Текст книги "Я отвечаю за свою страну"
Автор книги: Игорь Скорин
Соавторы: Павел Грахов,А. Васильев,Сергей Автономов,Владимир Виноградов,Валерий Данилевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Ничего себе летающая тарелка. Попадет – котелок стешет. Выходи, Каспарухов! – разозлившись, крикнул сквозь дверь Федорков, вбежав на веранду. Справа от двери он заметил большую деревянную бочку – она была пуста. И в голове Федоркова начал созревать озорной, несколько наивный, но простой до дерзости план.
– Выходи! – весело повторил он. – По-хорошему поговорим.
Но, видимо, Алик Каспарухов решил не встречаться с участковым. Выдержкой запасся. А что, если его раздразнить? Он дружинников не выносит, как бык красный цвет.
– Слушай, Володя, идея есть. Видишь, жердь стоит у копешки сена. Возьми ее и стучи в дверь. Шуми. Выходи, мол, Каспарухов, а то мы тебя свяжем. Ты будешь стучать и шуметь, а я на веранде покараулю. Нам главное, чтоб он вышел. А когда выйдет, отвлеки внимание.
Панов застучал жердью в дверь. Как и следовало ожидать, Каспарухов не выдержал.
– Хе! – послышалось за дверью. – Каспарухова вязать? Вяжи, сявка! Вот он я.
Звякнул засов. Федорков взял бочку, приподнял вверх дном, изготовился.
Дверь распахнулась. Панов совал внутрь жердь, отвлекал внимание, чтобы Каспарухов не заметил сразу Федоркова.
Каспарухов выкатился наружу, как рассвирепевший вепрь, рубанул по жерди. Та хряснула, переломилась. Панов отступал, пятился назад, а Каспарухов шел прямо на него с топором. И в это мгновение, оказавшись сзади, изловчась, Федорков накрыл низкорослого Каспарухова бочкой, как колпаком. Она грузно опустилась на него. Каспарухов присел от удара по голове, невольно сделал руки «по швам», топор вывалился из-под бочки, брякнулся об пол веранды.
– Вот так! – крикнул Федорков на публику. Подхватив топор, он отбросил его Панову. А потом, как фокусник, двумя руками быстрым движением снял бочку с головы Каспарухова. Тот вдруг кинулся на него, но Федорков моментально сделал подсечку, швырнул его на землю, а затем приподнял, поставил на ноги.
Алик выглядел жалким и маленьким, как будто весь съежился. В толпе хихикали ребятишки. Женщины удивлялись – что стало с грозным Каспаруховым?
– Ну что, пройдем? – вежливо обратился к нему Федорков.
Алик молча поплелся впереди.
Федорков вел Каспарухова весело и непринужденно. В таком же приподнятом настроении он оформлял протокол и брал объяснения от свидетелей. И только через несколько часов, когда машина с Каспаруховым подкатила к райотделу, он почувствовал, как здорово устал. А ведь тяжестей особенных, кроме бочки и топора с зазубриной на лезвии, не поднимал.
На заседании товарищеского суда и на уборке картошки Федорков в этот день успел побывать. А вот заявление – анонимку о самогоноварении – проверить но хватило времени. Он возвращался с картофельного поля поздно вечером на попутных. В Заборье входил уже затемно.
На следующий день было заседание Заборьевского сельсовета. Выступал Нестеркин.
– Значит, так, товарищи. Все ясно. Свеклу мы должны убрать в ближайшие дни. Выведем в поле всех, кто может удержать в руках корнеплод и нож, – подытожил он. – В галошу наш совхоз еще никогда не садился.
– Я прошу только, – привстал заведующий отделением совхоза Никитин, – помощь мне оказывать, как и прежде, в контроле за прикомандированными шоферами. Вас лично, Павел Федорович, прошу, – обратился он к Федоркову. – Вы нам неплохо на севе помогали. Нынче на уборке картошки просто отлично помогли. Ведь с этими прикомандированными беда, ухо востро держи.
– Буду помогать, если…
– Никаких если, товарищ лейтенант, – заворочался на стуле Малашук. И Нестеркин забеспокоился, скосил глаза: устоит иль не устоит стул? – Никаких если, – повторил, вставая, Малашук. – Уборка сейчас, Павел Федорович, на первом месте. Дирекция совхоза решила вот… за старательную работу новый мотоцикл тебе выделить. Чтоб быстрей поспевал, значит. Примешь от заведующего гаражом сразу же после заседания. Мы тебя уважаем, и ты нас уважай.
