Текст книги "Не хлебом единым"
Автор книги: Игорь Смолькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Игорь Изборцев
НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ
повести
Содержание
От автора
Тёмная вода
Исповедую тебе…
Не хлебом единым
От автора
Мы не перестаем думать и говорить о жизни, и сколь велико число племен, народов, сколь велико число людей, столь разнообразны мнения о ней, о том, как следует ее проводить, и каким образом завершать. Душа каждого человека, которая по природе – суть христианка, ищет свой путь к Богу. Это неизбежно для каждого, таков закон жизни и не важно, кем считает себя человек – атеистом, или христианином. Другое дело, как найти верную дорогу среди множества путей и троп? От этого зависит какова будет участь души в вечности. Для православного христианина такой путь известен – его указал Сам Господь Иисус Христос, Который и есть Путь, Истина и Жизнь. Пролегает этот путь через послушание Церкви, через постоянную борьбу: с собой, с миром, с врагом нашего спасения – диаволом. Господь милосерд и справедлив: каждый человек имеет возможность выбирать между истиной и ложью, каждый на своем жизненном пути неоднократно призывается к правде и истине, и блажен, если следует этим призывам. Не будет такого человека, который, представ на суд Божий, мог бы сказать: “Господи, я не знал правильного пути, мне никто не открыл истины”, потому что при жизни неоднократно слышал слово истины от пастырей церкви, от близких, знакомых и просто “случайно” встреченных людей. Слышал, но не предавал значения, слышал, но не верил, слышал, но смеялся над услышанным…
Некогда преподобный Иоанн, игумен Синайской горы, увидел духовным взором небошественное восхождение христианской души на пути вечного спасения. Вначале этой небесной лествицы – отречение от земного, а на ее вершине – Бог любви. Каждая ступень – это новое духовное совершенство, это преодоление своего падшего естества, это достижение меры возраста Христова… Тому, кто ищет себе спасения не миновать этой лествицы, потому что она – единственная дорога к небу, все остальные ведут вниз, во ад. Можно мнить, что нашел какую-то другую, можно воображать даже, что поднимаешься и достигаешь каких-то рубежей, но все равно неизбежно будешь спускаться вниз. Обнаружит эту ошибку лишь смерть, которая, по словам святителя Игнатия Брянчанинова, есть великое таинство рождения человека из земной, временной жизни в жизнь вечную…
Героев этой книги тоже можно рассматривать относительно этой лествицы к небу. Кто-то, как, например, Сергей из повести “Темная вода”, лишь в последний момент осознает реальность этого пути, хотя слышит о нем прежде многократно. Он делает всего лишь маленький шаг, едва заметный, прежде чем предает себя в руки Судии и теперь для него все зависит от милости Божией. Алексей, герой второй повести, продвигается чуть далее, и спасительные Таинства Церкви, к которым он успел приобщиться, ее молитвы, делают его возможную загробную участь более обнадеживающей… Герои третьей повести – это люди иных горизонтов. Собственно вся их жизнь – это борьба, это служение Богу и ближнему, это победа жизни над смертью. И, вкусив смерть, они продолжают жить, как и обещано Богом, у Которого нет мертвых, но все живы. “Не смерть причиняет скорбь, нечистая совесть, – говорит святитель Иоанн Златоуст. – Поэтому перестань грешить – и смерть станет для тебя желанной”.
Герои этой книги проходят испытание смертью, и как они его выдерживают – судить читателю…
“Христианин, ты воин, – учит святитель Иоанн Златоуст, – и непрестанно стоишь в строю, а воин, который боится смерти, не сделает ничего доблестного”.
ТЁмная вода
Многократно дух бросал его и в огонь
и в воду, чтобы погубить его (Мк. 9, 22).
И Господь показал ему дерево,
и он бросил его в воду,
и вода сделалась сладкою.(Исх. 15, 25).
– А из нашего окна Площадь Красная видна. А из вашего окошка только улица немножко... А из твоего, Сережа, окошка что видно?
Сережа на мгновение морщит маленький лобик и тут же отвечает:
– Из нашего видно цирку...
