Текст книги "Не просто рассказы"

Автор книги: Игорь Шляпка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Я удивленно уставился на Яшу. А он начал энергично расхаживать по кухне с чашкой в руке. Прям, Станиславский.

– В незапамятные времена молодости, как все мало-мальски уважающие себя студенты, твой покорный слуга имел честь проживать в общаге. Чудесная школа жизни! В муравейнике, бок о бок со сверстниками, мигом находишь верные понятия о людях, и познаешь правила взаимоотношений. В том числе, и с противоположным полом. Одна трудность – внешностью я тогда сильно уступал и Луи де Фюнесу, и Фернанделю и Барбаре Стрейзанд вместе взятым.

– А Барбара тут причем?

– Слушай. Внешность – не ум, на дороге не валяется. Меня с детства дразнили ушастым. А юность добавила в палитру еще худобу, сутулость и прыщи. Как тебе партретик?

– Пёстренький.

– Вшивенький! – отрезал Яша и чуть не пролил кофе на пол. – Ай, ты ж! Как с этим жить? Представляешь, через какие тернии надо было продираться, чтобы завоевать хоть подобие уважения товарищей. В драке – побьют, в столовке лишний раз не накормят, а уж о девчонках и речи нет – даже не заметят. А девушки – это же…

– И?

– Случай! У каждого в жизни есть счастливый случай. Если повезет и окажешься в хорошем месте да в теплое время суток – ты в дамках. Еще Бетховен говорил мне на досуге… Помнишь Бетховена?

– А то!

– …что если в нужный момент стучать по клавишам рояля, инструмент сам сыграет вальс. Короче, к делу. Была у нас в то время мода собираться большой компанией и играть в «крокодила». Зачем так странно назвали хорошее занятие – не знаю, но играли взахлеб. До поздней ночи просиживали. Сходились комната на комнату. Человек по пять-шесть в команде.

– Мы это звали «паровозом», – меня увлек Яшин рассказ, – тоже не помню, почему. Одни другим слово загадывали, а те жестами изображали.

– Что только не придумывали! Всякие цветки, селезенки, аквариумы, сувениры, фотографии и даже зеркала пролетали на «ура». Доходили до суспензий, синхрофазотронов и целых предложений, вроде пословиц с поговорками. Хохотали до упаду. Всегда были умельцы, те, кому удавалось любое слово или фразу изобразить моментально. Минута – и чик! – готово. Я в героях не ходил, но и дурачком не был. Но однажды, – слушай, – играли с девчонками. Их, человек пять и мы с пацанами. К полуночи все слова перебрали. В выигрыше, как ни крути, женский пол. А на кону – не бантики! – кто продует, бегут по коридору голышом.

Вот тут меня и дёрнуло. Давайте, говорю, любое слово объясню без рук, одной только мимикой лица, но если уж объясню, то победа за нами. Машка Ноговицына, самая крутая, тут же: «Давай!» и в хохот. Но если не объяснишь, бежать тебе голым вокруг общаги!

– Голый Яша – это кино.

– Голый Яша – это ужас. Я оторопел. А они смеются, и парни давай меня под ребра тыкать – рискуем, вперед, не дрейфь. Махнул рукой – давай. Вышли с девчонками в коридор. Те шушукались, шушукались и, наконец, шепчут мне, – удумали же! – «пеньюар». Пеньюар – представляешь? Какие, к лешему, в те времена пеньюары? Выкопали! Я это слово слышал, кажется, но что означает – никак в толк не возьму. Вроде легкое что-то. А уже пора. Заходим в комнату, мои сидят, уши навострили – ждут. Машка мне, для куража, руки за спиной шарфом связала, и кричит: «Время!»

– Ну, и как ты выкрутился?

– Говорю тебе – звездный час. Не понимая слова, со связанными руками, я носом да ушами, не зря же оттопыренные, почти минуту объяснял. Безнадега полная. В голове одна мысль – как я голый-то побегу, – на дворе ноябрь. И тут, – оп-па! – Серега, фамилию не помню, как заорет: «Пеньюар!» Все обалдели. А я ему во все горло: «Он, мать его!» Девки от изумления с кроватей попадали. Никто не ожидал. А я меньше всех.

– Гений!

