Текст книги "Не хлебом единым"
Автор книги: Игорь Смолькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Вот так – и день, и ночь, и во сне и наяву. Называлось это, как написано в духовных книгах, самодвижущей молитвой, которая как только поселяется в сердце подвижника, то и творится там непрестанно. Но возможно это лишь при совершеннейшем беззлобие, смирение и терпение всех скорбей без ропота. Ох, как это трудно! Как хотелось Анне Петровне научиться так же, как Антонинушка, без звука хоронить в себе всякую муку и боль. А ведь страдает она, родимая, догадывалась Анна Петровна, как еще страдает!
Анне Петровне вот-вот должно было исполниться восемьдесят пять, а ее сестрица была еще старше: лишь двух лет не хватало ей до девяноста. В этой однокомнатной, принадлежащей Анне Петровне квартире, на втором этаже старой хрущевской пятиэтажки, ютились они вместе около трех лет. А свела их вместе посетившая Антонинушку беда. Жила она тогда в своей родной деревеньке; жила одиноко, но кое-как с нехитрым своим хозяйством справлялась – давал Господь сил. Избушка ее, – как говорят про такие в народе: на курьих ножках, пирогом покрыта, блином подперта, – стояла на отшибе и давно косилась на все четыре угла. Обжитыми в ней оставались лишь бабий куть, то есть место где печь, и наискосок красный угол, где иконы. Молилась Антонинушка подолгу и утром, и днем, и вечером, не так, конечно, как потом, спустя три года, но не в пример многим ее односельчанкам преклонных лет. И вот пришла эта самая беда: ворвались двое грабителей, рассчитывавших поживиться бабкиными богатствами, но оных, не взирая на долгие поиски, не нашли. Досталось Антонинушке не на шутку – ее мучили и били, выпытывая где деньги, потом бросили связанную и, как думали, неживую, и ушли, но Антонинушка осталась живой. Чудом! Спасла ее, как сама она уверяла, Иисусова молитва, читаемая в минуты мучений. И вот что еще интересно. Незадолго до этого трагического события увидела Антонинушка необычный сон. Явился ей, как сама она описывала, опрятно одетый, весь в белом, мужчина, похожий на их сельского учителя, посмотрел строго, но с теплотой, и сказал: “Будешь ты, Антонина, теперь молиться не только днем, но и ночью”. После этих слов ушел. Ей эта молитва теперь, как благословение свыше, понимала Анна Петровна.
Антонинушка от всего пережитого стала совсем безпомощной, полностью потеряв способность самостоятельно передвигаться. Почему-то сталось так, что привезли ее сразу во Псков к сестрице Анне Петровне: думали на короткое время, но оказалось надолго, а вернее – навсегда. “Так Богу надо! – говорила Анна Петровна племяннице Зое, вроде как собирающейся забрать мать к себе. – Вы молодые, чего вам безпокоиться, а мы старые, вместе проживем. Если чего, попросим помощи у вас”. Вот так и стали они жить вместе. Что говорить, переживала Анна Петровна: как-то справится, ведь и сама немощная? Но скоро убедилась, что вдвоем, пусть и трудней, но куда сподручней. Антонинушка лишнего звука не скажет: все сидит себе и шепчет молитовку и ночью тоже шепчет. Даже когда о чем-то беседовали они, замечала Анна Петровна, что не прерывалась чудесная сестрицына молитва. А как же ей стало спокойней на сердце! Прежде до того унывала, что жить было невмоготу, а теперь куда как легче. Днем, так вообще и не вспоминала про свои горести, разве что ночью... Да нет, и ночью тоже исходила от сестрицы чудесная умиротворяющая сила, отгоняющая всякого врага и супостата. Спаси тебя Господи, сестрица, с любовью думала Анна Петровна, спаси Господи...
Неугомонные мыши запищали сразу в несколько голосов, и Анна Петровна вспомнила, что это к голоду, когда мыши одолевают, так мать еще говорила. А что? Очень даже и возможно, что в зиму голод будет. Слухов много на этот счет... Тут Анна Петровна, наверное, заснула, потому как сразу вдруг наступило утро, раннее, и пора было вставать. Ох, нелегко это, когда тебе восемьдесят пять, когда тело грузное и непослушное, словно чужое, когда ноги чудовищно отекли и еле-еле двигаются, разве что не скрипят как несмазанные ступицы колес.