Малашук посмотрел пристально Павлу в глаза и улыбнулся:
– Мотоцикл дали с люлькой – девчат катать, квартиру скоро тебе дадим. Осталось жениться, корень в нашу землю пускать.
– Его уженишь, – кокетливо повела густыми черными бровями заведующая фермой Галина Демина. – Доярки по нем сохнут, а от него ноль внимания…
– Не хочешь ты, Павел, по утрам свежее молочко пить, а зря. Не помешает, когда вокруг пруда пробежишься. И пудовиком наиграешься, – вставил Нестеркин. – Мы вот тут составили с Федорковым список дружинников, которые порядок будут обеспечивать, дежурить. Зачитать?
– Каждому в рабочем порядке, – предложила Демина. – Все равно ведь инструктаж будете делать. Пусть лучше наш бравый лейтенант, – вновь подкольнула она, – скажет, что с подростками делать. Недавно повозку с фермы угнали, лошадь распрягли и целый день гоняли…
– Разрешите, я вопрос вам задам, Галина Петровна? – перебил ее Федорков. – У вас, если не ошибаюсь, высшее образование?
– Высшее… А какое это имеет отношение?
– А такое. Вы хоть раз в году выступили перед молодежью на какую-нибудь воспитательную тему? Ну хотя бы на тему выбора профессии. Вы зоотехник, вуз окончили. Завет некрасовский помните? «Сейте разумное, доброе, вечное». Ни разу вы еще, Галина Петровна, не выступили перед молодежью. А вопросы задавать – это мы мастера. Вы не обижайтесь, я не только лично вас критикую. И дело не только в лекциях и беседах. Давайте все мы будем активными в воспитании молодежи. Подростки катаются на лошадях – вы некуда деть накопившуюся энергию. А что мы можем предложить им взамен? Телевизор посмотреть, в кино сходить? Им действовать хочется, понимаете, действовать! Они и действуют, хорошо еще, что не в пьяном состоянии.
– У меня есть два предложения, – продолжал Федорков. – Может, и не прямо по охране общественного порядка, но я их долго обдумывал. Сегодня выскажу. Можете смеяться надо мной, но выскажу. Первое: почему до последнего времени ни рабочком совхоза, ни сельсовет не поставили вопрос вспашки личных приусадебных участков на организационную основу? Сейчас что делается? Как огороды пахать – у Егора Гаврилова, которому новый дизель дали, нос, как слива, крепким градусом наливается. И забурил мужик на неделю. Для соседских ребятишек – цирк, живой мультфильм. Они ж его Винни-Пухом прозвали. Смеются. А кто гарантирует, что подражать не станут? Ляпсус? Несомненно. Наш с вами ляпсус, товарищи депутаты. Предлагаю – огороды пахать по заявкам, в порядке очереди, и без магарычей, а за установленную плату.
Малашук всем своим тучным корпусом развернулся в сторону Федоркова, с интересом слушал его, будто видел впервые. Либединский, секретарь парторганизации совхоза, раскрыл блокнот и быстро делал пометки. Федоркова ему слушать приходилось, но все больше с отчетами о своей работе, а тут парень в жилу ударил.
– Второе, – сказал Павел. – Я тут присмотрел один пустырь. Еремкин бугор называется, тот, что на въезде к Тужиловке. Ныне там свалку рухляди сельские неряхи устроили. А место для села парадное, видное. Предлагаю сквер там заложить, аллеи, цветочные клумбы. У нас в Заборье цветы пока не особенно жалуют. Палисадников пять-шесть с цветниками наберется от силы. А сквер так сажать предлагаю. Провожают в армию трех-четырех парней – будьте добры, посадите на память по березке, клену или ясеню, кто что пожелает. Десятилетку кто окончил – тоже. Женился молодой человек, девушка замуж вышла, первенец народился – заложи памятку. Уедешь куда после – тянуть к родным местам будет шелест зеленых ветвей.
– Ого, да наш участковый еще и поэт, – вырвалось у Нестеркина. Федорков смутился.
Встал Либединский, сосредоточенный, серьезный.
