Текст книги "Не хлебом единым"
Автор книги: Игорь Смолькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Они дошли до остановки и Алексей посадил старушку на автобус, галантно помахав ей рукой на прощанье, а потом повернул обратно.
У первого же ларька он увидел семафором маячащего Витьку Хребта. Размахивая мосластыми руками, тот что-то объяснял какому-то военному:
– Товарищ страшный прапорщик, это ваш долг. Долг военного и гражданина! Иначе же вы подведете российскую армию!
– Старший! – поправил прапорщик. – Долг свой я знаю и не вам меня учить, но помочь – не знаю, смогу ли.
– Да отвезите вы ее, что вам стоит? – не отставал Витька.
– Что случилось? – спросил не понимающий ничего Алексей.
– Да подрезали тут сумку у одной студентки, – торопливо начал Витька, – деньги там, документы – самое ценное. Я-то щипача этого сразу срисовал, глаз у меня – алмаз. Но мое дело крайнее – гуляет себе и пусть. Вот он и нагулял студентку, та и рюхнуться не успела, как опустел ее багаж.
– Ну и что дальше? – спросил Алексей. – Дело-то обычное.
– Да жалко ее, здесь особый случай. Она ведь так плакала, что даже товарищ страшный прапорщик со своего блокпоста услышал.
У прапорщика были, наверное, железные нервы, и он спокойно поправил Витьку:
– Старший. И не с блокпоста, а с артдивизиона. Но отвезти ее не смогу, времени в обрез.
– Вот и я говорю, времени в обрез, – продолжал напирать Витька, и пояснил для Алексея: – Надо студентку докинуть до Бежаниц, до дома. Там мать у нее при смерти. Она тут деньги на операцию собирала, весь курс, говорит, помогал, общага вся, преподаватели. Вот набрали, она домой собралась ехать и зашла купить фруктов. И вот!
– А не туфта это с операцией? – засомневался Алексей. – Больно история на мои похожа.
– Ну, ты это брось, – замахал на него руками Витька, – сравнил себя и ее. Вот и прапорщик подтвердит?
Витька не стал больше испытывать военного на прочность игрою слов, а тот молча кивнул.
– А где мадам? – спросил Алексей. – Может быть, чем-то ей можно помочь?
– Да уж вестимо, – Витька загадочно улыбнулся, – Вестимо надо, да и помогли уже. Пришлось подзанять кое-что под твой недельный заработок. Не в обиде, Леха?
– Под чей недельный? – не понял Алексей
– Под твой, ну и под мой, вестимо.
– Ну свой-то ты можешь вон и прапорщику отдать, а мой-то какого рожна?
– Да больно уж жалко стало, да и девица хороша.
– Мне что до того? – хотел обидеться Алексей, но передумал и лишь в сердцах махнул рукой. – Ладно, где она? Дайте хоть посмотреть на столь дорогую мамзель.
– Сейчас подойдет, – опять улыбнулся Витька, – за фруктами отошла. Вот страш... фу ты, старший прапорщик отвезет ее до дома.
Прапорщик задумчиво смотрел вдаль, наверное смирившись с неизбежным, но девушка все не возвращалась. А через пятнадцать минут они все вместе в ее поисках бороздили окрестности. Через полчаса прапорщик отбыл, а Витька только разводил руками:
– Нет, что-то случилось. Может на “скорой” увезли?
– Да, да, – поддакивал Алексей, – на “скорой”, на очень скорой и быстрой увез ее подельничек. Глаз-алмаз, говоришь? Всей общагой, всем институтом, преподаватели все, говоришь? И это летом? Болван ты, Витька, каникулы у них летом. Все туфта, как я и говорил. Кинули тебя, как дешевого фраера. Вот так.
– Да не может быть, Леха, – сокрушался Витька, – она не такая...
Но Алексей уже шагал прочь, напевая про себя: “Ах, лето, лето...”. И было ему почему-то совсем не жаль денег, которые придется отдавать, и не было злости, и не было обиды. Ах лето, лето...
* * *
В начале осени Алексей захандрил. Он почти перестал выходить из дома. Подолгу лежал на диване, разглядывал потолок, фокусируя взгляд на разных его участках, и каждый раз из паутинок, трещинок и грязевых пятен, как в калейдоскопе, складывались причудливые фигуры. Были это лица из прошлого и настоящего, животные, какие-то фантастические уродцы и еще невесть кто и что. Мысли двигались вяло и с таким трудом, будто шлепали в тяжелых бахилах через торфяное болото.