Анна Петровна, стараясь излишне не шуметь, подошла к сестрицыной кровати. Та лежала пряменько, совсем недвижно, и, казалось, спала. Лишь высохшие, без кровинки, губы двигались и чуть слышно шептали “Господи, помилуй...” Слова эти уплывали вверх сквозь потолок, сквозь все вышележащие этажи, сквозь крышу, прямо в небо, и если бы встала сверху тысяча этажей, если бы самые высокие горы вдруг накрыли бы их своей неописуемой громадой, то и тогда путь их был бы не более затруднителен, чем сейчас, ибо сильнее и нет-то ничего в целом свете – только молитва и вера, хотя бы капля веры...
Антонинушка не спала. Не открывая глаз она вдруг спросила:
– К обедне-то не пойдешь, Аннушка?
– Я? – чуть запнулась от неожиданности Анна Петровна. – Не собиралась сегодня, хотела в воскресенье, а что, надо идти?
– Как пойдешь, за Никиту Иваныча подай сорокоуст. Нонче во сне его видела, плохонько ему.
– Это что же, деверь твой? – с трудом припомнила Анна Петровна. – Сколько уж годков, как помер?
– Молиться надо за него, на нем полвоза камней тепереча, плохонько ему, а он все же брат моему Семену.
– Полвоза, – удивилась Анна Петровна, – почему именно полвоза?
– Лет десять назад его видела, – объяснила Антонинушка, – тогда воз целым был, а он плакал и молча так смотрел с мукой. Теперь вот только полвоза...
– Тебе надо чего, Антонинушка? – спросила Анна Петровна. Но та лишь молча покачала головой и больше ничего не сказала. Анна Петровна, постояв, побрела в красный угол. Поправив фитилек лампады, она принялась вычитывать обычное молитвенное правило. Начинался новый день жизни...
* * *
После полудня уже, когда Анна Петровна кормила сестрицу обедом, вдруг пришла к ней догадка, и она уверенно сказала:
– А я знаю, почему теперь полвоза. Это ты, Антонинушка, молилась, десять лет, и простил Господь ему половину грехов. Я, сестрица, твою молитву знаю.
– Окститсь! – замахала на нее сухонькой ручкой Антонинушка, и глаза ее стали вдруг строгими, – Окститсь, Анна, какие такие мои молитвы? Нет ничего. Это Господь милосердый. У Него много милости к нам грешным. Все едино Его милостью.
– Ну ладно, ладно, прости уж меня глупую, будь по-твоему, – примирительно попросила Анна Петровна, но по глазам было видно, что неколебимо осталась она при своем мнении.
– А помнишь, Антонинушка, как пели мы на клиросе у батюшки Валентина? – спросила она немного помолчав. – Это в Порхове еще. Матушка его регентовала. Вот ведь хор был! Разве сейчас так поют? Нынче партесное в моде, разве это молитва? Концерт.
Забытая каша остывала в тарелке, а Антонинушка, чуть заметно кивнув, молча смотрела на сестрицу, и на щеку ее вдруг выкатилась нежданная слезинка. Анна Петровна заметила и всплеснула руками:
– Ах, да что это я, ты кушай, сестричка, кушай.
Но та, отказываясь, покачала головой.
– Да что это ты съела! – попыталась настаивать Анна Петровна, продолжая их каждодневное обеденное противостояние (возможно, единственное). – Две ложки всего-то. Еще покушай...
Но Антонинушка уже прикрыла глаза, и губы ее задвигались в привычном ритме, творя молитву. Анна Петровна как всегда была побеждена, но настаивать не смела, понимая в глубине души, что сестрица ее в большей степени уже небесная голубка и ей эта дебелая земная пища, постольку поскольку. Она молча постояла рядом, безсильно опустив руки, и пошла на кухню управляться с домашними делами.
