Текст книги "Война за империю (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Евгений Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 13

'Война – забава для мужчин…'

Наталья опустила руки и безвольно прислонилась к стене. Одна и та же мысль крутилась у нее в голове, вытесняя прочие.

'Мужчины начинают войны, а на женщин сваливаются все последствия'.

Хотелось вот так вот сидеть и ничего не делать, ни о чем не думать. Застыть в блаженном ничегонеделании и оставить за порогом все тревоги. Но не получалось. женщина потаенно вздохнула и встала, чтобы вновь предаться домашним заботам.

Она никогда не была мужененавистницей, но … очень уж тяжело дался декабрь. Последний месяц уходящего, сорок третьего года, буквально выпил без остатка силы, телесные и душевные. Вцепился, как сказочный упырь, не желая выпускать из удушающих объятий, методично высасывал силы и волю к жизни.

Все шло не так, валилось из рук, словно в течение года бог неудач кропотливо складывал в мешок все возможные беды, чтобы затем щедро опорожнить его на семью Коноваловых. Заболел Аркаша, не тяжело, но вялотекущая простуда сопротивлялась медицине, как топкое болото пешеходу – вроде поддается, но и отпускать не собирается. На работе прибавилось забот – традиционно в преддверии праздника пошел вал несчастных случаев. И наконец, перед самой получкой, как с неба свалился новый государственный военный заем, конечно же, сугубо добровольный и съевший почти четверть зарплаты, считая с премией по итогам года.

Поэтому к зимнему празднику маленький семейный корабль Коноваловых подошел с большой финансовой пробоиной и приспущенными флагами надежды. Окончательно Наталью добил поход по рынкам и магазинам в поисках чего-нибудь для праздничного ужина. Из-за предельной загруженности на службе она упустила возможность запастись необходимыми ингредиентами заранее и теперь капитулировала перед очередями и ценами, обратно пропорциональными друг другу.

Не сказать, чтобы встреча Нового Года сулила полный провал, что-то удалось сымпровизировать, но…

В этом многозначительном 'но' для женщины сконцентрировались все неудачи и беды, которые ей пришлось стоически превозмогать. Наталья чувствовала себя капитаном, вынужденным создавать видимость благополучия на тонущем судне, чтобы пассажиры не паниковали. Она преисполнилась решимости ни в коем случае не показывать упадок настроения Аркаше, но, похоже, Наталья оказалась неумелым лжецом.

Сын всячески старался показать, что все в порядке, мать старалась показать, что она не замечает этого и все действительно в порядке. В итоге на квартирку Коноваловых будто набросили полог, сотканный из удушливой паутины.

Словно для пущего контраста, из-за стены послышалось негромкое пение. Это гуляли Шанов с гостями. Впрочем, 'гуляли' – слишком громко сказано. Коноваловы привыкли, что их сосед живет нелюдимым угрюмым букой и как-то заведомо предполагалось, что праздники у него такие же. Но к вечеру Шанова неожиданно посетили два гостя – пожилой русский и достаточно молодой немец. Старик был благообразен и сухощав, как древнее дерево, которое давно растеряло все листья, согнулось под тяжестью лет, но привычно противостоит непогоде и природе. Говорил он очень тихо и как-то особенно правильно, чуть витиевато, как литератор минувшего века. А немец, наоборот, дышал здоровьем и силой, встряхивал мощной гривой вопиюще длинных светло-желтых волос и громогласно изъяснялся на скверном русском.

Троица закрылась у Шанова и, судя по звукам, культурно гуляла. Изредка пели, попеременно на русском и немецком, временами звенели стаканами, но спокойно, без хмельного разгула.

В восемь часов вечера Коноваловы сели ужинать. Под большой еловой веткой стояла кастрюлька с вареной картошкой, к ней примостилась сковородка с разогретой американской тушенкой, рядом салатник с пригоршней конфет.

В дверь негромко постучали, Аркадий побежал открывать. На пороге возник Шанов, в форменных брюках, подпоясанный ремнем и в светлой рубашке.

– И еще раз добрый вечер, – он поздоровался, как обычно, сдержанно и негромко, внимательно оглядывая все вокруг чуть исподлобья. – Извините… не найдется ли у вас коробка спичек? Мои закончились, а Гуггенхайм курит.

