Текст книги "Не хлебом единым"
Автор книги: Игорь Смолькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Ночью кто-то вошел в комнату и ударил его ножом в горло, сразу пробив артерию. Он так и не открыл глаз. В это время ему снилось, что он едет в деревню, и та уже совсем близко, только переехать овраг. А на околице его встречает бабушка в белом платочке, и за спиною у нее храм с золотым куполом и крестом.
Июнь 1999 года, Псков
Исповедую Тебе...
Если исповедуем грехи наши,
то Он, будучи верен и праведен,
простит нам грехи наши и очистит нас
от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).
Ему просто не повезло. Обычное банальное невезение – упал там, где, разумеется, отсутствовала соломка. Не было никакого злого умысла – просто случайность... Но голова? Она болела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец, распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексей попытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнули в глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовые молотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Это просто тикал будильник. Стучал, барабанил – нахраписто и безобразно громко – точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своих рабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.
– Уйми-и-сь, – протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.
Похоже попал: ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.
Он почувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. “Вчера... Все случилось вчера – он помнил. Но почему? Так, еще раз. Он подошел к “Универсаму” и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержанта этот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорил с нарядом городовых! А потом подошел он и этот удар... За что? Что такого мог сказать Витька?” Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывала пулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но где там! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которых черными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчас час? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как, впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждое такое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно их сокращало.
Еще около часа он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотя и не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню и груду старых досок подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже... Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце, давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанное тело, отзывающееся болью на каждый второй шаг.
Алексей проковылял в угол, где висело тусклое, засиженное мухами зеркало, и с отвращением взглянул на свое отражение: всклокоченная седая с желтизной борода, местами сливающаяся с такой же желтоватой кожей лица, мясистый с лиловыми прожилками нос, пегие, падающие на лоб космы и местами на них запекшаяся кровь, синева и припухлость на лбу – увы, это не радовало. Но пора. Как мог, он прихорошился и пригладился, почерпнув ладонью воды из стоящего тут же ведра. Через пару минут, завершив свой нехитрый туалет, он покинул дом, не утруждаясь запирать дверь. Да и что, кроме ведра и пустого стакана, могли у него утащить? Разве что разбитый параличом диван и нетрезво шатающийся из стороны в сторону старый табурет.
* * *
Около “Универсама” он выпил кружку теплого пива и тогда немного полегчало. Его угостили два паренька, которым он представился летчиком-фронтовиком, полковником в отставке. Сначала они лишь искоса глядели на него и, казалось, не слушали, но когда он натурально пустил слезу и прошелся матюжком по мэрии и депутатскому корпусу, они снизошли и пододвинули одну полулитровую емкость. Больше надоедать он не стал, а, быстро выпив, отправился искать злополучного Витьку Хребта. На ступеньках у входа в магазин – обычном его месте – Витьки не было. Зато прогуливался наряд городовых. Алексей застонал, наклонив голову, сжал рукой затылок и юркнул в магазин. Он брел мимо наполненных прилавков, которые не для него и не для Витьки, и пытался вспомнить, сколько действительно ему было во время войны? Ну да, в сорок пятом, аккурат в мае, сразу после победы, исполнилось три года. Рановато для авиации! Но пареньки, вестимо, двоечники: разве хорошисты или отличники пьют с утра такое дрянное пиво? Для солидных же людей у него всегда найдется более серьезная история.
Ага, вот, похоже, его клиент. У рыбного прилавка стоял полноватый гражданин церковного вида, с бородой и затянутыми на затылке в хвост волосами. Он расплачивался, отделяя купюры от тоненькой пачки.
– Простите, Христа ради, – осторожно подступился Алексей, – мне в Печеры к отцу Адриану срочно надо. Не могли бы дать на дорогу? Всего десять рублей.