Вспомнились слова отца Валентина о молитве. “Она, молитва, никогда не пропадает даром, – говорил батюшка, – исполняет ли Господь прошение или нет. По неведению мы часто просим себе неполезного. Бог не исполняет этого, но за труд молитвенный подает что-то другое, возможно, и незаметное для нас самих. Потому неразумно говорить: “Богу помолился, а что получил?” Господь ведает, что для нас благо, а что нет, и, не исполняя худого прошения, уже этим творит благо: ибо если б исполнил, худо было бы просителю...”
К вечеру, уже после восьми, зашла Серафима, давняя знакомая Анны Петровны, крепкая еще женщина лет шестидесяти.
– На чаек, будь любезна, – пригласила ее Анна Петровна на кухню.
– Спаси Господи, – поблагодарила Серафима, – я к сестрице твоей на минутку подойду, можно?
– Можно, – отчего-то не очень охотно позволила Анна Петровна.
Серафима почувствовала и извинилась:
– Да я не буду безпокоить, я благословение только возьму.
– Иди уж, – махнула рукой Анна Петровна.
Серафима осторожно приблизилась к кровати Антонинушки и протянула вперед сложенные лодочкой ладошки рук:
– Матушка, благослови!
– Да нешто я игуменья, – слабо возразила Антонинушка, но все-таки перекрестила протянутые Серафимины ладошки. А та попыталась схватить и поцеловать ее сухонькую легкую ручку.
– Окстись, – слабо отмахнулась от нее Антонинушка, – Бог с тобой. Усерднее молись и причащайся почаще.
– Да я молюсь, матушка, не умею правда как ты. А причащаюсь и вправду редко, в посты лишь. А ты откуда знаешь, Бог открыл?
Но Антонинушка не ответила. Она закрыла глазки и зашептала молитву.
На кухне, покачав головой, Серафима восхищенно сказала Анне Петровне:
– Беленькая, как ангелочек, сестрица-то твоя, все Богу молится и забот-то никаких не знает. Только и позавидуешь ей.
– Да уж, – обиделась за сестру Анна Петровна, – заботы ее не нам с тобой чета. Ей столько довелось потрудиться, что на троих хватит. Она до семидесяти на скотном работала, да на силосной яме – такой труд, что мужику в пору переломиться, а она ведь маленькая как былинка. А сейчас знаешь сколько мук нестерпимых на ней, мне б и не выдержать, она же безгласная и лицо не покривит, что, тоже позавидуешь?
– Ну, прости, матушка, лишнее сказала...
– Ладно уж, – махнула рукой Анна Петровна, – давай горячего попьем. А Антонинушка, она и вправду ангел, не потому, что белая и забот не знает, а оттого, что настоящая она христианка. Таких может и нет больше.
Они пили горячий чаек и Серафима делилась последними новостями:
– Владыка вчера в соборе проповедь сказал хорошую. Говорит, время нынче в два раза быстрее пошло против прежнего. Нечестиво живут люди, по плоти, а не по духу. Последние нынче времена, вот и время сокращается, скоро и антихрист придет.
– Да, – согласилась Анна Петровна, – владыка наш как Златоуст, если скажет, то скажет – ревнитель веры.
– А многие его не любят. Больно, говорят, строг и порой без нужды.
– Ну, судить мы скоры, – вздохнула Анна Петровна, – а он ведь Ангел нашей церкви. Можно ли нам его судить? То-то. Вон, Антонинушка, никого никогда не осудит, даже мучителей своих просила не наказывать.
– И что, простили их? – полюбопытствовала Серафима. От горячего чая она раскраснелась и теперь обмахивала себя носовым платком.
– Да нет. Разве суд простит кого? Присудили пять лет тюрьмы.
– Мало им, нехристям, ишь, пять лет всего, я бы расстрел дала и точка! – Серафима в сердцах двинула вперед стакан с чаем и пролила на пол, но даже не заметив, продолжала: – Надо всех их вывести под корень: алкоголиков, бандитов, воров – какой с них прок? Жизни не дают никому.
– Да не то ты говоришь, Серафима, – покачала головой Анна Петровна, – слушаешь ты, слушаешь, а толку что? Немилостивому и суд без милости, так Господь говорит, Мне отмщение, Аз воздам. Он и будет судить. Преподобный Серафим Саровский своих обидчиков простил и другие святые всегда прощали. Вот так Серафима! Вроде и седина у тебя в голове, и внуки скоро жениться начнут, а ты все в разум не можешь придти.