Шанов по-своему истолковал выражение лица Натальи и добавил:

– Но он будет курить только на кухне и в пепельницу. Если дым мешает, то на лестничной площадке.

– Нет… нет… если в пепельницу… – замешалась она. – Сейчас, я найду.

Получив желаемое, Шанов коротко поблагодарил и еще раз внимательно взглянул на женщину. Его взгляд лучом радара скользнул по комнате, отмечая скудость убранства на столе, единственную еловую лапу в банке с водой, грустное лицо Аркадия. На мгновение показалось, что сейчас он что-то скажет, но после секундной заминки Шанов молча вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Наталья сложила руки, ладонь к ладони и на мгновение замерла, лицом к двери, спиной к столу. Пренебрежение соседа, который даже не поздравил с праздником, задело больше всего, и легло последней гирькой на весы, отмеряющие печаль. Непрошеная слезинка повисла на реснице. Больше всего женщине сейчас хотелось сесть прямо на чисто вымытый пол и разрыдаться в голос. Но немыслимым усилием воли она сдержалась. Как солдат, поднимающийся в атаку, Наталья собрала в кулак всю волю и стерла с лица гримасу разочарования, высушила набегающие слезы. Гордо выпрямившись, она повернулась к сыну, надев – буквально пришив – на лицо улыбку.

И стук в дверь повторился снова.

Только теперь визитеров оказалось трое.

По контрасту, бок о бок, Шанов и блондинистый немец казались почти гротескной парой – один среднего роста, другой высокий, под два метра. За ними стоял, поглаживая седую бородку, старик с видом доброго дедушки Мороза. Шанов определенно чувствовал себя не в своей тарелке, но, судя по всему, не столько от смущения, сколько от непривычки к тому, что собирался сделать. Блондин улыбался во весь рот, искренне и по-доброму веселясь.

– Это… Ну, в общем… – начал Шанов и окончательно стушевался. Картина вышла настолько несообразной и непохожей на знакомого ранее офицера, что Наталья невольно улыбнулась, но сразу же приняла серьезный и ожидающий вид. Немец оскалился еще шире, хотя это и казалось невозможным, а в глазах седого старика запрыгали веселые хитрые чертики.

Шанов нервно двинул плечами, будто собирался повернуться к товарищам и просить их поддержки. Но задавил проявление душевной слабости и решительно, на одном дыхании выговорил:

– В общем, не присоединитесь ли к нам? Вместе будет веселее.

* * *

Густая, вязкая даже на вид струйка пролилась в бокал, как патока или густой сироп. Напиток, похожий на светлый мед, наполнил один бокал, затем другой. Электрический свет от низко подвешенной люстры заискрился в вине так, что на миг показалось, будто в сосудах плещется жидкое золото.

– Токай…

Сказав это, Хейман поднял бокал на свет и покрутил его, наслаждаясь игрой света на резных хрустальных боках.

– Да, – Шетцинг закрыл бутылку и поставил на стол, подальше, чтобы не мешала.

Премьер-министр Германской Социальной Республики и начальник Генерального Штаба Ротмахта чокнулись, степенно и со значением, будто подводя этим движением итоги уходящего года. Не спеша пригубили вино.

Вдалеке небо полыхало огнем салютов – Марксштадт гулял, провожая уходящий и приветствуя новый год. Хотя у немцев Рождество оставалось гораздо популярнее, но и этот день так же удостоился доли внимания и праздничного настроения. Кто-то ворчал, что это мода, перенятая у русских, которые наоборот, не жаловали рождество. А кто-то просто радовался поводу повеселиться от души. Впрочем, здесь, в загородной резиденции премьер-министра, было тихо и спокойно.

– Токай, – повторил Фридрих Хейман, уже с совершенно иным выражением. Если раньше в его словах читалась нотка недоверия, то теперь штабист выразил глубокое и искренне удовлетворение от того, что в бутылке оказалось именно то, что ожидалось. – Теперь его днем с фонарем не найти.

– Что поделать, все на свете знало расцвет и упадок, – с долей философской грусти заметил Шетцинг. – Венгерские вина в том числе. Но это хорошее.

