Текст книги "Я отвечаю за свою страну"

Автор книги: Игорь Скорин

Соавторы: Павел Грахов,А. Васильев,Сергей Автономов,Владимир Виноградов,Валерий Данилевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Теперь, папаша, снимай кольцо, – сказал Глотов, играя пистолетом, – золото нынче в цене, и я не могу тебе его оставить.

– Это же обручальное, ребята, – взмолился тот.

– Понимаю, – сказал Глотов, – но ты все же побыстрей действуй. Будут идти люди, мы за тебя утиль принимать не будем – тебя самого сдадим в макулатуру.

От страха палец у старика вспотел, но он, хоть и с трудом, вывинтил палец, оторвал приросшее за десятки лет кольцо и подал его, унимая лязг зубов, на добрую половину желтевших золотом. Жижичкин пошутил:

– Ничего, папаша, не трясись. Зубки оставим. В залог. Мы не дантисты. Да и клещей не прихватили.

Грабители ушли, а утильщик долго еще стоял в глубоком раздумье: кричать, звать на помощь? Но он воздержался от заявления о случившемся в милицию. В этом ограблении потом сами обвиняемые признались. Оказывается, старым утильщиком уже интересовались работники ОБХСС, и тонкая ниточка предположений привела их к другому клубку, который они недолго разматывали. И узнай Глотов и Жижичкин, сколько денег, золота, бриллиантов и других ценностей изъяли при обысках на квартире и двух дачах у их потерпевшего, сильно бы затосковали.

Смочив слюной глаза и приняв скорбный вид, Жижичкин встал у дверей загса и стал предлагать всем входившим и выходившим обручальное кольцо. Говорил, что осталось от внезапно скончавшейся невесты. Сочувствующий быстро нашелся и купил, правда, заплатил за кольцо вдвое меньше розничной цены.

Вечером, пропивая вырученные деньги, Глотов спросил Жижичкина:

– Ты что же, змей, делаешь? Зачем, когда на деле были, грозил старичку палец отрезать, если кольцо не снимется, да еще зубы вырвать. С тобой нельзя дело иметь, Слава. Ты – садист! – И Глотов сплюнул на пол в сторону Жижичкина. – Ты со мной пошел за бабками, а не фокусы вертеть. Зачем дразнить? Засыпемся, так такой, как этот дед, с костями съест, сжует.

– А засыпемся, Митюша, тогда какая разница, кто нас съест и как?

– Для тебя нет, а для меня есть. И вообще, я этого не признаю! Бери у людей, воруй, вломи кому, если придется, но зачем же травить…

– Да я, Витя, сам всю жизнь затравленным хожу. Я почему, думаешь, к тебе прилепился? Эх, да что тебе объяснять!..

– Что же, объясни, коли начал. Почему же ты ко мне прилепился? Скорей всего из-за бабок.

– Нет, Витек, денежки – они, конечно, нужны, вот пьем на них, но не они прилепили. Да разве это деньги – так, мелочишка. Не стоят риска. Финала. Не могу, Витя, тебе сказать, не решаюсь.

– Значит, в темную со мной пошел? – повысил голос Глотов. – Тогда катись от меня, отваливай с концами!

Жижичкин налил себе еще водки, выпил и продолжил:

– Не могу не травить, нет удержу! Сидит это во мне! Еще со школы, со второго класса, когда меня один парень из девятого – за что, сам не знаю, мучил, гад, проходу не давал. Ну а я… Кому пожалуешься? Мать вкалывала круглые сутки, отец был на фронте и не вернулся.

Жижичкин помолчал. И снова зажегся:

– Одного пацана поставил к стенке на перемене, приказал на колени встать, а он не встает. Потом избил его в кровь.

– А что до этого было? – допытывался Глотов, а Жижичкин отводил глаза, не хотел сказать. – Хочешь, сам за тебя отвечу? В морду он тебе плюнул! Точно?

– Ну, плюнул, – сознался Жижичкин. – Что из того?

– А то, что плевок – не кровь, не отмоешь! Дельный пацан был. Мне бы его вместо тебя.

Бледный от выпитого Жижичкин прошипел с вызовом:

– Не пошел бы он к тебе, Витя! Это я пошел, потому как я при тебе – герой, человеком себя чувствую. Смелый я при тебе. Вот и изгаляюсь над ними, нашими «кормильцами», вроде этого утильщика. Спасибо, Витя, мерси, кореш!