– Твоя правда – и седина у меня, и внуки, – рассердилась Серафима, – так что поздно меня учить. Ты, матушка, так всех товарок своих распугаешь своими выговорами. Кто хлеб-то будет приносить?
– Прости, Христа ради, раз так, – повинилась Анна Петровна, – я же для пользы, кто еще тебе скажет? Прости.
– Ладно, чего уж там, прощаю, – Серафима утерла вспотевший лоб и хотела уже встать, – пожалуй пойду я.
Но Анна Петровна удержала ее за плечо и спросила:
– А ты помнишь, Серафимушка, блаженную Екатерину.
– Ну конечно, – Серафима наморщила лоб, – помню, она, где-то около реки жила, юродивая старушка. Ходили у нее спрашивать про то и про это.
– Блаженная, – поправила Анна Петровна, – Блаженная она. Жила в Завеличенском переулке, дом четыре, у чужих людей с сестрицей болящей. А вышла она из состоятельной семьи, получила хорошее образование и рано стала монахиней. Была Екатеринушка великая прозорливица, многое и многим на пользу души предсказывала наперед. Был со мной такой случай. В 1948 году. Шла я как-то за молоком, а навстречу Екатерина. Поздоровались, а она и говорит: “Будут на смерть убивать, надо простить и помочь человеку”. Ничего больше не объяснила, только это сказала. А на другой день муж мой с работы пришел пьяный. Он на войне ранение сильное имел и контузию, так что часто впадал в раздражение и даже в буйство. Пришел, а я ему говорю, мол опять напился, опять с работы погонят. Он сразу как-то вошел в раж, схватил тяжелый железный совок и ударил меня по голове. Что дальше было не помню – очнулась уже в больнице. Врач сказал, что миллиметр меня спас, дескать на миллиметр дальше бы ударил Степан, не выжила бы я. Степан, как везли меня в больницу, все сзади бежал, кричал, что не хотел, что случайно, но ко мне его не допустили. Я все сомневалась: заявлять ли мне на мужа в суд или нет, но врачи уговорили меня, что надо, иначе, дескать, не сейчас, так потом все равно убьет. Рана у меня была тяжелая, но заживало все очень быстро. Как только случилось со мной, так в Собор Троицкий подали за меня поминание. Служил там отец Иоанн, теперешний известнейший Псково-Печерский архимандрит, так он попросил всех верующих встать на колени и помолиться о моем выздоровлении. После того и полегчало мне. Так что не миллиметр какой-то там меня спас, а Господь милосердный по молитвам церкви, но где врачам это понять? И еще, как потом я узнала, в тот момент, когда со мной все случилось, матушка Екатерина горячо молилась у себя дома – вот от того и миллиметр, от того и не убилась до смерти.
– А мужа-то на сколько посадили? – полюбопытствовала Серафима.
– Да не посадили его, слава Богу, – вздохнула Анна Петровна, – не посадили. Я как выпросилась домой, собралась идти в суд – настропалили меня таки врачи. Собралась и иду, как раз мимо дома матушки Екатерины. Она же у калиточки стоит, будто меня и поджидает. Как меня увидела, машет мне рукой, мол заходи. Вошли мы в дом, она подводит меня к столу, а там Евангелие раскрытое лежит. Она и говорит: “Читай!” Я читаю: “Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить”* (* Мф. 7, 1-2). “Иди домой, уточка”, – говорит мне матушка Екатерина и показывает рукой в окно: “Видишь, все уточки домой идут? Вот и ты иди. И не ходи никуда сегодня”. А когда провожала меня, сказала: “Ты Степана Никитина прости” и опять: “Ты Степана Никитина прости”. Я сразу не поняла: Степан Никитин – это наш сосед, тезка моего мужа, дебошир и драксун, от него домашние что ни день плачут. Но как на улице оказалась, дошло до меня: это моего мужа матушка имела ввиду, она ведь прямо никогда не говорила, всегда вот так, скрыто, как и все блаженные. А ведь заранее мне все предсказала! Вот так матушка!