– Лучше! Общага – мир тесный. На следующий день все слышали, что я тот знаток женского белья, который «пеньюар» носом и ушами показал. Боготворили как Гагарина! Ко мне слава прикатила необыкновенная. Я может быть раз в жизни, но заимел успех у женщин. Не в шутку. Как прознали, со мной даже старшекурсницы потом вежливо здоровались. Физрук раза три выспрашивал, что такое этот пеньюар и как его произнести ушами. И с Нюрой своей я тогда познакомился…

Я уже хохотал в голос, пока он заканчивал хвастать своими похождениями.

– Да ты плут. Ай, да плут!

Яша замолчал и заботливо глянул на меня, как профессор Стравинский на Ваню Бездомного:

– Отпустило?

Я посмотрел на недопитую чашку кофе, понял, что его болтовня как-то странно подействовала, отвлекла, и честно признался:

– Да.

Крашеная тетька из автобуса мне все ещё не нравилась, но одышка исчезла, а на душе полегчало. Яша, не медля, взял меня за плечи, внимательно посмотрел в глаза и ласково молвил:

– Тогда, пошел вон, сукин сын! И цветы не забудь, пердун старый. А вернешься, если вернешься, конечно, – все расскажешь. Обещай.

– Яшенька, сам ты сукин сын. – ответил я комплиментом и обнял его, – Побегу, ладно?

– Бог в помощь, счастливчик! – он театрально «смахнул слезу». – Наташе поклон от меня.

– Пока-пока!

 ХА-ХА-ТЫЙ ВЕК

 О людях настоящего времени  

Танька достала. Только с работы пришел, – давай ныть со своим замком. Дверь у нее не закрывается. Ладно, тесть выручил. Если начинает бухтеть – надо слушать.

Он мужик забавный. То про рыбалку целый день бурчит, то про погоду, то про политику, на худой конец. Ему ж темы выбирать, что пальцы гнуть. Иногда придирается, конечно, из-за ерунды, но сейчас – польза, – даст побездельничать. Вот начал:

– Это ты, Толька, виноват. Кто тебя просил мне утуб показывать? Не видал ничего – хорошо жил.

А сам ухмылку прячет.

– Сан Иваныч, ты же сказал, что дома сидеть скучно. На дворе зима, выйти некуда. Я-то хотел, как лучше, – подыгрываю, но понимаю, что не отвертеться.

Компьютеру его, как на грех, обучил. Теперь старик целыми днями кнопки тычет и ролики смотрит. Сейчас начнет кряхтеть про печали. И смешно, и грустно за него. Точно.

– Не, так то, да, – тесть вздыхает, медленно протирая очки. – В телевизоре одно и то же с утра до вечера, а тут хоть это… разнообразие. Я тебе про говорливого-то рассказывал?

– Рассказывал. Что он тебе? Опять жить не дает?

Танюха в коридоре копошится и оттуда язвит:

– Па, ты ему про интеллигенцию расскажи. Замок починить не может, так пусть умные мысли слушает.

Хохотнула, язык показала.

Тесть нацепил очки на нос, хмыкнул.

– Сегодня все утро смотрел. Сидит в какой-то зале, толстый, как хомяк и говорит, говорит, говорит. Ну, чисто заведенный. Цирк, вообще. Наизусть, что ли выучил? Не знаю.

– Я не понял, он кто, ученый?

Тесть усмехнулся:

– Академик. По всему, видать, что писатель.

– Писатели дома сидят и бумагу портят. Чего он в компе-то делает? Байки травит?

– Не байки. Ладно бы. Я как включил, так до обеда просидел – без остановки шпарит. И связно, и складно. Как Славка Каштанов. Саратовский который. С тем покурить сядешь, заслушаешься. Каждый раз пачки беломора – как не бывало. Шельмец! Чтоб ему в мутные стекла гляделось. И так ловко всё – как шьет.

– А чего говорит-то?

Вечер долгий, поели, а главное, замок крутить не охота. Можно и байки послушать.

– То про Гоголя расскажет, то про Шолохова. Пушкина, опять же, любит. Потом еще кого-то. Я ж не упомню. Его пока слушаешь, вроде все здорово. Отвернулся – в голове как пол помыли – чисто.

– Так «стоп» нажал бы и все.

