Текст книги "Сказы и байки Жигулей"
Автор книги: Игорь Муханов
Жанр:
Фольклор: прочее
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Растёт, слышал я, в Жигулях трава, которая покаянною зовётся. Редко встречаемая, нужно заметить, трава. Цветёт она будто бы раз в году, в ночь на Ивана Купалу, жёлтыми колокольчиками, а листья у неё, как медные копеечки, круглые.
Находил ту траву в последний раз, лет полста тому назад, один разбойник. Отведал её и душою переменился. Обрил себе голову, взял в руки посох и по жигулёвским дорогам отправился, у всякого встречного человека прощения просить.
Пел, между прочим, в своих странствиях такую песню:
Летела пуля в волка, да не попала,
Летела пуля дальше – попала в Манчиху-гору.
Выну я пулю из горы,
Бинтом ту рану перевяжу.
Только где взять бинт, чтоб рану перевязать,
Бинт длиною в семь вёрст?
«Не надо мне бинта белого, – гора отвечала, –
Не надо мне помощи человечьей.
Перевяжут мне рану зимой снега,
По весне из раны красный тюльпан взойдёт».
Раскаянье наши предки с морем нередко сравнивали, а в море ой какие глубины бывают!
Два Михаила
Было это или нет, сказать теперь трудно. В летописях жигулёвских не отражено, но в памяти народной хранится!
Жили в селе Моркваши два подростка, Фёдор и Михаил. Шибко подростки те дружили. Словно одна мать колыбельные песни им пела, кормила грудным молоком!
Приехали как-то в Моркваши коробейники, привезли с собой вещи, нужные многим на селе. Фарфоровую посуду, изготовленную на фабрике купца Смелякова, фабру для натирания усов, карамель… И вместе с этими вещами – заморскую игру «шахматы»!
Никто из сельчан игрою той не прельстился. Лишь Фёдор с Михаилом лапту да городки – в сторону, и давай слона и пешку переставлять. Даже ночью, при свете луны играли. Такой магнетизм шахматы имели, такой, видно, возраст был у друзей!
Наконец, и шахматы им надоели, решили малость передохнуть.
– Айда Ладоград, город на том свете искать, – предложил Фёдор.
– Айда, – согласился Михаил.
– Ты в одну сторону иди, а я в другую, – посоветовал Фёдор. – Если земля и в самом деле круглая, встретимся когда-нибудь!
Попрощались друзья и разошлись.
Идёт Михаил по дороге просёлочной, на небо и не глядит. Поля и реки рассматривает, щурит, как приказчик, глаза. Ставит зарубки на деревьях, метит камнем свой путь.
Набрёл Михаил на колодец, заросший крапивой и лебедой. Глянул в него и Ладоград, куполами церквей на солнце играющий, увидел. Бросился на радостях в тот колодец и утонул.
А Фёдор идёт среди полей, шумящих спелой пшеницей. Под ноги себе и не глядит – всё на небо смотрит!
Увидел он как-то раз Ладоград, плывущий на облаке. Тикает, стрекочет в нём жизнь барскими настенными часами!
– Эй, ладоградцы, – крикнул Фёдор. – Позвольте на ваши апартаменты поглядеть!
Никто с облака ему не ответил. Прикинулся тогда Фёдор водовозом и снова кричит:
– Вода ключевая, студёная. Извольте, удовольствия ради, усы в неё обмакнуть!
На этот раз с облака откликнулись, спустили на верёвке бадью. Фёдор не стал воду наливать, сам в бадье схоронился. Подняли его ладоградцы на облако.
Ладоград – город особенный. Так все, кому побывать в нём посчастливилось, говорят. Улицы этого города от площади Солнца начинаются, носят непривычные для человека имена. Имеется улица Духовной Пищи, Большого Ума, Семи Ремёсел. Имеются и другие улицы, названия которых, как песня, звучат. По какой улице пойдёшь, такое твоё желание и сбудется. Фёдор пошёл по улице Верных Друзей. Встретился ему через пару кварталов Михаил, живой и невредимый. Вот радости-то было!
Прошло какое-то время, и Совет старейшин Ладограда издал Указ:
«Человек по имени Фёдор, обманным путём к нам проникший, способен с пути развития нас увести. Необходимо спустить его на землю, и как можно скорее…»
Что ж, указы надо слушаться!