– Значит, так и простила мужа? – недовольно скривилась Серафима.
– Простила. А ты что же, иначе бы поступила?
– Я бы посадила своего, если бы со мной такое учинил, – покачала головой Серафима.
– Вот в этом то все и дело, Серафимушка... – с грустью сказала Анна Петровна.
Закрывая уже дверь, Анна Петровна еще раз попросила:
– Серафимушка, ты уж не сердись и не забывай нас старых, и в молитвах вспоминай, а как помрем, так уж поминай всенепременно.
– Ну, матушка, засобиралась, погодь еще, – донеслись откуда-то снизу слова Серафимы, – приду на днях...
На кухне, опершись на стол и глядя на выцветшую фотографию церквушки на стене, Анна Петровна, неведомо к кому обращаясь, тихо сказала:
– А Степан-то мой обернулся таки лицом, бросил пить, образумился. Вот так-то, Серафима! А посади я его?..
После вечерних молитв Анна Петровна присела рядом с сестрицей и тихохонько взяла ее за ручку. Так и сидела молча, рассматривая маленькое, худое, и такое безконечно родное лицо Антонинушки. И вправду, белая она совсем, а кожа прозрачная, как пергамент, думала Анна Петровна и легонько гладила маленькую невесомую сестрицыну ручку. Голубка моя! Столько же лет жили мы словно чужие, виделись раз в год по завету? И как это такое было возможно? Анна Петровна вспоминала их прежние редкие встречи, по большей части у батюшки Валентина в Порхове, к которому ездили, как к главному духовному наставнику один-два раза в год на исповедь и для духовного совета. Священников много, а настоящих духовных руководителей раз-два и обчелся – так им батюшка говорил. Сам-то он настоящий, мало его еще знают люди, но как раскусят, ох, побегут к нему. Жаль, что ноги не хотят ходить, сокрушалась Анна Петровна, только к нему бы дорогу и знала. Хотя он и ближе теперь, чем раньше, но и до погоста Камно, где нынче служит, верст семь от их дома, причем около версты пешком. Нет, не по силам ей, а жаль! Правда иногда случалось чудо и кто-нибудь брал ее с собой на автомобиле. Это было настоящим праздником...
Через святые врата кладбищенской ограды идет она по аллейке, опираясь на обычный свой костылик-коляску, к распахнутым храмовым двустворчатым дверям и будто бы видит уже батюшку... или нет – это он ее будто бы уже видит, насквозь видит, каждый тайный ее грешок, который быть может по забывчивости завалился-затерялся в поленнице ее восьмидесяти пяти годков, как взятый взаем гривенник, который непременно надо отдать, иначе, придет время, взыщут вдвое. Батюшка такой: вдруг скажет невзначай что-то, вроде бы и не к тебе относящееся, но вскоре понимаешь, что к тебе это, что твой это грех, твой это порок и потом со слезами на исповеди отдаешь его батюшке, и он принимает, не вспоминая уже, что сам давеча подсказал, сам навел на мысль; он накладывает старенькую свою епитрахиль и разрешает от грехов, как от бремени неудобоносимого. И как же легко после этого!.. Вот она входит в храм, крестится и кланяется и видит батюшку со спины, тот читает молитвы к исповеди: высокий, выше всех предстоящих ему сейчас людей на голову, в желтой потертой ризе и темной скуфейке. Здравствуй, батюшка, шепчет она про себя, а тот вдруг оборачивается и быстрый, но внимательный, его взгляд скользит по прихожанам, на мгновение задерживается на ней и двигается уже дальше, но она чувствует: заметил! Потом подходит ее черед подойти к аналою. А слезы ужу наворачиваются на глаза и рвутся наружу всхлипы. Но батюшка протягивает навстречу руку, глаза его улыбаются и лучатся теплом. И уже легче на сердце. “Здравствуй, наша дорогая”, – говорит он. И совсем уже легко и радостно, а слезы все равно набегают и текут двумя ручейками по щекам, по подбородку... “Никакое доброе дело не обходится без препятствий и скорбей... Три главные добродетели: бояться Бога, молиться Богу и делать добро ближнему... Пост приводит к вратам рая, а милостыня отверзает их... Берегитесь худого совета...” – это батюшкины слова, простые, как легкий майский ветерок, как дождик, как лучик солнца, но сколько в них благодатной спасительной силы! Сколько мудрости... “Это сливочки, – объясняет батюшка, – это самое важное, самое главное, это опыт сотен и сотен старцев и подвижников Церкви Православной, предельно сконцентрированный в коротких мыслях-поучениях”. Действительно, что может быть проще, понятней и полезней (если исполняешь, конечно): “ Как можно чаще прибегайте к таинству Покаяния... Чтение Св. Писания предохраняет от грехов... Предваряйте всякого своим приветствием и поклоном... Отгоняйте худые мысли чтением священных книг... Переносите с благодарением всякие скорби и искушения...”.