Вечером хозяйка приносила полбуханки хлеба и кипяток. К этому рациону он добавлял два-три яблока, которые подбирал, выходя во двор по нужде – скудно, но жить можно. Но однажды хозяйка не пришла. Он решил, что забыла, или, что еще хуже – надоело ей быть самаритянкой. Обиделся и уткнулся лицом в подушку. Не придал он значения тому, что днем на ее половине был слышен шум и голоса. Мало ли что?
Утром она тоже не появилась, а за стеной было по-прежнему подозрительно тихо. Алексей, преодолев гнетущее душу раздражение, вышел во двор, обогнул дом и постучал в хозяйскую дверь. Никто не открыл. Он стучал еще и еще, пока через забор с соседнего участка не закричала соседка:
– Чего колотишь, тетерев, увезли Евдокию вчерась днем в больницу: сердце прихватило. Машина приезжала за ней, ты что же, не слышал?
– Что, сердце? – переспросил Алексей. – Нет. Я не слышал.
Он замялся на мгновение, а потом, спросил:
– Хлеба четвертушку в долг не дадите? Я отдам.
– Сейчас, – соседка скрылась и вскоре принесла почти целую буханку и банку рыбных консервов.
– Спасибо. Помоги вам Господи, – поблагодарил Алексей и ушел к себе. До завтра, решил, хватит, а там пенсия. Можно будет и Евдокию в больнице навестить. С тем и уснул. А назавтра пришли и сообщили, что умерла Евдокия. Да как же это, не поверил он, что же за напасть? Вот навалилось! Появились какие-то люди, родственники. И откуда? Ведь одинокая была...
Алексей ушел, чтобы не мешаться под ногами, да и тяжело было на сердце. “Упокой, Господи, новопреставленную Евдокию”, – шептал то и дело молитву... С пенсией в кармане он пришел к “Универсаму” – ноги сами принесли. Долго искал там Витьку Хребта. Хорошо, подсказали мужики, нашел дружка в подвале одной из пятиэтажек.
– Хвораю, – прокашлял Витька, – тубик у меня открылся, так что, того – не сиди рядом.
– Да ладно, – махнул рукой Алексей, – меня эта лихоманка не берет, у меня свои хвори. Давай-ка помянем лучше рабу Божию Евдокию, новопреставленную.
– Это кто?
– Хозяйка моя, сегодня ночью умерла от сердца.
– Сколько лет-то, пожилая?
– Да нет, моя почти ровесница, лет шестьдесят.
– Ну, давай помянем, коли есть чем.
Алексей достал бутылку дорогой “Посольской”.
– Силен, бродяга, – оживился Витька, но тут же надолго закашлялся, прикрываясь серым от грязи платком.
Они выпили, помянули и, как водится, помолчали минутку. Витька взгрустнул и сказал:
– И я скоро, недолго осталось. Доедает меня чахотка.
– Не торопись, – попытался подбодрить его Алексей, – поживем еще.
– Да нет, сил никаких не остается, помру...
– Ну что ж, все помрем, не грусти, брат. Бог бы простил, накрутили мы с тобой, Витек, макарон. Как-то встретят нас там?
– Ты знаешь, Леха, раньше я к этому относился так, без интереса. А теперь – веришь? – боюсь. Лежу один и боюсь. Будто люк какой-то приоткрылся, а там огонь мерцает. Вижу я, и страх меня одолевает. Чувствую, ждут меня там; и не с добром ждут.
– Не грусти, Витек, я схожу, свечку поставлю за тебя о здравии и записку подам. Знаешь, я и самому батюшке про тебя скажу. Мол, есть такой мужик Витек, друг мой, хороший мужик. Пусть что-то и не так делал, но одумался теперь и прощения просит. Так?
– Так. Так. Ты не забудь только, а то муторно мне, нехорошо. Черно как-то. Света бы...
Витек опять закашлялся, да так протяжно, что понял Алексей: точно, недолго осталось. “Ну, не может же быть, – подумал с отчаянием, – чтобы здесь так плохо и там тоже. Ведь не может?”
