Текст книги "Таллиннский переход"

Автор книги: Игорь Бунич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

25 августа 1941, 03:55

Командир подводной лодки «Калев», капитан-лейтенант Нырков, видя, как к нему приближается «Лембит», помахал рукой своему старому другу – капитан-лейтенанту Полещуку. Как уже упоминалось, «Калев», как и «Лембит», был построен в Англии для эстонского флота и был включен в состав КБФ после аннексии Эстонии в 1940 году. Нырков принял лодку 3 октября 1940 года еще будучи старшим лейтенантом. Вообще, его карьера шла медленно, видимо, сказывалось далеко непролетарское происхождение.

Родившись в 1911 году в Петербурге в семье чиновника Министерства иностранных дел, согласившегося, в отличие от большинства своих коллег, работать с большевиками, Нырков большую часть своего детства провел в Иране, где в советском торгпредстве работал его отец. Благодаря этому, будущему командиру «Калева» удалось получить, образно говоря, старорежимное воспитание. В семье Ныркова свободно говорили по-французски, немецки и персидски. Мальчика учили античной истории и истории изящных искусств. Продолжая свои аристократические замашки, Нырков, заканчивая среднюю школу уже в Ленинграде, увлекся плаванием на спортивных яхтах, быстро получив диплом командира яхты.

В 1930 году он поступил в Ленинградский кораблестроительный институт, а в 1931 году на яхте «Металлист» участвовал в спортивных походах из Ленинграда в порты Эстонии, Финляндии и Швеции. Со второго курса института Ныркова призвали на флот и направили на курсы ускоренной подготовки командного состава. Окончив курсы в 1935 году, Нырков получил назначение на Балтику, став штурманом, а затем исполняющим обязанности командира подводной лодки «М-71». В феврале 1938 года, получив звание старшего лейтенанта, он был назначен командиром подводной лодки «М-91». Непонятно, как Нырков, бывший сыном царского дипломата и свободно говорящий на нескольких иностранных языках, не говоря уже об умении играть на фортепьяно, проскочил 1937-й год. Более того, в апреле 1938 года его приняли в партию, а его лодка была награждена грамотой военного совета КБФ. Пути Господни неисповедимы...

Когда же встал вопрос о назначении командира «Калева», то лучшей кандидатурой посчитали именно Ныркова – документация лодки была на английском языке, а старшины групп – старые эстонские кондукторы – по-русски не говорящие, но понимающие, как и все моряки старой школы, по-английски. Да и сам нарком ВМФ адмирал Кузнецов постоянно отмечал, пока, правда, в узком кругу, что морской офицер без знания иностранных языков – это не офицер.

К сороковому году таких офицеров на флоте можно было по пальцам пересчитать. Сам нарком втихаря учил английский, хотя завершить более-менее свое образование ему удалось гораздо позже, находясь в отставке и глубокой опале.

После назначения командиром «Калева», Нырков вскоре получил звание капитан-лейтенанта. За этот же период Египко, например, прошел путь до капитана 1-го ранга, но дело даже не в этом. Дело в том, что в штабе и разведотделе КБФ к началу войны не было практически никого, кто бы умел слёту читать немецкие военно-морские документы или слушать эфир. Были девочки-переводчицы, но как они знают и понимают военно-морскую специфику – общеизвестно. Такой офицер, как Нырков, был прямо кладом для разведотдела, учитывая еще и накопленный им опыт в качестве командира лодки. Но его предпочли «использовать» на подводных лодках.

В то время командиры подводных лодок, базировавшихся в Таллинне, жили на частных квартирах. И нет ничего удивительного, что Нырков, будучи холостяком, влюбился в дочь своей квартирной хозяйки – Шурочку Осипову. Дочь погибшего в море рыбака, изящная и общительная двадцатичетырехлетняя блондинка, взявшаяся обучить Ныркова эстонскому языку, казалось, самой судьбой была создана для столь тонкого и интеллигентного человека, каким был командир «Калева».