Вдруг тихий голос Антонинушки проник за завесу воспоминаний и Анна Петровна вернулась в комнату, ощутив сухую прохладную руку сестрицы в своей ладони...
– Аннушка, ты помолись за Серафиму, – попросила Антонинушка, – пропадет она, погибнет. Акафист почитай Казанской иконе и канон Иоанну Предтечи... Держит ее мир и за собой тянет в самую геенну.
– Что правда, то правда, – кивнула Анна Петровна, – многих церковниц наших мир одолел. Безхребетные мы, Антонинушка, чуть что – молитва ли ослабнет, или грехи не исповеданные придавят – и ломаемся мы, теряем все свое христианство. Остаются одни слова, а дел-то уж и нет, веры нет. Так ведь, Антонинушка?
Но сестрица молилась и молчала, а Анна Петровна предложила:
– Хочешь, наставления батюшки Валентина почитаю?
Антонинушка чуть заметно кивнула, и Анна Петровна принесла старенькую ученическую тетрадь из которой начала читать вслух:
– Не опускайте случая и возможности присутствовать при церковном богослужении... Надо рассказать дома своим домашним, что слышала в церкви... Заменяйте человеческие беседы на беседования с Богом... Ни о чем не скорбите, как только о грехе, но и то умеренно... Тот друг, кто приносит пользу спасению души... Душу укрепляет слово Божие... Любите беседовать с божественными людьми, через них открывается Бог... Разговоры с мирскими людьми отвлекают мысль от Бога...
Дыхание Антонинушки стало ровнее, похоже она заснула, хотя губы по-прежнему беззвучно двигались, творя молитву. Анна Петровна отложила тетрадь. Пора и самой спать – день завершен, еще один день жизни.
Только вот уснуть – это дело непростое. Опять затеяли свою ночную возню неутомимые грызуны, и Анна Петровна вдруг вспомнила давнюю историю...
Это случилось вскоре после войны. Была тогда во Пскове известная чтица Псалтири, Ксения Михайловна, и Анна Петровна – молодая еще, быстрая и легкая на подъем – училась у нее и всегда, когда было свободное время, ей помогала. (Неужели я действительно тогда была такой? – удивлялась сегодняшняя Анна Петровна. – Неужели вообще возможно быть молодой, здоровой, крепко спать ночами и вставать по утрам веселой и полной сил?). Как-то их пригласили читать Псалтирь по усопшей, в один из вновь отстроенных домов на Запсковье. Некрашеный сосновый гроб стоял в большой комнате. Здесь верно еще не жили: пахло свежим деревом и мебели совсем не было. Тело усопшей было накрыто белым покрывалом, а на груди лежала иконка – вроде бы все как положено, но какое-то тяжелое гнетущее чувство сковывало их, и читали они медленно, спотыкаясь, как бы испытывая некое скрытое противодействие. Незадолго до полуночи кто-то приехал: раздался шум шагов, голоса, и к ним заглянули две молодые женщины – это были дочери покойной. Пригласили пить чай. Пошла Ксения Михайловна, а Анна Петровна осталась читать... Она читала одна не менее получаса, покуда не перевалило за полночь. Вдруг со стороны красного угла, где положено быть иконам, но не было, послышался шорох и шелестение, будто кто-то волочил по полу веником. Боковым зрением Анна Петровна почувствовала какое-то движение, резко обернулась и обмерла: к ней приближались несколько огромных крыс. Двигались они лениво, как бы давали себя рассмотреть, и, воистину, таких кошмарных тварей, ей, прожившей уже почти четыре десятка лет и в деревне и в городе, видеть не доводилось! Были они огромные, сантиметров по тридцать, черные и блестящие, будто намазанные жиром, с длинными хвостами. Приблизившись на метр ко гробу и застывшей подле столбом Анне Петровне, крысы вдруг повернули и помчались по кругу, да с такой быстротой, что воздух загудел, словно кто-то рассекал