Текст книги "Сказы и байки Жигулей"
Автор книги: Игорь Муханов
Жанр:
Фольклор: прочее
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Один самарский мещанин – так ли уж важна его фамилия? – решил в своём доме сесть на стул. Уже и ноги в коленях согнул, и нос от предвкушения сморщил, а стул возьми, да и отодвинься. Сначала совсем на немного – на пару вершков и только, но с противным таким скрипом!
Мещанин подошёл к стулу, снова нацеливаясь на него сесть, а стул и тикать. Выбежал в открытую дверь на улицу, где нарядно одетые барышни меж собою судачили, и ну по булыжной мостовой, как резвый жеребёнок, скакать!
Мещанин, известное дело, за стулом, за мещанином – мальчишки, за мальчишками – их матери, за матерями – все уличные зеваки шумной толпой понеслись.
О стул с гнутыми ножками, с широким сиденьем, под стать сенатору и купцу, сколько развеселил ты уездов, сколько губерний заставил о себе говорить!
До сих пор, сказывают, толпа гоняется за беглецом. Уже и стул на прежнее место, в дом самарского мещанина возвратился, уже и мещанин женился второй раз, а толпа всё пытается его настичь. Не так легко, известное дело, угомонить русского расходившегося человека!
Записано со слов моего сродника, человека весьма благонадёжного, служившего одно время в тайной самарской полиции.
Суровая нитка
Один монах, в Никольском монастыре города Самары спасавший свою душу, писал иконы не по указу начальства, а по веленью души. И всякий раз, когда над иконой трудился, на потолок своей кельи частенько глядел.
Вот послушник один к нему и пристал. Расскажи, мол, да расскажи, зачем ты на потолок всё поглядываешь?
Монах долго свою тайну хранил, имея на этот счёт свои соображения. Но всё же решился открыть её послушнику.
– Так и быть, завтра расскажу. Только принеси с собой суровую нитку, аршина три.
Сел монах на другой день писать икону, рядом с собой послушника посадил. Одним концом нитки себе запястье обвязал, другим концом – ему.
Смотрит послушник, а вместо потолка над ним небо свой купол простёрло. И светится в его вышине, на полпути к звёздам, икона. Залюбовался послушник той иконой, про всё на свете забыл!
Потом всё разом исчезло.
Видит послушник, а икона, над которой монах трудился, уже закончена. И сильно похожей на ту, небесную икону получилась. Только рисунком не так хороша и цветом бледнее.
Видение
Нил Родькин и Василий Уткин, молодые рабочие самарского паровозного депо, гуляли по городу. О знакомых красавицах, как водится в таком возрасте, говорили. На Дворянской улице, как раз напротив Струковского сада, нагнал их пьяный парень и без всяких, как говорится, тирад ударил Нила в правое ухо.
Ухо от этого запомидорилось и в размерах удвоилось. Завели друзья тому парню руки за спину и дознаваться стали, за что ударил. А парень рыдает, трясётся, как заяц подстреленный, и ничего толком сказать не может!
Решили друзья тому парню тем же зломанством ответить. Повели его, взашей толкая, в ближайшую подворотню. А парень и не сопротивляется. Нате, мол, бейте – заслужил! Встал у кирпичной стены, воды спокойней, и в сторону смотрит.
Засучил Нил рукава своей красной рубахи, поплевал на кулак, размахнулся и… застыл деревянной куклой на месте. Точно его радикулит стариковский прошиб! Постоял так с минуту, обмяк маленько и виноватой походкой прочь из подворотни пошёл.
Василий, известное дело, за ним.
– Рехнулся, что ли?
Нил ответил не сразу, молча квартала три прошагал. А как лицом цвет обрёл, такое поведал:
– Было мне видение, Васён... Увидел я себя полковником в треуголке, какие во времена Наполеона Бонапарта носили, а парня того – солдатом. Украл будто бы он на кухне пару картох варёных... Голодный, видать, был! А я его за это дело сквозь строй пропустить велел. Кожа с того парня так лоскутами и слезла…
Сказал это Нил, картуз с головы своей сорвал и на тротуар со всего размаха бросил…
Больше в тот вечер ни слова не вымолвил.