Полноватый тут же дал десятку и попросил помолиться у Печерских преподобных за раба Божия Сергия. Алексей благодарно кивал, комкая купюру в кулаке. Отойдя, он перекрестился и сказал про себя: “Помяни, Господи, раба Твоего Сергия, даруй ему здоровья и благополучия”. Он всегда так просил за даятелей: и труд невелик, и совесть не так тревожит. А на счет Печер... Ну что ж, когда-то может быть и будет там, тогда непременно помянет. Пока же и так сойдет. Ему казалось, что Бог его всегда и непременно слышит во всяком месте. Когда укоряла совесть и скребло на сердце, он просил простыми словами: “Прости меня, Господи, Ты знаешь, я не со зла, а по немощи. У них много, с них не убудет, а у меня ничего нет. А за ложь прости... За правду-то они и не дадут ничего...”. Так он просил. В отличие от многих своих знакомых, он считал себя верующим, иногда бывал и на службах в храме, правда, не совсем это у него получалось...
Алексей вышел на улицу, по-прежнему сжимая десятку в кулаке. Но что-то было не так, что-то ворочалось внутри, рождая чувство дискомфорта. Хотя, что кривить душой, знал он, конечно, что это за червь неугомонный кусает его за уголки сознания, но хитрил... Тем более, кто-то притаившийся прямо за лобной костью явственно произнес: “Совесть надо иметь, Петрович, стыдно!..” – “Да ладно! – рассердился он сам на себя. – Что такого и сделал-то?” Но десятку надо было срочно употребить. Факт. А то, еще чего, нищему какому отдашь, например Витьке Хребту? Вот ведь дела! Алексей вздохнул и в ближайшем киоске купил бутылку настойки, присовокупив к испрошенной мятой купюре несколько своих рублей. Показалось ему, что из-за стекла глянул на него с укоризной давешний бородатый благодетель и даже пальцем погрозил. Похолодев, пригляделся: фу-ты, обманулся, вовсе не тот там сидел, а какая-то расфуфыренная незнакомая бабуля. Алексей с досадой махнул рукой: нет, сегодня его голова явно фортелит, надо срочно лечиться.
Он заспешил мимо вытянутого в длинный ряд мини-рынка, пугающего проходящих дешевыми полусинтетическими колбасами, гуманитарной тушенкой и отечественными крупами по среднеевропейским ценам. Плыли мимо одноликие фруктовые прилавки с парящими над ними улыбчивыми кавказскими лицами, будто нарочно налепленными кем-то прямо на воздух, но кое-где уголки этих афиш отгибались, обнажая клинки кинжалов и ржавые кандальные цепи. Окрестные старушки испуганно притулились в самых невыгодных местах, готовые, чуть что, побросать свои скромные кучки огурчиков и пучки зелени и дунуть прямиком в свои деревни. А по другую сторону балагурила местная люмпенская братия, торгующая ржавыми болтами, разномастным инструментом и прочим хламом, бывшим в многократном употреблении. Алексея тут знали и пытались остановить, но он не сбавлял шага. Тем более голос за лобной костью нудно твердил: “Доиграешься ты сегодня, Петрович!”
– Эй, мужчина! Мужчина! – развязно кричала молодая, но изрядно потасканная лотерейщица, с темным от безпрерывных кутежей лицом. – Потяните номерок, эй, вам говорю!
Это, конечно, не Алексею, хотя он несколько и замедлил шаг– какой он для нее мужчина? – это толстому в дорогом адидасовском костюме. Но тот сам не промах, тут же отбрил:
– Сама тяни, лахудра.
Но нашелся некий простак, потянул...
– Вы выиграли телевизор, – заученно выдала лахудра-лотерейщица, не взглянув даже на кусок картона в руке гражданина, – поставьте на кон еще сто рублей...
Дальнейшее Алексей знал наверняка. Он опять заспешил, краем глаза заметив, как нависают над доверчивым гражданином сумеречные фигуры подельников лотерейщицы.
А вот впереди замаячил знакомый силуэт: необыкновенно высокий, чудовищной худобы, сутулый и согнутый знаком вопроса Витька Хребет – тут не спутаешь. Алексей догнал приятеля и ухватил под руку:
– Документы! – пошутил, изменив голос до глухого хрипа.