А Витек успокоился, потянулся к стакану, выпил и сразу уснул, как будто провалился куда-то.
– Вить! – тихо позвал Алексей, но тот спал, а на губах его выступала кровавая пена.
Алексей встал. Бутылку он оставил у изголовья больного.
На улице он ощутил, что совершенно трезв, будто и не было принятых ста пятидесяти грамм. В совершенно ясной и звенящей как бы даже от мороза голове уже выстраивались в ряд слова, которые он скажет там, в храме, как обещал.
Незаметно он оказался и у самых церковных дверей. Замер, собираясь с духом, и тут заметил рядом на скамеечке старичка, явно нищего, но раньше никогда не виденного. Тот вроде бы смотрел вниз, в землю, но Алексей почувствовал, что обнаружен, и не просто обнаружен, но и словно просвечен рентгеном.
– Вы сядьте, – сказал вдруг тот тихим голосом, – переведите дух-то. В храм надо входить затаив дыхание, с благоговением перед святыней. Понимаете меня?
– Может быть, и понимаю, – сказал Алексей и сел, – не совсем, правда.
– Вот то-то и оно! – продолжал старичок. – А от нас и требуется-то немного: осознать, что прах мы и во всем зависим от Отца Небесного, и всем Ему обязаны – и тем, что дышим, и тем, что хлеб едим и от дождя кров имеем. Кто с этим чувством живет, тому ох, как легко! А ведь нам, которые внизу, легче, чем иным. Господь милость нам дал, облегчил путь. Глупо, мил человек, когда имеешь лишь рубище и посох и на них же, а не на Бога, уповаешь и от них же защиты ждешь. Иное дело, когда у тебя дворцы и слуги – как не возгордиться? А там уж и Бога вовсе забыть. А нам-то с вами, не имеющим сокровищ, так просто благодать!
– Да уж! – не нашел, что еще сказать, Алексей. – Действительно благодать. Я вот от друга сейчас. Помирает он в подвале от голода и чахотки. Просил вот у батюшки прощения попросить за все. Думает, легче будет.
– Правильно думает! Господь ох, как милосерд, Он иногда и такое покаяние приемлет, если оно от чистого сердца. Вы сделайте, как сказали, а я обожду, поговорим.
– Да боюсь я, – признался Алексей, – нехорошо я себя тут вел. Батюшка осерчал на меня.
– А вы повинитесь, в ножки упадите, простит, точно вам говорю. Идите смелей, батюшка там один, примет.
Алексей, вдохнув воздух, вошел, будто подталкиваемый невидимой рукой. За свечным ящиком действительно никого не было. В храме, похоже, тоже было пусто. Все лампы были выключены, и стены скрывались в полумраке, лишь в центре справа от аналоя с праздничной иконой горела свеча. В круг света попадал образ Спасителя у царских врат: строгий взгляд, раскрытое Евангелие и благословляющая десница, которая, как показалось Алексею, вдруг двинулась и начертала в воздухе маленький крестик. Верно, виною было колеблемое воздушным потоком пламя свечи, но Алексей застыл и, осенив себя крестным знамением, земно поклонился, а потом опять посмотрел на икону, но теперь все было неподвижно, как и должно быть, и лишь блики играли в покрытых олифой красках. А батюшка был в алтаре, там горел свет, освещая апсидные своды над престолом.
– Батюшка! – осторожно позвал Алексей. – Можно вас на минуту?
– А? Кто здесь? – спросил, выглянув из алтаря, священник. Он прищурился, разглядывая, но узнал и, наверное, растерялся: – Вы? Зачем? Сейчас нет службы, уйдите, я милицию позову!
– Простите, батюшка! – прижал руки к груди Алексей. – Я не пьян вовсе, у меня важное дело, выслушайте!
Священник сошел с солеи и скрылся в темноте у северной стены.
– Минуту, сейчас я зажгу свет, – прозвучал оттуда его голос.
Действительно, тут же вспыхнули настенные светильники и Алексей зажмурился.
– Слушаю вас и надеюсь, что не будете дебоширить, – батюшка застыл в ожидании у приставленного к стене пустого аналоя.
– Да нет, простите еще раз, – Алексей подошел поближе и склонил голову, – все водка, будь она неладна.