– Гнида ты! – бросил Глотов и сплюнул.

Вздрогнул, напрягся, сжал зубы Жижичкин. И сказал вдруг:

– Пойдем, Витя, пройдемся. Как раз последний сеанс в клубе кончился. Какая-нибудь парочка от табуна отбилась…

И снова они проверяли дамские сумочки, срывали пиджаки, обшаривали карманы. Помогал пистолет.

Когда Глотов поднабрал денег, чтобы выехать из Москвы, попробовать устроиться на новом месте, он передал «вальтер» Жижичкину.

– Верни его хозяину.

– А стоит ли?

– Стоит. У него целей будет, а понадобится, снова даст, никуда не денется.

Спустя два дня после того, как Жижичкин вернул Юрию пистолет, его арестовали. Глотова задержали у тетки под Рязанью – на него указал Жижичкин при допросе.

«Сказать все без утайки, – мысленно повторил Юрий Григорьев предложение следователя. – Хорошо, стоит только начать, но когда остановиться? На чем?»

Однако следователь опередил его.

– Дружки твои – Глотов и Жижичкин!

– Не дружки они мне, – пробормотал Юрий.

– Все вы на одной лесенке, – продолжал следователь. – Глотов – на самой верхней ступеньке, Жижичкин чуть пониже, ну а ты на первую вступил. Такая градация.

«Не вступил», – мысленно возразил Юрий, а вслух боялся отрицать. «Только начни, и ляпнешь не то…» Но пока прикидывал, как поступить, почувствовал перемену в тоне следователя. Вроде бы тот заговорил мягче, а слова звучали все жестче и жестче. Следователь как бы оттолкнул его от себя, хотя и не приближал, совсем чужим стал, хотя и не был близким.

– Вот что я вам скажу, Григорьев, совершенно серьезно. Только хотелось бы, чтобы поняли…

«Почему на «вы»? – подумал Григорьев. – Значит, вот отчего отчужденность возникла!» – И совсем стало ему не по себе, неуютно. Но какого же уюта ждать на Петровке, 38 такому, как он?

– Я уже говорил, что этот фашистский «вальтер» вы своими руками передали бандитам. Как эстафету от гитлеровца. Узнала бы морда фашистская, что к бандитам переходит его пистолет, возликовал бы: «Не пропал «вальтер»! В дело пошел!» – На лице паренька выступили красные пятна. – А кто передал? Сын фронтовика! Уж не из него ли ранил немец твоего отца? А, парень? Не из него ли стрелял?

– В отца? Почему это в отца? – встрепенулся Юрий. – Почему вы так думаете?

– Жижичкин, дружок ваш, разговорчивей. Мы ведь пришли с обыском после его показания.

– А Глотов что?

– И он тоже, слово в слово.

– Сами они взяли. Силой потребовали от меня.

– Какая разница.

«Действительно, какая разница», – мысленно согласился Юрий и спросил наивно:

– Зачем же они рассказали?

– Да потому, что они не глупее вас, Григорьев. Не скажи, тогда бы с них потребовали пистолет.

– Я с ними не ходил, ни в каких их делах не участвовал.

– Вы их вооружили. Этого вполне достаточно для обвинения, – подчеркнул следователь.

– Но я же не знал, для чего он им, для какой цели. Жижичкин попросил, я и дал. Если бы не Глотов…

– Глотова испугались?

Григорьев промолчал.

– Огнестрельное оружие не обычная вещь… Что сказал Жижичкин, когда брал? Для какой цели?

– Он не говорил. Честное слово.

– Но вы же, знали, что собою представляет Глотов.

– Кто его не знает!

– Так для чего же мог понадобиться «вальтер» известному вам Глотову?

Юрий снова покраснел. Всякий раз пробивался стыд, когда знал, что ответить, но боялся. Но конкретной преступной цели грабителей он на самом деле не ведал – обвиняемые не наговорили лишнего на парня, оба отрицали причастность того к грабежам и разбою. Только взяли у него пистолет. И не было улик, опровергавших это. После одного успешного налета Жижичкин все же пригласил Григорьева «погулять» с ними, выпить, но тот отказался наотрез. И больше они к нему не приставали, не навязывались с угощением. И о преступлениях умолчали.

