную сторону.

«Пешеход!» – усмехнулся Яша.

В этот момент появились две школьницы, которые, весело болтая, прошли мимо воробья. Пернатый опять встрепенулся и запрыгал вслед. Примерно в таком же порядке, как в предыдущий раз, компания пересекла улицу. Девчушки скрылись за углом, так и не заметив попутчика, а тот принялся ковырять трещинку тротуара.

Теперь происходящее забавляло Яшу всерьез. И он внимательно просмотрел сцену «пешеходного перехода» с участием звезды местного сериала «Перекресток» еще несколько раз. В ней поучаствовал седой капеллан в широкополой шляпе, трое молодых людей, крикливо беседовавших на испанском и дама в ярко-красном пальто. Кстати, пара воробей-капеллан, удостоилась особой чести – шествовать перед носом хлебного фургона, который остановился и терпеливо ждал.

В итоге, и Яша, окончив завтрак, направился к перекрестку.

Они шли через дорогу совсем как старые приятели – рядышком, искоса поглядывая друг на друга. А потом расстались.

Вот так Парижское утро может запомниться вкусом теплого круассана, запахом крепкого кофе и забавным воробьем-пешеходом, уверяет Яков.

А мне приятно улыбаться в ответ.

Париж, 1997 год.

 ТУМАН

Из серии «Впечатления о мелочах»  

До леса остаётся совсем чуть-чуть. Тропинка ведёт по склону холма. С влажных низин поднялся густо-густой туман и так плотно обнял всё вокруг, что, вытянув руку, я не различаю собственных пальцев.

Неожиданно – шорохи. Ближе, ближе… оживлённый трепет крыльев, рассекающих воздух. И вдруг – ниоткуда! – птицы. Справа, слева, сверху… За пару мгновений меня окружает стая черных дроздов. Захваченные слепотой тумана, они прыгают, мельтешат, порхают, суетятся. Пернатая карусель бойко несётся мимо, стараясь выбраться на свет.

Я замираю.

Дрозды появляются из серой пелены и мгновенно исчезают. Выныривают головы с крупинками темных глаз, желтые клювы, крылья, хвосты… Они мелькают-мелькают-мелькают совсем рядом, обдавая лицо порывами прохлады…

Через минуту шуршание крыльев начинает стихать, а потом – раз! – и пропадает. В один миг.

 ДОБРОЕ УТРО

Живописные окрестности городка вызвали у меня такой интерес, что я вставал задолго до восхода солнца, отправляясь на прогулку в утренних сумерках.

И по дороге от гостиницы до окраины, обязательно встречал пару-тройку местных жителей. Оказалось, приветствие здесь, как инъекция радости. Каждый дарил мне сердечную улыбку, восклицая: «Добрый день!»

Слегка озадаченный, я отвечал тем же, не переставая гадать: если еще до рассвета «добрый день», то когда же эти милые люди успевают сказать друг другу: «Доброе утро»?!

 ДАВНЕЕ

Вечер стих. Искрами огня бормочет печь, нехотя отдавая тепло. Неспешно хмурятся сумерки, и поздняя синица лениво копошится под стрехой. Ветер куда-то отлучился, оставив тишину в одиночестве, а за окном в медленном танце кружится снег.

Керосиновая лампа дарит свет и бережет уют на кухне. Бабушка моя сидит на скамье с прялкой и, плавно потягивая одной рукой шерсть с лопатки, вращает веретено в другой. Волшебно! Оно как будто висит в воздухе меж ее пальцев и шепчет, шепчет, шепчет, оборачиваясь тонкой струей пряжи. Голос веретена яснее, чуть сильнее и… снова стихает. Он похож на шум морской волны, набегающей на песок. Только я об этом еще не знаю. Я никогда не видел моря.

Глаз не оторвать от веретена. Но вдруг неясное движение на краешке света заставляет перевести взгляд. С потолка на тоню-ю-сенькой нитке, поблескивающей в мягком отражении огня, появляется паучок. Мелкий, как песчинка. Спускается, теребя ножками. Все ниже… ниже… Медленно-медленно.