– Не. Интересно же. Но, зараза, расстроил он меня. Вот начал про интеллигентов и достал. У них, мол, раньше так заведено было, у культурных-то, чтобы и штаны в полоску, и при шляпе, и мату – ни гу-гу. То есть, ежели слова крепкого нигде не вставил, – считался потомственным интеллигентом. А сейчас, вроде как, времена не те. Теперь, сука, – все интеллигенты. Хоть матом-перематом, или Екатерину крой в колготки – все равно никто не посмеет тебя быдлом обозвать. Ну, это нормально? Да мы в свое время этим стилягам так портки крутили, что до визга. Интеллигенты!

– Пап, ты не ругайся, ты про пальчик расскажи, – смеется Танька.

– Что за пальчик?

Тесть хитро глянул на меня и усмехнулся.

– Да, вот. Треплется говорливый, что повадка такая была. Хочешь, чтоб тебя в уважаемые люди записали, – кофейку нальешь, кружку подденешь, мизинчик отставишь  и – ты уже интеллигент.

– А теперь что?

– Теперь не так. Хоть зенки выпучи, а не считается.

– Чёрт! – я захохотал. – Выходит еще недавно мог мизинец оттопырить и готово – серьезный человек с положением, а нынче – опоздал?

– Всё. Лафа кончилась, – тесть потер ладони о засаленные штаны. – Говорю же, – расстройство одно. Всё нынче не так. Другие времена.

– Злодей твой писатель. Гнать его надо с телевизора.

Танюха опять хихикает:

– Еще вчера в доме целых два интеллигента могло быть, а сегодня – шаром покати.

– Я те дам интеллигентов! – крякнул тесть. – Это еще что. У него, совесть шершавая не уперлась, представляешь, по любому поводу свое мнение. Все, говорит, создал Бог.

– Во новость!

– Да нет. Слушай. Бог все сотворил, но книжки придумали люди. Мол, господь человека слепил, чтоб тот ему романы писал.

– А сам, типа, почитывает?

– Вроде как.

– И нравится?

– Не сказал.

– А-а! Зажилил тему, писака.

– Да у него их куча, тем этих. Что у дерьма мух. Вот завел про «Войну и мир». А там этот… Пьер на дуэли. Я, грешным делом, так и не прочитал…

– Правильно. Зато теперь послушал.

– Послушал. Этот Пьер, – мне понравилось, – в душу помаленьку! – толстый как бык, давай стреляться с каким-то перцем. А в него самого, жиртреста, и целиться не надо. Просто пальни в ту сторону и не промахнешься.

– Да он вроде жив остался?

– Целехонек! А того, второго, прикинь, шлепнул.

– Повезло.

– В том-то и факт. Одноглазому тоже повезло. Бородино просрал, а Наполеона победил. У нас всеё так. Дуракам везет.

– Ладно, Сан Иваныч, не расстраивайся. Пьер выкрутился, Кутузов до Парижа французов гнал – все молодцы. А завтра я тебе найду какую-нибудь веселуху вместо этого словоплета. Посмеешься.

– Не надо мне. Пусть говорит. За всю жизнь умнее человека не слыхал. Надоедло про целину да кукурузу. Но этот же, потроха ему в коленку, представляешь, еще и весь… как это? Все прошлое столетие «ха-ха» веком обозвал. Вот это зря! Я, между прочим, там всю жизнь прожил. Мне этот век – как родня. И на. Всё «ха-ха». А я в те времена и родился, и учился, и женился, и вкалывал как вол. И отца на войне потерял. Да вообще, сколько народу-то полегло. И жрать – ни крошки. Куда все это теперь? Псу под хвост?

Танюха не словила тонкость момента и хохотнула в голос. Я промолчал. Тесть сразу нахмурился:

– Ты чё гогочешь-то, дочь? Вот помру, а в наследство от меня только «ха-ха» и достанется. Как тогда?

Старый еще разок крепко вытер ладони о треники, а Танька мигом посерьезнела:

– Ладно тебе. Помрет он. А замок кто починит? Пушкин ваш, что ли?

И грозно ткнула в меня пальцем.

Я отмахнулся:

– Сан Иваныч, может пивка? Тань!

– А?

– У нас пиво в холодильнике есть?

– Да ты замок починишь, или мене слесаря звать?

– Зови!

Тесть хлопнул тяжеленными ручищами по коленям и поднялся с дивана.

– Ладно, зять, не блажи. Тащи отвертку и молоток. Покажу, как мой ха-ха век ругать. Нехрен мизинцы таращить и Бородино просирать. Бездельники.

Татьяна усердно закивала головой.

– А пиво? – робко ухмыльнулся я.