– А? – вздрогнул тот и дернулся всем телом, но, обернувшись, в сердцах ругнулся: – Да чтоб тебя...
– Не ждал? – рассмеялся Алексей, довольный эффектом. – Колись быстро, чего меня вчера менты приголубили. Ты что ли попросил?
– Да нет, – смутился Хребет, – не просил я. Они пристали, намекали, что надо платить за место. Я им, что, мол, уплачено вперед. Они, мол, кому? Крыше. Какой? Я и говорю, что, мол, крутой, круче нет, сейчас вас тут быстро накроют и уложат рядком, и погоны не помогут. А тут ты, в аккурат, мол, здорово братаны, вот, мол, и я. Соображай, за кого они тебя, не разглядев, приняли? Но тебе одного удара хватило. Они поняли ошибку, плюнули и ушли, а я тебя до дома дотащил. Что, не помнишь?
– Нет, – почесал затылок Алексей, – ну, раз так, пойдем лечиться.
– Это дело, – оживился Хребет.
Они обогнули “Универсам” и во дворе расположились на скамейке. Бутылки, правда, хватило ненадолго и вскоре, они уже присоединились к небольшой кампании для дальнейшего времяпрепровождения. Хребет тут же безцеремонно втиснулся между их общим знакомым Санькой Ершом и каким-то пришлым бомжом, а Алексей скромно остался стоять рядом, ожидая пока заметят и нальют. Но мужики за разговором не спешили.
– Вот генерал-губернатор бы порядок быстро навел, будь президентом. Все же боевой офицер, – рассуждал Петр Петрович, местный дворовый пенсионер, – кого надо бы под суд и к стенке, а кого метлой поганой из страны. А то все разворовали, ироды...
– Да ну тебя с твоим генералом – это та еще птица! Продался он давно американцам или чеченам. Был когда-то боевым генералом, но и для него нашлась цена, – Ерш презрительно сплюнул сквозь зубы. – Вспомни Чечню? Сдал он наших ребят и не за так душу свою продал – выторговал чин губернатора.
– Да брось, он же победил на выборах, – авторитетно встрял малознакомый бомжеватый мужик, даром что синюшного вида.
Но Ерш свое дело знал туго.
– Сиди, – отбрил он синюшного, – мне бы дали сотню миллионов зеленых, я бы тоже победил. Это как гипноз, тут целая наука промывания мозгов. Если тебе, Хребет, будут, к примеру, отовсюду твердить, что ты торшер, зуб даю, через неделю два пальца сунешь в розетку. Народ облапошить нынче не вопрос, были бы спонсоры.
Хребет что-то недовольно пробубнил, мол, сам такой, и быть бы ссоре. Но тут вдруг разговор пресекся по, как говорится, объективным причинам.
– Здорово, мужики! – прервал политбеседу чей-то хриплый бас.
Мужики приумолкли и потупили глаза, а подошедший в упор их рассматривал, чуть растянув толстые губы в нагловатой ухмылке. Это была известная здесь фигура, некто по кличке Угрюмый, мытарь, собирающий дань с побирающихся бомжей и торгующих всяким хламом люмпенов. Бандитская группировка, в которую он входил, “опекала” территорию “Универсама” с прилегающим к нему мини-рынком. Имел Угрюмый вполне характерную для выбранного рода занятий внешность: широкий, надутый, с толстой шеей и бычьим затылком. Маленькие, широко расставленные глаза всегда смотрели недобро, застыла в них какая-то глубинная звериная тоска. Возможно, эволюция в нем однажды повернула вспять и двигалась себе обратным ходом, внешне пока незаметно, но внутренне вполне определенно меняя структуру его личности: кое-что стирая, кое-что вытаскивая из подсознательных глубин и прописывая в те места коры полушарий, где зарождались поведенческие мотивы....