Зима 1940-41 годов была временем любви. В начале лета 1941 года «Калев» получил приказ перебазироваться в Либаву. Перед уходом лодки старомодный Нырков сделал Шурочке официальное предложение. Он рассчитывал в июле пойти в отпуск, и молодые люди наметили день свадьбы. Вскоре Нырков отправил Шурочке открытку, написанную в спешке во время короткой стоянки «Калева» в Риге:

«Добрый день, Шурочка! Сегодня пришли в Ригу и сегодня же уходим отсюда. Поплавал хорошо, все идет прекрасно. Погода стоит чудная, я изрядно загорел, и ты, наверно, меня сразу и не узнаешь. Скучаю без тебя, из Либавы напишу подробнее.

Целую, Борис».

Нырков успел из Либавы написать своей невесте только одно письмо. День 22 июня 1941 перечеркнул жизненные планы многих миллионов людей, в том числе и командира «Калева». 23 июня «Калев» и «Лембит», выполняя приказ командира Либавской военно-морской базы, перешли в Виндаву, а в ночь с 24 на 25 июня, вместе с подводной лодкой «С-7» в сопровождении тральщика «Фугас» и двух катеров МО, спешно перешли в Усть-Двинск. Стремительное наступление противника и фактическое крушение фронта заставляло и корабли флота, оставляя одну базу за другой, откатываться на восток.

4 июля «Калев» прибыл в Кронштадт, где встал на ремонт. Все попытки Ныркова связаться с Таллинном успеха не имели. Некоторые его друзья и знакомые, служившие на уходивших в Таллинн кораблях, обещали постараться найти Шурочку, но проходили дни, и никаких сведений о своей невесте Нырков не получал. Тем временем, ремонт, проходивший в лихорадочной спешке, подходил к концу, и 7 августа Нырков получил первое боевое задание.

Ему поручалось выставить минное заграждение на фарватерах, ведущих к Виндаве и Либаве, а затем вести патрулирование между параллелями от маяков Овези и Ужава, уничтожая суда противника на правах неограниченной подводной войны на море.

На рассвете 8 августа «Калев» вышел из Таллинна, сопровождаемый пятью тральщиками и двумя морскими охотниками. С рубки своей подводной лодки Нырков, подавив вздох, глядел на устремившиеся к небу готические шпили старого города. От церкви Святого Николая всего минут двадцать ходьбы до дома, где живет Шурочка. За трое суток стоянки в порту Нырков еще надеялся вырваться в город, и, может, это ему и удалось бы, будь Шурочка его женой. Найти семью – это одно, искать знакомую девушку – совсем другое. «Своих девиц будете разыскивать после войны...» Все еще считали, что война закончится месяца через два. Хорошо еще, что не было времени предаваться горестным мыслям.

Одна за другой в тралах, выводивших «Калев» тральщиков, рванули три мины. Еще две мины, подсеченные тралами, всплыли и были расстреляны пулеметами морских охотников. Тральщики вывели «Калев» до меридиана на острове Даго. Далее Нырков пошел самостоятельно. До назначенного района лодка добралась без особых происшествий. Несколько дней Нырков выявлял фарватеры, по которым двигались суда противника. Тогда еще многие рассчитывали увидеть на Балтике крупные корабли немцев. Но никаких крупных кораблей и даже судов не было и в помине. Небольшие каботажники, рыбачьи шаланды, тральщики и катера проплывали через окуляр перископа. Они выходили из Виндавы и Либавы по фарватерам и, дойдя до глубин 15-18 метров, поворачивали и шли вдоль берега в северном и южном направлениях. Была еще надежда, что тральщики проверяли пути для крупных судов.

Около полуночи 12 августа «Калев», следуя семнадцатиметровыми глубинами, выставил минное заграждение из десяти мин с углублением от поверхности воды три метра. Шли дни томительного ожидания, но транспортов противника не было видно. Наконец, 18 августа появились два транспорта. Они шли с юга под охраной двух тральщиков и торпедного катера. Нырков решил немедленно атаковать. Когда лодка легла на боевой курс, расстояние до головного транспорта, выбранного командиром для атаки, было 24 кабельтова. При очередном подъеме перископа Нырков увидел торпедный катер, мчавшийся прямо на перископ. Пришлось опускать перископ и срочно уходить на глубину в томительном ожидании взрывов глубинных бомб. Но взрывов не последовало. Видимо, катер выполнял обычный противолодочный маневр, но «Калева» не обнаружил. Нырков нервничал. Его люди в реальной боевой обстановке действовали крайне неумело. Сказывался психологический стресс настоящего боя при полном отсутствии боевого опыта.