– Склонен согласиться, – Хейман отпил еще глоток, задумчиво поставил бокал на стол. – Подумать только, я в детстве читал о нем в журнале и мечтал когда-нибудь попробовать. Кто тогда мог подумать…

Со стороны политик и штабист были не похожи друг на друга. В премьере отчетливо читалось аристократическое происхождение, светлые волосы были аккуратно зачесаны на идеальный пробор – волосок к волоску. Костюм сидел на нем второй кожей, будто владелец родился облаченным в пиджак из тонкой шерсти. Военный же был грубоват лицом, стрижен под суровый армейский ежик и немного неловок в движениях, словно каждое движение причиняло ему несильную, однако назойливую и постоянную боль.

Два совершенно разных человека, но взгляд у этой странной пары был одинаков. Их спокойные глаза, как зеркала, отражали все, не показывая ничего, что творилось за ними. Так смотрят те, кто привык к большой власти и не меньшей ответственности. Кто привычно взвешивает каждое слово даже в кругу старых друзей.

– Год закончился, – Шетцинг провел рукой по голове, будто проверяя, не выбился ли отдельный непослушный волосок из прически. Эта констатация очевидного факта была явным и неприкрытым приглашением к беседе. Хейман почесал седую макушку и невольно поморщился.

– Все так же? – спросил Шетцинг, и в его голосе прорезалось нечто схожее с участием и даже тревогой.

– Да, – односложно отозвался штабист. – Артрит скоро сведет в могилу… Похоже, та война все-таки достанет меня и через четверть века.

– Крепись, ты нужен мне и Германии. Как никогда нужен, – просто и откровенно сказал политик, поднимая бокал в жесте, похожем на салют.

– Знаю. Стараюсь.

Когда пустые бокалы были оставлены, Шетцинг склонился вперед, уперся локтями в стол и сложил длинные тонкие пальцы домиком.

– Что ж, осенью мы провалили блиц-высадку, – сказал он, подводя пробную мину. – Сейчас время последовательного планомерного приступа.

– Я знаю. Ведь мой штаб его и планировал.

– Фридрих, сколько мы знакомы? – чуть вымученно спросил Шетцинг.

– С двадцатого… значит скоро двадцать четыре года.

– Фридрих, я всегда считал тебя другом…

Штабист чуть приподнял бровь. Он привык, что товарищ и коллега всегда уверен и производит впечатление очень прямолинейного человека, даже когда крутит интриги, сложные как морской узел 'многократная восьмерка'. Такое хождение вокруг да около некоего важного вопроса было для Шетцинга совершенно нехарактерно.

– Рудольф, – Хейман тоже наклонился, и ноги, больные еще с окопного сидения в Мировой войне, сразу напомнили о себе. Но военный задавил это чувство привычным усилием воли. – Рудольф, ближе к делу. Я помню, сколько мы прошли вместе. Что ты хочешь узнать?

Шетцинг рассеянно провел рукой по пузатому боку бутылки с токайской эссенцией, будто хотел налить еще, для храбрости. Порывисто встал и сделал несколько шагов по комнате, так энергично, что фалды пиджака взметнулись за спиной.

– Я внимательно прочитал все, что вы спланировали с твоими умниками из Штаба, – четко и решительно вымолвил он, отчеканивая каждое слово, как молотком. – Я одобрил все ваши выкладки и планы. Я в очередной раз поставил свою репутацию на то, что ты снова сможешь.

Последнее слово политик отчетливо выделил голосом.

– Но я хочу, чтобы ты сейчас, прямо сейчас сказал мне, как на исповеди. Вы действительно сможете?

– Налей, – кратко попросил Хейман, так, как будто обращался не к правителю одной из сильнейших держав мира, а к окопному товарищу. И Шетцинг, не чинясь, не указывая военному на его место, снова сел и выполнил просьбу.

– Мне страшно, Фридрих, – сказал премьер-министр Республики, неожиданно и с устрашающей откровенностью. – Теперь мне по-настоящему страшно. Раньше мы могли проиграть, но теперь… Если война не закончится победой, мне припомнят все. Дружбу и союз с русскими, репрессии против национал-социалистов, чистки армии, мое дворянское происхождение и все, за что меня ненавидит наша оппозиция. Сталин так же потребует сатисфакции, поскольку ему тоже понадобится козел отпущения. Но сейчас я еще могу уйти в отставку, покинуть политику и мирно жить на каком-нибудь парадном и бесславном посту. Решать нужно теперь. Поэтому… Германия вступила в новую войну, мы сможем ее выиграть?