Веретено смолкло. Я и бабушка наблюдаем молча. Кроха-путешественник повисает рядом. Потом устремляется еще чуть ниже к полу. Паутина начинает качаться. Гость замирает на мгновение, и поворачивает вспять. Наверх. И там исчезает

Мы улыбаемся, по-прежнему ничего не говоря.

Сколько лет миновало с того вечера!

А кажется он длится и сейчас…

 ФОРМА ЧАЯ

Слышал, в стародавние времена китайские мудрецы написали книгу о чае. Целых десять томов.

В первом подробно говорилось о том, как найти землю, где нужно выращивать чайные кусты. Во втором – как за ними ухаживать. В третьем – как собирать и сушить листья, в следующем – о приготовлении… И так далее.

А десятый том этой книги содержал церемонию изготовления посуды, из которой пьют чай. Оказывается, чтобы почувствовать напиток, ему необходимо придать особую форму – форму чая! – в которой живет его настоящий вкус.

Всё должно иметь очертания. Иначе, как любоваться рекой без берегов? А небом без горизонта? И где хранить уют, если нет дома? Чаю необходима чашка.

К великому сожалению, именно десятый том не сохранился.

Всякое содержание живет в своей форме, как любовь в сердце. Одно из них мы потеряли. Жаль.

 КОЛИБРИ

 Колибри за сутки потребляет  

 нектара больше, чем весит сама.  

Итальянская столица по-настоящему приветлива к вечеру. А лучшее завершение дня – ужин. Бросив ласковый взгляд на увядающий закат, я пересчитал ступени Испанской лестницы и направился в ресторан.

Там, звякнув дверным колокольчиком, отряхнул с ботинок пыль столетий и бодро ступил через порог. Теплая комната вовсю разжигает аппетит запахами горячего теста и оливкового масла. И вот, сделав заказ, небрежно хрустя сухариком и вдыхая ароматы горячего теста, я уже с любопытством оглядываю помещение.

Вокруг царит мирная кормящая атмосфера. Стены пестреют античным орнаментом, официанты звенят посудой, а за столом напротив пожилой ирландец мочит рыжие усы в тарелке горячего супа. Рядом беседуют его товарищи, раскуривая папиросы.

Неожиданно в узком проходе между столами появляются пакеты. Целая груда розовых, голубых и желтых пакетов с яркими надписями. Они толпой шуршат мимо, бухаются за соседний столик и, к моему полнейшему удивлению…

громко вздыхают.

Оказывается, у них имеются ноги: две штуки, обутые в красные сапожки на высоких каблуках. Не успев воскликнуть: «Ух, ты!» – я подумал: «Ага!» и стал смотреть что будет дальше.

Пакеты пошевелились, устраиваясь удобнее, и скоро, словно чертик из табакерки, из-под них выпорхнула малюсенькая китаянка. Она устроилась на стуле, будто фокусник, выхватила здоровенный гаджет и увлеченно защелкала ноготками по клавиатуре.

По сравнению с поклажей, где очевидно была собрана как минимум половина товаров со всей Via del Corsо , девушка выглядела крохотной, но ещё большее очарование ее миниатюрности придавала повадка все делать чрезвычайно бойко. При этом, болтая ножками.

Отстучав по стеклу телефона неизвестный мотив, она выпятила нижнюю губу, дунула на челку и замахала официанту. Тот немедленно покинул усатого ирландца и, широко улыбаясь, произнес над гостьей: « Buongiorno! »

Неприлично кушать глазами человека (даже если это происходит в ресторане), но я с интересом продолжал наблюдать. Официант, выслушав монолог китаянки, исчез.

Ненадолго. Скоро на столе моей соседки появился бокал вина, чашка с сыром и корзинка с фруктами. Если честно, именно с этого момента я начал удивляться. Бокал-то был огромен. Его содержимое по объему не уступало половине величины самой девушки. Но почему-то смутил этот факт только меня.

Китаянка снова уткнулась в телефон и, судя по бешеной скорости, с которой бегали её пальцы, писала эсэмэску размером с «Войну и мир». А по пути и как бы невзначай, заедала и запивала написанное. Чашка, корзинка, бокал – мигом опустели.