– Итак, откуда у вас пистолет? Где взяли? – задал следователь Григорьеву-младшему вопрос, главный для него и отца. Вокруг ответа кружились все его мысли, как ночная мошкара возле горящего фонаря.

Глаза заливались тоской. Потерянно смотрел Юрий на взрослого, сильного человека, который наступал твердо и неуклонно.

Но этому казавшемуся неумолимым и безжалостным человеку также было нелегко. Мучителен был этот допрос, редкий в его некороткой практике. Он знал, к какому тяжкому ответу ведет парня. А тот пытался как-то отбиваться, обороняться, закрывая собой другого, совсем не чужого ему человека.

– Мой он! – произнес Юрий тихо, но с вызовом. И добавил громко, срываясь на крик: – Сажайте меня! Делайте что хотите – пистолет мой! Так и пишите… Нашел я его.

Такой ответ не смутил следователя.

– Записать можно, – сказал он спокойно, – бумага все стерпит. Но я не писарь. Будут основания – посадим. Моя обязанность – разобраться, установить истину. Понял? Потом уж решать.

– Пистолет мой! – упрямился Юрий.

– Нет! И не стоит тебе брать на себя то, в чем не виноват, – опять перешел на «ты» следователь. – А если и виноват, то тюрьма не лучшее место для исправления таких, как ты, молодых людей.

– Для кого же тогда?

– Для отпетых. Хотя, честно, не люблю этого слова. Отпетый – вроде похороненный. А разве хорошо считать похороненным того, кто еще жив? Когда у него еще есть надежда. Убить в человеке надежду – значит убить его душу. Так что, Григорьев, тюрьма для злодеев, но и для них – вынужденная мера.

И после паузы:

– Не твой «вальтер», нет. И я не ошибусь, если скажу, что нам обоим известен его настоящий хозяин…

Но Юрий упорно молчал. Сидел с поникшими плечами, опущенной головой, показывал вихрастый затылок. И напряженно ждал, что вот-вот ударят его словом, которое сам никак не мог произнести.

– Отец?!

Он поднял плечи. Потом голову. И следователю тоже трудно было смотреть в его глаза. Не было в них ни вызова или признания, ни лжи или страха. Даже тоска вытекла. Одна лишь мольба осталась.

И у следователя был свой сын, самое дорогое существо на свете. Светлоголовый, зеленоглазый мальчуган. Тогда они жили вдвоем, и каждый владел другим безраздельно. И оба были счастливы. И оба боялись, что порушат это обоюдное счастье, которое охватывало их. Но его чувство к собственному ребенку было без примеси того родительского эгоизма, когда свое дитя – свет в окне, взлелеянное растение, а остальные – так, трын-трава в поле. И потому он еще острее ощущал невероятное предательство другого отца. И спрашивал себя: «Какие слова подобрать? Как дальше-то вести этот допрос?»

– Понимаю, Юра, что трудно тебе. Но правда редко бывает легкой. И все же она правда, и никуда от нее не спрячешься.

Но себя спросил: «Но любой ли ценой?» И себе же возразил: «Но они-то давно уж врозь. Не в пистолете исток разрыва. Пистолет – финал».

И опять вопрос себе: «Какой прозорливый! А может, не финал, а испытание на большую крепость? Или еще хуже – ступень, через которую перешагнут и забудут. И рука об руку по жизни». – «Куда?» – «А это уж их дело. Куда отец поведет». – «Так ведь это же порча!» – «Кому?» – «Парню. А от него и другим». – «Другим – да! Но лучше будет, если отец навсегда, на весь отпущенный срок жизни потеряет сына? А сын – отца?» – «Но они уже потеряны друг для друга. Предал отец. В тяжкий час. И еще предаст. Не раз!» – «Уверен?» – «Уверен!» – «Да, ложью ложь не исправить».

– С фронта он его привез. Трофейный, – с трудом выговорил Григорьев-младший. – Не знаю, зачем хранил. Лежал под диваном, в ящике для инструментов. Ваш работник, когда обыскивал, видел этот ящик…

Любовь к оружию? Есть такая. Завладеет человек оружием, и кажется ему, что он сильнее стал. Хотя случись что, не применит – побоится, но бережет. Если нет у него иных замыслов.