– Пиво потом.

 РЕЦЕПТ ВДОХНОВЕНИЯ

Сейчас всё расскажу. Хотите верьте, хотите нет, но я его открыл. Рецепт вдохновения. Как? Да так. Все гениальное – просто.

Вычитал, будто Жуковский перед тем, как сесть за письменный стол и творить шедевры, всегда усердно мыл голову. В буквальном смысле. Водой с мылом. Считал, что мудрая мысль и верное слово – поклонники гигиены. Потом узнал, что Александр Сергеевич совершал прогулки. Есенин, оказывается, пел, Маяковский пил, Блок молчал… Не помню кто – ногой качал. Улавливаете?

Оставалось сложить два и два. Подумать только! И это сведения, полученные, так сказать, из первых рук. Почему мне раньше не приходило в голову? Великая тайна поэзии скрывалась под носом. Эврика!

Ведь стоит смешать нужные ингредиенты и на тебе, пожалуйста, – вдохновение. Как в аптеке. А для нас, настоящих поэтов, это первейшее дело.

Ну, думаю, попался таинственный рецепт. Но! Наученный с детства богатым опытом общения с рецептами против ангин, бронхитов и прочих недомоганий, знаю, что пользоваться ими надо осторожно.

Так и сделал. Для начала вымыл голову. Хорошенько.

И бегом за стол. Бумагу выдернул, ручку схватил, сижу, жду. Сейчас должно сработать. Сейчас… Выручай Василий Андреевич, выручай родненький…

И точно, через мгновение за окном, будто сиглал к атаке, послышался птичий свист. Тут и началось. Первая же строка выплеснула благоуханный аромат предстоящего шедевра:

Синица кличет весну в пустоте обнаженных ветвей…

Каково! Аж сердце зашлось. В словах и между ними так и дышит мартовское предчувствие. Строку, строку, полцарства за…

Но дальше дело не двигалось. Я сидел, как истукан, не меньше десяти минут. Ничего. Может быть не тот шампунь? Не та вода? Жестковата? Или надо усилить действие средства? Пожалуй, так.

Я накинул пальто, шарф – и на улицу. Быстрым шагом прошелся вокруг дома. Что-то шевельнулось в сердце, засосало под ложечкой и странным образом зачесалось колено. Подозрительно. Может быть это он? Тот самый поэтический зуд, незаслуженно осмеянный бесталанными завистниками. Наверняка. Я назад. Бросил в угол одежды, кинулся к столу. И вот:

Слышит синицу весна в пустоте обнаженных ветвей…

Попалась. Я внимательно перечитал строку. Сменился главный персонаж. Вот, в чем фокус. Конечно же, весна. Надо было сразу её во главу угла ставить – и порядок.

Но дело опять застряло. Проклятье! Ясно почему. Где взять Михайловское?! Конечно, ему легко было. Усадебка, прогулки на лошадях, да еще печка, свечка и старушка с кружкой. Так-то и ленивый справится.

Но я не сдавался. И через час в голову пришло совершенно свежее:

Ветви обнажены кличем синицы-весны…

То-то! Если соединить синицу с весной в «обнаженных ветвях», можно многого добиться. Строка звучит абсолютно новым смыслом. «Ветви обнажены», «синица-весна». Изюминка.

Следующие пару часов я был неумолим. Бастионам великой поэзии суждено было пасть под натиском вдохновения. Голова вымыта трижды, прогулка совершена дважды, и уж не знаю, что именно пел Сергей Александрович, но я исполнил всё. От «Очи черные» до «Во поле береза стояла». И… есть! Знаете это чувство? Когда скользит перо и ум нетленною строкой себя запечатлива… запечатлевыва… короче, оставляет на бумаге след. Вот он:

Синица, весна, пустота и ветви обнажены…

Я обомлел, искренне потрясенный глубиною сказанного. Теперь уже все три основных персонажа были заодно. И как бы невзначай, с той долей тайны и магии, что свойственны только истинному величию, к ним присоединяется «нагота ветвей». Изумительный сюжет. Я был доволен. Счастлив. Горд.