Сереже три года, и он в гостях у родственников в Ленинграде. Его собеседники немного постарше. Двоюродный брат Денис, солидный карапуз пяти лет, хмурится и безапелляционно заявляет:
– А вот и врешь, нет в вашем Пскове никакого цирка, и трамвая нет, и метро.
– Есть. Есть. Я видел, – обижается Сережа, – это ты врешь!
– А вот я тебе сейчас покажу, кто врет, – грозно надвигается Денис и отвешивает Сереже звонкий подзатыльник.
– Баба! Баба! – кричит малыш и со слезами бежит искать защиты и правды. Наконец, уткнувшись в теплые бабулины колени, лепечет про свои великие обиды. А Денис, испугавшись возмездия и враз растеряв всю свою пятигодовалую солидность, прячется под кровать...
Все разъясняется. Бабуля, поглаживая стриженый, вытянутый яйцом затылок внука, с улыбкой подтверждает:
– Да правду сущую Сереженька сказал, у нас из нашего нового дома из всех окон церкву видать. Закрыта она, правда, однако все равно церква: я маленькая была, помню, она действовала еще...
Это был 196... год – последний год Сережиного безоблачного детства. И эта поездка в Ленинград, с зоопарком, прогулкой по Летнему саду, с вкусным мороженым на палочке, стала для него последней. Бабуля умерла в следующем году, и вместе с ней умерла и часть его, Сережиной, жизни (безспорно – лучшая!). В дни похорон Сережи не было дома, – его отправили к каким-то чужим людям, – поэтому бабуля для него как бы просто исчезла. “Уехала в деревню”, – сказал ему кто-то из родственников. Сереже запала именно эта мысль, и еще долго он просил свозить его к бабушке в деревню. И даже когда нетрезвый отец грубо отрезал: “Отстань, в могиле твоя бабуся, в земле зарыта”, – Сережа не верил и, плача, просил о прежнем.
Так он осиротел. Осталась их новая квартира на четвертом этаже, и, конечно же, мама и папа. Но еще в бытность бабули он выпал из сферы их жизненных интересов. Они делили свое свободное от работы время между безконечными хождениями в винные магазины и посиделками на кухне, скандалами и выяснениями отношений, ревностью и взаимными упреками. Были еще долгие размышления, где занять до зарплаты и как потом отдать, чтобы и себя не обделить... При бабуле, кое-как сдерживаемое ее строгим, все это проистекало в некой полускрытой форме и не столь бросалось в глаза, но с ее смертью в одночасье все переменилось в худшую сторону...
Если бы это были не шестидесятые-семидесятые, а девяностые, их жизнь завершилась бы скоро: лишились бы последнего имущества, квартиры и сгинули бы где-нибудь в подвалах и на помойках. Но в ту пору государство еще следило за порядком и нравственным обликом своих членов. Каждый ржавый винтик своевременно очищался от коррозии, смазывался и пускался опять в дело. Он, конечно же, по большому счету оставался негодным (ибо, кто их умел ремонтировать – эти ржавые болты, гайки и винтики?), поэтому та часть механизма, где он использовался, скрипела и постоянно ломалась... Но все-таки им не пренебрегали до такой степени, чтобы просто кинуть в грязь на дорогу...
Вот тогда-то и началась “настоящая” Сережина жизнь, к которой он постепенно привык и стал считать ее единственно нормальной. О себе он быстро привык заботиться сам: ел, что находил в доме, одевался в то, что было, не считаясь с модой и даже временами года.
Рос он тихим и молчаливым, всегда готовым опустить глаза и вжать голову в плечи, когда тяжелая отцовская рука вдруг на лету найдет его затылок. Он отдыхал, когда отец на время исчезал в недрах ЛТП. Но был этот отдых весьма относительным, потому как их квартиру и в отсутствие отца все равно заполняли одни и те же люди, с одинаковыми пьяными лицами, интересами и разговорами.