– Легко все свалить на что-то: водку, плохое настроение, погоду, на бабку, на дедку... Только я сам не виноват! Сказано в Писании: невинно вино, виновато пьянство.
– Да нет, виноват я, конечно, но трезвый я смирный.
– А зачем тогда пьете?
– Трудно сказать, но сейчас я по другому вопросу: друг у меня умирает от туберкулеза; я обещал ему свечку поставить и с вами поговорить. Плохо ему на душе, мутит что-то, страхи нападают – смерти боится, а она на пороге. Просил у вас прощения попросить за все плохое, что натворил. А мужик, скажу вам, он хороший, душевный, не жмот, товарищей не подставлял и не закладывал. Вот так. Что делать?
– То, что прощения просит – разумно. Но не у меня надо просить, а у Бога. Вот! – батюшка показал рукой на тот же образ Спасителя. – Покаяться ему нужно на исповеди. Тогда я, властью, данной мне Богом, разрешу его от грехов. Так надо. Как зовут?
– Виктор. Да только как же ему придти? Он лежит чуть живой.
– В какой больнице?
– В больнице? – смутился Алексей. – Да нет, он не в больнице. Он, бездомный, как и я, нас в больницы не очень-то берут. В подвале он лежит, не так и далеко, в районе “Универсама”.
– Да-с... – задумался священник. – Не знаю, как тут и быть. Ну да ладно, а вы-то как?
– Что я? – не понял Алексей.
– Вы ведь тоже не были на исповеди, поди, давно? Давайте, пока есть время, я поисповедую вас.
– Меня? – отчего-то испугался Алексей. – Может быть, в другой раз?
– А давайте сегодня, сейчас.
Алексей сдался, и батюшка принес из алтаря крест и Евангелие. Пока он читал молитвы, Алексея немного потряхивало, и мороз гулял по коже, но когда началась исповедь, он быстро отошел. Батюшка умело задавал вопросы, и Алексей раскрылся и выкладывал, выкладывал давнее и близкое – чем дальше, тем легче и охотней. Кое-что говорить было стыдно, но он выложил и это. Верно давеча говорил старик: чем в их положении гордиться-то? Кое-что, может быть, и не открыл, язык не повернулся, но и сказанного было довольно, чтобы почувствовать сильное облегчение – будто в бане помылся, основательно, с парилкой.
После того, как снята была с головы епитрахиль, как приложился к кресту и Евангелию, перевел он дух и утер обильный пот со лба.
– Будто помолодел лет на двадцать, – признался священнику.
– Вестимо, столько грязи с себя снял. Значит, так, завтра вместе с вами пойдем исповедуем и причастим вашего друга Виктора. Прямо в подвале. Вы сегодня его навестите и попросите, чтобы с утра, если ему так можно, ничего не ел и не пил. Курить тоже нельзя. Понятно?
– Да, конечно, великое вам, батюшка, спасибо.
– Завтра в полдевятого приходите прямо сюда. И сами готовьтесь к выходным, чтобы причаститься. Я объясню как.
Алексей простился и вышел из храма, хотелось ему поговорить еще и со старичком, но скамеечка на улице была, увы, пуста. Поблизости его тоже не было видно, и Алексей, немного расстроившись, пошел к выходу, но у самых святых врат, от последней могилки его окликнули:
– Ну что, мил человек? Поздравляю с очищением.
Это и был пропавший старичок. Но только как он узнал? Впрочем, сейчас Алексей не удивился бы и более странным вещам.
– Вы знаете, – продолжал старичок, – сколько лежащих ныне здесь отдали бы все, чтобы сейчас оказаться на вашем месте?
– На моем? Ну, не знаю, – покачал головой Алексей, – не уверен даже, что обрету сегодня дома кров. Что я? Нищий, пропащий человек.