Кто станет спорить, если вот он – шедевр. Но шедевру явно требовалась вторая строка. Что ж, пора использовать оставшиеся ингредиенты. Чего жалеть! Сразу оба. Я стал читать в газете вчерашние новости и пить. Читал с интересом и пил с наслаждением. Бутылка коньяка, что притаилась в шкафчике под строгим надзором жены, была теперь свободна. Как нагота ветвей, как писк синицы и тепло весны. В мозг, истерзанный вдохновением, стремились потоком известия о пахоте на целине, невиданном урожае кукурузы в заполярье и трудовом подвиге швеи-мотористки. А в рот крепкой струёю лился коньяк, и первая строка приобретала все более и более гениальные оттенки:

В обнаженные ветви зовет синица весну с пустотой…

Я не собирался останавливаться на достигнутом и уже:

Скрылась в ветвях пустоты синица вместе с весной…

Но ненадолго, и вновь:

Весна настигла как-то раз синицу в пустоте ветвей…

Счастливые мгновения летят незаметно. Куда подевался коньяк? Газета отброшена и, залпом осушив стакан напитка менее благородного, но более крепкого, я создал еще один образец подлинного красноречия:

Пугалась пустоты ветвей синица по весне…

Но творчествий порыв, как струйка дыма на сквозняке, начал ослабевать. Мне стало до слез жаль неведомую целину, урожай кукурузы и, особенно, почему-то, швею-мотористку. Теплое чувство печали обняло сознание. В пелене затухающего порыва я еще какое-то время продолжал швырять слова на бумагу:

Весне, да в пустоте, синицы клич уж ни к чему…

Куда девалась пустота? Синице не нужна весна…

И синице, и весне, ох, как тесно в пустоте…

…пока не уснул. В отблеске воспоминаний пронеслось: «Кто же ногой качал? А качал ли кто нить… весна… ау-у.

На утро голова стонала словно из ружья. Жена назвала «карликовым пушкиным», но сжалилась – принесла компресс, а к обеду и судьба начала проявлять благосклонность – стих у виска барабанный бой. С трудом вспоминая минувшее, я двинулся к столу и обнаружил там кучу исписанных листов бумаги. На каждом тысячи раз, как бес на сковородке, плясала одна и та же строка. Нетвердой рукой я попытался смять их, но тут, приметил на одном что-то странное.

Самым неразборчивым почерком, где буквы, толкая друг друга, валялись вдоль и поперек, было изображено:

Клич в пустоте.

Я пью до дна.

Ура, ура!

Пришла весна.

Я встрепенулся. А что, совсем не плохо, подумалось мне на пике поэтического похмелья. Шикарный задел. Конечно, это еще не вершина мастерства – скромность всегда украшала мой стиль. Просто надо поработать. Посовершенствоваться. Для начала, например, шампунь сменить на мыло. Прогулку на пробежку, «Очи черные» на «Пока горит свеча» или «Синюю птицу удачи». Куда менять коньяк было и так понятно по звуку раскатистого звона в голове. Это еще не предел, согласен. Но творчество, оно всегда творчество. И в чистоте, и в пении, в распитии и поэзии. Поэзия! Ее бастионы не вечны. Рухнут. Я настойчив. Главное, рецепт вдохновения открыт. Осталось правильно смешать ингредиенты.

 25-ЫЙ КАДР

С тех пор, как он развелся, для немногих остался Яшей. А может быть, только для меня одного. Старея и теряя близких, мы все больше начинали ценить друг друга. И разговаривать чаще.

Постоянным местом встречи стала летняя веранда загородного ресторана. Здесь можно было проводить время, неспешно выкуривая по пачке сигарет, попивая кофе и делясь мыслями, какие придут в голову. Так случилось и на этот раз.

Яша закинул ногу на ногу и поднял чашку. Пошевелив седыми усами, он хитро глянул из-под густых бровей.

– Знаешь, никогда не упускал случая выпить кофе с удовольствием, но лишь недавно понял, как это сделать по-настоящему.

– ?

– Важный элемент – чуточку отставленный в сторонку мизинец.

Он демонстративно подергал пальцем.

– Видишь? Думаешь, хвастаю? Если бы! Сокрушаюсь. Триста лет пил, как все смертные.

Я наблюдал, как Яша мочит в кофе усы и попытался паясничать – тоже отставить мизинец. Сразу вспомнил, что тот давным-давно сломан и почти не двигается.

– Возьми-ка другой рукой, – усмехнулся он. – Не хочу наслаждаться в одиночестве.

Яша не успокоился, пока я не поднял чашку левой и оттопырив палец, не попробовал.

– А? Слышишь разницу?