Зовёт Фёдор с собой Михаила, земные блага перечисляет ему. А тот лишь грустно улыбается…
– Куда я без тела пойду? – спрашивает-отвечает. – Оно у тебя имеется, гибкое, как лоза. А моё тело в колодец упало, стало землёй, водой...
Вернулся Фёдор на землю, наполнил цветочными запахами свою грудь. Выпил молока, заел его хлебом, и вновь прекрасной показалась ему земная жизнь!
Вот одна неделя на бугор взобралась, с него спрыгнула, другая. Скучает Фёдор по другу своему. Сверстники его играми старинными развлекаются, не с кем Фёдору в шахматы сыграть!
Приснился как-то раз ему Михаил, одетый в новую рубаху, и говорит:
– Хочешь, чтоб я на землю спустился, в шахматы тебя обыграл? Езжай в таком случае в Самару. Купи у цыгана, у которого серьга на левом ухе висит, катушку ниток!
Ладно, так и быть. Взял Фёдор десять рублей – всё, что у него накоплено было. Добрался до Самары и встретил цыгана с серьгой. Держит тот катушку ниток, прячет улыбку в чёрные усы...
– Сколько за неё просишь?
– Десять рублей.
– Да она и пятиалтынного не стоит!
– Не хочешь, не покупай.
Вспомнил Фёдор наказ, что непременно у цыгана с серьгою купить нужно, и купил.
Идёт он на волжскую переправу, смотрит улыбчивым взглядом на людей. Скорую встречу со своим другом предвкушает!
Подходит к Фёдору городовой. Мундир на нём белый, штаны синие, обут в скрипучие сапоги. Крутится возле городового рыжая девка, словно юла.
– Покажи, что в кармане несёшь!
Фёдор показал.
– Твоя катушка? – спрашивает девку городовой.
– Моя!
Засвистел тут городовой в свисток, свидетелей призывая…
– А ну, следуй за мною, господин вор!
Провёл Фёдор очередную ночь в полицейском участке, под голову сапоги вместо подушки положив. Наутро рыжая девка является, горячие блины ему несёт.
– Портить судьбу тебе не стану, но на поруки возьму, – заявляет Фёдору девка. – Потолок в моём доме побелишь, покрасишь, как следует, полы!
Белит Фёдор потолок, а девка возле него платьем шуршит, как мышка. Пронесётся по комнате из угла в угол, оставив запах духов. То чай горячий принесёт, то конфету в карман Фёдору сунет!
День провёл Фёдор возле женского опасного огня, другой, на третий и сам загорелся. Обвенчались молодые в ближайшей церкви. Зажили, как две ласточки, дружно.
Родила ему супруга, когда срок этому пришёл, мальчишку. Фёдор его Михаилом в честь своего друга назвал.
Подрос немного Михаил и стал на своего тёзку, как два пшеничных зёрнышка, похож. Никто игре в шахматы его не учил: сам научился. Сядет, бывало, с отцом играть – раскалённой кочергой от доски не отгонишь!
Прошение на Высочайшее имя
Давным-давно случилась эта история. Помнят её лишь горы Жигулёвские, дорога, ведущая в село Шигоны, да сосны в обхват шириной, растущие вдоль той дороги.
В погребе знахаря Луки из села Шигоны жил человеческий скелет. Да, да, мой читатель: я не оговорился. Именно жил, а не лежал в сыром помещении тихим кладбищенским инвентарём!
Целыми днями ходил тот скелет из угла в угол, костьми на поворотах гремя. Погреб-то рыли широко: было, где развернуться. Если со стороны на хождения эти посмотреть – занят был делом, как чиновник. Но нет, ходил просто так, из уважения к самому процессу. Ощущая радость от того, что производил своим движением ветер!
Три раза в день открывался лаз, и в погреб летели столовые объедки. Скелет, понятное дело, их не ел. Зачем ему еда, если нет желудка? Доставались объедки в полном составе мышиной братии, обитавшей в соломенном тюфяке. А бросались объедки в погреб вот для чего. Всякий раз, их увидев, скелет вставал на колени и жалобно причитал:
«Поделом мне, бывшему дворянину, с мужицкого стола объедки достаются. Слишком скупым при жизни я был!»