Может, Григорьев-старший и в инкассаторы пошел, чтобы ходить при нагане. В их работе нужны доверие и ответственность, смелость и риск. С работы не сам ушел, уволили по пьяному делу.

Однажды он, подвыпив, достал «вальтер» и показал его Юрию, похвалился трофеем. У какого парня не загорятся глаза при виде настоящего пистолета, да еще дома, не где-нибудь на выставке! Ведь многие детские игры наполнены арсеналом: сабли и пистолетики, стрелы и копья, рогатки, мечи и щиты, самолетики и кораблики. И солдатики, оловянные солдатики. А тут настоящее оружие!

Юрий проследил, куда отец спрятал «вальтер» – «игрушку», которой не было ни у кого из ребят. И когда хотел, тогда и брал потрогать.

И следователь решил провести ее, очную ставку. С одним вопросом к обоим: «Чей «вальтер»?»

Не равны были чаши. Против Григорьева-младшего показания ребят со двора, неоднократно видевших в его руках пистолет. Показания арестованных, получивших от Юрия «вальтер». И найден он на голубятне. А против старшего лишь показания сына.

Молча сели они друг перед другом. Юрий с опущенной головой. И отец не смотрел на него, казалось, совсем был спокоен. И опять ничто не выдавало, что они родные.

Следователь не стал повторять привычных вопросов: «Знаете ли вы друг друга и какие между вами отношения? Не было ли каких личных счетов?»

Да, они знали друг друга. Но как и насколько? Могли ли они со всей полнотой рассказать друг о друге? О мыслях и чувствах, делах и поступках, радостях и боли каждого. Может, только на этой очной ставке – необходимом процессуальном действии, но противном закону общения между родными и близкими людьми – они узнают истинную цену своего отношения друг к другу? Подлинную близость и действительное родство?..

– Расскажите, каким образом оказался у вас изъятый при обыске на голубятне пистолет марки «вальтер»? – спросил следователь первым Григорьева-младшего.

– Этот пистолет был у нас дома. Под диваном лежал, в ящике… – начал Юрий, поднимая глаза на отца. – Давно уже… – запнулся он.

Глаза парня казались неживыми, будто осколки темной керамики. А отец своими нацелился так, будто просверлить, пробуравить хотел.

Юрий глубоко втянул в себя воздух, словно перед нырянием, выдохнул и сказал твердо:

– Отец, ты же его с фронта привез. Ну что еще говорить!

– Ну-ну, продолжай, – проронил отец.

– Что же еще продолжать? Вроде все. С фронта привез, и мама об этом знает…

– Мать не путай!

– Хорошо, не буду. Но ты сам скажи – ведь так, правда ведь? Ты же мне его сам показал, помнишь? Давно еще. А потом спрятал, а я видел куда. Ну и брал, прости…

– Выследил…

– Иван Дмитриевич, не перебивайте его, вам дадут слово, – вмешался следователь.

– Пусть говорит.

– Что же еще? Брал, ребятам показывал. Потом вот Жижичкин у меня взял. Они с Глотовым недели две держали…

Отец молчал. При последних словах сына побледнел, заиграл желваками на скулах, с трудом сдерживая себя.

– Потом они ого мне вернули. Я и спрятал пистолет на голубятне, где нашла милиция. Вот и вся история.

– Вся? Фантазии не хватило? – зло произнес отец.

Сын не ответил. Но глаза его ожили, прояснились, словно протерли керамику сырой тряпочкой, сняли с нее пыль. И ясным, чистым взглядом ждал такого же ясного, честного ответа.

– Врешь, сукин сын! – получил в ответ. – Врешь!

– Прекратите, Григорьев! – строго сказал следователь.

– А если он врет? Топит меня! Сговорились вы здесь! – прорвало Ивана Дмитриевича.

– Ведите себя достойно! – еще раз предупредил следователь. – Вы подтверждаете показания сына?

– Это вранье! Нечего подтверждать!

– Папа, я не врал!

– Заткнись! – закричал Иван Дмитриевич. – Теперь, кажется, моя очередь?

– Ваша. Но вы не забывайте, что находитесь не у себя дома.

– Не забуду. Пишите: пистолет не мой, с фронта я его не привозил, дома не держал. Все! – отрезал Григорьев-старший. – Нет, еще… Пистолета в доме не видел и ему не показывал. Впервые увидел в сарае, когда обыск был. Вот теперь все. И жена никогда не видела его у меня. Так все и запишите.