– Это смотря как посмотреть. Еще час назад – да. А сию минуту – не уверен. Есть у вас надежда все выпрямить. А что дома нет, так и что? У кого он есть на этом свете? Вы спросили бы у этих упокоенных, много ли толку, что были у них хорошие, теплые дома? Вот так. А временно проживать и здесь даже можно. О покаянии же я вот что вам расскажу: “Когда настало время умирать великому Сисою, просветилось его лицо, и он сказал сидевшим у него отцам: «Вот пришел авва Антоний». Помолчав несколько, сказал: «Вот лик пророческий пришел». Потом просветился более и сказал: «Вот пришел лик апостольский». И опять сугубо просветилось лицо его; он начал с кем-то беседовать. Старцы спрашивали его сказать, с кем он беседует. От отвечал: «Ангелы пришли взять меня, но я умоляю их, чтобы они оставили меня на короткое время для покаяния». Старцы сказали ему: «Отец, ты не нуждаешься в покаянии». Он отвечал им: «Поистине не знаю о себе, положил ли я начало покаянию». А все знали, что он совершенен. Так он говорил, несмотря на то, что во время жизни своей воскрешал мертвых единым словом и был исполнен даром Святаго Духа. И еще более засияло лицо его, засияло как солнце. Все убоялись. Он сказал им: «Смотрите – Господь пришел и изрек: принесите Мне избранный сосуд из пустыни». С этими словами он испустил дух. Увидена была молния, и храмина исполнилась благоухания”.*
Говоря это, старичок все время смотрел в одно и то же место, на надгробную часовню с шатровой крышей, стоящую неподалеку от них. Алексей проследил его взгляд и удивленно возразил:
– Да где же здесь жить-то? Видано ли дело – на могиле средь мертвяков ночевать. А вдруг схватят за одно место?
– Поверьте, это не худшее место, многие бы почли за счастье. А покойники, они далече от здешних мест. Да вы не сомневайтесь, мил человек, время придет, все узнаете и о том мире, и об этом, где был Он, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал, а пока прощевайте. Оставайтесь с Богом.
Старичок поклонился и вышел за ворота. Алексей сразу за ним, но тот уже успел безследно раствориться, будто и не было его никогда.
* * *
Через несколько дней Алексей навестил Витьку Хребта в больнице. С тем произошли просто невероятные перемены, начиная с того утра, как в темном сыром подвале он впервые в жизни приобщился Святых Тайн. Во-первых, уже вечером он оказался на больничной койке, благодаря, конечно, усилиям священника. Но это еще не гарантировало выздоровления – не первый раз Витька лечился, но все равно постепенно доходил и дошел почти. Улучшение, причем резкое и необъяснимое, началось уже на следующий день. Появились силы, хороший аппетит и, возможно самое главное, надежда – чего совсем не было раньше.
– Вот видишь, – обвел руками Витька свое хозяйство, вмещающее кровать и тумбочку, – как я тут живу. Лафа!
На тумбочке и впрямь лежало изрядное количество продуктов, причем довольно дорогих.
– Наши принесли, – смущенно пояснил Витька, – Санька Ерш, ну и другие, даже Петр Петрович приходил.
– Что ты говоришь? – улыбнулся Алексей и раскрыл принесенный пакет. – Вот и я кое-что принес, получай!
Он выгрузил связку бананов, апельсин и круг копченой колбасы.
– Да лишнее это, мне и не съесть, – пытался отказаться Витька.
Но Алексей не принял возражений. Он внимательно осмотрел друга и нашел, что тот немного округлился, если можно так говорить применительно к Витке Хребту, и как бы даже разогнулся, выпрямился, а лицо у него, так просто светилось необъяснимым внутренним светом. Дела! Просто сказка какая-то!
– Ну, как у тебя дома? – поинтересовался Витька.
– Да никак, – вздохнул Алексей, – выставили меня наследники хозяйки, говорят, сами будем жить. Так что я по местам боевой славы перебиваюсь. Ты прости, не хотел говорить...
– Да, – вздохнул и Витька, – держись, братуха, прорвемся. Скоро я выйду, вместе что-нибудь сообразим!
– Буду ждать, – пообещал Алексей на прощание.
Но сложилось иначе. Стараниями того же священника, Витьку включили в какую-то социальную программу, и он укатил долечиваться чуть ли не заграницу, да так спешно, что едва успел проститься. Напоследок крепко обнял Алексея и сказал:
– Прощевай, братуха, не знаю, свидимся ли? Спасибо тебе за все. Видишь, повезло мне, словно билет в “спортлото” угадал. Теперь я по полному праву Виктор Иванович Полежаев! И тебе дай Бог всего-всего...
Не выдержав, всплакнул. И Алексей смахнул слезу:
– Чего там не увидимся? Увидимся! Еще как увидимся! Помогай тебе Бог! – говорил, а сам почему-то и не верил, что встретятся. Предчувствие было такое. Вот так.