– Федорков – депутат молодой, горячий. Горы рвется свернуть. Говорю не в осуждение. Хоть и многовато для первого раза он наговорил, по дельного немало.
– Да хватит, Григорий Борисович, турусы разводить – дело парень сказал, продул нам мозги, – сказал Нестеркин. – Вот, например, насчет сквера. В самую точку попал, чего тут обмозговывать? Яснее ясного.
…Мотоцикл пришелся Федоркову по душе. У него была отличная компрессия, энергичный, ненатужный голос, ровное дыхание. Стоило только Павлу повернуть слегка ручку подачи газа, как стальное тело машины наполнялось нетерпеливой дрожью, готовое рвануться и лететь вперед.
– Поцарапали ее маленько, а вообще машина хорошая, – похлопал по голубой люльке завгар.
– Подкрасим, наведем косметику, – не скрывая радости, ответил Федорков и вывел мотоцикл из гаража, вырулил на сельский выгон.
Опустив ремешок фуражки, чтоб не сорвало ветром, он включил первую, вторую, затем третью скорость. Ветер засвистел в ушах. Побежали мимо придорожные кустики, завихрились под колесами соломинки, кукурузные листья. Через несколько минут – уже на четвертой скорости – Заборье осталось позади, приближалась порыжевшая дубрава, за которой последует пологий спуск, затем откроются нежно-зеленые просторы озимых всходов. А там, в ложбинке, и Косыревка. Признаться, редко бывал он в этой деревеньке. Людей там, кроме своих помощников-добровольцев, мало еще знал. Считалась деревенька тихой, а надо было бы получше с ней познакомиться.
Но вскоре другие мысли вытеснили эту. Павлу вспомнилось, как заместитель начальника райотдела Журавлев при последней встрече допытывался у него, нет ли чего нового по одной нераскрытой краже. Но ничего дополнительного Федорков сообщить не мог.
– Ты не обижайся, Павел Федорович, – сказал тогда Журавлев. – Но не можем мы вот так… ждать у моря погоды. Искать надо, землю рыть под ногами. Пойми – не найдем вора, он еще нам чего-нибудь преподнесет.
– Но что я… не стараюсь, что ли? Пока ничего не получается. Вы же тоже приезжали, осмотр делали.
– Делал. И не дремлю. Я за это время занялся тут проверками, собрал кое-какие данные, деталь интересную выяснил. Кроме денег-то, помнишь, ящик перцовки из магазина взят…
– Да… початый ящик.
– Так вот, мотай на ус. Перцовка в тот день в продаже была только в двух магазинах района – в райцентре и у вас в Заборье. Узнай, может, продавщица припомнит, сколько успела продать бутылок до кражи и кому. И покрути шариками, Федорков, покрути.
Павел после разговора с Журавлевым выяснил: перцовки был получен только один ящик, продавщица успела продать из него семь бутылок, остальное утащил вор. Дневную выручку забрал, конфет несколько килограммов и тринадцать бутылок перцовки. Но далее этих арифметических изысканий – ничего.
Мотоцикл пролетел по деревянному мосточку у въезда в Косыревку и, несколько сбавляя пыл, пошел на взгорок. Перейдя на вторую скорость, Павел подрулил к крайнему дому, где узкогрудый старик в солдатском ватнике, в валенках и фуражке пограничника возился на огороде.
– Здорово, дедусь!
– Здорово, начальник, кхе-кхе… коли не шутишь.
– А чего мне шутить, дед? Некогда шутить! Ты меня знаешь?
– Дак чего ж… из милиции ты. По делу небось.
– Где тут, дедусь, Матрена Рябцева живет? Поедем, покажешь.
– Ну дак что ж… это можно. Вон домишко-то ее под ясенем, пятый отсель лепится.
Домик Матрены Рябцевой в два окошечка и из бросового леса был срублен, видимо, давно. Отдельные бревна сруба уже подгнили, и он как бы ссутулился. Почерневшая от дождей и снеговых вод соломенная крыша в отдельных местах просела и кое-где проросла зеленой замшей мха. Дом доживал вместе с хозяйкой. На дворик из мелкого плитняка-камня ронял последние латунные перистые листья раскидистый ясень. Лежала изрубцованная шрамами колода для рубки дров.