Лет тридцать назад людей с таким выражением глаз надолго запирали в психушку, но теперь все переменилось: сегодня там просто не хватило бы места, да и сам медперсонал иногда так нездешне поглядывал по сторонам... Алексей не так давно бывал среди тамошних белых халатов и испытал все на своей шкуре. Богданово ему часто снилось, а наутро болела внутренность, безнадежно испорченная дрянными и, мало того, безполезными лекарствами. А, может быть, ему там и самое место – в Богданово-то?.. Ну а лет тридцать назад... Алексей тогда был значительно моложе – этак лет на тридцать? Людские лица тогда действительно были другие. Может быть, нынешнее – это следствие быстротекущей генной мутации после Чернобыля? Кто его знает? Будто кто-то взмахнул палочкой, и открылись запертые доселе двери, а оттуда повалили реликтовые гоминиды со свиными рылами, а один из них – Угрюмый... Тут Алексея сильно встряхнули, и он был вынужден вернуться в действительность.
– Ну ты, и тебя это касается! – тряс его за ворот Угрюмый. – Забыли кто и сколько кому должен? Всех будем колбасить, своих не узнаете...
Оказывается, это была обыкновенная разборка – кое-кто задолжал своей крыше – а Алексею досталось оттого, что не вовремя задремал, проявив неуважение. Не отошла еще все-таки голова!
– А что менты наезжают? – робко спросил Хребет. – Ведь уговор был: платим вам, и нас не трогают?
– Разберемся! – отрезал Угрюмый. – От вас одно требуется: вовремя отстегивать сколько надо. И все! Вот ты, – тряхнул он еще раз Алексея, – давно тут ошиваешься, бабки стрижешь и не платишь. Так правильные пацаны не делают. Так, мужики?
Все молчали и Алексей тоже. Да и какой же он в пятьдесят семь пацан против его двадцати двух-двадцати трех?
– Чего молчишь? – вскипел Угрюмый и с силой рванул Алексея за ворот рубахи. Ткань треснула и разорвалась, полетел и сам Алексей – сначала навстречу Угрюмому, а потом на землю, лицом вниз, выставив перед собой руки.
Все бы ничего, но ухватистая лапа Угрюмого вместе с рубашечным лоскутом сорвала с его шеи бечеву с нательным крестом. Его Алексей не снимал никогда, даже когда мылся в бане – так привык с детства. Лишившись креста, он сразу это почувствовал, ощутив себя голым и беззащитным, быстро поднялся на ноги и протянул руку:
– Отдай!
– Что? – не понял Угрюмый. Он не заметил, что держит в руке нечто ему не принадлежащее, да и ненужное, но, поглядев, увидел и ухмыльнулся: – Ах, это? На...
Он бросил крест на землю и втер каблуком его в самую грязь.
– Забери свою железку! – осклабился он и заржал...
Не следовало бы ему так делать, лучше бы воздержаться, но не дорос он до уровня бродяг из своего же рода-племени, хорошо знающих о границах, за которые лучше не переступать: себе дороже...
– Ну, ладно, – Угрюмый удовлетворился результатом разборки, хлопнул себя по карману, в который перекочевали деньги и от Хребта, и от прочих мужиков и, ухмыльнувшись на прощание, удалился. И, слава Богу! Все вздохнули, но день был безнадежно испорчен: и деньги отдали (лишь бы отстал), и плевки его долго еще будут сохнуть на ранимой коже чуткого мужского самолюбия. Хотя какое у мужичка нынче самолюбие?
Алексей выковырял свой крест, отчистил и кое-как приладил на шею. Что-то там внутри него происходило, что-то неладное, вызывавшее судороги на лице, дерганье губ и невнятное бормотанье. Ко всему, опять разболелась голова. Только зря он сердился, зря выдумывал своему обидчику всяческие наказания. В некий, неведомый никому миг были даны все необходимые санкции, а вместе с этим включены особые, дающие последний отсчет, часы...