– Ты же видел все расчеты… – начал, было, Хейман, но премьер-министр остановил его нетерпеливым жестом.

– Видел, одобрил, поддержал, – горячо сказал Шетцинг. – Но сейчас я хочу, чтобы ты сказал мне, как мой ближайший друг, как человек, с которым мы вместе мерзли и голодали, а затем карабкались по всем ступенькам вверх, не пропустив ни одной. Скажи – это получится?

– Рудольф, я не знаю, – ответил Хейман после недолгой, но тягостной паузы.

Шетцинг стиснул зубы и с такой силой поставил бокал на стол, что вино плеснуло через край, оставив на гладкой поверхности мокрые пятна.

– Я ждал не такого ответа, – с трудом сдерживая вспышку ярости, медленно и тихо сказал премьер-министр.

– У меня нет другого. Никто никогда не пытался сделать того, что мы намереваемся совершить. Создать объединенную военно-воздушную группировку и навязать Британии тотальную воздушную войну. Выставить полторы тысячи бомбардировщиков и две тысячи истребителей. Выбив костяк их ВВС, расколоть воздушный щит этого проклятого острова. Подготовить почву для высадки в следующем году и обеспечить превосходство в воздухе, чтобы уравновесить их преимущество на море, во флоте. Рудольф, я уверен, что это возможно. Но я не могу гарантировать, что это получится. Единственное, я могу обещать точно, что не стану искать оправданий и разделю с тобой все последствия, если… Потому что помню те ступеньки и как ты протягивал мне руку каждый раз, когда я оступался.

Рудольф Шетцинг долго сидел в полном молчании, с четверть часа, может и больше. Со стороны казалось, что политик обратился в недвижимое изваяние, и потому внезапное возвращение его к жизни заставило Хеймана вздрогнуть.

– Что ж… – Шетцинг решительным движением протянул вперед руку с бокалом. – Я понял и ценю то, что ты сказал. И тогда… за новый, сорок четвертый год. Год новых побед для Германии и успеха для нас.

– За победу, – Хейман ответил тем же, сосуды столкнулись и мелодично отзвенели. – И за успех. Пусть наша небесная саранча опустошает проклятый Остров.

Глава 14

Январь 1944 года

На лекции Солодина всегда приходили раньше, чем на остальные, Семен Маркович требовал, как минимум, трехминутного опережения, чтобы, как он говорил, 'молодецкая удаль из головы успела выветриться'. И хотя слушателями были в основном люди взрослые, опытные, наставник сумел поставить себя так, что правило строго соблюдалось. А пока удаль выветривалась, Солодин еще раз оценивал предстоящий урок, перебирал в памяти примеры, обдумывал общий план.

После памятного разговора с Черкасовым инженер-сапер словно переродился. Солодин собрал в кулак всю волю и запретил себе вспоминать и сожалеть о былом. Прошлое было, но теперь закончилось. Оно получилось славным и почетным, но теперь полковника ждала совершенно иная жизнь, отчасти пугающая неизвестностью и новизной, но оттого еще более увлекательная.

Время командовать прошло, пришло время учить. Именно так Солодин сформулировал ближайшую цель и подчинил ей всего себя, без остатка. Это оказалось тяжело для человека, привыкшего на равных говорить с генералами (и даже одним маршалом). Оказалось, трудно привыкать к мысли, что на ближайшие годы все амбиции ограничены курсом повышения квалификации для командного состава. Но полковник привыкал, искал в этом свои достоинства. Его можно было назвать счастливым человеком. А если в ночных видениях Солодину и являлись призраки совсем недавнего прошлого, соблазняющие и увлекающие, так на то они и призраки, чтобы манить и увлекать…

– Итак, товарищи, приступим. Сегодня мы поговорим о…

В дверь аудитории постучали трижды, размеренно и громко. Не столько спрашивающе, сколько предупреждающе. Сразу же дверь открылась и – невиданное дело! – в аудиторию заглянул – не вошел, а именно заглянул! – Сергей Викторович Черкасов.

– Сидите, товарищи, – коротко сказал генерал, опережая готовое дружным хором вырваться из могучих глоток 'Здражлав!'. – Семен Маркович, позвольте вас на минуту.