Воскресший судья
Один самарский чиновник, носивший мундир с медными пуговицами, приятно блестевшими при ходьбе, на пуговицы эти никогда не смотрел и званием своим – «делопроизводитель губернской приказной канцелярии» – никогда не кичился.
В свободное время чиновник любил читать книги. Романы и поэмы были ему близки! И как-то само получалось, что чиновник по мере чтения книги становился похож на человека, который её писал. Читая книги Пушкина, чиновник темнел кожей, и волосы на его голове, доселе висевшие как нити, начинали кудрявиться. Читая Гоголя, наблюдал, как глиняные горшки, которые сушились на заборе в ожидании вечернего молока, беседовали о погоде. Творчество Тургенева вызывало в чиновнике тягу к красивым, но – увы! – замужним женщинам. Поэтому он читал Тургенева отрывками, успокаивая своё сердце душистым табаком.
Читая книги, чиновник растворялся в их атмосфере, как растворяется в утренней дымке странник, идущий в Иерусалим. А прочитав поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», и вовсе в ней растворился. Говоря более понятным языком, знакомство с этой поэмой поставило крест на карьере чиновника. Он стал критиканом, трубачом новых демократических идей… и был уволен с работы!
*
Как только это событие произошло, в квартире чиновника стали происходить самые разные чудеса. Прежде всего, стала оживать мебель, ходить на своих коротких деревянных ножках и говорить. А чуть позже, узнав, что у квартиры имеется дверь, за которой находится мир, не разделённый на комнаты и коридоры, мебель стала уходить от чиновника. Каждую неделю что-нибудь уходило: шкаф, комод или шифоньер. И всякий раз, когда такое случалось, чиновник радовался, как дитя. И говорил слова, понятные немногим:
– Ну, здравствуй-здравствуй, добавленный год! Заходи, не стесняйся, чего стоишь у дверей?..
Да, было, о чём поразмыслить на досуге!
И открывая дверь какой-нибудь старой, потемневшей от времени этажерке, чиновник кричал ей вослед:
– Смотри, не ходи к богатым людям – отправляйся-ка лучше к беднякам!..
Соседям чиновника, людям, в основном, состоятельным, такие речи были не по душе. Собрав однажды совет, они объявили чиновника террористом, принимавшим участие в покушении на царя Александра III, и подали на него в суд.
*
При встрече с чиновником судья первым делом спросил:
– Это правда, что от вас ушла мебель?
– Истинно так, – подтвердил чиновник. – На сегодняшний день осталось всего шесть венских стульев!
Вытерев платком пот, выступивший на лбу, судья потребовал самых обстоятельных объяснений.
– Здесь нет никакого колдовства, – заверил его чиновник. – Мебель может как прийти к человеку, так и уйти от него. Уйти от любого человека, в том числе и от вас…
– Ну, от меня-то уж она не уйдёт! – усмехнулся судья, который слыл жадным человеком.
– Я вам искренне этого желаю!
Посмотрев по сторонам (не подслушивает ли кто их беседу?), чиновник наклонился к судье и пояснил:
– Потому что всякая мебель, ушедшая с согласия её владельца, прибавляет к его жизни год, а ушедшая без согласия – отнимает…
Воцарилась тишина. Стало отчётливо слышно, как гудит за открытым окном пчела, прилетевшая на клумбу с цветами. И тут чиновник, обратив внимание на немолодой уже возраст судьи, спросил:
– У вас много мебели?
– Я – владелец двухэтажного дома! – сообщил не без гордости судья.
– В таком случае, если вся мебель от вас уйдёт, вы тотчас умрёте...
Судье такие речи не понравились. Покопавшись, как следует, в законах, он присудил высечь чиновника розгами, а затем выслать его из города на все четыре стороны.
*
Как только приговор был приведён в исполнение, судья отправился на квартиру чиновника, где действительно обнаружил шесть венских стульев, о которых тот ему говорил. Все стулья оказались в отличном состоянии. Сияя от радости, судья приказал отвезти их к себе домой и разместить в просторной, обставленной старинной мебелью гостиной.
И тут в доме судьи стали происходить самые настоящие чудеса!