* * *
После ночных подвалов его всегда тянуло на кладбище, побродить рядом с храмом, зайти ненадолго внутрь, особенно если нет службы, помолчать и послушать, как гудит под куполом вечность, – вся – уместившаяся чудесным образом в невеликий объем барабана. Он преодолел в себе что-то, некий глубокий овраг, но стать как все, посещающие это чудное место, еще не научился – главным образом, препятствовал банальный стыд за прошлые проступки. Это-то и помешало тогда, после исповеди, причаститься. Но батюшка почему-то больше не торопил. Они встречались и кивали друг другу. Священник что-то говорил, но коротко, а ему нужно было не так, поосновательней. Тем более и впрямь сейчас было очень трудно: подвал тяготил, хитрить и обманывать, как прежде, стало невмоготу, а просто так подавали немного.
Как-то вечером он сидел у храма с кепкой у ног и парой заработанных рублей в ней. Рядом мел дорожку светловолосый мужчина средних лет, с густой, коротко стриженной русой бородой. Это был кладбищенский сторож Георгий, он же, по совместительству, дворник. Притомившись, он присел рядом.
– Хлеба не хотите с картошкой? – спросил он у Алексея. – Мне передали с поминальной трапезы.
– Можно, – коротко ответил Алексей, – если будет не в тягость.
– Пойдемте, могу и чайку предложить.
В сторожке они ели картошку с хлебом, запивали горячим чаем и беседовали.
– Много подают, простите за нескромный вопрос? – спросил Георгий. – Интересно просто, а то пишут, что нищие миллионеры.
– По-разному подают, – ответил Алексей, – у нас не забогатеешь, а где-то, может быть, есть и миллионеры. Не знаю.
– Слышал, прогоняли вас из храма, Семеновна говорила. Было?
– Было, – честно признался Алексей, – безобразничал по пьяни, но сейчас ни-ни.
– Да я заметил, в последнее время вы больше трезвый.
– С Божией помощью воздерживаюсь, вот только жить негде, горе мыкаю по подвалам.
– Да, это не сахар, – сокрушенно закивал Георгий и вдруг, что-то вспомнив, воскликнул: – Позвольте, у нас же в том году в часовне долго жил странник Володя, застелил все, закрылся и жил. Доволен даже был. Может и вы? Здесь тихо.
– На кладбище? Ну, это едва ли...
Но все же Алексей задумался. Что-то часто ему предлагают здесь поселиться. От кого-то же недавно слышал? Ах, да, от странного старичка! И про часовню тот тоже вроде как что-то говорил или намекал?
– Вы подумайте, но у батюшки прежде спросите, чтобы благословил. Он вот-вот из храма уже выйдет.
Алексей вышел на улицу и, покуривая, стоял у ворот. Появился священник. Алексей затоптал окурок и двинулся ему навстречу.
– Простите, батюшка, – склонил он голову, – тут дело такое, жить мне негде, хотел бы здесь в часовенке временно перебиться, пока не найду чего. Вы бы благословили?
– А пить начнете, шуметь, дебоширить?
– Начну, так погоните в шею, но постараюсь воздерживаться.
– Часовня, конечно, не для жилья предназначена, но эта не используется по назначению, да и принадлежит не церкви, а невесть кому, музею какому-нибудь. Так что поживите, если так у вас сложилось, только на службы ходите и причаститься вам следует, как собирались однажды.
– Сделаю, батюшка.
Священник благословил Алексея, осенив его крестом. После его ухода сразу подошел Георгий.
– Ну вот и решилось все, а вы безпокоились. Когда будете устраиваться?
– Не знаю, – пожал плечами Алексей, – в ближайшие дни.
– Давайте, давайте и не бойтесь, – еще раз успокоил Георгий, – разбойников тут не водится. Чудики разные бывают. Вон как-то летом поймали какого-то толстяка без брюк, но в пиджаке и галстуке. Задница вся исполосована то ли ремнем, то ли плетью. И кто постарался? Бегал, деда какого-то искал, доложить хотел, что они есть. А кто они? И какого такого деда? Ничего толком объяснить не смог, так в психушку и уехал.
Что-то шевельнулось внутри Алексея, но тут же заглохло. Нет, не вспомнил-таки ничего, попрощался со сторожем Николаем и пошел восвояси.