– Учебники открывайте, страница сто тринадцать, вернусь – будем обсуждать, – деловито сказал Солодин, вставая.

– Семен Маркович, вещи не забудьте, – произнес Черкасов с непонятной интонацией, не то сожалением, не то осуждением. А может и скрытой печалью.

Аудитория обмерла.

С вещами…

Посреди гробового молчания в голове Солодина билась одна единственная мысль: 'Вот и мое время пришло'. Однако на лице полковника отразилось только вежливое удивление.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, – кивнул он, – сейчас буду.

Все в том же молчании он собрал портфель, больше всего боясь, что руки дрогнут, или какая-либо из бумаг застрянет и ее придется запихивать с усилием, сминая и комкая. Но все обошлось, тетради и конспект скользнули в утробу портфеля как по маслу.

– Ну что, товарищи курсанты, – сказал Солодин, – до встречи.

– До встречи, товарищ полковник, – дружно ответили ему, совсем не по-уставному. И в этом разнобое сильных голосов Солодин услышал не радость, не любопытство, но надежду на возвращение.

Ручка чемоданчика чуть проскальзывала во вспотевшей ладони. Солодин мимолетно удивился, почему его не встретили сразу на выходе из класса. Так не пойдет, подумал он. Отошел к окну, поставил на широкий подоконник портфель, тщательно вытер ладони носовым платком. Прошептал в пространство: 'Я Черного Шейха не боялся, 'Звонаря' Карлоса не боялся, вас и подавно не буду!', одернул форму, выпрямился до хруста в позвонках, до звенящего напряжения в шее и, чеканя жесткий шаг, проследовал в кабинет Черкасова, который ушел вперед, не дожидаясь подчиненного. Впрочем, полковник был ему за это только благодарен.

Тот был не один, но совсем не в том обществе, которого ожидал Солодин.

– Вот, Семен Маркович, по вашу душу из самой Москвы прибыли – сказал Черкасов, указывая на единственного кроме генерала человека, присутствовавшего в кабинете, – Думаю, вы знакомы.

– Так точно, знакомы, – отозвался Солодин, хмуро глядя на московского гостя и лихорадочно соображая, что к чему.

– Знакомы, – сумрачным эхом повторил вслед за ним Шанов, так же без всякого энтузиазма взирая на Солодина. Наверное, так Ленин мог бы смотреть на буржуазию.

– Вот и славно, – с некоторым даже облегчением проговорил Черкасов, – ну что же, товарищи полковники, я вас оставлю, а вы решайте свои вопросы.

Шанов, глядя куда-то в сторону, будто даже сам вид Солодина был ему неприятен, подождал, пока генерал выйдет, и неприветливо спросил:

– Представляться надо?

– Не стоит, – ответил Солодин. – я вас хорошо помню, товарищ полковник Контрольной группы при Генштабе СССР.

– Вот и хорошо, товарищ полковник, старший наставник по тактической подготовке, – вернул шпильку Шанов. – Я за вами. Приказ сверху – доставить в кратчайшие сроки.

Солодин едва не спросил, зачем и к кому, но поймал и удержал вопрос уже буквально на кончике языка. Если не сказали сначала, то спрашивать было бессмысленно. Не в узилище, и ладно, а там видно будет.

– Машина ждет у входа, – продолжал меж тем Шанов, – сейчас к вам домой, наденьте парадную форму, потом на поезд, он через сорок минут.

* * *

Солодин любил поезда, еще со времен далекого детства, переняв эту любовь от отца, начальника станции. Выращенный в вдовцом-одиночкой, Семен отказывался понимать, как можно не любить железную дорогу, мелодичный пересвист маневровых, солидный басовитый перелязг стрелок и сцепок, гостеприимные объятия вагонов. Ритмичный стук колес его не отвлекал, но наоборот, успокаивал, приводя в порядок и выстраивая в правильном порядке мысли.

Да, поезда и железная дорога – это было надежно, предсказуемо и в общем очень хорошо. Даже кипяток из поездных титанов имел совершенно особый привкус дороги, путешествий и новых впечатлений. В поездах Солодин пил только его – горячую, обжигающую воду, прогревающую тело до самых пяток. Не изменил обыкновению и на этот раз.