Знахарь тот скелет как местному люду, так и приезжим за большие деньги показывал. Зрелище, конечно, незабываемое: такое и в Питере, и в Москве навряд ли увидеть можно!
И вот повадился смотреть тот скелет чиновник, приехавший из Костромы. Раз посмотрел, другой, а после взял, да и украл, дождавшись удобного случая. Доставил скелет в ближайшую рощу и с нежностью, какая только возможна в мужчине, сообщил:
– Ну, здравствуй-здравствуй, мой братик родной!
А скелет того чиновника обнимает, в бледные губы поцеловать норовит.
– И зачем ты только, братик, меня разыскал? Жил бы да жил в своё удовольствие, прошлой жизни не помня!
– Я, – отвечает ему чиновник, – долги твои сторицей людям верну. Будет тебе, братик, спаться спокойно в могиле!
Зарыл чиновник скелет под берёзой, сделал пометку на коре и пошёл по окрестным сёлам милостыню людям раздавать.
Сначала одежонка кое-какая немудрёная, медная денежка на милостыню пошла. А как раздал чиновник своё имущество, стал вдруг серебряную посуду, пистоли с костяными узорными ручками да крупные ассигнации людям дарить.
Вскоре в имении графа Орлова-Давыдова, которое неподалёку, в селе Усолье находилось, обнаружилась крупная пропажа. Чиновника поймали, признали душевно здоровым и стали судить. Насчитали ему, по всем царским законам, семь лет каторги.
Так бы и пришлось этому чиновнику дороги Сибири не по карте географической, а по столбам полосатым изучить. Да вмешался в эту историю сам граф Орлов-Давыдов, подал прошение на Высочайшее имя. В результате отправили на каторжные работы в Сибирь не чиновника, а знахаря Луку.
А чиновник, приехавший из Костромы, угодил в дом для престарелых людей, находившийся в Самаре. Где комнаты для лиц, принадлежавших дворянскому сословию, были меблированными, медные ручки до блеска начищены зубным порошком и где недурно кормили.
Закрытая карета
Говорят, поэт Пушкин, Александр Сергеевич который, когда он в Оренбург по делам писательским направлялся, мимо наших Жигулей проезжал.
Повелел будто бы Пушкин, как только к Жигулям стал приближаться, удалых людей ему сыскать. Это дело нехитрое: раз, два, три – и четыре молодца из волжского разбойного послужного списка, как говорится, возле Пушкина объявилось!
Попросил будто бы их Пушкин, за щедрую плату, разумеется, связать себя по рукам и ногам и в закрытой карете через все Жигули провезти.
– Иначе нельзя, – заявил Пушкин. – Потому как, о красоте сих мест весьма будучи наслышан, запросто могу тут остаться!
Обещал, говорят, Александр Сергеевич Пушкин к жигулёвскому зелёному огню непременно вернуться. И вернулся бы, ей Богу, вернулся, да вскоре одним завистником был на дуэли убит...
Прихитила, стало быть, мать-сыра-земля славного русского баюна, обещанного и Жигулям.
Агей и Верка
Знахарь Лука из села Шигоны умирал затяжной, до крика мучительной смертью. Было ему в ту пору уже более ста лет, а опыт свой так никому и не передал. Пришлось односельчанам поднимать угол его крыши*. Именно через него душа умиравшего и вылетела наружу. Имея вид голубя, украшенного куриным гребешком… Много птиц обитает в Жигулях, а такую сельчане видели впервые!
Любопытные мальчишки открыли в хозяйстве Луки странный погреб. У самого дна имелась круглая нора, в которую едва уместиться можно было. Самый смелый – Колька Нечаев – в неё полез. Часа через три вылез вспотевший, зато с осиянным лицом. Рассказал своей братии такое, отчего у ней щёки пятнами пошли. Будто бы мир иной посетил, на наш совсем не похожий. С небесами радужными и прозрачными, как мыльный пузырь!
Сначала мальчишки, а после и взрослые, наслушавшись историй о той норе, стали в неё залезать. Действительно, подтвердилось: в конце норы, длинной как труба самарского пивзавода, свет брезжить начинал. Словно бы человек, горный тоннель преодолев, снова в мир возвращался. А уж какой был тот мир – этот или другой – кто ж его знает?