Сделав большие глаза, я воскликнул с укоризной:

– Как мог ты, злой кудесник, молчать так долго? Волшебный вкус!

– Ерничаешь? А зря. Хороший вкус – не в чашке. Он – в голове. Его не пробовать, а придумывать надо.

– Ну, не знаю, – я пригубил еще раз. – Мелочь.

Яша многозначительно кивнул.

– Мелочи! А из чего, по-твоему, вся жизнь складывается? Из них, – он задумчиво наклонил голову, – только из них. Мне тут попалась одна…

– Женщина?

Яша усмехнулся, но, не меняя выражения лица, стал глядеть куда-то в сторону.

– Книга. Ничем особо не примечательная, по форме вполне обычная, хотя и много меньше остальных. Держалась особняком. То ли из скромности, то ли компания не нашлась, но стояла с краю. Глянешь внимательно – замухрышка.

Я удивленно приподнял бровь, но не стал перебивать.

– Несколько раз брал с полки, вертел в руках, но возвращал обратно, так и не открыв. Книгу, мой дорогой, надо почувствовать.

– Ах, вот ты о чем.

Яша продолжал:

– А эта никак себя не проявляла. Приятное чтение или крепкое вино – какая разница? Если бутылка уютно падает в ладонь, содержимое будет выпито с удовольствием. Я не прав? С книгой так же.

– И как у вас, сложилось?

– Не сразу. Пришлось повозиться, – он душевно улыбнулся. – Это оказались рассуждения одного эстета. Конец девятнадцатого века.

Яша уверенно поставил чашку на блюдце и вытер усы. Насколько я знал, а уж я-то знал, это был верный признак долгой беседы.

– Хочешь, я расскажу тебе о мелочах. Ты сразу поймешь, как важно пальчик отставлять, – Яша ласково посмотрел на свой мизинец и улыбнулся. – Автор меня задел. Речь шла о Риме. Мой город. А, по его мнению, красота Рима якобы заключается в сумме составляющих ее частей, которые сами по себе ничего не значат. И лишь в присутствии друг друга обретают ценность. Возмутительно!

– Прочитал или выбросил?

– Одолел с отвращением.

– Аминь! – воскликнул я насмешливо, но Яша сделал предостерегающий жест.

– Я полагаю, он ошибался. Поверь, красота этого города сама по себе, а все, так называемые «мелочи», которые там встречаешь, имеют отдельное, свое собственное очарование. Их, конечно, не спросишь, может и рады бы стать частями целого, но вряд ли. Даже кусок травертина на мостовой обладает такой порцией индивидуальности, что позавидует Афинский Акрополь. Все рассуждения о красоте города – миф для пилигримов – ведь, на самом деле, хранят ее вещи порой совсем незаметные. Если точнее, незамеченные.

Я заинтересовался. Яша неизменно интригует, но тут его слова мне показались странными.

– Ты хочешь сказать, что Рим прячет свою настоящую красоту, как воришка мелочь – по карманам? И мы не способны увидеть ее разом? Всю целиком.

– Именно, друг мой! Бес – в этих самых мелочах. Раз уж ты упомянул женщин, оставим на минуту вечный город. Скажи мне, кто их помнит?

– Всякий!

– Нет, кто помнит женщину целиком! Губы, ладони, глаза, любимая родинка на плече – вот что западает в сердце. Слово ласковое, сказанное бог весть когда, звучит в голове и останется там в твой предсмертный час…

– Почему в мой?

– Хорошо, в мой. Я серьезно, – Яша слегка выпрямился.

Пришлось согласиться:

– Ты прав. Всю сразу я вижу женщину только на фото или с большого расстояния. Но люблю каждую из них по частям. Звучит глупо, хотя, по сути, так и есть. А как же понятие «любимый образ»?

Яша не ответил. Он задумчиво смотрел вдаль. С открытой террасы, где мы устроились, была видна река. Там пыхтел малюсенький пароход и время от времени посвистывал, разнося одинокий звук по округе, тонувшей в предвечерней тишине.

– Ты часто запоминаешь причину утреннего пробуждения? – вдруг оживился он. – Я – никогда. Но только не в Риме. Там, даже если не знаешь, почему проснулся, будь уверен – виноваты чайки.

– Чайки?