Вагон оказался из новых, немецкой поставки. Больше пластмассы, больше строгой геометрии, больше света и пространства, все в светлых приятных тонах. Но гораздо меньше домашнего уюта, который Солодин ценил, как человек с большим опытом путешествий.

Вот так функциональность и экономия наступают на патриархальность, подумал он, прихлебывая из стакана в ажурном подстаканнике и незаметно наблюдая за Шановым. Тот сидел неподвижно, смежив веки, и, по-видимому, спал или дремал. Багаж у него оказался так же скуден, как и у самого Солодина – фибровый чемодан средних размеров. Да, штабист запомнился инженеру человеком резким на поступки и легким на подъем.

Шанов… Давно пропавший, почти забытый, а потом снова волшебным образом воскресший…

Про него рассказывали многое, и сложно было определить, чего больше в этих историях – удивительной правды или причудливой легенды.

Летом двадцать третьего в 'Новосибирскую артиллерийскую школу', предтечу будущего знаменитого училища, пришел худой, как скелет, парень лет семнадцати. Он неспешно и уверенно прошел в приемную и коротко сообщил, что теперь будет здесь учиться, потому что стране нужны хорошие артиллеристы. Документов у парня не было никаких за исключением мятого бумажного листка, разваливающегося по сгибам, с размытой печатью и смазанным текстом. Документ был выдан походной канцелярией семнадцатого Летучего отряда Завесы, прикрывавшей восточную границу СССР. Согласно бумаге, молодой человек именовался Боемиром Шановым, имел сугубо пролетарское происхождение и последние три года вел богатую событиями жизнь. Был оружейником отряда, порученцем при командире, дозорным и даже разведчиком.

Парень 'пролетарского происхождения' расколол, как орех, стандартный экзамен, включая внеплановую алгебраическую задачу, и был зачислен. Учеба пролетела как на одном дыхании. Шанов не обладал выдающимися талантами, но явно получил хорошее школьное образование и обладал дьявольской работоспособностью. Служба его началась и проходила так же ровно и упорядоченно, как учеба. Легкий на подъем, без семьи, артиллерист поездил по всей стране, побывал даже на учебе в Германии. Везде держался одинаково – спокойно, чуть отстранено. Вел жизнь аскета и трезвенника, тратя деньги лишь на привычный набор литературы – война и классики марксизма-ленинизма. Делал грамотные и полезные, но в целом, безликие доклады на положенных собраниях, одобрял нужные решения партии, сдавал все взносы.

Любой другой на его месте стал бы предметом насмешек, но только не Шанов. Во всем, что он делал, не было ни капли наигранности или показной театральности. Шанов никогда не притворялся. Так он и шел, день за днем скромно и беззаветно служа коммунистической идее, не ища ни похвалы, ни награды, сопровождаемый насмешками одних и сдержанным уважением других. Безразличный и к тому, и к другому.

Жизнь Шанова полностью и бесповоротно изменилась после курсов в Бонсдорфе, откуда он отправился в Китай. Там артиллерист оказался в самой гуще осады Сяолинвэя, которую пережили только восемнадцать человек из почти восьми десятков русских и немецких инструкторов. Все участники знаменитого побоища получили полной мерой честно заслуженные награды, почет и уважение благодарного отечества. Кроме Шанова, которого по неизвестной причине обошли всеми отличиями и едва не отправили под трибунал.

А дальше артиллерист исчез. Никто не знал, куда он пропал, чем занимается, жив ли вообще. Впрочем, по большому счету никто особо и не интересовался. Слишком много занимательных и грозных событий происходило в мире и Союзе во второй половине тридцатых. Большая реформа армии, спор военных школ, 'заговор генералов' и многое-многое другое. Шанов пропал, как исчезали многие офицеры с куда большими звездами, бесследно и, казалось, навсегда. Его быстро забыли и лишь в воспоминаниях немногих жила память о том, что был такой человек.

До тех пор, пока не пришла новая война, и Шанов неожиданно вернулся, уже с погонами полковника.