* * *
Но успокоился Алексей не скоро и ненадолго. Сначала с Витькой Хребтом они переместились в район “Маяка” и там что-то соображали. Потом Витьку унесло куда-то на хмельных парусах, и оставшийся в одиночестве Алексей некоторое время бродил у стен старой швейной фабрики, выветривая дурманные пары псковалковского продукта. Очухался вдруг голос за лобной костью и с ехидцей укорил: “Говорил ведь, доиграешься, Петрович! Доигрался...” Алексей проигнорировал, но забытая обида проснулась и завертелась-застучалась в подчерепных лабиринтах, пытаясь вырваться наружу. Алексей зашагал прямо по проспекту в сторону Кремля. Он уже решил, куда пойдет, хотя и многократно зарекался делать это по нетрезвости. На Петровской он повернул налево и вскоре вышел к городскому кладбищу номер два.
Это было старое кладбище. Здесь сохранились погребения шестнадцатого века, но наверняка были и более древние – Бог весть, сколько их напластовалось одно на другое за тысячелетие существования города. Нынешний храм выстроили в середине шестнадцатого века. Был он одноглавый, на столпах и упрощенных сводах, с двумя более поздними приделами и большим притвором. В обширное подцерковье вместился бы запас провианта для жителей целого квартала, и неизвестно, что там, под этими таинственными подвальными сводами, хранилось сейчас.
Юго-западнее храма, укрытая великанами деревьями, притаилась небольшая старинная надгробная часовня, с крытой оцинкованным железом шатровой крышей и маленькой медной луковкой вверху под венчающим все крестом. С трех сторон, где раньше находились окна, была она наглухо замурована и оштукатурена, а с западной стороны через низкий входной проем, лишенный двери, открывался вход в крохотное квадратное помещение с утрамбованным земляным полом. Свое предназначение – быть малой безалтарной церковью и служить местом молитвы об усопших – она давно не выполняла, а служила укрытием от дождя или даже местом ночлега для бездомных; ну и конечно являлась еще памятником архитектуры местного значения.
Через святые врата по мощеной дорожке Алексей дошел до церковных дверей и тут замедлил. Опять будут гнать! Ну и пусть. Все равно пойду! Он решительно ухватился за дверную ручку и потянул на себя. В притворе за свечным ящиком дремала Семеновна, но, почувствовав его приближение, встрепенулась и закричала:
– Опять пришел, охламон. Опять хулиганить будешь! Уходи!
– Да не буду я, Семеновна. Плохо мне, беда у меня, – Алексей, стараясь произвести впечатление полнейшей трезвости, говорил медленно, растягивая слова.
Но не прошло. Семеновна была в курсе всех его хитростей и укорила, хотя уже и спокойней:
– Опять нализался, Ляксей, нет чтобы как все – тверезым придти. Горе с тобой, нет, не пущу.
Но Алексей почувствовал уже в голосе Семеновны слабину, успокаивающе махнул рукой, мол, ладно тебе, и вошел в храм.
Жар от множества свечей, запах ладана тут же обрушились на него и придавили к стене. Алексей задышал быстро и тяжело. Служилось всенощное бдение и священник на вечернем входе кадил храм. Наверху, на хорах пели “Свете тихий”*:
– Святаго, Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний... – выводили клиросные певчие ангельскими голосами.
– Господь воцарися, в лепоту облечеся, – возгласил священник прокимен.
Алексею стало совсем тяжко. Хмель с новой силой ударил в голову. Опять его одолевали странные желания и чувства; хотелось зачем-то вмешаться в ход службы. Он изо всех сил сдерживал себя, но это было сильнее. И вдруг на весь храм раздался его голос:
– Святой отец! Святой отец! Скажите мне...
– Тише! Замолчите! Не мешайте батюшке! – зашипели на него со всех сторон. – Уходите!
Его пытались вытолкнуть из храма, но он вырвался и опять закричал:
– Батюшка! Святой отец! Где правда? Почему жить нет мочи? Объясните! Почему рвет меня на части? Куда идти, куда деваться?