Вскоре отец пошел по первому сроку за тунеядство, затем – по второму за кражу. Теперь в семье он появлялся эпизодически, но нелегкая приносила других, претендовавших на его место в доме. Тогда мама говорила Сереже: “Это теперь твой папа”. Сережа молчал, опустив долу глаза. Мама стучала ему пальцем по лбу и смеялась: “Глупенький ты у нас, Серега, и в кого – не знаю”.
Учился он плохо, но учителя, быстро уяснив семейную обстановку, и не требовали с него лишнего. Тянули, как могли (он ни разу не остался на второй год), и более потому, что он не был хулиганом, как многие его сверстники из подобных семей, но всегда оставался тихим и замкнутым. Он пребывал как бы в некой прострации, и его можно было посадить в угол и позабыть на несколько часов, а потом дать ему команду, и он покорно отправлялся домой...
Но все-таки он жил, мыслил, в его голове соответственным образом отражалась действительность и претворялась в собственную картину мироздания. Была она, может быть, тривиальна и даже убога, но... – была, являясь к тому же единственным местом, где мог он без опаски самовыражаться и реализовывать свои сокровенные желания. Там он был судьей и палачом своих обидчиков, там он всегда был победителем, и чем далее – тем более безжалостным и безпощадным. Зло, которое с младенческих лет сопровождало его, безцеремонно попирая его самомалейшее человеческое достоинство, постепенно переместилось внутрь его естества и быстро возросло там. Оно превратилось в море черных бурлящих вод, заполнивших все впадины и пустоты его сознания. Оно закипало и вскидывалось огромными волнами, когда извне приходила обида или оскорбление. Его укоряли, а он в ответ выливал им на головы все мыслимые оскорбления и зложелательства; ему били подзатыльники, а он – убивал, оставаясь внешне полностью индифферентным. Не встречая достойного с его стороны сопротивления, эта темная сила преображала его, уподобляя себе самой. Иногда в снах он видел свое отражение в тех темных водах и ужасался его отвратительному безобразию; он пытался бежать, но черная вода всегда настигала его и покрывала по грудь, по шею, с головой... Он кричал и чувствовал, как множество чьих-то мерзких холодных рук из глубины хватают его и тащат куда-то в самую-самую жуть. Черная же вода изливалась мощным неудержимым потоком, срывая с места огромные здания и целые города и, наконец, обретая силу вселенского потопа, покрывала всю землю... А иногда, очень правда редко, ему снилась какая-то женщина. Она всегда приходила в светлом платочке и таком же светлом платье, но лица ее почему-то было никак не разглядеть. Часто она просто молча смотрела на него, но иногда разговаривала и о чем-то просила. Наутро он забывал, о чем, – будто кто-то незаметно выкрадывал из его памяти все ее слова, – но одно все-таки помня: они побуждали к чему-то позабытому, не свойственному ему теперь. И еще: после каждого такого сна он, встав с кровати, обязательно подходил к окну и смотрел на церковь. Долго. Будто пытаясь что-то прочитать на ее потемневшем от времени куполе...
В другие дни он тоже видел из окна церковь. Только в голову тогда приходили иные мысли: наплывало глухое раздражение и недовольство, как будто эти белые некогда стены, увенчанные луковкой с крестом, виноваты во всех его напастях и бедах. Темная вода вскипала ненавистью, и ему хотелось разрушить, разорвать эту картинку в оконной раме, что он мысленно и делал, сразу после этого успокаиваясь.
Книги, которые он прочитал, можно было перечесть по пальцам одной его руки – их бы вполне хватило. Его знания об огромном человеческом мире, раскинувшемся в толще веков и необъятности континентов, были крайне скудны. Но от того он не чувствовал себя ущербным, как, впрочем, и от своей физической слабости: между ним и целым миром пролегла полоса темной воды, на поверхности которой писалась летопись его побед над сильными, умными, дерзкими, удачливыми – над всеми, кто однажды попадал в сферу его восприятия.