Три последующие ночи из гостиной были слышны приглушённые разговоры. Кто-то спорил, митинговал, стучал ногами о паркет. А на исходе третьей ночи вся мебель, которая имелась в доме судьи, ожила, тронулась с места и стала собираться в прихожей. Вскоре там образовалась длинная, оживлённо болтавшая между собой очередь. По команде старейшины дома шифоньера, сделанного ещё во времена царствования Екатерины Второй, столы, кресла, диваны и стулья стали выходить на улицу, не встречая сопротивления со стороны оторопевшей от ужаса прислуги. И тут же, возле дверей, стоял судья. По мере того, как мебель выходила, его волосы седели и облетали с головы, словно пух с одуванчика.
Замыкали необычное шествие шесть венских стульев чиновника. И как только последний стул, горделиво задрав свою спинку, покинул дом, судья, превратившийся вдруг в дряхлого старика, схватился за своё сердце и упал на паркет прихожей.
*
Новость, столь необычная даже для такого крупного губернского города, как Самара, быстро облетела все слои населения. Хоронить несчастного судью собралась огромная толпа. При этом богатых горожан, близко знавших судью при жизни, почти не было. Кто-то пустил слух о том, что в городе распространилась новая, чрезвычайно заразная болезнь меблиозия, поразившая судью, и богатые горожане побоялись прийти и проститься.
И когда гроб, блестевший четырьмя медными ручками, намеревались уже опустить в могилу, по толпе пронёсся гул удивления. Толпа стала расступаться, пропуская человека в сильно потёртом сюртуке. Как вы, наверное, уже догадались, это был изгнанный из города чиновник. За ним в ногу, словно гвардейцы на параде, маршировали шесть венских стульев.
– Видите, что вы сделали с судьёй? – подойдя ближе, стал укорять стулья чиновник. – Разве честно было с вашей стороны устраивать заговор в его доме? Это похоже на месть, а ей не должно быть места даже в ваших, деревянных сердцах. Немедленно разыщите всю пропавшую мебель и уговорите её вернуться в свой дом!
Выслушав чиновника, стулья зацокали ножками по булыжной мостовой и быстро скрылись из глаз. Не прошло и четверти часа, как бездыханный доселе судья открыл глаза, сладко потянулся и стал на глазах молодеть…
Когда судья, роняя на землю цветы, покинул своё «вечное» пристанище, он выглядел уже брюнетом сорока с лишним лет, глядевшим на мир глазами, полными искреннего удивления.
Пока толпа охала и ахала и поздравляла судью с воскрешением, подозреваемый во всех вышеописанных злоключениях чиновник куда-то исчез. В Самаре он так больше и не появился. Говорят, чиновника видели в тот же самый день в ста верстах от города, в селе Богатое, покупающим в скобяной лавке петли для дверей. Впрочем, могли и ошибиться.
А вся сбежавшая от судьи мебель действительно вернулась в его дом. Не хватило лишь одной кухонной табуретки. Говорят, её сожгли беспризорные мальчишки, греясь на берегу Волги у ночного костра.
Пудра из цветочной пыльцы
Одна мироулыбчивая дева, за неимением пудры в её доме, использовала для обольщения своих ухажёров цветочную пыльцу.
Напудрив ею лицо, дева ощутила себя Матушкой-Землёю. Отдавшись такому непривычному для неё чувству, дева присела на скамейку, и лепестки с облетавших яблонь и вишен летели прямо на неё.
Вечером звякнул калиткой её ухажёр. Он был в синих плисовых штанах и скрипучих, как речи невыспавшегося приказчика, сапогах. Ухажёр долго, как зачарованный, смотрел на деву, всё ещё сидевшую на скамейке. Лишь кадык-шишкарик, то и дело ёрзавший вверх, отмечал в нём наличие жизни. Под конец ухажёр воскликнул: «О, как огромна, как величава ты, Матушка-Земля!», отвесил низкий поклон и ушёл.
Тот ухажёр учёным-ботаником впоследствии стал. Объехал, в поисках редких растений, Индию, Монголию и Китай. А мироулыбчивая дева, некогда ощутившая себя Матушкой-Землёй, то ли, сказывают, умерла, то ли ушла в монастырь. Метрику её в губернском архиве я не нашёл, писать же напраслину не буду.