Священник обернулся и в сердцах махнул на него рукой, мол, уходи. Но Алексей продолжал кричать свое, пока, наконец, собравшиеся с силами старушки не вытолкали его взашей из храма.
– Не пускайте его больше! – донеслось вслед распоряжение священника, и за ним с шумом захлопнулись церковные двери.
– Мафия, везде мафия, – пьяно бормотал Алексей и брел куда-то в самую кладбищенскую глушь.
Он протискивал свое худое тело сквозь узкие проходы меж могильных оград, перешагивал и переползал на четвереньках через кучи мусора, возраставшие здесь в глухомани погоста невесть сколько лет и оказался наконец у какого-то разрушенного склепа, перед зияющим в земле провалом. Неожиданно его кто-то окликнул:
– Эй, дед, подь сюда!
Он обернулся, готовый чуть что дать стрекача, но увидел совсем рядом вполне мирного молодого толстяка, сидевшего на скамеечке широко расставив ноги. Был тот вполне приличного вида: в костюме и при галстуке, с массивным золотым перстнем на правой руке. Бандит? – засомневался Алексей, но тут же успокоился: нет, скорее, этот самый, новый русский – и лицо без жесткого каркаса, словно мякиной набитое, и взгляд не тот. Был к тому же он до неприличия нетрезв, куда более самого Алексея.
– Ты это, дед, – промямлил он не вполне послушным языком, – конкретно выпить хочешь?
– Ну, да, – не замедлил с ответом Алексей.
– С горла будешь? – протянул толстяк наполовину опорожненную бутылку дорогого коньяка. – Не боись, всяко разно, это не заразно.
– А мне один хрен, – махнул рукой Алексей и тут же приложился на три больших глотка.
– Ты того, пореже! – забезпокоился толстяк и отобрал бутылку, потом пояснил: – Сегодня, дед, отдыхаю культурно. Денег заработал, теперь можно. Бабы надоели до смерти... Любишь баб, дед?
– Поздно мне, отлюбил свое, – отмахнулся Алексей, – не до жиру, быть бы живу.
– Сочувствую тебе, бедолага. А я так до ста лет буду любить, здоровья хватит, да и денег наколочу: хватка у меня медвежья. Хошь, дед, пойдем в кабак?
– Да нет, ни к чему это. Я вот в храм ходил сейчас на службу, – зачем-то похвастал Алексей.
– Ты чего, этот самый, повернутый? – удивился толстяк и покрутил пальцем у виска. – На кой тебе ляд? Ты что, в школе не учился? Доказано ведь, что нет никого на небе, только эта, как ее, безвоздушная пространства.
– Кем доказано? – выразил сомнение Алексей.
– Да этими, учеными, врачами, учителями, – толстяк хлебнул из бутылки, – ну и космонавтами.
– Плевал я на космонавтов, – рассердился Алексей. – И Бог есть, и сатана. Книги надо читать.
– Кого там читать, “Му-му”, что ли? – толстяк попытался припомнить что-то еще, но не сумел и просто плюнул на землю. – На кой ляд мне читать? А кто работать будет – папа Карло?
Он пьяно рассмеялся и похлопал себя по толстой свинячьей груди:
– Ну ты дал, дед! И чертики, говоришь, есть? Ну, темнота! Они же только в ужастиках по телеку. Лечись, дистрофия, разрешаю, пей, сколько влезет.
Алексей приложился и почувствовал, что коньяк, похоже, достал до самой крыши, и та начала съезжать набекрень. Он опустился на траву и прикрыл глаза.
Толстяк же, покачиваясь, сидел на скамейке и бормотал:
– Ну, дал, дед, дури, ну, отколбасил...
Он захихикал и продолжал еще, когда из дыры в земле над склепом вылез вдруг черный дядька, а за ним еще два. Они подошли и встали рядком как раз напротив. Случилось это так быстро, что он едва успел дохихикать, а потом у него отвисла челюсть, и струйка слюны потекла по подбородку, на дорогой галстук и дальше на округлый живот.