Услышав треск мотоцикла, из сеней вышла старуха, крупнорукая и глазастая, с продолговатым лицом оригинального рисунка. Было что-то в этом морщинистом лице степное, татарское, но смягченное мягкой плавностью славянского облика. Когда-то старуха была, должно быть, пригожа собой.
Рассмотрев форму на Федоркове, она смутилась, но затем оправилась. Ответила на приветствие с пожеланием здоровья:
– И вам того же желаю. У нас со Стратонычем какое уж теперь здоровье. Доживаем свое, как трухлявые пеньки… Зачем вам бабка-пенсионерка понадобилась? Может, хлеба печеного нам привезли? А то в нашу Косыревку неделями не завозят. Мельницы порушили, на городской хлебушко перешли – и круглые караваи, и батоны белые, которые с чаем хороши. Только подвозу нету.
– Это точно, хороши батоны, – поддакнул появившийся дед. – Дело-то какое у тебя к нам?
– Видите ли, – приступил Федорков к исполнению намеченного плана, – я, как вы, наверное, догадались, участковый. Езжу вот по участку, знакомлюсь. Смотрю, чтоб чистоту соблюдали, чтоб пожара случаем не возникло. В общем, санитария должна быть везде. Понятно? А ты, дедусь, – повернулся он к Стратонычу, – сходил бы да какую-нибудь соседку пригласил.
– Какую?
– Любую, дедусь, любую. И сам потом не уходи, побудь со мной тут.
– Это, значит, зачем?
– А вот мы обследуем ваше хозяйство. И составим, дедусь, как настоящая комиссия, акт по санитарному состоянию. Так, мол, и так: «Мы, члены комиссии, проверили и установили, что хозяйство и двор Матрены Рябцевой в санитарном и противопожарном состоянии образцовые». А может, наоборот.
Дед внимательно слушал, соображал, что к чему, потом затрусил к соседнему дому. Старуха нахмурилась, о чем-то смутно догадываясь, но была в полной растерянности.
Когда вернулся Стратоныч и с ним шустрая, но тоже согбенная годами старушка, дед представил ее:
– Привел, значит, Евдокею Михайловну. Комиссию, Михайловна, будем составлять.
– Как ваша фамилия? – доставая блокнот, обратился Федорков к деду.
– Моя, значит, Михалев, – охотно пояснил дед. – Василь Стратоныч. А эта вот подруга Матренина – Евдокея Михайловна, стало быть, тоже Рябцева.
– Хорошо, – записал Федорков. – А теперь приступим к осмотру. Начнем с чуланчика.
Павел наизусть запомнил начало анонимки.
«Как я есть активист, – писал неизвестный, – и постоянно болею за самогоноварение, соопчаю, что жительница нашего села Косыревка Матрена Рябцева гонит самогон на продажу, промежду прочим, самогон плохой, отравляет им трудовое население, чем приносит вред опчеству. А самогонный аппарат у нее сохраняется в чуланчике, под старой дерюжкой…»
– Так, мамаша, где у тебя чуланчик? Пойдем посмотрим…
– Чего туды ходить? Ну, выгнала я самогон… Огород-то вспахать надо? А на сухую пахать никто не будет. Не темни ты, милок, небось ктой-то заявление на меня настрочил?
– Есть, мамаша, заявление, есть. Пишут, что гонишь ты самогон на продажу. Плохой, еще пишут, самогон.
– Рука бы у этого писаря отсохла! На продажу! Сроду этим не занималась. Вот он… не скрываю.
Матрена полезла в чулан и вынесла трехлитровую банку с мутно-синеватой жидкостью.
– Чего брехать – самогон чистый, как слеза, горит синим огоньком. Продавать не продавала, а кто угощался, хвалили.
– А аппарат где?
– Про это не скажу. Сколь хошь допрашивай – не скажу.
– Да как же так? Мы, понимаешь ли, члены комиссии, обнаружили самогон. Давай, мамаша, выдавай и аппарат! Мы его изъять должны, уничтожить.
– Нету, я его, можа, сама сломала и выбросила…
Но как Федорков ни лазил по сараю, погребу и чердаку, как ни вытирал пыль своим кителем, аппарат будто сквозь землю провалился.
Матренина соседка всюду сопровождала его, вроде бы помогала искать, но втайне усмехалась своими маленькими живыми глазками.
– Разбила, вот, ей-богу, разбила, – уверяла соседка Федоркова.