Катер, промчавшись над «Калевым», стал удаляться. Маневрируя на глубинах 16-18 метров, Нырков, нервничая, совершил несколько ошибок, усугубленных нечетким выполнением его команд. Поэтому, когда лодка снова подвсплыла и подняла перископ, транспорты уже подходили к повороту на Виндавский створ. Нырков увеличил ход до полного и лег на курс 31 градус, считая, что можно будет произвести залп, когда транспорты повернут в гавань. Однако ничего не получилось. Транспорты повернули прежде, чем лодка легла на новый курс. Опять сказались нечеткость при выполнении команд и ошибки в маневрировании.

21 августа лодка вернулась в Таллинн и ошвартовалась у плавмастерской «Серп и Молот». Город уже считался на осадном положении, бои шли в районе парка Кадриорг, искать Шурочку было бы безумием, да и никто бы не позволил командиру лодки отлучаться в город даже под охраной взвода матросов. Лихорадочно производя ремонт неизбежных после похода повреждений, спешно принимали на борт мины, каждую минуту ожидая выхода в море или гибели от попадания немецкого снаряда или авиабомбы. Только замирало сердце, глядя на густые клубы дыма, поднимавшегося над городом. Где-то там, в самом центре этого огненного ада, находилась его невеста, которой не хватило всего недели мирного времени, чтобы стать его, Ныркова, женой...

Нырков не расслышал, что ему кричал Полещук с подходящего «Лембита». С пронзительным воем несколько снарядов пронеслись над гаванью туда, где медленно маневрировал крейсер «Киров». Вдоль низкого и длинного корпуса крейсера белыми саванами вспыхнули первые пристрелочные всплески. И в ту же секунду загрохотал главный калибр крейсера. К пронзительному свисту снарядов и грому заговоривших тяжелых орудий прибавился выматывающий душу вой сирен воздушной тревоги. Им вторили пронзительные гудки десятков кораблей, сгрудившихся в гавани, которые, как огромные звери, криками предупреждали друг друга о надвигающейся опасности. Новый боевой день начался...

25 негуста 1941, 04:00

Капитан 3-го ранга Осадчий – командир эскадренного миноносца «Славный» – наблюдал с мостика, как под вой ревунов, свист боцманских дудок и трель электрических звонков экипаж разбегается по боевым постам. Эскадренный миноносец «Славный» принадлежал к новейшей серии эсминцев типа «7У».

Корабль был заложен 31 августа 1936 года на Балтийском заводе в Ленинграде и более трёх лет простоял на стапеле, пока его, под руководством главного строителя Самойлихина, переделывали из «семерки» в «семерку У». Только 19 ноября 1939 года эсминец был спущен на воду и начал достроечные работы.

Тогда же с других кораблей на него были списаны старшины-специалисты, вокруг которых впоследствии сформировался будущий экипаж «Славного». Это были: командир центрального поста, мичман Просвирнин, боцман, главстаршина Колосов, старшина машинной группы, главстаршина Леонтьев, и командир кормового орудия, главстаршина Дериков.

24 ноября 1940 года в котлах «Славного» впервые подняли пары, и корабль вышел на сдаточные испытания, взяв курс на Таллинн. 13 мая 1941 года в Нарвском заливе «Славный», эскортируемый эсминцем «Карл Маркс», провел сдаточные артиллерийские стрельбы, а 31 мая новый эсминец был официально введен в строй военно-морского флота. Капитан 3-го ранга Осадчий хорошо запомнил этот солнечный день – последний день весны 1941 года. Большой Кронштадтский рейд. Флаги расцвечивания. Свежепокрашенные к началу летней кампании корабли. На «Славном», как и на всяком только что введенном в строй корабле, работ еще было невпроворот, но настроение было приподнятое и даже игривое, будто солнечные блики на штилевой глади кронштадтского рейда...