Как в нее вошло?

Затем, не меняя позы и ритма щелчков, она проглотила тарелку зеленого салата и разделалась с порцией мясных спагетти. По-прежнему, весело помахивая ножками. А официант продолжал кормить миниатюрную гостью. С истинно итальянской грацией ей было подано очередное лакомство.

Прихлебывая уже из второго бокала, она приготовилась откушать увесистый бифштекс с варёным картофелем, развалившиеся на огромном блюде. Но как! Девчушка отложила телефон, обеими ручонками ухватилась за края тарелки и резко придвинула к ней всю себя, подавшись вперед на стуле. Я обмер с открытым ртом, а китаянка, тем временем, ловко орудуя ножом, вилкой, да продолжая весело болтать ногами, прикончила бифштекс. С неё размером!

Когда обжорка заказала тирамису и кофе, я, хоть и молча, но не удержался произнести восхищённое: «Ух, ты!»

Завершив ужин, девушка выдохнула слабое «Пфу-ф!», облизала пальчики и звонко чмокнула мизинчик. Затем легонько икнула, прихватила пакеты и быстрым шагом покинула заведение.

А я, наконец, перевёл взгляд на свой остывший кусок пиццы, невольно завидуя человеческому умению жить.

 АРОМАТ ЖЕНЩИНЫ

 Всякой женщине дано от бога.  

 Но итальянская женщина выбрала лучшее.  

Рим, Veneto, майский вечер.  

Я вдохнул кофейный аромат…

В этот момент ОНА  шла мимо.

Неумолимая строгость её фигуры, подчёркнутая струящимися, как небесная бирюза на восходе солнца, складками одежды, остановила мою руку с чашкой на пути ко рту.

А походка!

Скользящие, плавные движения, похожие на невесомые взмахи крыльев мотылька. И каждое завершено отчётливым, будто выстрел, стуком каблучка.

Прижимая к бедру изящную сумочку одной рукой, другой она держала телефон возле уха и о чём-то нежно ворковала. Без сомнений, Бетховен переписал бы лунную сонату от первой до последней ноты, услышав бархатные, рассыпчатые звуки её чувственного голоса.

Запах римского вечера ожил ошеломительным ароматом духов, разговоры за соседними столиками угасли, словно пламя свечи в дыхании ветра. Сердца мужчин замерли.

Итальянка проплыла мимо, и мягкий, искрящийся шлейф восторженного шёпота потянулся ей вслед…

Мимолётное прикосновение чуда.

Лишь минуту спустя я скосил подёрнутые пеленой глаза на чашку кофе, забытую в руке, опустил её обратно на блюдце и остался сидеть с блаженной улыбкой до самых сумерек…

 ДЯДЯ ЛЁША

Раскаленная буржуйка гудела резво, плевалась искрами и грела так, что жар доставал до самых костей. Гаражная каптёрка переполнилась теплом и клубами табачного дыма. Дядька сидел на топчане, курил ядрёную самокрутку и время от времени, поглаживая седую бороду, тяжело вздыхал. Вовка расстегнул ворот застиранной рубахи, закатал штаны до колен и уселся рядом. Оба смотрели на отблески огня.

– Дядь Лёш, может дров притащить?

– Сойдёт и так.

Вовка подтянул колени к подбородку, обхватил руками и задумался. Печальные мысли бродили в голове у паренька. Он вспоминал свою совсем ещё коротенькую жизнь и ему до ужаса хотелось что-то изменить. Ну, не в смысле там шляпу на глаза напялить или усы с бородой приклеить. Нет. Он обдумывал другое – свое отношение к этой жизни. А повод случился серьёзный – совет дяди Лёши: «Не можешь дело справить – сам виноват. Помощи не жди».