– Да с какой стати ей разбивать? Ведь она не знала, что участковый придет.
– А почуяла… Женское сердце, оно догадливое, подсказало, что из милиции прибудут. А может, рассерчала.
– Ох, смотри, бабка Евдокия!
Смешливые глаза Евдокии совсем сузились от скрытого смеха.
– Матрена дюже сердитая, жизня у ней суровая была.
– На кого же она рассердилась?
– А на того, кто написал, на сволочужку эту…
– А вы знаете, кто написал?
– Ой, милый, чего ж тут знать-то? Догадываемся. Бубен настрочил. Сколько он нас ранее объедал! А теперь отняли у него власть, оторвали от кормушки-поилки, вот он и злится. Небось узнал, что Матрена выгнала самогонку, приперся на дармовое, а она ему отказала. Хватя, дядя, кончилась малина.
– Да кто это? Кто этот дядя?
– Есть тут у нас, значит, один активист, – осторожно покашлял Стратоныч. – Мы, выходит, работали, а он, это самое, командовал. Регулярно руководил – то завфермой, то бригадир. Петрак Шагунов, а по прозвищу – Бубен. Ба-альшой любитель был выпить-закусить за счет баб беззащитных. А куды, бывало, бабы денутся? Огород вспахать, соломы выписать, дровишек, картоху опять же перевезти с огороду – нужна лошадка. А кто распоряжается? Петрак Бубен.
– Почему же его Бубном-то прозвали?
– Присядь, сынок, – пригласила молчавшая все это время Матрена и подставила ему табуретку. – Послушай нас, стариков, может, чего путного и расскажем. Тебе сколько годков-то?
– Двадцать пятый стукнул.
– О-о, старик какой! Это в каком же ты году родился? Получается, в пятьдесят третьем. В деревне рос-то? Значит, поболе знаешь про жизнь. А то ныне молодые все по книжкам да по кину жизню знают. Мы вот с Дусей в бабской бригаде, помню, в сорок четвертом пошли за колхозными семенами пешком на станцию за тридцать верст. Когда нас провожали, председатель и говорит: «Смотрите, бабы, если что случится, трата какая семян, головой ответите. Сортовые семена. От них судьба нашего колхоза, а можа, и всей страны зависит». Пугал, стало быть, нас. А чего нас пугать, мы тогда сами были на всю жизню мобилизованные. Как нынче помню, весна холодная была, затянулась. Самое половодье. Туда-то мы бежком добежали, а оттуда с чувалами на плечах, а в них по два пуда, не разбежишься. Речки разыгрались. Бредем, дорожный кисель месим, ноги промокли. Как речка на пути – сердце отрывается. Мы через них по каменьям прыгали. Скакнешь с чувалом – и кунешься. Ноги трясутся. Не то от холода, не то от страха. Не за себя боялись. Не дай бог – чувал утопишь. Семена жалко. Чем детишек после кормить? Евдокия, сколько купалась в ледяную воду-то?
– Вот тогда мы и научились самогоночку-то гнать, – продолжала Матрена. – Бутылку с собой брали да картоху вареную. Выпьешь на берегу, картохой заешь – и согреется душа. Веселей шагаем. Да еще песни пели, таща чувал-то. Помнишь, Дусь? – И дребезжащим, срывающимся голосом она пропела:
Через речку быструю
Я мосточек выстрою.
Ходи, милай, ходи, мой,
Ходи летом и зимой.
И Павлу стало как-то не по себе за тот спектакль, который он разыграл с выдуманной им комиссией.
– А где же ваш супруг, Матрена Акимовна? – спросил Федорков.
– Он вскорости после войны помер. Хворый вернулся, три ранения. А я только на ферме с телятками и находилась. Пенсию вот заработала. А дочки мои – Надя и Нина – в город подались. Не хотим, говорят, мама, тут куковать.
– Так, Матрена Акимовна. А про Бубна-то?
– Да что Бубен! – пренебрежительно махнула рукой старуха. – Выступать он любил… на собраниях. Вот и прозвали. А так… животом человек живет. Бессердешнай.
– В общем, наговорился я тут с вами, а дело стоит, – сказал Федорков. – Как мне поступить, ума не приложу? Самогоноварение-то законом запрещено, вплоть до уголовной ответственности. Знаете?
– Знаем, знаем, – согласно закивали все трое.