его, вращая в руке веревку. Анну Петровну сковал жуткий страх, она, как не силилась, не могла издать ни звука, и в глазах у нее все вертелось и кружилось. Тут вдруг одна из тварей прыгнула прямо в гроб на усопшую, а оттуда на Анну Петровну. От такого ужаса та сумела все же крикнуть, прежде чем потеряла сознание... На крик сбежались все, кто был в доме. Анна Петровна сидела без движений, уткнувшись лицом в придвинутый ко гробу читальный столик, а на ее платке, свисая с головы на спину, распласталась огромная черная крыса. Остальные так и бегали, как заведенные, по кругу. Все растерялись – зрелище неописуемое – но, Слава Богу, Ксения Михайловна первая сообразила что к чему, подняла лежащий под ногами половичок и, укрыв им руки, схватила мерзкую тварь за хвост и ударила ее об пол. Крыса тут же вырвалась и присоединилась к остальным. Кто-то принес двух домашних котов, но те с жутким воем тут же выскочили прочь, будто перед ними были не грызуны, а голодная собачья свора. Все это безумие продолжалось уже несколько минут: гроб с покойницей, вокруг кричащие и размахивающие чем попало люди, потерявшая сознание Анна Петровна, улепетывающие без оглядки коты и мечущиеся туда-сюда фантасмагорические крысы, никак не желающие покидать поле сражения... Еще раздавались крики, когда вдруг обнаружилось, что все крысы разом исчезли. Чудеса! Им просто некуда было деваться в этой комнате и в этом новом доме, где не было ни одной наималейшей щели; ну разве что в пору таракану, но не этим великанам. Чего только в жизни не бывает?! Однако все вскоре успокоились и пошли пить чай. Только Авдей, хозяин дома, человек, как он сам себя характеризовал, неверующий, сказал, что верно Бог есть, раз такое возможно... Потом, уже наутро, когда дочитали они Псалтирь, когда шли домой, Ксения Михайловна почему-то шепотом сообщила Анне Петровне, что покойница при жизни занималась ворожбой, то ли наводила, то ли снимала порчу и сглаз, гадала и лечила наговорами...
* * *
В субботу, с самого утра Анна Петровна занялась духовными делами. В последние годы по воскресеньям она, как правило, всегда причащалась – это было исполнением давнего благословения старца – поэтому все домашние дела накануне сводились к самому минимуму. Она прочитала акафисты, сначала те, которые давеча благословила сестрица за Серафиму, а потом положенные правилом для причащающихся. “Душа ежедневно требует пищи духовной: молитвы и слова Божия”, – без устали напоминал батюшка Валентин. Если бы все это разумели, думала Анна Петровна, если бы насыщали душу пищей вечной и нетленной, то разве возможно было бы такое, как, например, у соседей по площадке Блиновых, у которых ежедневно то хозяин, то сама хозяйка извергали страшнейшие матерные ругательства, причем так громогласно, что отчетливо слышалось каждое слово. Нет, они не дрались и особливо не ссорились – это просто было у них нормой общения, кошмарным правилом, которое, безусловно, усваивалось и их детьми. Когда Анна Петровна пыталась осторожно делать им замечания, они недоумевали. В чем, дескать, собственно дело? Мы у себя дома, не деремся, не скандалим, ну разве что говорим громко? Так это не мы, а строители виноваты. Они никак не могли взять в толк, что невозможно нормальному человеку это слышать. “Господи, помилуй, – шептала Анна Петровна, – Пресвятая Владычице, Богородице, приими молитвы раб Твоих за недугующих неверием (перечисляла их имена) и избави их от слепоты душевной, да узрят свет Веры божественной, да вси обратятся в недра Матери Церкви и избавятся всякия нужды и печали”. Что еще оставалось делать, не в домоуправление же идти с жалобой?