Паровоз уносил состав на запад, к Москве. Штабист Контрольной группы по-прежнему то ли дремал, то ли спал. А Солодин прихлебывал остывавшую воду и думал, что готовит ему будущее…

* * *

Несмотря на то, что Норвегия была захвачена коммунистическим блоком, в целом, оккупация сказалась на обыденной жизни страны не так сильно, как ожидалось. Втягивающаяся в новый конфликт с Британией Социальная Республика была умеренна в требованиях, чтобы не умножать проблем. А норвежцы слишком хорошо видели, во что превратилась Франция, второй раз за тридцать лет ставшая полем боя, поэтому после ультиматума и ввода войск протестовали символически, больше для порядка. Однако и мирной обстановку назвать не получалось. Постоянные рейды британских коммандос, а также налеты бомбардировщиков регулярно напоминали, что война не закончена. Главной проблемой было то, что теперь англичане рассматривали все суда у норвежского побережья, как вражеские, без исключений. И, соответственно, атаковали их всеми способами.

В начале января сорок третьего, немцы начали проявлять пристальный интерес к норвежскому флоту, фрахтуя и реквизируя – впрочем, за плату – все наличные суда, особенно прочные и мореходные китобои. Мрачные аборигены возводили по типовым чертежам на палубах фанерные надстройки, похожие на большие сараи. Строили и недоумевали, отпуская язвительные шутки в адрес скудоумных оккупантов, которые решили разводить на кораблях домашнюю скотину. Недоумевала и британская разведка, которая была куда лучшего мнения об умственных способностях континентальных врагов и подозревала недоброе.

Но тайна хранилась недолго.

– … мотор 'Аргус', полтонны аматола, немного фанеры, гироскоп, сжатый воздух, угольная крошка, русский бензин прямой перегонки. Больше всего похоже на маленький самолет. Вес чуть больше двух тонн, дальность полета сто пятьдесят миль. Когда стартует, на палубе будто включают огромную паяльную лампу, вой и отблески пламени разносятся на многие мили.

С этими словами маршал авиации Хью Даудинг отложил в сторону листок, исписанный крупным размашистым почерком.

– Немцы, – проворчал Черчилль, тяжело вздыхая. – Способности тевтонов к творческой импровизации поражали меня еще в той войне. Но надо признать, теперь их гений уже не так сумрачен.

– Дурной знак, – мрачно сообщил маршал. – Наши противники отказались от стратегии стремительных, импровизированных действий и начали планомерное воздушное наступление. Этот их 'Воздушный Фронт', теперь еще новая напасть… Ситуация становится опасной, нас провоцируют на ресурсное противостояние, а в сложившейся ситуации карты могут лечь не в нашу пользу. Такие ракетные обстрелы с плавучих батарей обходятся в сущие гроши – по сведениям разведки, не более трех-четырех тысяч марок за снаряд. Теперь на любое место побережья от Дернесса до Дувра, особенно ночью и в плохую погоду, может упасть немецкая ракета. А в результате мы держим в постоянной готовности вдали от Канала несколько сотен 'Москито', 'Спитфайров', 'Темпестов' и 'Бофайтеров', батареи 'Бофорсов', сеть радаров. Королевские ВВС вынуждены гоняться за любым кораблем у норвежского побережья. Ведь даже самый малый траулер может нести три-четыре ракеты. Для самолета это триста миль полета и соответствующее количество топлива. А вам известно, сколь дефицитен и нормирован высококачественный авиационный бензин.

Черчилль понимающе засопел, но судя по его виду, премьер не испытывал особой скорби или тревоги.

– Не говоря о потерях пилотов… – еще сильнее помрачнев, добавил маршал. Он искренне недоумевал реакции собеседника, полагая, что премьер-министр впал в затяжную и опасную эйфорию после очевидной отмены немецкой высадки минувшей осенью.

– И вас конечно же интересует, почему я не испытываю по этому поводу никаких особых эмоций? – неожиданно спросил Черчилль с хитрым видом. Так, что, казалось, он сейчас подмигнет ошарашенному маршалу.

– На самом деле меня охватывает одно и вполне конкретное чувство, – продолжил политик, с неожиданной резвостью поднявшись из удобного широкого кресла. Он прошелся по кабинету, мимо рабочего стола, скрывающегося под Монбланом бумаг, и закончил мысль:

– Это чувство – глубокая радость.

– Поделитесь своими соображениями, – медленно, тщательно скрывая безмерное удивление, вымолвил Даудинг после долгой паузы. – Чтобы я тоже мог разделить с вами… радость.

– С удовольствием, друг мой, с удовольствием, – откликнулся Черчилль, доставая из резного деревянного ящичка сигару.