После восьмого класса он пошел в ПТУ учиться на автослесаря. Потом работал в автоколонне. От армии его освободили по причине плоскостопия. Раньше ни о чем подобном он и не подозревал – была лишь тупая боль при ходьбе, к которой он давно привык и не замечал. После медкомиссии он долго рассматривал свои ноги, выворачивая кверху ступни, но ничего особенного так и не усмотрел. (Через несколько лет он с режущей душу тоской будет вспоминать это мгновение – каждую мозоль и заусеницу на своих расплющенных ногах, – а зубы до боли прикусят распухший язык...). В это время Сергей уже в полной мере приобщился к спиртному – это было нормально в его среде, за это его никто никогда не осудил...
* * *
Наступил 197... год. Отец в очередной раз вернулся из мест не столь отдаленных. В свои сорок с небольшим был он практически полным инвалидом: туберкулез съел легкие, а водка основательно иссушила мозги. В его лексиконе преобладал отборный мат, с помощью которого он и общался с миром, выражая всем свое твердое неодобрение. Сергей теперь частенько пристраивался на кухню к общему застолью и выпивал наравне со всеми. А пили все, от чего только можно было запьянеть: пиво, водку, дешевое вино, самогон, брагу, одеколон; когда не было этого – пили нечто из аптечных пузырьков и даже клей БФ. Закусывали редко, да и зачем это, когда цель – одурманить мозги? Потом спали кто где: на кроватях, на полу, в туалете... В порядке вещей были всякие мерзкие выходки. Чувство здорового стыда давно было выставлено за их обшарпанную дверь.
Сергей, как и прежде, больше молчал, выражая согласие с происходящим поднятием вверх стакана со спиртным. Молчал, даже когда изредка кампания заводила какую-нибудь заунывную песнь. Ему нравилась только одна песня, еще с детства. Тогда он единственный раз был в пионерском лагере на Псковском озере. Как-то вечером кто-то из ребят запел под гитару песню про Сережку – протяжную и грустную. “Это как про меня”, – подумал Сергей и стал запоминать слова. Вскоре, уединяясь, он напевал: “Как-то раз в апреле начались капели, и Сережка с лыжами шагал, вдруг остановился и глазами впился: на пути девчонку повстречал...”. В этот момент ему всегда представлялась одна и та же картина: снежная горка рядом с их школой и девчонка из тех давних школьных лет, глядящая прямо на него с теплотой и любовью... Было ли это на самом деле? Кто знает, только Сергей тайком утирал вдруг набежавшую слезу...
Почему-то он надеялся, что однажды вдруг запоют эту песню, и тогда что-то случится, что-то наверное очень хорошее... но не пели. Может быть просто не знали, или не подходила она под их пьяный антураж? Сам Сергей так никогда и не предложил, и если бы только знали его застольные сотоварищи, сколько раз он самыми изощренными способами уничтожал их в бездонных глубинах своих темных вод... Но все это было внутри, а снаружи более попадало ему самому: без вины, просто так, оттого, что был он слабосильным и безответным.
* * *
В начале восьмидесятых Сергей внезапно уехал в деревню – далеко, аж в самый Дновский район. Он даже немного предугадал это событие. А было так. Ему как-то приснился сон, в котором опять увидел он женщину в белом платочке. Она сказала ему несколько слов (их, увы, как обычно, он не запомнил), а потом, зажав в руках какую-то яркую золотую картинку, сделала перед ним крестообразное движение. Проснувшись, Сергей первым делом подошел к окну и взглянул на церковь. Тут-то, почти сразу, и пришла к нему мысль, что скоро его здесь не будет. Даже не мысль, а уверенность, – возможно, уже через день он отбудет куда-то в неведомое чужестранье. И еще, он вдруг понял, что тот золотой квадратик в руках женщины из сна, был иконой Иисуса Христа. Подивился: “К чему бы еще и это?..”
Все же ждать пришлось несколько дней, пока рано утром в дверь их квартиры кто-то не постучал (звонок давно был вырван с корнем). Открыл некто чужой и безымянный, оставшийся после ночной попойки спать прямо в прихожей. Вошла женщина и, назвав их фамилию, спросила не здесь ли такие живут. Но чужак не ответил; обдав гостью перегаром, он выпал за дверь и уполз вниз по лестнице.