В первый же день войны «Славный» эскортировал в Кронштадт линкор «Октябрьская Революция». Замо– дернизированная до неузнаваемости громада старого «Гангута» медленно плыла на восток, а вовсе не на запад, как уверяли предвоенные плакаты. Но на эсминце еще царило воинственное настроение. В разгоряченных головах моряков «Славного» еще звучали предвоенные марши лихих торпедных атак и артиллерийских боев, прорывов в Северное море и обстрелов побережья противника. Миражи таяли быстро. Из Кронштадта вышли, конвоируя минные заградители «Марти» и «Урал». Тревожные белые ночи, пятиузловый ход, противолодочные зигзаги, томительно долгая постановка мин, и никого ни на горизонте, ни в небе. 16 июля «Славный», вместе со «Статным» и «Суровым», вернулся в Таллинн. Сразу же последовал приказ сдать на берег все стрелковое оружие. При проходе вблизи побережья, считавшегося своим, нарвались на пулеметную очередь из кустов. Погиб старшина 1-ой статьи Кураев – первая военная жертва из экипажа эсминца. А дальше было, как у всех: смертельный танец под бомбами, редеющий, уходящий в мясорубку сухопутных боев экипаж, артиллерийская поддержка откатывавшихся к побережью войск...

Взволнованные голоса корректировщиков «Славного» дали координаты целей: противник после короткой артподготовки начал новое наступление на город.

25 августа 1941, 04:05

Курсант Высшего военно-морского училища имени Фрунзе старшина 2-ой статьи Климчук, назначенный за неимением офицеров командиром взвода, занимал вместе со своими однокурсниками оборону возле поселка Ассаку у самого Тартуского шоссе. Взвод входил в так называемый батальон особого назначения, сформированный из курсантов училища. Командовал взводом капитан 3-го ранга Петренко. Где тогда находился Петренко и штаб наспех сформированного батальона, никто не знал. Курсантскими взводами и полуротами, а то и отделениями, пытались заткнуть все дырки трещавшего и разваливавшегося сухопутного фронта. Вооруженные курсанты были с винтовками, с двумя обоймами на брата, имели несколько гранат и один единственный ручной пулемет. (Выяснить точно систему пулемета не удалось. Как-то уж по традиции все считают, что это был ручной пулемет системы Дегтярёва (РПД), однако некоторые данные говорят о том, что курсанты имели пулемет «Льюиса» времен первой мировой войны).

Распорядок противника уже был достаточно изучен. Без крайней необходимости немцы в ночные бои не лезли. Не то, чтобы они не умели воевать ночью, умели и притом хорошо, но не любили. В боевой обстановке подъем у них был обычно в 3 часа 30 минут утра, затем – завтрак, подготовка, осмотр и – в бой где-то в самом начале пятого.

Так и случилось в день 25 августа. В самом начале пятого даже без артподготовки немцы пошли в атаку. Климчук прильнул к пулемету. Резкий треск коротких очередей и разнобой винтовочных выстрелов нарушили рассветную тишину. Огнем курсантов никто не управлял. Каждый стрелял, куда хотел. Никто не был толком обучен сухопутному бою, а юношеский энтузиазм и отвага не могли компенсировать отсутствие должной боевой подготовки.

Немцы залегли, прячась за неровностями местности и пустили в ход ротные минометы – наиболее страшное оружие 1941-го года. Мины обрушились на наспех отрытые окопчики курсантов. Почти одновременно со взрывом первой мины Климчук был смертельно ранен осколками. Санинструктора среди курсантов не было. Товарищи пытались его перевязать с помощью индивидуальных пакетов, но старшина через несколько минут умер. Несколько человек было убито наповал, стонали или немели в шоке раненые, а мины продолжали с глухим шумом рваться среди курсантов. Каждое немецкое отделение пехоты имело три штатных миномета, и именно эти минометы в 1941 году проложили им путь до Москвы и Ленинграда.