* * *
На следующий день Алексей перебрался в часовенку. Земляной пол он застелил ветхими одежками, которые позаимствовал в ближайшем подвальном лежбище бомжей, а дверной проем прикрыл большим листом картона. Потом вздохнул, переведя дух. На душе было спокойно: ровные сейчас мысли не скакали и не бились, как прежде, а текли подобно гладкой реке; под этой толщей воды скрылась злополучная хандра, и вожделенная тишина заполнила и внутреннее, и внешнее пространство. Лишь воронье суетилось в кронах вековых деревьев и иногда, испугавшись чего-то, с грохотом выстреливало в небо тысячью черных крыл. Но этот шум был естественен и органичен, он не лишал равновесия, как и вечный шепот листвы, и ревматическое поскрипывание в старых стволах и сучьях, как и налетающие иногда могучие порывы ветра, срывающие и несущие, покуда хватает сил, целые облака ослабевших желтых листьев, и разбрасывающие их потом пестрым дождем на мощеные дорожки и могильные холмы...
А вечером подошел сторож Георгий. Был он немного философом, от того, наверное, что долго пребывал в сущем звании кладбищенского стража и окончательно утвердился в понимании суетности и преходящести всего, что находилось за оградой, где, по его мнению, все вещи замешаны на воздухе и потому вечно колеблются и, чуть что, безследно исчезают.
Они присели на скамеечку у входа в храм.
– Вот читаю на досуге, – указал Георгий на книгу, которую принес с собой. – Знаете ли, занимательно.
– О чем это? – полюбопытствовал Алексей.
– Это о грядущих судьбах России и мира. Есть масса очень интересных предсказаний, многие, кстати, сбылись. Есть тут про одного святого, Нила Мироточивого. Примерно пятьсот лет назад этот великий подвижник жил на Афоне. Своими подвигами, как сказано о нем, он превзошел многих древних подвижников. Имя преподобного Нила еще более стало известно после его явления из загробного мира в начале девятнадцатого века одному святогорцу – монаху Феофану. Он сделал много предсказаний о будущем времени. А вот что он говорил о людях и нравах последних времен, – полистав, Георгий нашел нужное место и прочел: – “Какое сделается тогда хищение? Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда? До какого упадка снизойдут тогда, люди, до какого растления блудом? Тогда будет смущение великим любопрением (пристрастием к спорам), будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца... И будет брат иметь сестру, как жену, мать иметь сына, как мужа, будет умерщвлять сын отца и прелюбодействовать с матерью, и иные тьмы зол войдут в обычай. Поскольку же станут к людям прививаться злые дела, постольку будут находить на них бедствия... Люди же, чем больше будут на них находить бедствия, тем больше будут возделывать зла, вместо того, чтобы каяться, будут озлобляться на Бога. Злодеяния же, которые будут творить люди, превзойдут злодеяния современных потопу людей. У всех будет разговор только о зле, намерения только злые, соизволение злое, сотоварищество только назло, деяния у всех только злые, всеобщее злое хищение, всеобщее злое притеснение, всеобщее злое обособление; всеобщее злое разъединение. При всем этом будут думать, что и делатель зла спасается... Поскольку будет умножаться корыстолюбие, постольку будут умножаться и бедствия в мире”.
– Действительно, это про наше время, – согласился Алексей, – я-то повидал всякого срама. Нет, правда – нет твари хуже человека.
– Если не верит, отрицается Бога, то да. А так – человек превыше всякой твари, потому как образ Божий. Святитель Григорий Палама утверждает, что человеческое достоинство выше ангельского. Удивительно просто: такая вышина человек и так низко может опуститься – прямо в дрожь бросает.
– Ну да, вот как я, например, – стукнул себя по колену Алексей.
– Да нет, это ведь больше внутреннее падение, внешне человек может выглядеть вполне пристойно. Но, скажу вам, по смерти многие тайны открываются. Нераскаянные покойники, как их ни штукатурят в морге, чернеют, распухают и смердят, а праведные – белые, как живые совсем. Не всегда, конечно, так, но по большей части.
– Вам виднее, но нашли мы как-то в одном заброшенном подвале покойника-бомжа. Долго он пролежал, но не разложился, а высох как мумия и никакого смрада.