– Значит, говоришь, нет нас? – хриплым шепотом спросил один из черных. – Пойдем, голубчик, обсудим эту тему.
Толстяка, верно, разбил паралич: он сидел совершенно неподвижно, и только жабьи его глаза медленно вылезали из орбит.
Черные дядьки легко подняли его дебелое многопудовое тело и унесли в земляную дыру, откуда давеча появились.
Алексей все это как бы и видел сквозь пьяную дрему, но почему-то его внутренний самописец сработал вхолостую, ничего не вписав в сознание, и там осталось пустое место. Когда через час Алексей наконец проснулся и побрел домой, его память странным образом была девственно чистой относительно знакомства с веселым толстяком. Он ковылял по дорожке и бубнил то же, что и после выхода из храма:
– Мафия, везде мафия, достали уже...
* * *
Поздно вечером того же дня темно-синяя “Ауди-80” стремительно неслась со стороны Овсища на Завеличье. Справа быстро надвигался Петропавловский храм бывшего Сироткинского монастыря, стоящий на самом берегу реки Великой. Перед выходом на мост дорога плавно изгибалась, что, впрочем, совсем не мешало движению, и скорость никто не сбавлял. “Ауди-80” мягко вписывалась в изгиб и, не замедляя хода, легко обошла тридцать первую волжанку, прижавшись вправо. Это ее и сгубило. Накануне здесь начали ремонт и у самой обочины сняли полосу асфальтового покрытия. В эту-то неглубокую ямку в момент обгона и ухнула правым боком темно-синяя иномарка. Может быть, водитель оказался недостаточно опытным, или ему просто не повезло, или... Да кто их знает – эти “или”. Через мгновение “Ауди” с визгом тормозов бороздила жидкий кустарник на обочине, а еще через секунду с жутким треском правой стороной капота впечаталась в железобетонную опору освещения. Та сложилась, словно спичка, многопудовой громадой комкая и превращая в груду хлама дорогое импортное железо кузова – правую его сторону. До аварии там сидел пассажир, теперь же на этом месте была кровавая каша из металла, пластмассы и человеческой плоти. В открытое окно свисала рука, а чуть выше лежал чудовищный железобетонный столб, и казалось, что человек держит его на плече; что, притомившись, он лишь на мгновение безвольно откинул руку... Вряд ли кто сейчас бы узнал эту руку и самого этого человека.
Утром следующего дня прозектор городского морга делал вскрытие изуродованного трупа некоего молодого мужчины, доставленного ночью после автокатастрофы. Глаза у погибшего были открыты, и читалось в них живо сохранившееся выражение дикой звериной тоски, перемешанной с запечатлевшим миг кончины всепоглощающим вселенским ужасом. И было это как бы последней связующей нитью между реальностями этого и будущего века, но и она вмиг оборвалась, когда протянулась рука в резиновой перчатке и опустила холодные безжизненные веки...
* * *
Через неделю примерно Алексей встретил около “Универсама” Семеновну. Прежде, иначе как за свечным ящиком, он ее не видел, и теперь едва узнал: без всех своих служебных полномочий, она стала обыкновенной маленькой безпомощной старушкой. Она, еще не узнанная им, долго прогуливалась около фруктовых прилавков, рассматривая и выбирая, так что любезные до известной степени торгаши-кавказцы начали уже на нее цыкать. А она все не решалась ничего купить, ощупывала арбузы и перебирала томаты.
– Эй, слюшай, иди, – отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, какой-то усатый ара, – нэ мешай работать людям.