Но удивительно, пулемет остался цел. Курсант Сёмочкин прильнул к нему, вглядываясь сквозь оседавшую пыль минных разрывов, через которую угадывались перебегающие фигуры-тени немецких пехотинцев. Треск очереди пулемета и снова шквал мин. Сёмочкин был убит наповал. Его сменил уже дважды раненый курсант Доценко.

Кто-то крикнул: «Танки! Обходят!» Слева от позиции курсантов, по ложбине, в тучах пыли угадывались приземистые тени нескольких танков. За ними перебегали пехотинцы. Вся надежда теперь была на то, что в тылу танки встретит огонь корабельной артиллерии. По соседству, курсанты точно не знали, где именно, сидели корректировщики с какого-то эсминца.

Всё произошло так быстро, что вначале никто не обратил внимания на то, что лежащий за пулеметом курсант Доценко тоже уже убит. Две автоматные пули попали ему в голову. За пулемет лег курсант Буркин и стал бить длинными очередями в неясные, маячащие впереди тени. Что-то ударило его сперва в плечо, потом в голову. Ему казалось, что он продолжает бить из пулемета, но уже не в тени, а в какие-то красные круги, чередой идущие перед его глазами. Он ясно слышал звук пулеметных очередей, столь резкий и характерный.

Но стрелял из пулемета уже не он, а курсант Шульга. Сам Буркин тяжелораненым лежал в полузабытьи рядом. Немцы снова залегли, и снова 80-миллиметровые мины обрушились на позиции курсантов. Мины лопались со смачным шумом, отдаленно напоминая звук пробки от шампанского. Зловеще шелестели осколки. Шульга лежал, уткнувшись головой в песок, напрягшись всем телом, ожидая своей участи. На него сыпались комья земли, камни, какие-то щепки, но когда обстрел прекратился, он понял, что остался невредим. Радом стонал пришедший в себя Буркин.

Шульга огляделся. Вокруг в разных неестественных и страшных позах лежали убитые товарищи. Из всего взвода уцелели Буркин и он. Где-то позади ухали взрывы, поднимались клубы черного и багрового дыма. Горел поселок Ассаку, а по Тартускому шоссе двигалась колонна мотоциклистов. Шульга инстинктивно прильнул к пулемету. Но пулемет молчал. Кончились патроны. Было 4 часа 17 минут. Все продолжалось около двенадцати минут. Нужно было уходить. Только поднявшись, Шульга обнаружил, что ранен в ногу. Сжав зубы, неся на себе две винтовки и пулемет с пустым диском, прихрамывая на раненую ногу и поддерживая тяжелораненого Буркина, Шульга побрел в тыл, надеясь где-нибудь встретить своих.

Почему-то вспомнилось, как еще вчера, еще вчера в новеньком обмундировании первого срока, синея отглаженными воротничками, они, полные отваги, были выстроены на пирсе, и сам адмирал Трибуц говорил, что только они – надежда и смена флота – способны остановить врага, рвущегося к главной базе КБФ. Понадобилось всего десять минут боя, чтобы от них – надежды и смены флота – не осталось практически ничего, кроме груды убитых, обрывков тельняшек, форменок, залитых кровью бескозырок и брошенных винтовок, ржавые останки которых еще много лет будут единственными свидетелями этих событий...

25 августа 1941, 04:15

Главнокомандующий Северо-западным направлением, маршал Ворошилов довольно невнимательно слушал, что ему объяснял адмирал Исаков, водя указкой по южному побережью Финского залива на огромной карте, висевшей на стене одной из зал Гатчинского дворца, где маршал развернул свою передовую ставку. Адмирал доказывал необходимость эвакуации Таллинна. По его мнению, разрешение на эвакуацию должен был дать он, маршал Ворошилов.