Новое объяснение
В городе Самаре, на Дворянской улице жили по соседству две молодые бабы. С самого детства, считай, шибко те бабы меж собою не ладили.
Вышли они почти в одно время замуж и забрюхатели.
Встречаются те бабы однажды на улице, возле магазина. У одной из них рот сам собою раскрылся и «здравствуй, Семён!» произнёс. А другая обомлела и встала посреди улицы, обхватив руками живот. Рот у ней также сам собою раскрылся и «здравствуй, Евлампий!» изрёк.
Решили те бабы, хорошенько покумекав, что это их дети, которые ещё в утробах пребывали, друг с дружкой поздоровались. Крепко на радостях обнялись. Сообразуясь с чудесным случаем, решили, что если у них и вправду мальчишки родятся, назвать их Семёном и Евлампием.
Прежде те бабы часто ссорились, а теперь подружились. Стали друг к дружке в гости ходить, о пелёнках да распашонках калякать.
Шибко те бабы мальчиков ожидали. Но родили в положенный срок... по девочке! Чудесный случай, который на улице, возле магазина произошёл, враз в наважденье бесовское превратился. Крепнувшей изо дня в день их дружбе тоже конец наступил.
Скучным повтором, быть может, такое заявление прозвучит, но дочки тех баб, едва подросли, тоже ссориться меж собой стали. Наследственная какая-то, ничем не объяснимая неприязнь!
Тут бы и точку, кажись, поставить, большими буквами слово «конец» написать. Но, достигнув совершенных годов, вышли дочки тех баб, именно, замуж за Семёна и Евлампия, двух неразлучных друзей!
Вот когда история, что с их матерями когда-то случилась, снова на поверхность всплыла, новое объяснение получила.
Находчивый портной
Самарский портной, носивший в одном кармане нитку с иголкой, а в другом – лоскуток, переплывал в старенькой лодке Волгу. На другом берегу, в селе Рождествено, жили его родители, которых портной не видел уже много недель.
Не успела лодка достичь середины, как налетел шквальный ветер и стал плескать через борт. Лицо портного было мокрым то ли от брызг, то ли от слёз. И тут, метрах в пяти от лодки, вынырнуло странного вида существо…
– Читай отходную молитву, – изрекло существо, снимая с головы водоросли, словно зелёный парик.
Догадаться нетрудно, что это был Водяной. Он жил на дне Волги, в трюме затонувшей купеческой баржи, среди ящиков с гвоздями и бочек, полных заморского вина.
Портной, разумеется, умирать не хотел. В городе Самаре, в собственной мастерской, у него оставалось ещё множество недошитых брюк, жилеток и сюртуков.
– Если ты подаришь мне жизнь, – заявил он Водяному, – я научу тебя шить.
– А что значит шить? – спросил Водяной.
– О, это самое интересное занятие на свете! – воскликнул портной. – Вот, смотри...
И он ловким движением руки порвал на груди рубаху. Затем достал нитку с иголкой и стал рубаху зашивать...
– Это занятие меня заинтересовало! – признался Водяной и, взмахнув рукою, покрытой рыбьей чешуёй, приказал шторму успокоиться.
Не прошло и получаса, как Водяной уже умел зашивать как малые, так и большие дыры. На его лице, имевшем розовый пятачок, играла улыбка довольства.
– А на чём же я буду зашивать дыры? – спросил с беспокойством Водяной, когда лодка уже причалила к берегу. – Сукна-то у меня и нет!
– Твоё сукно – подвластная тебе стихия, – не растерялся портной. – Мало ли имеется на воде прорех в виде заливов, заводей и островов?
Водяной крепко задумался. Затем помахал портному лапой и нырнул в воду, не оставив и малых кругов.
А через несколько дней рыбаки и любители загородных прогулок недосчитались одного большого острова, расположенного на излучине реки, как раз напротив Студёного оврага. Куда этот остров, весь покрытый кустарником, подевался, никто сказать не мог!
Случай, разумеется, печальный, однако речному судоходству одну только пользу он принёс. Перестали пароходы и баржи, плывшие и в Астрахань, и в Москву, остров тот огибать, на радость купцам и торопыгам.