Вскоре, впрочем, обнаружилась одна странная особенность того, что видели по ту сторону норы. А видели чаще всего то, что радовало душу. Один видел море, другой – степь, третий – горы, четвёртый – лес… Словно бы тысячу ответвлений нора та имела, во все концы земли!
Жил в ту пору в селе Шигоны крестьянин Агей Лисенков. Мужик набожный, работящий, толковый во всём. Загар кирпичного цвета даже зимой с лица не сходил. А вот баба ему попалась ленивая, с кондачка на жизнь смотревшая. Любезничала Липа – так её звали – с каждым заезжим мужиком, пальцем её поманившим да самогоном крапивной жгучести угостившим. Померла Липа, не дожив и до тридцати годочков, года три тому назад, а Агей до сих пор её в молитвах своих вспоминал, снова не женился.
Узнал Агей про ту нору, шибко разволновался и тоже в неё полез. Уж какую думу имел при себе, про то неизвестно.
Вот неделя, другая проходит – Агей всё не возвращается. Шибко испереживался за него народ: так ведь и с голоду умереть можно! А пуще всех испереживалась за него Верка Курицына, имевшая прозвище Стрекоза. Давно Агей в её сердце квартировал, не внося платы за своё проживание. Оттого и не выдержала Верка первой – полезла в ту нору своего горемыку искать!
Долго ползла Верка в темноте, с мыслью о смерти возможной успела свыкнуться. Всякую царапину ощущала, как рану от ножа, всякий шорох – как крик из преисподней. Но всё Агей мерцал на её пути, словно лампада в опустевшей церкви!
Вылезла, наконец, Верка на свет. Видит поляну в незнакомом ей лесу, всю бабочками, как листопадом, испещрённую. И сидит посреди той поляны Агей, на коленях живую Липу приютив!
Сарафан на Липе господский, синешелковый. Кокошник на голове – диво чужедальнее, алмазными звёздами так и сверкающее. Ласкает Агей свою Липу, ничего не видит вокруг. А рядом – что за диво! – ещё одна Липа стоит, спиною к милующимся повёрнутая. Сарафан на той Липе серый от пыли дорожной, один глаз синяком, как пунцовая астра, цветёт, сухие губы похмельный угар источают…
Завечерилась, глядя на такую картину, Верка Курицына, но не растерялась. Схватила сук, в траве лежавший, и давай им Агея и двух Лип угощать! Липы с испугу в кусты шарахнулись, а Агей словно бы от сна векового очнулся. С камня, на котором сидел, поднялся и смотрит удивленно вокруг. Взяла его Верка за руку, словно дитя несмышлёное, и прочь с окаянного места повела.
Доставила Агея до его избы без всяких историй. На замок амбарный закрыла, чтобы никуда не ходил, а ключ под крыльцом схоронила.
В ту же самую ночь вспыхнула по непонятной причине погребка знахаря Луки. Зарево пожара далеко видать было. К утру лишь ветер пляску половецкую на пепелище плясал. Пробовали потом мальчишки под золой погреб отыскать, так и не нашли.
Агей же, как только поправился немного, к Верке-стрекозе сватов заслал. Вот какие события, связанные со смертью знахаря Луки, в селе Шигоны происходили!
Зажили Агей и Верка после свадьбы весьма примерно. Тихие и прозрачные тени кружились над их судьбой. Верка ему пятерых мальчишек родила, лицом – точь-в-точь их почтенный родитель.
__
* Согласно местному поверью, знахарь, не передавший свой опыт ученику, умирает мучительной смертью. Чтобы помочь знахарю уйти, местные жители поднимают угол его крыши и читают молитвы.
Корни камней
Стоял ещё в прошлом веке в Ширяевском овраге истукан – языческий идол. Высокий, многопудовый, смотревший равнодушным взглядом в даль. Местное предание гласило, что идолу этому тысяча лет, хотя он и был вырублен из мягкого, подвластного скорому разрушению известняка.
Древний человек молился этому идолу, встречал возле него утреннюю и вечернюю зарю, современный же человек вёл себя иначе. Он лишь терзался догадкой, мешавшей ему вполне спокойно жить. Почему идол выглядел, как новый, только что изваянный каменотёсами-мастерами?