Это из-за того, что Вовка по простоте душевной выложил всё про Длинного. Так звали местного парня, что приставал к младшим пацанам, заставляя таскать ему курево, и люто бил каждого, если не подчинялись. С Длинным никто не связывался – все считали, что верзила сдвинутый и терпели. Вовке доставалось от него чуть ли не каждый день. Он постоянно ходил с разбитой губой, и вчера заполучил под глазом такой фингал, который, наверное, мог светился в темноте. Ну, дядька и спросил, что за дела. Вовка рассказал. Если честно, свалял дурака – понадеялся на сочувствие. Получил отворот-поворот. Теперь все ясно.

Слова, конечно, правильные. И, главное, точно подходили к Вовкиному убеждению: каждый сам за себя. Чёрт, хорош сюсюкать. Пора взрослеть. Не маленький уже – скоро десять. Да, что-то поменять надо бы – житуха последнее время задалась тяжкая.

Ладно еле-еле душа в теле, так еще интернат сгорел. Мальчонку вместе с такими же детдомовцами привезли из города сюда, в деревню, прошлой осенью. Шёл третий год войны. Поначалу кантовались в старой усадьбе, кутались в брошенные тряпки и с дракой делили кашу да куски хлеба, что раздавал истопник Петруха, приставленный сельсоветом доглядывать за голытьбой.

Он усадьбу и сжёг. Ночью растопил печь, а сам пьяный свалился и то ли подтопок не закрыл, то ли ещё что. Кто-то проснулся, увидал как полыхает – свистнул остальным. Пацаны кинулись на улицу. В суматохе прыгали через окна. А в коридор даже не заглядывали – дыму полно. Ну, Петруха и сгорел. И усадьба сгорела. Дотла.

Ребятишек на следующий день устраивали по семьям. Кого куда. Вовка попал к дяде Лёше – местному сторожу, демобилизованному с ранением и контузией, сутулому и вечно хмурому старику. Тот, похлопав мальца по плечу, без улыбки сказал: «Я тебе не сват, не брат, а так». И больше ничего.

Ещё там, в сельсовете, когда разговор зашёл про гараж, староста – тётка Анна – предупредила, ты, хлопец залётный, знаю я вас, не шибко-то со стариком. У него, мол, и так беда – всю семью потерял. Сухая, как костыль, она устало смотрела на детдомовца и говорила медленно: «У мужика горе. Не пакости ему. Понял?» Вовка буркнул, что понял.

Дома у дядьки не было. Теперь оба жили в гаражной подсобке. Много не общались. Старик справил Вовке фуфайку в заплатах и сам подшил валенки. Относился по-доброму, но сурово, и слова лишнего из него было не вытащить. Долгими вечерами после работы он сидел молча, грелся у буржуйки, задумчиво пыхал цигаркой. Табак выращивал сам, и запаса хватало на целую зиму. Приемышу курить не разрешал.

Такое вот «не сват, не брат» у них и шло второй месяц. Ни шатко, ни валко. К молчанию Вовка скоро привык, но по вечерам, как теперь вот, тосковал, вспоминал детдом до войны, и на душе у него становилось горько. Он мечтал вернуться в город, снова увидеть Мишку Серого, Витьку и Балуна – своих приятелей, сыграть на пустыре в чику, сходить в кино и поесть досыта картошки с мясом.

«Эх, зря разболтал! – ругнулся про себя Вовка и привстал, ногой затирая в пол вылетевшую из печи искру. – Сам справлюсь». Но чувство одиночества подступало нещадно. Он улёгся под одеяло и тоскливо глянул на дядьку. Тот пускал дым, сидел, как обычно, сгорбившись, и думал о своем.

Житуха гаражная текла буднично. По утрам они таскали воду. Огромный бак, что стоял в углу каптерки, надо было заполнить до краев. И сегодня в два коромысла до обеда должны управиться.

Когда наполовину завершили дело, дядька присел курить, а Вовка в очередной раз двинулся к колодцу. С пустыми-то ведрами идти легко, но ужасно хотелось есть, и он старался чем-нибудь отвлечь мысли.

Почему-то вспомнилась Вера Ивановна, их детдомовская вожатая, и как злился на её вечные россказни про всякое хорошее. Вераванна, конечно, тетка добрая, всегда старалась подбодрить, но у нее, как считали пацаны, был бзик про «сказки». Воспитательница без конца твердила выдуманные истории и уверяла, что они, сказки эти, помогут в жизни. Ну, блин, чудная!