– Есть кто живой? – с явным испугом опять спросила женщина.
Еще немного и она бы ушла, но тут появился Сергей. Он проснулся за мгновение до стука, и когда его услышал, сразу подумал: “Наконец-то”. Быстро вскочив и выйдя навстречу, он подтвердил:
– Да, да, здесь мы и живем!
– Ты, Сергей?
Он кивнул, а гостья, облегченно вздохнув, сказала:
– Ну, здравствуй, племянник. Не признал?
Сергей оглядел полную, просто, но опрятно одетую немолодую женщину с грубоватым загорелым лицом и натруженными, словно мужскими, руками. Нет, он не признал, но на всякий случай опять кивнул головой. Тут появилась растрепанная мать. Несколько секунд, покачиваясь, она рассматривала посетительницу, потом вдруг раскинула руки и громко закричала:
– Дунька, ты, что ли?
– Да я, сестрица, я! Войду, что ли?
– А как же! Входи... мы рады... веришь?.. рады...
После этого мать икнула и, зажав рукой рот, побежала в ванну.
Кое-как собрали на стол, свалив грязную посуду в раковину, и сели пить чай. Прежде Сергей сбегал к соседу за заваркой и сахаром. Отец презрительно отказался и пошел во двор искать денег на кружку пива.
– Что-то, Валя, у вас тут не так, – оглядевшись, сокрушенно говорила Дуня. Она лишь слегка пригубила чай и, ощутив не отмытый водой запах сивухи, отставила кружку.
– Да нет, все нормально, – мать пришла уже в себя и большими глотками хлебала горячий чай, – так ведь, Серега?
Тот неопределенно пожал плечами, а мать продолжала:
– Серега у нас работает, зарабатывает неплохо. Скоро, может, и женим его.
Дуня с сомнением качала головой. Ее деревенский сметливый глаз сразу подметил, что к чему. На скотном дворе, где она работала, было более чисто и уютно, чем в этой “благоустроенной” городской квартире.
– А сколько ж мы не виделись? – пустилась было в воспоминания мать. – Лет пятнадцать? Когда ты у нас была в последний раз?
– Да не была я у вас, не выдумывай, – грубовато отрезала Дуня. – Это вы приезжали к нам в шестьдесят пятом, после смерти матери. Сергею было лет пять или меньше. Поссорились мы тогда из-за Юры твоего, пьяницы. Забыла? И встречаться зареклись. Что, не помнишь? А адрес я твой узнала через Катерину, невестку Быковых, думала, столько лет прошло...
Мать наморщила лоб, пытаясь вспомнить, о ком идет речь, но видно не вспомнила и, махнув рукой, сказала:
– Ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Давай, сестренка, отметим нашу встречу. Сергей сейчас сообразит чего-нибудь. Сергей?
Мать повернулась к сыну и заговорщицки ему подмигнула, но Дуня не поддержала и продолжала выговаривать:
– Слышала я про вас, да не верила: думала, врут. Но у вас и еще хуже... Неужели ума не набраться, Валька, тебе ведь сорок пять?
– А тебе то чего, – начала закипать мать, – ты чего, учить меня пришла? Ученые без тебя. Не хочешь выпить со мной – от ворот поворот. Скатертью дорога. Жили без тебя, и дальше без советов твоих проживем.
Дуня собралась было уже встать, но, посмотрев на поникшего Сергея, все это время неподвижно глядящего в одну точку, – на грязное пятно где-то в заплеванном углу у умывальника, – передумала.
– Вот что, – сказала решительно, – ты, Сергей, поезжай к нам поживи. Возьми отпуск или вообще увольняйся, работу мы тебе найдем и женим тебя на здоровой деревенской девке. Я тебе запишу адрес и, если хочешь, денег дам. Приедешь?
Сергей не сказал ни да, ни нет, просто взглянул в глаза тетке, и та верно прочитала там полное согласие. Она достала из сумки карандаш и, оторвав от какого-то кулька кусочек бумаги, написала то, что обещала.