«Яблоня»
Картины самарского художника NN пропиской мелких деталей сильно напоминали фотографии. Авторитеты в искусстве их не одобряли, и на различных художественных выставках NN получал далеко не лучшие места.
Особенно NN любил рисовать яблони. При этом яблоки у него получались такие натуральные, с розоватой пыльцой на боках, что хотелось сорвать их с нарисованной ветки и тут же съесть.
Однажды NN в очередной раз рисовал яблони. В баночках с надписями «для ствола», «для листьев» и «для яблок» перед ним находились краски. В баночке «для ствола» находилась коричневая краска, «для листьев» – зелёная, в баночке «для яблок» находилась жёлтая краска. Впервые умело нарисованная картина NN не понравилась. Обессиленный душевной сумятицей, вызванной отсутствием новизны в его творчестве, художник свалился в кресло и уснул.
Во сне NN осознал себя летящим облаком. Внизу виднелась Волга, напоминавшая ствол гигантского дерева с множеством веток-притоков. На ветках, таких же синих, как и ствол, висели яблоки-деревни...
«Чистой воды импрессионизм!» – не рассердился почему-то NN, хотя прежде относился к этому направлению в искусстве, как «волк к зайцу».
Хорошенько вглядевшись в «яблоню», NN заметил в её ветвях мотыльками порхавших ангелов. С завидной мироулыбчивостью ангелы красили жидкой извёсткой ствол, обрезали захиревшую листву и опрыскивали жидкостью, напоминавшей медный купорос, плоды. Видимо, от каких-то вредителей своего «небесного» сада!
В этом месте NN проснулся. Музыка, наполнявшая его сон, перелилась в явь. Не медля ни минуты, художник принялся наносить на уже готовую картину увиденную «яблоню»...
С тех самых пор NN стал лучше понимать детей и импрессионистов.
Новый тучепрогонитель
Служащий самарской телеграфной станции Аристарх Сапогов долгие годы искал просветления. Перепробовал все пути, к нему ведущие – просветление так и не приходило. Под конец перессорился со всем миром, обозвал его «грешным» и «гадким» и решил уйти в отшельники.
Переправился через Волгу, вырыл на её глинистом берегу землянку и стал коротать свои дни в полном одиночестве.
Прожил кое-как лето и зиму, а к весне почувствовал, что умирает. Смастерил себе просторный гроб и стал спать в нём прямо под открытым небом.
Весна в тот год выдалась студёная, с частыми северными ветрами. К утру крышка гроба успевала покрыться инеем, как серебром. Чтобы избежать запрещённого христианством самоубийства, Аристарху приходилось ложиться спать в валенках и овчинном тулупе.
Во время ледохода на Волге приснился Аристарху вещий сон. Слетели будто бы с неба два ангела-архейца, расстелили на бестравной ещё земле синешелковые дорожки и гроб, в котором он спал, на те дорожки поставили. Дунули в свои дудки – пахнущий смолистой стружкой «дом» поднялся в небо и прямо в рай полетел!
Проснулся Аристарх на рассвете и песню радости запел. Ходит день-деньской по лесу, сушняком хрустит. Пичужек весенних слушает да ангелов-архейцев дожидается.
Как-то ночью услышал вокруг себя шорох – будто бы рулоны шёлка раскатывали. Гроб закачался, сорвался с места. Глянул Аристарх за боковину – ни зги не видно. Лишь яркие золотые искры меж деревьев мелькают – что, если не дудки ангелов-архейцев?
Утром поглядел и удивился: как всё-таки мир небесный на земной похож! То же солнце, та же Волга-река, только на пол-мира разлившаяся. И плывёт он в своём гробу, как в лодке, прямо по её середине!
Пароход колёсный вдали показался – прошёл, не заметил. Чайки – небесные пилигримы – над Аристархом проносятся, воду тенью своею крестят. Рыба-чехонь всякую падшую муху заметит и саблями длинными в воде заблестит...
И никакой тебе демагогии! Ши'калка кислолицая, что в нём прежде жила, почить изволила. Душа простоте небесной уподобилась – голубая, во всём голубое замечает!
На другой день прибило погребальную лодку к берегу. На пригорке – село Винновка. «Сюда, так сюда, вот и славно!» – подумал Аристарх и улыбнулся.