– Ну так вот, Матрена Акимовна, по закону должен я на вас составить материал, дело завести, оштрафует вас суд.
– Оштрафует? На сколько же? – испугалась Матрена.
– Статья сто пятьдесят восьмая Уголовного кодекса, – нарочито жестко и громко, словно диктуя, начал говорить Федорков, – гласит, что изготовление или хранение без цели сбыта самогона, чачи, араки, тутовой водки, браги или других крепких спиртных напитков домашней выработки, а также изготовление без цели сбыта или хранение аппаратов для их выработки наказывается лишением свободы или штрафом до трехсот рублей.
– Триста рублей?! – выдохнула Матрена.
– Сурьезный штраф. Под годовую пенсию потянет, – заметил Стратоныч.
– По первому разу суд, конечно, снисхождение сделает, рублей на сто может оштрафовать, – пояснил Федорков. Матрена и Евдокия молчали. Павел посмотрел на них и добавил: – Но, учитывая, Матрена Акимовна, вашу трудовую биографию и чистосердечное раскаяние, я за вас похлопочу. Но чтобы больше этого никогда не повторялось. Давайте сюда банку с продуктом.
Матрена подала банку и понимающе переглянулась с Евдокией. Федорков взял банку, вышел во двор, снял пластмассовую крышку и понюхал. Все тоже вышли вслед за ним, Стратоныч от любопытства вытянул шею, как старый гусь.
– Продукт и впрямь крепкий, – сказал Павел и вылил содержимое на землю.
– Ай-ай! Что делаешь, добро губишь! – загомонили старухи.
А дед досадливо крякнул и почесал затылок:
– Зачем ты, значит, лейтенант, так? Не надо бы…
– Надо, дедусь, надо. Вас, Матрена Акимовна, предупреждаю. Если узнаю, что аппарат ваш задымит, пеняйте на себя. Все. Понятно?
– Понятно, чего уж там. Прости нас, старых. Не будет больше этого. Огород-то вот только как вспахать? Никто на сухую не пашет.
– Вспашет. Теперь новый порядок будет. Внесешь взнос в рабочком совхоза – и вспашут тебе огород.
– Да что ты! Неужель правда?
– Обратитесь к Нестеркину, он все объяснит. Желаю всего хорошего. До свидания.
– Счастливого тебе пути, сынок.
Федорков возвращался из Косыревки на четвертой скорости, изредка улыбался, вспоминая Стратоныча, его неподдельный ужас, когда он вылил содержимое банки. Перед ним стояли лица Матрены и Евдокии – и раздумье овладевало им.
Приехав в Заборье, Павел сразу пошел в райотдел. Журавлев стоял в кабинете и смотрел в окно.
– Садись, Федорков. Доложи по краже.
– Что сказать, Юрий Степанович? Выяснил я, кому семь бутылок перцовки продала Пырсикова. Трое взяли перцовку. Что из этого? Может, гастролеры какие своровали?
– Может, и залетные. Только, знаешь, гадать негоже. Отрабатывать надо разные версии. Ты вот что. Поинтересуйся, кто из заборьевских после кражи какие-нибудь дорогостоящие вещи покупал. Потолкайся там среди народа. Неважно, где покупали – в вашем ли магазине, в райцентре, в области. Главное, узнай, кто делал ценные покупки. Как-никак тыщу двести царапнули – всю дневную выручку. Мне сообщи, если есть за что зацепиться. Вопросы еще есть?
– Есть, Юрий Степанович. Как бы нам Панова, внештатного моего, поощрить? Он ведь со мной Каспарухова задерживал, здорово помог.
– Молодец, что подсказал. Это мы сделаем. Напишу представление в райисполком, копию в роно направлю.
…Возвратившись в Заборье после бессонной ночи, Федорков лег отоспаться на своей зимней постели в горнице. Дрема окутывала его тело, как осенний туман устилает ноля, медленно и вкрадчиво, но сон не шел. Мысли кружились вокруг одного: как раскрыть кражу, как доказать Горохину, что не зря носит погоны на плечах лейтенант Федорков.
В воображении всплывал кирпичный домишко под серым шифером. Типичный сельский магазин с тесным торговым залом. На полках буханки хлеба, крупа, водка, пряники, которые по зубам только молодым. Тут же висят костюмы, платья, ватники и куртки. Навалом лежат товары хозяйственного обихода.