– Не смей брать, – пыталась было вмешаться мать.
Сергей молча сунул бумагу в карман.
– Дождешься, как же – поедут к тебе! – продолжала она злорадствовать.
Но Дуня уже не слушала. Она коротко попрощалась и покинула их дом.
Закрыв за ней дверь, мать ни к селу ни к городу вдруг сказала:
– А деньги? Обещала ведь дать...
“Да не тебе же”, – хотел крикнуть Сергей, но, как всегда, промолчал.
Через несколько дней он уехал в село Загривки Дновского района...
* * *
Дом тети Дуни, крепкий пятистенок под шиферной крышей, стоял на околице и смотрел фасадом в поле. И первое, что увидел Сергей из окна, проснувшись утром – церковный купол и крест вдали: это был местный Никольский храм. Сергей не поверил своим глазам: будто и не уезжал – наваждение какое-то!
– Церква-то закрыта? – спросил на всякий случай у тетки.
– Да нет, слава Богу, действует. Хочешь, в воскресенье возьму с собой на службу.
Сергей промолчал. К этой его манере поведения долго не могли привыкнуть: вызывала она раздражение и кое-что похуже, включая даже побои. Но, безответный, притерся Серега и здесь, а про темные его воды, естественно никто не ведал ни сном ни духом. Не знали, что все свое привез Сергей с собой: и суд, и свору немилосердных палачей, и бездонные темные глубины...
С братьями Сергей сразу не сошелся. Да и не мудрено: те были шумные, вострые на язык, с крепкими кулаками. Они вскоре оставили его в покое, а он их нет: “равнодушно” глядя куда-нибудь в пространство он проводил долгие допросы с пристрастием и выслушивал их унизительные просьбы о помиловании. Но какое может быть помилование?.. А назавтра все повторялось вновь.
Тетя Дуня однажды все-таки взяла Сергея в церковь. Он, как всегда, молча сопротивлялся, но, однако, она настояла и буквально за руку привела его под сень святых церковных стен. Он молчал, но внутри него неистово кипела черная вода, и где-то в ее глубинах волчком крутилась противная тетя Дуня... Сергей неподвижно стоял в самом дальнем углу, устремив глаза в пол. На Херувимской его стала сотрясать икота, захотелось выбежать прочь, но он напрягся и все-таки остался. Проповедь он старался не слушать, но слова священника врывались в уши и огненными письменами повисали над темной поверхностью вод:
“Лучше здесь накажи нас, Господи! О, вечные суды Божии! Потекут века подобно часам, где и один час покажется целым веком, а над темницею адскою слышен будет голос правосудного Бога: “Я гневаюсь еще”. Протекут миллионы миллионов веков, а слух несчастных узников будет поражаться словами: “Я гневаюсь еще”. Потеряются в счете веков быстрейшие Ангельские умы; осужденные забудут, было ли когда начало их мук; но от правосудия Божия не услышат ничего иного, кроме: “Я гневаюсь еще, Я гневаюсь еще…” Ах, скажите ради Бога, доколе же продолжится гнев сей?.. Дотоле, пока Бог будет Богом...”
“Но это же я, это я имею право и власть судить, – думал Сергей, – кто может отнять от меня это?”
Между тем письмена прирастали новыми строчками:
“Страшны муки вечные, – без конца они; нет, уж лучше здесь накажи, Господи! Ведь как бы ни было тяжко здесь наказание, оно все же – милость Божия в сравнении с мукою вечною! Здесь наказует нас Господь как Отец милосердый, а там осудит как Бог правосудный. Здесь в самом наказании мы видим милующую нас десницу Божию, а там будем пить вечно только одну горькую чашу гнева Божия. Здесь, как бы ни был тяжел крест скорби, от Бога возлагаемый, – мы все же можем иметь отраду и утешение, можем иметь надежду, что накажет Господь, да смилуется, что не до конца Он, милосердый Отец наш, прогневается, что не вечно Он негодует на грешников. Но там – нет надежды, нет отрады, нет утешения! И будут мучимы в огне и сере… и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью… Так говорит непреложное слово Божие...”