– Я и говорю, что по разному бывает. Может быть, этот бедолага страдал много и добрые дела какие-нибудь имел, может, внутренне каялся в своих грехах. Это все, конечно, тайна, нам не следует на это полагаться. Лучше, пока есть время, начинать жить по христиански.
– Тяжко это, хочется слабинку себе дать, трудно во всем блюсти веру.
– Да нет, это больше кажется. Привыкнешь – и нет никакого труда.
– Да только как привыкнешь-то, – сокрушенно махнул рукой Алексей, – когда там выпить пригласят, а там и сам кого пригласишь, там то сделаешь, там другое. Нет, трудно это...
Георгий не стал более убеждать, и они посидели молча, а со стороны сторожки доносились песий скулеж и лай.
– Помощник мой, Дон, старый кобелек, но голос подает когда надо, – пояснил Георгий и продолжил на затронутую тему: – Я, знаете ли, человек старомодный. Привык, что в наше время, худо-бедно, существовали какие-то нравственные критерии и нормы. Самое интимное никогда не выставлялось на всеобщее обозрение. Чувство стыда свойственно человеку, оно вложено в него с рождения, как дар Божий, и даже в советские годы это чувство не дерзали разрушать. Это и понятно – нравственно здоровый человек создает такую же здоровую, крепкую семью, а такими семьями стоит государство. Крепкое у нас было государство! Что бы сегодня ни говорили правдорубы и прочие словоблуды. И власть уважали, и родину любили! Вы можете плюнуть мне в глаза, можете посмеяться, но я люблю свою страну! Я никогда бы не дерзнул сказать про нее: “Эта страна” или “В этой стране...”. Меня воротит, когда так о России говорят. Да, я никогда бы не уехал, пусть трудно, голодно даже. Скажете, мол, кому ты там нужен? Кто тебя туда возьмет? Да, я там не нужен! Но и они мне еще больше не нужны. Вот этот храм, это старое кладбище – это настоящее, мое! Здесь я пустил корни, как эти тополя, клены и вязы, здесь хочу остаться навечно и лежать за одной из этих оградок.
– Я согласен, – закивал Алексей, – и про срам нынешний, и про власть хапужную, и про страну. Нам особо это понятно, вы считаете себя ненужным и нищим, а про нас и вовсе разговора нет. Вы там не нужны, а такие, как мы, нигде не нужны. Мы – самим себе не нужны.
– Думаю, что вы не совсем правы. Вот храм перед вами, в нем, когда предстоим престолу Божиему, все равны. Иной суд человеческий, как сказал авва Агафон, и иной суд Божий. Господь любит нас не за звания и чины, не за богатство, известность и почет, и судить будет справедливо и нелицеприятно. Вот пример. Тут неподалеку могилка есть одна, пойдемте, покажу.
Они встали и, пройдя метров тридцать, остановились у гранитной плиты, на которой была выбита кленовая веточка, а под ней надпись: “Клиновский П. В.”.
– Это архитектор, – пояснил Георгий, – возможно, в своей жизни он построил много хороших зданий, но завершил свой земной путь он, на мой взгляд, некрасиво. Если вы пскович, то, верно, помните, что в центре был храм Казанской Божией Матери, нарядный такой, девятнадцатого века постройки. Так вот, кому-то не понравилось, что он стоит, что службы в нем правятся, молитва звучит. Поручили известному архитектору Клиновскому обосновать необходимость его сноса. Тот и исполнил. Прожил, кстати, после этого совсем недолго: скончался, немного не дожив до пятидесяти. Вот теперь храма нет. Строили на его месте пивнушку. Дважды строили, и дважды она сгорала. Теперь там пустырь, а здесь лежит господин Клиновский. Я почему-то склонен думать, что сегодня он тоже сказал бы про Россию: “Эта страна”, но дело не в этом. Вы ведь сейчас видите эту надпись? И я. А в праздник Казанской иконы Божией Матери она полностью изглаживается, исчезает: смотри-не смотри – голый камень. Я не первый год уже проверяю и всем показываю. А мне как-то несколько лет назад старушка одна показала. Вот таков суд Божий. Здесь ему слава, почет, уважение, а там, возможно, имя его изглажено из книги жизни, как изглажено оно на этом камне в праздник Казанской иконы.