Вовку это злило тогда и раздражало сейчас. Может потому, что дядя Лёша все время молчит и слова нормального не скажет, может потому, что синяк ноет, а может просто так. Не знаешь ведь, отчего у тебя настроение портится. Сказки! Чёрт их задери.

Ну, правда. Сколько можно! Сплошное вранье. Разозлишься тут.

Иваны-дураки с волшебными мечами и прочая дребедень – всё ж враки. Витька Козлов, когда училке нажаловался, что Вовка списывал – это что? Кто выручил? Царевич какой-нибудь прискакал и вступился? Появляется такой и давай впрягаться. Так, мол, и так, барыня, не надо ругать хорошего парня, а лучше угостите его мороженым. Как же! Ага! Эта «барыня» линейкой по башке колотила так, что никакому царевичу не снилось.

А когда соседские с Первомайки во дворе поймали и отмутузили ни за что – кто заступился? Конёк-горбунёк, может?

«Нет уж! – мотал головой Вовка, перекладывая коромысло с плеча на плечо и почти с ненавистью вспоминая бредни Верыванны. – Будьте такими, да растакими, да помогайте всем, да пример берите с героев. Чушь!»

Кошек спасай, собак не обижай, на букашку не наступи. И чо? Саньке Куравлёву, который к ним в детдомовскую школу ходил, целый рубль занял – и с концами. Обещал вернуть, а где? И сам пропал. То ли переехали они куда-то с матерью, то ли еще чего. Только денежки-то – тю-тю.

А на той неделе вон, вообще. Жучка ихняя гаражная, худючая, рваная. Глянешь – голодного стошнит. На кой подумал её кормить? Еще за коркой хлеба бегал. Пожалел, как учили. На тебе! Цапанула так, что рука аж до локтя ноет. Зараза.

К едрене фене эти сказки. Чтоб еще хоть раз послушал. И книжки повыкидывал бы все, если б были. В печку стопить – и то польза. Вон, Пилюля, который из второго отряда, – никаких книжек с роду не читал, а лучше него сквозь зуб никто не плюнет. Мог с трёх метров в пятак медный попасть. Это да! Не гляди, что кличка смешная – Пилюля. До чего же он на Емелю похож.

Хотя… ну, Емеля, ну, Ванька-дурак. Один хрен. Байда все это несусветная. Как что приключись – никто не поможет. Дядька прав. Сам не выкрутишься – пиши пропало.

Пока он злился на дурь, что Вера Ивановна втюхивала, не заметил, как из-за угла навстречу вывернул Длинный. Будто ждал, сука. Верзила встал поперек дороги, держа руки в карманах, и гнусаво крикнул:

– Куда прёшься, дармоед?

Вовка остановился:

– Воду ношу. Бак с дядькой наливаем.

Длинный изобразил на лице что-то вроде ухмылки:

– Ну, дак топай к своему дядьке и тащи мне горсть табаку. Живо! Пошел!

Сказки кончились.

– Тебе чо, – свирепо наклонился Длинный, – еще накостылять?

– Отвяжись! – вдруг заорал Вовка со всей силы. – Отвяжись от меня!

В нем мигом вспыхнуло такое отчаяние, что он уже и себя не помнил. Нахлынуло, как в омуте. Всю жизнь один, всю малюхонькую жизнь! И снова то же. Вовка не боялся побоев. Не угрозы сейчас его взбесили, не синяки, не этот противный голос, а обида на всё. Вообще на всё! На жидкие детдомовские харчи, на постылую войну, что конца нет, на приятелей, которых не осталось в живых после бомбежки, на молчание дядьки, на россказни Верыванны. Да на весь белый свет! Провались он, дерьмо собачье.

Малец сжался в комок, словно раненый, и резко скинул вёдра с коромысла. Вцепился в него до боли в костяшках, поднял над головой и, стиснув зубы, первым кинулся на Длинного. Со стоном. Как в последний раз.