Как плохо ни разбирался в военном деле бывший нарком РККА, а ныне – главком одного из главных стратегических направлений, он все-таки тоже понимал, что еще немного промедления, и весь гарнизон Таллинна, что еще терпимо, но и лучшая часть флота, чего ему никогда не простят, погибнут или будут захвачены противником. Но как он может дать разрешение на эвакуацию, если совершенно ясно, что идет какая-то интрига, в которую втянуты и Генштаб, и наркомат ВМФ, и сам Сталин. Откуда он знает, не его ли, Ворошилова, голова является конечной целью макиавеллиевского замысла Сталина. Почему, когда об эвакуации открыто попросил адмирал Кузнецов, Сталин вместо того, чтобы взять и разрешить эвакуацию, заявил, что разрешение должен дать он, Ворошилов. Слишком хорошо Ворошилов знал Сталина, чтобы понимать, что все это неспроста. Нет уж, дураков нет. Пусть Сталин сам дает приказ об эвакуации Таллинна. Но с другой стороны, если в Таллинне погибнет флот, опять же на кону его голова. А может быть, и не его? Может быть, Сталин все это придумал, чтобы, наконец, расстрелять Жданова и кое-кого из умников Ленинградской партийной организации. Вот так – дашь разрешение и сорвешь план вождя.

Особенно много думать Ворошилов не любил. Бывший луганский люмпен, малограмотный, случайно попавший в отраженные лучи славы стратегического таланта бывшего царского подполковника Клюева и казачьей лихости вахмистра Будённого, вознесенный смутными временами гражданской войны на немыслимую для себя высоту члена военного совета 1-ой конной, он, возможно, ушел бы в тень или на тот свет, если бы именно на него не обратил своего внимания Сталин, когда сразу же после смерти Ленина столкнулся со страшной военной оппозицией.

Дело в том, что Ленин в последние годы жизни, видя, какой ужасный и неработоспособный, но пожирающий все живое аппарат породила созданная им структура партийного руководства страной, мечтал о чём-то более динамичном и менее вороватом. В итоге этих мечтаний Владимир Ильич задумал назначить себе в преемники никого другого, как Фрунзе, занимавшего пост главкома вооруженных сил. Другими словами, мысли великого вождя склонялись к военной диктатуре, а потому, после смерти Ленина, пришлось срочно убирать и Фрунзе, от греха подальше. Заодно была проведена быстрая и эффективная чистка РККА и реформа всей ее структуры, в результате чего наркомом обороны нежданно-негаданно стал почти никому до этого неизвестный Ворошилов.

Надо отдать должное товарищу Сталину: ничтожеств он угадывал с первого взгляда и быстро выдвигал их на крупнейшие государственные должности. Именно Сталин придумал, разработал и гениально применил на практике теорию так называемого обратного естественного отбора: умные люди не нужны – нужны люди послушные. Не просто послушные, но беспредельно преданные. А Ворошилов устраивал его еще и тем, что тот, не имея никаких военных знаний, никогда не бывши военным, но занимая высший военный пост в стране, будет сидеть тихо и слушать, что ему прикажут, а заодно строго присматривать за всеми этими умниками из недорезанных военспецов и крикунами из старой гвардии Фрунзе. И лучшего человека на эту роль трудно себе представить. Сталин боялся армии, боялся почти панически, и Ворошилов делал все от него зависящее, чтобы вверенные ему вооруженные силы страны представляли бы как можно меньшую опасность для самого Сталина.

И руководимая Сталиным служба пропаганды быстро сделала из Ворошилова народного героя. О нем писались поэмы и слагались песни. «По дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней боевых поведем», «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, и Ворошилов в бой нас поведет!»

А Ворошилов делал все от него зависящее, чтобы понизить боевую готовность армии. Именно он придумал «индивидуальные стрелковые ячейки», заменив ими проверенные опытом войны окопы полного профиля. Но в окопе солдаты, не дай Бог, могут сговориться, а там – либо к противнику перебежать, либо еще и похуже что придумать. И именно через индивидуальные стрелковые ячейки, как нож через масло, прошли наступательные клинья немецких армий.