Однажды, много лет назад, когда семейная жизнь вдруг стала для нее невыносимой мукой, она спросила у матушки Екатерины, как быть? Та указала рукой на стену, и это значило: будь твердой и терпеливой, как эта стена. “Любите прискорбности, любите притрудности, – неоднократно говаривала матушка, – без них невозможно спасение”. И Анна Петровна теперь тоже часто повторяла: “Любите прискорбности, любите притрудности...”, – и другим, но более, верно, себе самой.
Около пяти Анна Петровна уже была готова. В шесть начало всенощной в Соборе. Путь туда недалекий, но ее ногам как раз поспеть. Она еще и еще раз проверяла, все ли положила в сумочку – часто многие нужные вещи не желали покидать дом и прятались по углам. Рассеянность – грех, твердила она себе, но все же понимала, что это просто старость: восемьдесят пять – это не шестьдесят, и даже не семьдесят. Она помолилась Ангелу хранителю, прося напомнить, если что забыла. И вдруг вправду вспомнила о давешней сестрицыной просьбе:
– Антонинушка, так за Никиту подать сорокоуст?
– Да-да, Аннушка, за Никиту сорокоуст и за Семена особливо на литургию. Только завтра подай, когда к обедне пойдешь.
– Сорокоуст-то я сегодня подам, да и литургию, а то вдруг запамятую завтра? – Анна Петровна тяжело перевела дух. – Безпамятна я стала. А Семен-то твой у меня записан в поминальной книжице, но коль хочешь, и отдельно подам.
– Ступай с Богом! – Антонинушка трижды осенила сестру крестом.
До Троицкого Собора добралась Анна Петровна без приключений, но, как всегда с большим напряжением сил. Одна остановка на автобусе – это подъем и спуск, и не просто так, а с помощью пассажиров, не одного – двух-трех; это переход через проспект и страх: вдруг кто-то не пожелает остановиться и пропустить... А что? Было такое, и совсем недавно. Возвращалась Анна Петровна со службы своим ходом в сопровождении некоего молодого человека. Переходили они улицу в районе четырех углов, как положено – на зеленый свет, но кто-то на “Мерседесе” очень торопился, поворачивая с боковой улицы, и задел ее крылом, так что упала Анна Петровна, как куль с мукой, и, слава Богу, спутник был рядом, так что помог. Теперь же, обжегшись, на молоке, дула Анна Петровна на воду, и опасалась вообще ступать на проезжую часть даже при полном отсутствии машин.
Анна Петровна давно передвигалась при помощи своеобразного костылика, летней детской коляски, нагруженной для устойчивости парой кирпичиков – это были ее дополнительные ножки. Чего не придумаешь, когда нормальный пеший шаг невмоготу? Не даром в народе говорят: придет старость – придет и слабость; у старого коня – не по старому хода. Но что поделать? Молодости не воротить, а старости не избыть...
Всенощная служилась архиерейским чином. Хоть и суетно на такой службе от множества духовенства, шумных иподиаконов, но не в пример, как считала Анна Петровна, благодати больше: все ж святитель служит, пусть и не нравится он кому. Пел главный состав соборного хора – пел великолепно, благозвучно – и не беда, что походило это на концерт. Протодиакон с двойным орарем громоподобно возглашал ектении, сослужащие священники поочередно подавали возгласы. А как сверкала позолота! И на богатых киотах, с вызолоченными виноградными лозами, грушами и райскими цветами, и в растительных орнаментах лепнины, и в объемной резьбе высоченного семиярусного иконостаса и, наконец, в ризах духовенства и самого архиерея. Как же это было торжественно и красиво! Как в Царствии Небесном. Анна Петровна сидела у западной стены и впитывала в себя все это благолепие – и было это для нее некоторой наградой за все те ограничения, которые накладывала она на себя в обыденной жизни: на всякое мирское развлечения ума, зрения и слуха. Сердце радовалось и трепетало, а душа молилась и позабыты были на время старость, немощь и весь груз забот житейских.