Она отшатнулась, но подошла к другому прилавку. Народу в этот час было немного, и Алексей мог спокойно наблюдать за всеми торговыми перипетиями, хотя, по большому счету, он был на работе. Но у него ведь и работа такая – наблюдать. Он стоял спиной к магазинной витрине и, как искушенный рыбак, искал свою плотвичку или пескарика. В отличие от Витьки Хребта, который часами сидел с протянутой рукой, он предпочитал делать разовые набеги: высмотреть нужного человека, на ходу сочинить доверительную историю, и не ошибиться – где жалостливую, а где – по-солдатски суровую; где – осуждающую весь мир, а где безжалостно-самокритичную. Ошибиться – значило в лучшем случае ничего не получить, в худшем – заработать по шее. Но был у него уже некоторый опыт, который позволял делать минимальное количество ошибок, то есть и человека выбрать верно, и себя под нужную сурдинку подать. “Не смей, Петрович! – укорял иной раз внутренний голос, обосновавшийся за лобной костью. – Себе дороже будет!” И будет, знал Алексей, будет, если не послушает, однако лукавил, вилял и делал-таки свою работу, не переходя, все же определенных границ. Вечером же они с Витькой подводили итог соцсоревнования, как в шутку его называли: и хотя строгой статистики не существовало, но по грубым прикидкам чаще побеждал Алексей.
Так вот, он как обычно наблюдал за редким сейчас людским потоком, просеивая его сквозь свое профессиональное сито, и выделил эту маленькую суетливую старушку, для дела совершенно непригодную, но просто вызывающую некоторое сочувствие. Еще один черноголовый торговец зашипел и замахал на нее обеими руками, а какая-то местная полупьяная шмара, желая подластиться к горячим и денежным абрекам, схватила старушку за рукав и потянула прочь. “Помог бы, что ли, Петрович?” – подзуживал внутренний голос. Да ладно, отмахнулся было он, но старушка обернулась, и Алексей с удивлением ее опознал. Мать честная! Семеновна!
Он подошел и вежливо попросил шмару удалиться, незаметно ткнув ее кулаком в бок Та взвизгнула и в момент испарилась.
– Никак Ляксей Петрович? – признала Семеновна. – Ты чего ж, покупаешь тут что?
– Так, – пожал плечами Алексей, – по мелочи.
– А я вот дочери племянника на именины арбуз хочу выбрать.
– Какой тебе, Семеновна, я помогу?
– Да так, чтобы хватило, – Семеновна достала маленький истертый, времен оттепели, кошелек и смущенно продемонстрировала его содержимое. Не густо!
– Ладно, я сейчас моментом выберу самый большой и дешевый, так что хватит, – пообещал Алексей.
Он подошел к продавцу, которого знал, и неслышно для Семеновны шепнул:
– Послушай, Махмут, я для сестры возьму арбуз на десять кило, а ты с нее за два кило возьми. Я отработаю, ты знаешь.
– А, бэри, – махнул волосатой рукой Махмут.
Алексей, выбрав тяжелого полосатого кабанчика, вручил его Семеновне, и та с удивлением заплатила совсем небольшую сумму.
– Ну, Ляксей Петрович, – умилилась она, – век не забуду вашей доброты. Кто добро творит, тому Бог отплатит. За добро Бог плательщик. Где бы мне, старой, такой арбуз так дешево купить. Вот что значит мужик!
– Где ж твой-то мужик, Семеновна? На печке небось кости греет?
– Мой-то? Мой помер давно. И сына недавно схоронила. Вот племянник только, да дочь его заместо внучки, а так одна я. А ты-то сам что? Мужик вон с головой, бросил бы пить, да за ум взялся. Где семья-то твоя?
– Ум-то мой, Семеновна, вышел давно. А семья есть, но не нужен я им. Раньше они мне были не нужны, а теперь – я им. Так что я не в обиде!
– Ты приходи в храм, я с батюшкой поговорю, – пообещала Семеновна, – только трезвый приходи, пьяным, не обессудь, не пущу.
– Да я понимаю.
Алексей скособочившись нес полосатый арбуз в полосатой же торбе, а с другого бока, ухватив его под руку, семенила маленькая Семеновна. И казались они, несмотря на разницу в возрасте, дружной семейной парой, не мешал даже слишком запущенный и обношенный вид Алексея. Впрочем, многие ли из пожилых людей могут похвалиться сегодня хотя бы относительным достатком?