“Неужели и меня кто-то будет так судить? – явилась вдруг ужасная мысль Сергею, – Нет! Да нет же! Я не позволю этого. Я сам прежде вынесу всем приговор...”
А огненные строчки опускались все ниже к поверхности, и вода, словно под давлением необоримой силы, отступала и прогибалась, образуя гигантскую воронку...
“Но есть великая к нам милость Божия, великий дар – это покаяние, и через то – прощение грехов! И какая бывает, братие и сестры, радость на небе и об одном грешнике покаявшемся! Радуются о нем ангелы Божии, радуются и все святые человеки. Неужели не хотим мы пребывать в любви Отчей и сожительстве святых? Молитесь же, кающиеся грешники, и просите разрешения грехов своих у Господа Бога. Молитесь так: Милосердый Господи, приими мя, кающегося, и удиви на мне, грешнем, милость Свою, яко Благ и Человеколюбец. Аминь”.
“Ложь, нету никакого прощения, нет никакой милости, и правды нет – все ложь”, – думал, выйдя на улицу, Сергей и тут же обрушивал своды небес на потемневший от времени церковный купол...
В один из дней Сергей познакомился с Семой. Семену было всего шестнадцать (против его двадцати). Наружность он имел весьма миловидную. Был высок ростом, совсем не слабак и с хорошо подвешенным языком – в общем, во всем Сергею антипод, но почему-то они сразу сошлись. Семен часто встречал Сергея у ворот машинного двора, где тот устроился работать, и они вместе шли куда-нибудь по дороге. Сергей больше молчал, а Сема иногда говорил что-нибудь про девчонок, иногда про охоту и рыбалку. Выпивали редко; бывало, конечно, но по сравнению с теми безпробудными деньками у него дома – здесь были просто цветочки... А у самого Сергея с девчонками никак не складывалось: и не только из-за внешней его непривлекательности, но больше по причине угрюмой замкнутости. Там, в окружении темных вод, он позволял себе многое, а в реальной жизни сторонился женского пола.
Как-то однажды они с Семой отправились порыбачить.
Местная речка Красуша была относительно неширока и нетороплива, но таились в ней глубокие омуты с ледяной водой, смертельно опасные для неопытных купальщиков. А рыбки водилось полно, и всякий мало-мальски искушенный рыбак не уходил пустым. Хотя, как говорится, рыбка в реке – еще не в руке...
Сергей уселся на высоком берегу, а Сема побежал куда-то копать червей. В это время и подъехал тракторист Никифор на “Беларусе”. Принесла его нелегкая: захотелось по жаре окунуться. Был он отчаянно пьян и от этого, видно, не рассчитал своих сил, бултыхнулся с разбега (в этом месте как раз было глубоко), хлебнул воды и тут же начал тонуть. Его голова, с хрипом и бульканьем, то появлялась над поверхностью, то исчезала... Сергей было привстал, плавать-то он умел неплохо, но сразу сел обратно. Он просто смотрел в одну точку на поверхности воды, где вскоре поднялись последние несколько пузырей, и все улеглось. Сему он перехватил на полпути к берегу. “Сегодня не будем рыбачить”, – сказал коротко. “А что так?” – “Не будем, и все. Потом объясню”.
Никифора нашли только через неделю версты за три вниз по реке. Сергей молчал, но Сема все-таки догадался. “Так ты все видел? – спросил со смесью ужаса и восхищения. – И не помог?”. Ответа он не получил...
Вот так он стал причастным к “подлинному суду”. Будто бы темные воды из его внутренних глубин изверглись в одночасье в настоящую живую реку, слились в полноводный поток и поглотили приговоренного (им?) грешника на вечные времена. “Он был достоин того”, – выносил Сергей свой вердикт. Только все равно не было полной уверенности в своей правоте; чего-то не хватало. Сергей искал: ему необходимы были победы. Но где? Как? Прежние, замкнутые во внутреннюю сферу его мироздания, уже не устраивали...