Кто-то пустил нелепый слух, что идол из Ширяевского оврага имеет корни. Длинные и кривые, какие имеются у деревьев. С того, дескать, идол и выглядит, как новый, что соки земные своими корнями сосёт!
Чем нелепее слух, тем больше шума. Всякая загадка – магнит, влекущий к себе беспокойные сердца. И вот настал такой день, когда люди явились к идолу с лопатами. Никаких корней, конечно, не нашли, зря только стража веков повалили!
Вскоре яма травой, как молодой кожей, заросла. Интерес к идолу люди потеряли, посещать стали реже. А тут как раз один астраханский купец, любитель старины подвернулся. Подарил он ближайшему селу Ширяево несколько бочек хорошего вина и в Астрахань идола увёз.
Поставил его купец во дворе своего дома как украшенье, напоказ иностранцам-гостям. Да только недолго, сказывают, у него идол из Ширяевского оврага и простоял. Ветра в Астрахани солёные, солнце жгучее. Стал идол на глазах трескаться, рассыпаться. Словно бы свой легендарный возраст решил наверстать. И четверти века, сказывают, не прошло – в груду камней превратился.
Сказы и байки Самары
Мать первого министра
Приезжал, сказывают, в Самару магистр колдовских наук Штольц. Немец по рождению, по паспорту – француз. Хвастался тот Штольц, что из любого сопливого мужика может министра при царском дворе сделать.
Пришёл к нему на приём дворник Емельян Кралин. Нос – спелый помидор, зубов – штуки три.
– Сделай, – просит, – из меня царского министра!
Штольц того дворника на мелкие кусочки порезал, каждый кусочек в воде перемыл, каждую косточку маслицем смазал. Собрал затем все кусочки да косточки вместе и дворника оживил…
– Бонжур, – говорит ему Штольц.
– Бонжур! – тот отвечает.
– Шпрейхен зи дойч?
– Истинно так!
Отвёз Штольц дворника Емельяна к царю, и, точно, понравился тот ему. Сделал его царь первым министром.
А спустя короткое время приехала к своему сыну старуха-мать, а тот её и не признал.
– Полноте, – говорит, – я от отца родился. Помню не живот, но колбу стеклянную, не молоко, но казеиновый клей!
– Хочешь, сделаю тебя матерью первого министра? – предложил ей тогда услужливый Штольц.
Мать от такого предложения наотрез отказалась.
Умерла мать дворника Емельяна в 18… году у себя на родине, в деревне Пестравка Самарской губернии, от естественной тоски.
Пожар в Запанском посёлке
Ерошка, слепой от рождения, держал на чердаке родительского дома голубей. Старые корзины с отломанными ручками, валявшиеся повсюду, подходили для их проживания как нельзя лучше.
Многие люди, знавшие Ерошку с малых лет, понять его душу так до конца и не смогли. Чтобы любить голубей, считали эти люди, нужно их видеть летящими в небе, в согласии ветра и крыла. А Ерошка… Да, были причины почесать затылок, уже начинавший лысеть у некоторых людей!
Однажды, не успели ещё все голуби из полёта вернуться, бледный от волнения Ерошка перед родителями предстал.
– Беда, маменька и папенька: в Запанском загорелся один дом… Бросили окурок и забыли потушить!
Родители, услышав эти слова, так и застыли на месте. Маменька – с котелком дымящегося супа, извлечённым из печи, папенька – с молотком по случаю ремонта табуретки… Вот и заговариваться стал, ко всему прочему, их бедолажка!
Примерно через полчаса тревожно, на всю Самару зазвонил колокол на пожарной вышке. Действительно, подтвердилось: в Запанском загорелся один дом! На место возгорания выехала пожарная машина, прибежали жители соседних домов с вёдрами в руках.
Работали дружно и собранно. Вода плескалась в вёдрах, потные рубахи липли к телу, как к сковородке – блины. Однако жаркая погода, стоявшая в то лето, сумела одержать победу. Сгорел от того пожара, считай, целый квартал!
Телеграмма в Москву
В своё время об Иване Захаровиче Юрьеве, связисте самарской телеграфной станции, все местные газеты писали.