– Таким образом, – сказал следователь, – вина за незаконное хранение огнестрельного оружия должна лечь на вашего сына?

– Не знаю. Это вам определять, ваша обязанность, – ответил Григорьев-старший.

– Здорово! – сказал следователь и взглянул на младшего Григорьева. Тот был растерян, подавлен и ждал поддержки. – У вас есть какие-нибудь дополнения к своим показаниям? – задал ему вопрос.

Юрий мотнул головой, тихо сказал:

– И маму застращал… Нет у меня дополнений.

– А у вас?

– Нет, – ответил старший.

– И все же я должен вам разъяснить, что сейчас как раз тот момент, когда еще не поздно сказать правду, Иван Дмитриевич. Потом уже дело не поправишь.

Григорьев-старший упрямо молчал.

– Откровенно говоря, я не верю вам, Иван Дмитриевич, а сыну вашему верю.

– Вот и верьте.

– На одной вере не построишь вывод.

– Вот именно, – зло усмехнулся Иван Дмитриевич.

– Ничего смешного. С формальной стороны все против Юрия. Вот и вы тоже. Зачем же парня умышленно толкать в тюрьму?

– Папа, скажи правду. Тебе же ничего не будет.

– Ты что, сопляк, агитируешь? Сиди и молчи! – огрызнулся отец.

Сын вспыхнул, по сдержался, смолчал.

– Иван Дмитриевич, – примирительным тоном произнес следователь, – я не уговариваю вас взять вину сына на себя. Да, он взял пистолет и отдал ребятам, которые арестованы. Это его вина. Но пистолет-то ваш, что уж тут. Я убежден, что вы его хозяин. Ну хранили, ну держали. Объясните, в конце концов, зачем. Мы же все учтем: ваш возраст, ваши фронтовые заслуги и то, что не были судимы. Сами здраво все взвесьте.

– Взвесил и без вашей подсказки.

– Не теми гирями, не на тех весах. Наши более точны.

– А если на ваших, зачем вам мои показания, если гирь-то на меня достаточно, а? Значит, не хватает его, вашего убеждения? – со злорадством произнес Иван Дмитриевич. – Не тянет. Ну так и меня не тяните в тюрьму! За него! – и ткнул пальцем в сторону сына.

Следователь не отреагировал на выпад.

– Да, – сказал он спокойно, – против вашего сына есть улики. Жижичкин с Глотовым грабили людей, используя ваш пистолет, но дал-то им его Юрий… Вы же отец!

– Отец не отец, а вы докажите, что пистолет мой! Может, он еще у кого его взял. Может, покрывает какого дружка? – Видно было, что он играл словами. – Вот и решайте сами. Он заварил кашу, он пускай ее и расхлебывает. – И для убедительности своих слов пристукнул кулаком по колену.

«Шкурник! – хотелось следователю крикнуть в лицо этому заскорузлому человеку. – Как же ты дальше жить-то будешь, с какой совестью?»

– Как же вы дальше жить собираетесь, гражданин Григорьев? – все же сказал, не вытерпев.

– Обойдусь без ваших советов!

– Зачем вам мои советы? А вот сына-то за что так?

– Не надо, товарищ следователь, – воскликнул Юрий. – У меня есть дополнение.

– Что за дополнение?

– Пусть будет так, как он хочет…

– Как это?

– А так, что пистолет мой.

– Но это же ложь! Этого я писать не буду!

– Как не будете?! – вскричал Григорьев-старший. – Это ваша обязанность – писать, что показывают…

– Нет, Григорьев, и мы не все пишем, – сказал решительно следователь. – Да, да, – добавил, прочитав на лице его искреннее удивление. «Ах как они искренно удивляются, да не искренно говорят!» – Это уж пусть ваш сын пишет. Сам. – И обратился уже к Юрию: – Возьмите протокол. Вот ручка. И пишите все, что считаете нужным. И подпишитесь.

– Что, отец, писать?

– Твое дело, – ответил отец. – Сам решай.

– Хорошо, – сказал сын и сделал запись.

«Все, что я показал, правда, за что и расписываюсь», – прочитал следователь и протянул протокол старшему Григорьеву.