Есть в магазине и кладовка, а через стенку в один кирпич – котельная. Школа к магазину примыкает. Придумали умники – эту самую стенку и пробил вор, ломом из котельной орудовал. В котельную проник путем взлома – вырвал навесной замок вместе со скобами из дверей и притолоки. Кочегар Екатерина Ларькина, женщина пасмурная, уклончивая в ответах, как будто чем-то навсегда обиженная, следствию ничем не помогла. Заладила одно: «А я ничего не знаю».
Она еще утверждала, что в котельной никто из мужиков и молодых парней не бывает. Не в том она, дескать, возрасте, чтоб ею интересовались. А если кто и пытается заглянуть к ней во время работы, якобы гонит всех метлой. Но, кто знает, может, какой шалопут и залезал в кочегарку, когда отлучалась. А чтоб при ней, этого не было.
Лом откуда взялся? Да издавна тут стоял. Она им иногда глыбы смерзшейся угольной крошки раскалывала. Теперь сроду за него не возьмется, заберите его ради бога. Подумать только, а ежели б эта шпана ей тут с ломом повстречалась…
У продавщицы Зинули Пырсиковой глаза как фарфоровые, блестящие, навыкате и никакого испуга не признают. Пырсикова – бойкая дама, особой тревоги в связи с происшествием не испытывала. Стреляла только глазами по статной фигуре Федоркова, по миловидному, с юношеским пушком на щеках лицу следователя Андреева, иногда улыбалась раскрашенными губами Журавлеву.
Пришлось тогда задать несколько щекотливых вопросов Зинуле, но извлечь из ее объяснений что-либо дельное не удалось. Да, пока ключика к краже не подобрали. Проверяли приезжих шоферов – улик никаких…
Это был последний поворот мысли, после которого Федоркова окончательно сморило.
Проснулся Павел поздним вечером. Причудливая полоса заката вишневого цвета растаивала, малиново-шафранные тона переходили в палевые, затем в сиренево-серые краски.
Павел вспоминал приснившееся. Сначала чудный сон снился, потом винегрет какой-то пошел. Однако к Пырсиковой надо сходить, потолковать насчет того, что Журавлев подсказал.
…Зинуля уже готовилась к закрытию магазина, торопила покупателей. Заметив участкового, совсем расшумелась:
– Выходите живей! Кому говорю, бабы? Закрывать буду.
Федоркова она встретила безоблачной улыбкой.
– А у меня приятная новость для вас, Павел Федорович. – Зинуля чуть ли не взяла его под ручку и, продолжая загадочно улыбаться, повела за собой. – Вот, смотрите, – наклонилась, вытащила откуда-то из темноты и поставила на прилавок кирзовый сапог примерно сорок пятого размера.
– Это что? Уж не подарок ли мне от работников прилавка?
Но Зинуля не успела уловить раздражения в его голосе – она старалась сделать ему приятное. Засунула руку в раструб голенища и вытащила оттуда пустую бутылку из-под перцовки, огрызок пряника и замусоленный спичечный коробок.
– Пришла нынче утром, Павел Федорович, гляжу – сапог один с полки свесился. У меня три пары таких осталось, никто не берет. Подняла его, а из него бутылка вывалилась. А спичечный коробок я уж после в другом нашла. Тут он выпивал, паразит. Видите, Павел Федорович, коробок мазутом воняет. Это какой-то тракторист был.
Федорков понюхал коробок. От него действительно пахло каким-то нефтепродуктом, скорее всего соляркой. Сердце его забилось: наконец-то появились первые зацепочки.
– Зинуля! – воскликнул на радостях Павел. – Дай я тебя обниму! Дорогуша, у тебя талант криминалиста.
Шутливо расставил руки, но Пырсикова так шустро и охотно подалась всем телом в его объятия, что он был вынужден несколько придержать свой порыв.
– Как бутылку вынимала? За что бралась?
– Только за горлышко.
– Молодчина, – похвалил Федорков.
Аккуратно, двумя пальцами – большим и указательным, приподнял бутылку на свет, посмотрел. Так же тщательно осмотрел недоеденный пряник и пустой спичечный коробок. Затем в присутствии понятых оформил протокол, старательно запаковал все в картонную коробку из-под ботинок, увязал бечевкой. Через полчаса из пункта охраны порядка докладывал по телефону Журавлеву о находках.