* * *
Наступил 198... год, в который Семена должны были призвать в армию. Как-то он рассказал Сергею об увиденном давеча по телевизору:
– А по старым нашим церквушкам, Псковским, Новгородским, оказывается, скрыты такие ценности, что многие музеи позавидуют. Где-то обнаружили Феофана Грека – представляешь? – а ему цены нет! И что интересно? Ведь никакой охраны. Все на честном слове – приходи любой и бери.
– Любой не пойдет, побоится.
– А ты пошел бы?
Сергей не ответил, но в упор посмотрел Семе в лицо, и тот на мгновение увидел в глазах друга рябь от движения темной воды...
Вскоре созрел некий план. Предложил его вроде бы Сема, но на самом деле за каждым шагом этой “операции” стоял Сергей. Теперь он совершеннейшим образом понял: ему нужна именно эта победа – тогда он, по праву сильного, не нуждался бы ни в чьей милости и мог бы судить, оставаясь повелителем темной воды.
План же был такой. Воровать в своей церкви сочли неразумным, – и волки не охотятся рядом с своим логовом, – поэтому Сема предложил подломить (придумал же слово!) храм в соседнем районе. Там у него жил двоюродный брат, работающий механизатором – это тоже решили использовать.
– Напоим твоего брата, – загибал пальцы Сергей, – возьмем его “Беларусь”, благо на нем только что в сортир не ездят; подъедем прямо к церкви, а подъезд, по твоим словам, хороший; выдернем тросом решетку и возьмем то, что надо. Единственно, надо бы заранее приметить, что брать. Сумеешь? Я пока там не буду светиться.
– А чего там уметь? Завтра и поеду...
Сема съездил “навестить” брата и, вернувшись, доложил обстановку:
– Решетки хлипкие, поблизости никто не живет, и ночью там совсем безлюдно, а охраны сроду не было; братан пьет по черному – так что все тип-топ.
Накануне “операции” Сергей опять увидел во сне женщину в светлом платочке. Сначала он оказался рядом с каким-то шествием: безконечной лентой тянулась мимо длинная вереница людей с хоругвями и иконами. Многие из проходящих, казавшихся почему-то знакомыми, грустно смотрели на него. Тут перед ним и оказалась женщина. “Тебе надо туда”, – промолвила она и указала рукой на Крестный ход. Но он не мог двинуться с места; ноги почему-то совершенно не повиновались. Он посмотрел вниз и с ужасом обнаружил, что ног нет, вместо них из коротко оборванных штанин торчат деревянные палки, концами воткнутые в землю. Он закричал и проснулся. Было уже утро. “Тебе надо туда”, – он помнил эти слова женщины! Впервые он не забыл! Что бы это значило? Сергей встал с постели и подошел к окну, но церковь была не видна – выпал туман, и кроме белой дымки да плясавших в ней теней ничего было не разглядеть... “Да, я пойду туда, но чтобы победить. Все равно я сильнее! Сильнее!”, – шептал он одержимо, до боли сжимая подоконную доску.
Все получилось именно так, как и планировал Сергей, точно по плану, – им словно помогала какая-то неведомая сила, – по крайней мере, до того момента, как они, через выломанное окно, проникли в храм. Сема стал указывать на те иконы, которые заранее отметил, но на Сергея вдруг напала оторопь. Ему показалось, что освещенные фонарями стены ожили, и с них на него смотрят десятки внимательных глаз. Он попытался привести в движение грозную силу своих темных вод, но тщетно – он словно больше не был их повелителем. Его сковал страх. Так, значит, он не победитель? Но ведь он здесь, он пришел, а значит, и победа за ним?..
– Серега, помогай! – суетился Сема.
Он вытаскивал из киотов или просто снимал со стен иконы и складывал в большой туристический рюкзак. Но Сергей какое-то время оставался безучастным, потом вдруг резко дернулся телом, быстро пересек храм и через северные двери вошел в алтарь. Луч его фонаря рыскал там из стороны в сторону, рождая блики на сводах алтарной апсиды. Он чем-то зазвенел, потом вышел, держа в руках потир – чашу для причащения.