Оказалось в том селе свободным место тучепрогонителя. Выучился Аристарх новому ремеслу и стал заведовать солнцем и дождём в местном масштабе.
Некоторые люди пытались впоследствии образумить Аристарха: ты, дескать, не в раю, а на земле грешной живёшь! Куда там, Аристарх и слушать таких людей не захотел!
Живёт новый тучепрогонитель в селе Винновка и по сию пору, если не умер.
В высоком небе
Жил в Самаре польский купец Янош Тышек, родом из Кракова. Жену его звали Барбарой, детей у них не было. Жили супруги в любви и согласии, наблюдая из окон своего дома облака. И герань, стоявшая в горшках на подоконнике, цвела для них круглый год.
Но вот пришла к супругам старость, заболела Барбара и накануне католической Пасхи умерла. Остался Янош Тышек безутешным вдовцом.
Поляков, покинувших свою страну по самым разным причинам, в Самаре к тому времени целая община собралась. Решили поляки сложиться и построить костёл, сообразно своей католической вере. Получили разрешение у городского главы и построили.
Вышел костёл, построенный на Саратовской улице, на славу. Такой красивый и в польских городах не часто увидеть можно! Янош Тышек, бывший в своей юности атеистом, а в зрелые годы веривший больше на словах, стал часто костёл навещать. Ему, старику, покрывающая светом молитва нужнее всего теперь была.
Всё чаще и чаще стал вспоминать Янош Тышек своё детство. Оно ведь для каждого взрослого – абрикосовый рай! С мрачными и загадочными средневековыми замками, с земляками-героями, разбившими в освободительной Грюнвальдской битве хвалёных рыцарей Тевтонского ордена. С белыми аистами, гнездящимися на островерхих крышах домов. Ох уж, эти аисты… Подобных им птиц в православной купеческой Самаре не было и в помине!
«Непременно уеду к аистам, в свой родной Краков», – много раз обещал себе Янош Тышек, но всё откладывал. Привычки, друзья, неплохо налаженная торговля – груз, способный надолго задержать и самого решительного человека.
И вот однажды – о дважды два пять! – прилетел в Самару белый аист. Уселся на цинковую крышу костёла и стал чистить свои уставшие в полёте крылья. А после окончания вечерней службы, когда Янош Тышек выходил из костёла, уронил ему под ноги перо…
В ту ночь Янош Тышек так и не смог уснуть. В своём беспланетном одиночестве он мял в руках пуховитое перо аиста и плакал. «Ведь это перо, возможно, побывало и в родном Кракове!» – повторял про себя старый купец.
Ранним утром, придя к костёлу, Янош Тышек попросил аиста, который по-прежнему сидел на крыше, принести ему новую весточку с родины. Любую – на родине ведь и молчаливые камни говорят!
На сыроватом волжском закате аист принёс ему листок. Янош Тышек сразу же догадался – листок был со старого тополя, росшего возле окон его родительского дома в Кракове!
В том, что аист был волшебный, Янош Тышек уже не сомневался. Иначе как бы он появился здесь, в Самаре, которая никогда не знала таких птиц? Поэтому на следующее же утро Янош Тышек попросил аиста принести ему и сам родительский дом. Уж больно ему хотелось, после стольких лет разлуки, побывать в нём!
Легче, чем ветер косматит траву, аист исполнил его просьбу. А когда были принесены в Самару не только улица его детства, но и весь родной Краков, Янош Тышек превратился вдруг... в аиста!
Он взмыл в лёгкие пересветные небеса, купаясь в тёплом дыхании милых сердцу земель, чтобы с орлиной высоты разом увидеть всю Польшу. И рядом с ним летела его жена Барбара – волшебный аист, некогда объявившийся на крыше польского костёла в Самаре!
С тех пор ежегодно, возвращаясь из тёплых южных стран в Краков и держа курс по звёздам, два белых аиста – Барбара и Янош – непременно залетают и в Самару. Такой огромный крюк вроде бы ни к чему, но что же делать? Неодолимая сила тянет их всякий раз на восток!
Всего лишь несколько волнующих сердце минут покружат аисты над Самарой, в которой они прожили когда-то почти всю свою жизнь, и уж потом летят в Краков, который роднее.