Когда же недорезанные умники, вроде маршала Тухачевского, начали доказывать необходимость формирования танковых и механизированных корпусов, товарищ Сталин вовсе лишился покоя, представляя танковые лавины, идущие на Кремль, и несчастных своих чекистов, беспомощно размахивающих маузерами. В итоге формирование танковых соединений было прекращено, и товарищ Ворошилов со свойственным ему революционным задором заявил на XVII съезде партии, что пора, наконец, прекратить эти вредительские разговоры об отмирании лошади в армии и о том, что глупая машина, именуемая танк, может заменить пролетарского красноармейца, вооруженного самой передовой в мире сталинской военной наукой. Речь наркома, как и водится, была встречена овацией. С тем же рвением Ворошилов боролся и с внедрением в армии автотранспорта – он якобы демаскирует передвижение пехоты слышным издалека шумом моторов, а ночью – еще и светом фар.

Все это было настолько нелогично и противоречило государственным интересам, что независимо от того, придумывал ли столь блестящие идеи сам Ворошилов, или ему их подсказывал Сталин, рассматривавший все вопросы внешней и внутренней политики только с точки зрения своей личной безопасности, становилось неизбежным столкновение Сталина и Ворошилова с остальным руководством вооруженными силами страны. И когда это столкновение произошло, Ворошилов превзошел сам себя. Он лично председательствовал на заседаниях военного суда, приговаривал к расстрелу маршалов, генералов и адмиралов; он любовно составлял списки врагов народа, троцкистско-бухаринских агентов и франко-польско-японских шпионов. Не останови его сам Сталин, вооруженные силы СССР просто бы перестали существовать. Вся эта деятельность, конечно, не сделала Ворошилова военным человеком, но отточила в нем те задатки врожденного авантюриста, которые позволяют находить выход из самых, казалось бы, безвыходных ситуациях, интуитивно находя путь, гарантирующий собственную безопасность.

Как-то, в 1937 году, случилось Ворошилову побывать на Балтийском заводе в Ленинграде и выступать на митинге в одном из цехов. После оваций и здравиц в честь товарища Сталина и президиума ЦК, после очередной, но никогда невыполняемой клятвы – вдвое повысить производительность труда – произошло нечто неожиданное.

Поскольку, по легенде, Ворошилов считался слесарем из Луганска, то рабочие попросили первого маршала оказать их коллективу великую честь – поработать у верстака и показать молодежи слесарное искусство старых времен. Даже не взглянув на смертельно побледневшие лица секретаря парткома и директора завода, Ворошилов, весело улыбаясь, пошел к верстаку, хотя никогда в жизни не был слесарем и весьма смутно представлял себе, что это за профессия. Взяв в руки рашпиль, Ворошилов наклонился над верстаком, но в этот момент хорошо вышколенный адъютант, как бы поскользнувшись, случайно толкнул маршала, и тот рассек себе рашпилем руку. Брызнула кровь. Несколько человек подскочили к на этот раз побледневшему маршалу. Врача и даже аптечки в цеху, естественно, не оказалось. В те времена еще не было принято, чтобы членов правительства в поездках сопровождали реанимационные бригады. Рабочие молчали, онемев от благоговения. Наконец, прибежал врач с ремонтировавшегося на заводе эсминца «Ленин» и наложил маршалу такую повязку, что создавалось впечатление, будто Ворошилову ампутировали руку по локоть. Придя в себя, маршал весело помахал перевязанной рукой. Партком завода, а затем и весь цех завопили «Ура!», и кто-то затянул песню «С нами маршал Ворошилов – первый красный офицер». Все были довольны результатом: Ворошилов – тем, что выкрутился от испытания напильником, рабочие – невиданным зрелищем, а руководство заводом – тем, что маршал сразу же не объявил все это провокацией со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Трескучая пропаганда, беззастенчиво занимающаяся ложью и мифотворчеством, имеет ту особенность, что в повторяемую ежедневно ложь начинают верить даже те, кто ее сам и придумал. Все уверовали в военный и стратегический талант Ворошилова, а равно и в то, что именно он выиграл гражданскую войну, так что после нападения немцев Ворошилов был назначен главкомом Северо-западного направления, наконец, став военным человеком.