Как-то, по причине обрыва линии, не было связи с другими городами. Пришли от больной старушки телеграфировать её сыну в Москву. В тот день на станции именно Иван Захарович дежурил. Стали уверять его пришедшие, что если сын срочно не приедет, старушка непременно умрёт. А как дать телеграмму в Москву, если не работает телеграф?
В сильном волнении, забывшись, Иван Захарович сел за телеграфный ключ и отстучал телеграмму. Такой уж он был горячий человек! И вдруг – сердце его через несколько минут застучало громко и неровно. Иван Захарович прислушался – самая настоящая азбука Морзе! Тире-точка, точка-тире... Расшифровал и вышло, что это сын старушки ответную телеграмму давал. Известие, дескать, получил и срочно выезжаю в Самару!
Через сутки с небольшим сын действительно приехал. Старушке в его присутствии сразу стало легче. А дня через три она уже чувствовала себя настолько здоровой, что стала вставать с постели и ходить.
Случай сей, разумеется, любопытный, потому о нём и много писали.
Среди вопросов, заданных Ивану Захаровичу работниками местной печати, был и такой. Способно ли сердце человека, если его грамотно обучить, явить телеграфному ключу достойную замену? Иван Захарович о таком обучении решительно ничего не знал.
Новый квартирант
Прохор Усов, молодой бухгалтер самарского железнодорожного вокзала, родом из Пензы, снимал меблированную комнату в гостинице. Прошлой весной влюбился в горничную Дашу, полногрудую хохотушку с русой косой. Обещал через год, накопив деньжонок, на ней жениться. Но вскоре Дашу за какие-то грехи рассчитали, и её тёмно-вишнёвое платье перестало мелькать в коридорах и в лёгкой памяти Прохора.
Перед самым ледоходом на Волге приснился Прохору такой сон. Входит будто бы в комнату, в которой прожил он без малого два года, солидный такой барин. Велит прислуге мебель по-другому расставить и вместо зелёных обоев жёлтые наклеить. А Прохор тут же, в этой комнате находится. Заметил его барин и культурно так ему улыбается. Я, дескать, Пётр Иванович Сакуров, буду тут жить! «По какому такому праву, – спрашивает его Прохор, – вы хотите занять мою комнату?» «Да мне горничная Даша разрешила», – отвечает. «Во-первых, хозяйка гостиницы вовсе не Даша, а мадам NN, – возражает Прохор. – А во-вторых, я намерен прожить в этой комнате до своей женитьбы, срок которой, как говорится, и в небесной метрической книге ещё не обозначен!» «Да вы лучше Дашу обо всём расспросите, – конфузится барин. – А мне непременно нужно в этот номер поселиться, и как можно скорее».
Вызвали Дашу. «Да, это я Петра Ивановича в твой номер поселяю, – отвечает она. – А ты, змеюга подколодный, обещавший на мне жениться, ступай себе на улицу и живи там под скамейкой любою!»
Сказала так Даша и в фартук кружевной зарыдала.
Тут Прохор и проснулся. Сердце в его груди паровозным поршнем колотилось. Весь день от своей совести – судьи неотступного – тщетно пытался убежать.
Под вечер не выдержал – явился к Даше на Соловьиную улицу, где та у тётки жила. Чай с мёдом пили, о том-о-сём балякали. «Кто такой Пётр Иванович Сакуров?» – поинтересовался Прохор как бы невзначай. «Знать не знаю такого», – ответила Даша. Вздохнул тогда Прохор полной грудью и рассказал ей свой сон. Даша удивилась ему чрезвычайно. А вскоре, когда от души, без всякой причины засмеялся Прохор, охотно поддержала его.
Ушёл Прохор от Даши уже поздней ночью. На следующий день непременно навестить обещал. И вдруг напало на него прежнее чувство: горше скипидара горького вся их история показалась. «Разлюбил я её, – сокрушался Прохор, – что ж тут поделаешь? Да и Даша вроде бы не в особых ко мне претензиях!»
Полегчало у Прохора на душе. Забыл он и сон, и Дашу, с продавщицей бакалейной лавки Глафирой очередные шуры-муры завёл. А месяца через два, купаясь жарким днём в Волге, утонул. Вселился же в его номер, точно – Пётр Иванович Сакуров. Даша, когда узнала об этом, не переставала удивляться такому странному совпадению.