– Так, так, – оживился тот. – Кое-что есть. Завтра жди Андреева. Пришлю за пакетом. Побыстрей надо на экспертизу все отправить.
– Юрий Степанович, от коробка соляркой здорово несет.
– Вот видишь. Все проверять надо, времени не теряйте. Ты вот что… До обеда с Андреевым разберись и потом свяжись с Кузнецовым. Я ему скажу, чтобы всех судимых проверил и тебе сообщил.
Утро выдалось холодным и ветреным. Казалось, над землей носился не один, а несколько ветров. По оголенным рощицам и заборьевским садам, по выгонам крутились, сталкивались друг с другом осенние вихорьки. Они порывисто, с кочевничьим свистом влетали в кроны деревьев, трясли, гнули, теребили ветви, осыпая землю последними монетками покрытых крапинками листьев.
Преодолевая сопротивление ветра, его неожиданные финты и толчки, Федорков трижды пробежал по освоенному маршруту. На занятия с гантелями и гирями времени уже не оставалось. Надо было позавтракать и торопиться на оперативку. Попутно Павел наметил заехать к дому Пырсиковой, узнать у Зинули, кто из сельчан купил что-нибудь дорогостоящее.
– Чего приспичило ни свет ни заря, ненаглядный ты мой? – заверещала она, увидев Федоркова. – Делал ли кто из нашего села дорогостоящие покупки? Нинка Матренкина трюмо купила, Голощековы – диван. Оксана Малашук – отрез кримпленовый…
– Да подожди ты, застрекотала. Какие же это дорогостоящие?
– Ух ты… чего ж в нашей потребиловке на тыщу купишь?
– Ну, не в нашей. Я ж говорю вообще… из жителей села кто приличную сумму затратил?
– А-а, вон вы про что… Пустое это дело. Не с той стороны, Павел Федорович, вы с Журавлевым заходите. Ты все гадаешь, какой ухарь выручку взял. Да разве он чокнутый, чтоб сразу тратить их прямо там, где живет. Иль воры дорогу в сберкассы не знают?
Ничего не прояснилось с кражей. Пасмурно было на душе. И день с утра был пасмурный. Вот она, полоса неудач. Когда Федорков ставил мотоцикл на место, окинул взором двор, но почему-то не обнаружил гантелей на месте.
– А куда мои гантели подевались, Лукинична?
– Да Семка, чертенок, опять тут крутился. Он их брал раза два. Я его уж стропалила – не бери без спросу. Попользовался – положи на место. Опять, должно, уволок. Озорной мальчонок растет. Какая из него детинка образуется, одному богу известно. Безотцовщина.
– А чего Семка-то не на уроках?
– Кто его знает. Появляется он на них, как ясный месяц…
– Ну, хорошо, Лукинична. Я принесу гантели, а ты крепкого чайку завари.
Минут через двадцать Федорков направился к дому Нюшки Полуниной, который виднелся сквозь оголенные ветлы в проулке, усадеб через шесть от дома Лукиничны.
Нюшка нажила рыжего Семку по вольготному делу. Подросток рос на улице, по характеру – оторви да брось, учиться не хотел. Тянули его из класса в класс педагоги силком, застревал раза два на второй год. Семка любил в школе только два предмета – рисование и историю. По остальным выше троек оценок не получал.
У Павла с Семкой дружба. Он его пытался наставить на путь истинный, но чересчур уж запущенный отрок. А ведь способный, сметливый, до ПТУ бы дотянуть…
В красных резиновых женских сапогах с кисточками-помпончиками на голенищах, в материнской же замурзанной куртке-болонье, Семка крутил рыжей непокрытой головой, целился из лука в какую-то фигуру на большом листе бумаги, прикрепленном на двери сарая. Лук у Семки был сделан, видно, из гибкого и упругого стебля черноклена, синхронно пружинил с натянутой тетивой. Пущенная Семкой стрела летела точно в цель, но крутил порывами ветер – и стрелу относило.
– Правей бери! Правей!
Павел заторопился, его охватило мальчишеское чувство свободы, азарта, отголоски ушедшего детства.
Семка обернулся и сказал шепелявым голосом:
– За гантелями? Я верну… дядя Пас. Первый раз, сто ль? Тебя же не было, дядя Пас…