Июнь 1941 года на всех направлениях продемонстрировал полную неспособность наших войск решать даже простейшие оперативно-тактические задачи, но нигде разгром не был столь полным и быстрым, как именно на Северо-западном направлении. Вверенные Ворошилову армии бежали с потрясающей быстротой, обнажая правый фланг армий центрального направления, откатывавшихся к Москве. И, мало забот, тут ему еще подвесили этот Таллинн. И так, изо дня в день ждешь, что тебя отзовут в Москву и расстреляют. Два часа назад пришла телеграмма за подписью наркома ВМФ адмирала Кузнецова, что, дескать, товарищ Сталин разрешил провести эвакуацию Таллинна по усмотрению главкома Северо-западным направлением. Товарищ Сталин и сам мог подписать телеграмму, но ведь не подписал! И что там Исаков машет этой телеграммой и что-то там показывает на карте!.. Читать эту карту Ворошилов все равно не умеет. Что там за полуостров, из-за которого весь сыр-бор?

– «Как ты назвал это место? Полуостров...» – спросил Ворошилов адмирала.

– «Полуостров Вирмси, товарищ маршал», – ответил Исаков.

– «Ну и что?»

– «Немцы прорвались на полуостров,– кривя тонкие аристократические губы, уточнил адмирал. – А это значит, что они вышли вплотную к гаваням Таллинна и могут заблокировать выход в море, как в Порт-Артуре».

Как в Порт-Артуре! Как будто Ворошилов знает, как было в Порт-Артуре и когда. Умник! Книжки пишет. Из бывших. Эсминцем вроде командовал до революции. Как ему голову-то не отвернули за это время. Как в Порт-Артуре! Я тебе дам, как в Порт-Артуре. Приставили тут соглядатая, чтобы флоту в случае чего отмазаться от ответственности. Мы бы, мол, Ленинград спасли, да в Таллинне пришлось затопиться...

– «Пусть высадят десант и собьют немцев с полуострова», – медленно произнося слово за словом, сказал Ворошилов.

– «Какими силами?» – поинтересовался Исаков.

– «Наличными силами!» – отчеканил маршал.

– «Но...», – начал было Исаков, но Ворошилов прервал его:

– «Все. Приказ. Пусть наберут людей с батарей, с островов, с кораблей, откуда хотят. Эвакуация преждевременна. Все понятно?»[9]9
  Полная военная бездарность Ворошилова привела, в частности, к тому, что он просмотрел ключевое значение Мги в обороне Ленинграда. Немцы заняли Мгу сходу, практически без потерь, блокировав Ленинград на долгие 900 дней. Когда же Мга была взята, то, видимо, парализованный страхом и растерянностью, вкупе с таким же ничтожеством, как и он, секретарем Ленинградского обкома Ждановым, Ворошилов не доложил об этом событии в Москву. Сталин узнал об этом из перехвата немецкого сообщения. Его ярость в данном случае может быть понятна любому военному человеку. Ворошилов был отозван в Москву. Все, да и он сам, считали, что в Москве его неминуемо ждет расстрел. Однако, Ворошилов как-то выкрутился и на этот раз. У товарища Сталина были свои слабости и странности. В дальнейшем Ворошилов, сохранивший звание маршала, занимал чисто номинальный пост главкома партизанским движением, а после войны был назначен заместителем председателя Совмина, оставаясь членом президиума ЦК. Каким– то образом Ворошилова удалось склонить к участию в февральском заговоре 1953 года против его благодетеля Сталина. После успеха заговора при распределении постов он получил внушительный, хотя и чисто церемониальный пост председателя президиума Верховного Совета. Когда в 1960 году на XXII съезде партии Никита Хрущёв поднял вопрос о преступлениях Ворошилова в годы так называемого «культа личности Сталина», продолжения все это не имело, а очередной дворцовый переворот 1964 года, свергший Хрущева, вообще заморозил весь процесс десталинизации. Ворошилов, ушедший с официальных постов после речи Хрущева, жил на покое, оставаясь членом президиума до самой своей смерти в 1969 году. Ему были устроены пышные государственные похороны у Кремлевской стены.


[Закрыть]

– «Так точно», – ответил Исаков, наклонив голову, украшенную безукоризненным старорежимным пробором.