– Да! Ты не представляешь. Еще в сумерках начинают горланить. А голоса такие скрипучие, что кашель норманнского старика-капеллана. Помнишь, того, что щедро угощал нас кислым сыром, а потом оказалось, что, на самом деле, ему испорченные продукты было жаль выбрасывать?

Я расхохотался.

– Помню. Мы его за это водкой напоили, и он все ходил, лекарство от похмелья выпрашивал. Тот еще голосок.

– А теперь представь Рим. Утро. И на каждой крыше по десятку таких капелланов. Гоняют крики друг другу, словно трёпаные мячи по пепельному небу и правят предрассветный бал. Но что забавно, я слушал эту вакханалию и, воля божья, не горевал ни разу. А ведь еще во сне мерзкие твари своими воплями прокалывают тебя насквозь, как барана шампуром.

– …Рим охраняют чайки. – Яша глянул строго и поднял указательный палец. – Они будят римлян, римских гостей и всю округу тысячи лет. Вот это мелочь! И я не представляю себе утро Рима без этих голосов. С ними, и только так, неизбежен рассвет, прозрачный воздух и хорошее настроение. Крики бестий по-настоящему красивы, – он скромно вздохнул, – как и мое чувство прекрасного, которое придает яркость впечатлениям каждого дня. Только смотреть надо пристально, а чувствовать внимательно.

Яша поднял чашку с остатками кофе, как следует оттопырил мизинец, демонстративно подергал им несколько раз у меня перед носом и отхлебнул.

– Вот скажи, – продолжал он, кивая официанту на пустую чашку, – что ты… принесите кофе! …ждешь, устраиваясь в чайной комнате и заказывая в тон душистому напитку парочку хрустящих крекеров? Печенье, не так ли?

– Так.

– Печенье, – он утвердительно прихлопнул ладонью по столу. – Каким оно и должно быть. Но отправляйся к Испанской лестнице, отвернись от окон, в которые великий Китс бросил перед смертью прощальный взгляд, и отвори дверь в чайную сестёр Бабингтон…

– Сильны любовь и слава смертных дней, и красота сильна. Но смерть сильней. Если ты об этом…

– Знаменитый и известный всем приличным кардиналам чайный дом. Его основали две милые девушки-англичанки еще в конце позапрошлого века, а они, поверь, знали свое дело. Их наследники и сейчас готовят такие ароматы, каких не сыскать нигде. И, побывав там, я стал завидовать Николаю Васильевичу с еще большей яростью…

Яша замолчал, вытряхнул из пачки сигарету и аккуратно положил фильтр на нижнюю губу. Я сделал то же самое и вопросительно посмотрел на друга. Мы закурили. Выдохнув струю прозрачного дыма, он заговорил с жаром:

– Черт возьми, Гоголь утащил из Италии в Москву три огромные фляги оливкового масла, и здесь, на родине, отливая по капле душистое сокровище, дегустировал блюда в столичных ресторанах. А вот чай от Бабингтонов с собой не увезешь. Он имеет вкус места. И при перевозке теряет аромат, как хромой равновесие.

– Таков, – Яша намеренно понизил голос, – скажу по секрету, каприз. Сталкиваясь с ним из года в год, я только со временем понял, что это и есть примета настоящего города. Его красота. Увозить надо воспоминания, а то, к чему можно прикоснуться, что можно услышать или попробовать, должно оставаться там, на своем месте.

Мы оба вздохнули. Официант принес кофе.

– А за чашкой чая приятно отведать их традиционные домашние крекеры. Помню, как в первый раз ждал несколько минут, которые провел в окружении, думаешь кого?

– Я не был там. Опять женщины?

– Да ну тебя! – Яша засмеялся. – Тогда я был женат. Кошки! Минут десять сидел под внимательными взглядами кошек. Мурлыки всех размеров, цветов и оттенков наблюдали за мной и посетителями с каминной полки, чайников, подносов, салфеток, и даже занавесок на окне. Эх, как было тепло и уютно в чайно-кошачьем царстве. Я уж позабыл о печенье, а его как раз и принесли. Помню, девушка вежливо поставила тарелку на стол и почему-то быстро удалилась…

– Потому, что ты был еще женат в то время.

– Смешно. Я приподнял салфетку и ахнул!

– Что там?

– Представь, как вместо долгожданных крекеров с блюдца скромно глядит на тебя пара зажаренных до хруста корочек черного хлеба! Хорошо – не мигают. Этакие кулинарные брошенки. Дивись, приятель, английской щедрости.