Тот хмыкнул, ознакомившись, передернул плечами. Потом не спеша вынул из внутреннего кармана пиджака свою авторучку, будто не доверяя той, что писался протокол, и подписал свою часть показаний.

– Можно идти? – спросил так, словно подписался за получение ничтожной суммы денег или еще за что-то, мало касавшееся его.

– Подождите в коридоре.

Юрий смотрел на уходившего отца, надеясь, что тот остановится, вернется и все решится само по себе. Правда была столь известная и очевидная. И уведет его отсюда.

Но отец не вернулся, лишь произнес перед самой дверью, полуобернувшись: «Завтра мать принесет тебе передачу». Сказал, как приговорил.

– Что же мне теперь будет? – спросил Юрий следователя. – Неужели мне не поверят? Вы-то верите?

– А то ты не знаешь.

Парень вздохнул вроде с облегчением, может, с надеждой на всесильность следователя. Если бы он знал, во что обходится эта «всесильность» тому, кто принципиален в своих убеждениях и решениях. Но он верил. И все равно его не мог не волновать исход и очной ставки, и всего дела, в котором он завяз по уши. И привлечение к суду, сам арест отнюдь не ушли из тревожных дум.

Но следователя волновало другое. Он думал о том, что станется с парнем, когда тот выйдет из стен этого здания и вернется в лоно семьи. Семьи? Да есть ли она теперь? Такая не опора. Мать – слабая женщина, а отец – не́друг. И представил, как Юрий откроет дверь, войдет неожиданно для родителей в дом. Отец скажет: «Отпустили, значит, поверили. За отцом теперь пришел. Свято место пусто не будет». И станет кричать, упрекая в неблагодарности, предательстве. А мать будет лишь всхлипывать. А потом исподволь начнет папаша толкать сынка на ложные показания. Дело-то еще не закончено, все можно перевернуть, перелицевать. И спастись.

«Как и чем помочь парню? Чем поддержать, чтобы выстоял? И не только в этом деле».

– Иди домой, Григорьев.

И тут же нахмурился Юрий:

– А отец? Как же с ним?

– Это мы как-нибудь уж сами решим с твоим отцом, – сказал следователь. Но видел, что не утешил ответом. Однако следователи – не утешители. – А ты иди. И учись понимать людей. С чем обращаются к тебе, что предлагают, что хотят от тебя, чего требуют. Всему, Юра, учись давать верную, справедливую оценку, по прежде всего своим собственным поступкам и действиям. Это самое главное – требовательность к себе самому. На работу придешь, с мастером обо всем поделись. Он-то хороший человек, надежный. Ну, вот к нему и обратись. Пусть он и мне позвонит. Я все объясню, не бойся, все но справедливости. Пусть даже зайдет.

– Спасибо. Я скажу мастеру.

– Всем знать, конечно, не обязательно, ты его предупреди от моего имени. Но прежде всего держись сам, будь крепок, надежен.

Наступил поздний вечер, когда Юрия проводили по полутемным уже коридорам управления и он вышел на улицу. Вышел – и радостно стало от вечерней свежести, нового ощущения свободы.

Григорьев-старший вернулся в кабинет следователя. Где находился его сын, он не знал. Следователь вывел Юрия так, что они не встретились. Но про сына не спросил.

– Вот что, Григорьев, – сказал следователь. – Вы не слишком надейтесь на свои показания. Я выделю эпизод с пистолетом из дела и не торопясь займусь им отдельно. По архивам установлю всех ваших сослуживцев по воинской части и разыщу тех, кто остался жив. Не один, так другой вспомнит и расскажет, откуда у вас «вальтер». А теперь идите и ждите вызова. Очная ставка еще не решение.

Однако Григорьев не встал и не вышел, как делал уже дважды до этого.

– Что же вы сидите? Вы свободны. Уже ночь на дворе…

Григорьев словно прилип к стулу и никак не реагировал. Только сжатыми кулаками постукивал по коленам.

– Не надо разыскивать фронтовиков, – сказал он глухо.

Следователь взглянул на часы, взял чистый бланк допроса и положил перед ним. Григорьев достал свою авторучку и молча стал писать.

Когда написал то, что хотел, и подписал, следователь тоже скрепил документ своей подписью. Написанное он просмотрел бегло, потому что не сомневался в его содержании. Оно соответствовало истине.