– Обман? Шутка?

– Я тоже так подумал. Но стоило прежде попробовать.

– И каково?

– Пора вспомнить о мелочах и подробностях! Знакомо ли тебе чувство божественного? Не ахти на вид, но крекеры оказались вкусны до безобразия. И уже не вопрос, «что это такое?» мучал меня, а «как же они это делают?» И я, представляешь, попался. Напрочь! В такие-то вот мгновения и понимаешь, что добро пожаловать в Рим. Навсегда! И никакой вид из окна на весь Капитолий, на Колизей или Ватикан не заменят этих мелочей. Они и есть настоящая красота города.

Мы помолчали.

– Яша, ты рассказываешь вкусно, – согласился я. – Но как быть с закатом над Пинчьо?

– Погоди, погоди! – он озадаченно переложил с места на место ложку на столе, передвинул блюдце и смял салфетку. – Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Но до холма Медичи мы еще доберемся. Понимаешь, в итоге, чем задел меня автор книги, которую я не хотел открыть так долго?

– Вполне. Он допускал возможность полета.

Яша глянул с раздражением.

– Ты решил, это были сказки братьев Райт?

Я широко улыбнулся.

– Нет. Допускаю, что это были совсем не сказки. Кто-то видит мир в деталях, а кто-то, – я поднял руку и, в свою очередь, подергал мизинцем, – представляет его целым и неделимым. В этом есть особое удовольствие. А твои рассказы напоминают мне весеннего голубка. Знаешь, такую птичку, которая семенит по тротуару след в след за своей единственной голубкой, странно подергивает головой и курлычет, курлычет, курлычет… будто чует в этот момент только объект своего обожания. Но ничего не замечает вокруг и ни на что не обращает внимания.

Яша согрелся во взгляде.

– Ну, положим, не «курлычет», – он тихонько цокнул зубом, – а воркует. И не просто голубь, а влюбленный. Это важно. Смотри он по сторонам, ничего хорошего не увидел бы, а увидел – не разглядел. И, может быть, образ милой подруги – то единственное приятное воспоминание, которое пронесется в его голове, когда соседский кот будет рвать бедную птичку на части?

– Трогательно. Но раз так, и не послушайся тебя, да оторви голубь вовремя взгляд от такой «мелочи», как извини, задница подружки, – остался бы жив.

– Э, нет, – рассмеялся Яша. – Стоп-стоп! Ты не путай эстетическое наслаждение с безопасностью. Мы сейчас говорим о наслаждении. О том, какой жизнь видеть стоит, а не о том, как ее сберечь. И вообще, вертеть головой по сторонам – это инстинкт предков. Когда тебя за каждым кустом ждет враг и живодер, озираться – дело не лишнее. В такие моменты некогда смаковать бразильский кофе, согласен. Но, сам понимаешь, чтобы человек имел возможность эстетического наслаждения, а к этому благоволит наша истинная природа, должна была сначала появиться та самая чашка и кофе, и стол со стульями, и чистые салфетки с мылом, и прочее, к чему привели тысячи, миллионы лет развития цивилизации.

– Ладно, оставим это, – я отмахнулся. – Голубя съели, но воспоминания о жизни у него остались приятные. Вот тебе другой пример. Вспомни «Тайную вечерю» в Исаакиевском. На нее долго-долго любуешься, пока не разглядишь, что, – ба! – это же обыкновенная мозаика. Вот только-только видел, будто живописное полотно, единое, целое, и – раз! – понимаешь, что ошибся. Вся картина состоит из мельчайших кусков. Так?

– Это не те куски, – невозмутимо заявил Яша.

– Почему же не те? Впечатление-то складывается, именно скла-ды-ва-ет-ся только когда видишь изображение целиком.

– Не то, – настойчиво повторил он. – Твои мозаичные куски и «мелочи», о которых говорю я – вещи разные. Осколки, в прямом и переносном смысле, – части чего-то большего, действительно целого. И это большее создано по замыслу. А мои «мелочи» – нечто изначальное. Самостоятельное. Поэтому, изначальное и целое – не одно и то же. Не веришь, – читай у Матфея…

– Ну, ну.

– Извини. Но про замысел, я надеюсь, ты согласен? И это очень странно, что впечатления, которыми полон Рим, никак с его «красотой» не связаны. Никак. И не являются частями чего-то большего или раннего. Улавливаешь?