Текст книги "Несущественная деталь"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Потом центр гравитации вроде бы сместился, и она заскользила по полу вместе с пушистым ковром, пока не ударилась об стену. Ее перевернуло, она распростерлась на перегородке. Ощущение было такое, будто корабль встал точно на хвостовик. Она почувствовала невыносимую тяжесть и снова сжатие.

Значительное ускорение внутри корабельной полевой структуры. Это был крайне плохой знак. Она подозревала, что дальше будет хуже. Ждала, что поле схлопнется вокруг нее.

Так и случилось, и она потеряла сознание.

Он догнал доктора Мьеджейар, поднялся к ней, и они оба устремились вверх в теплом воздухе к кроне громадного, невероятного дерева.

Он прокричал: «Привет». Она снова улыбнулась, сказала что-то в ответ. Они поднимались в восходящем потоке, легкие, как перышки, и шум ветра был не так уж громок, но ему хотелось слышать, что она говорит. Он приблизился к ней на расстояние приблизительно метра.

– Что вы сказали – не расслышал? – спросил он.

– Я сказала, что я не на вашей стороне, – ответила она ему.

– Правда? – Он одарил ее скептической, снисходительной улыбкой.

– И Соглашение о методах и средствах ведения войны не действует за пределами оговоренной территории конфликции.

– Что? – переспросил он. Неожиданно вингсьют на нем превратился в лохмотья, словно порезанный сотней острых, как бритвы, ножей. Он, беспомощно кувыркаясь и крича, полетел с небес. Воздух, облака, небо – все внезапно почернело, и за время одного кувырка, отчаянного, с обдиранием ногтей, невероятное дерево превратилось в нечто огромное, расщепленное, лишенное листьев, повсюду на нем полыхали языки пламени, курились дымы, большинство прутьев и веток были отломаны или висели, раскачиваясь на сухом ветру, словно парализованные, сломанные конечности.

Он неудержимо несся вниз, разодранный вингсьют трепыхался на ветру, обрывки материала, словно черные языки пламени, хлестали его по ногам.

Он кричал, заходился хрипом, набирал в грудь новую порцию воздуха и начинал кричать снова.

Темный ангел, который только что был доктором Мьеджейар, плавно спикировал вниз, спокойный, размеренный и изящный в той же мере, в какой он был поражен ужасом и потерял контроль над собой. Она теперь была очень хороша – руки, превратившиеся в огромные черные крылья, струящиеся темные волосы и короткий костюм, оставлявший обнаженной большую часть ее роскошно-матового коричневатого тела.

– То, что вы сделали, полковник, называется взлом программы, – сказала она. – Это против правил войны, и, согласно тем же самым правилам, вы лишаетесь защиты. Это равносильно шпионажу, а шпионам нет пощады. Смотрите вниз.

Он посмотрел вниз на ландшафт, который полнился дымами, огнями и мучениями: огненные ямы, кислотные реки, леса острых пик, на некоторых из них уже корчились тела. Они быстро приближались к нему, до них оставались считаные секунды.

Он снова закричал.

Все замерло. Он продолжал смотреть на жуткую сцену внутри, но она больше не приближалась. Постарался отвернуться, но не мог.

Раздался голос темного ангела:

– Мы не хотим расходовать это на вас. – Она щелкнула языком – и он умер.

Ватюэйль сидел на трапеции в Пространстве трапеций и медленно раскачивался в ожидании, напевая себе под нос.

Стали один за другим появляться и остальные. Кто из них его враг, а кто – друг, можно было понять по тому, встречались они с ним взглядом или нет. Те, кто всегда считал попытки взлома программ пустой тратой драгоценного времени и всего лишь неловким способом сообщить врагу, что они находятся в отчаянном положении, поглядывали на него и улыбались, радуясь возможности заглянуть ему в глаза. Те, кто соглашались с ним, удостаивали его короткого кивка и, в лучшем случае, беглого взгляда, тут же отворачиваясь, когда он пытался ответить им взглядом, складывали губы трубочкой, скребли шерсть, чистили под ногтями на пальцах ног.

– Не получилось, – сказал желтый.

И вся тебе преамбула, подумал Ватюэйль. А, да что говорить, они ведь не вели протокол.

– Не получилось, – согласился он и принялся копаться в маленьком спутанном клочке красной шерсти у себя на животе.

– Я думаю, мы все знаем, что представляет собой следующий уровень, последний шанс, – сказал фиолетовый. Все переглянулись, в этих обменах взглядами, кивках, произносимых под нос словах чувствовалась какая-то официозная симметрия.

– Давайте не будем напускать туману, – сказал Ватюэйль несколько секунд спустя. – Речь идет о переносе войны в Реал. Речь идет о нарушении тех правил, которым мы в самом начале всего этого добровольно согласились подчиняться. Речь идет о возвращении к тем обязательствам и гарантиям, что мы приняли с такой торжественностью так давно и с тех пор жили и сражались по этим правилам. Речь идет о том, чтобы сделать всю эту конфликцию, которой мы посвятили три десятилетия нашей жизни, ненужной и бессмысленной. – Он помолчал, оглядел их. – И речь идет о Реале. Перезагрузок нет, и если для кого-то и найдутся лишние жизни, то многие другие будут лишены этой благодати: смерти и страдания, которые мы будем причинять, станут настоящими, как и проклятия, которые обрушатся на нас. Мы что, и в самом деле готовы ко всему этому? – Он еще раз оглядел их всех. Пожал плечами. – Я знаю, что я готов, – сказал он. – А вы?

– Мы уже прошли все это, – сказал зеленый. – Мы все…

– Я знаю, но…

– Не стоит ли?..

– Не могли бы мы?..

Ватюэйль возвысил голос, перекрикивая их:

– Давайте голосовать и покончим с этим.

– Да, давайте не будем больше тратить время, – сказал фиолетовый, глядя прямо на Ватюэйля.

Они проголосовали.

Они некоторое время сидели спокойно или тихонько раскачиваясь на трапециях. Все молчали.

Потом:

– И пусть воцарится хаос, – безропотно сказал желтый. – Война против Ада переносит ад в Реал.

Зеленый вздохнул.

– Если мы проиграем, они нас не простят десять тысяч лет, – сказал он.

Фиолетовый фыркнул.

– Многие из них не простят нас миллион лет, если мы выиграем.

Ватюэйль вздохнул, неторопливо покачал головой.

– Да поможет всем нам судьба, – сказал он.

ГЛАВА 18

Нет ничего хуже лузера, который добился успеха, думал Вепперс. Это было составной частью жизненного устройства, – частью сложностей жизни, полагал он, – и состояло оно в том, что иногда кто-то, не заслуживающий абсолютно ничего, кроме как пребывать среди поверженных в прах, униженных, отбросов общества, вдруг оказывался среди богатых, влиятельных и почитаемых.

По крайней мере, люди, которые были естественными победителями, знали, как вести себя в своем великолепии, понимали, каковы движущие силы их восхождения наверх, – им повезло родиться то ли в богатой и влиятельной семье, то ли честолюбивыми и способными. Лузеры, которые пробивались наверх, всегда были какими-то ущербными. Вепперс излучал высокомерие – он сам по себе в полной мере обладал этим качеством, как ему говорили, – но его нужно было заслужить, на это нужно было поработать. Или уж как минимум на это должны были поработать твои предки.

Высокомерие без дела, высокомерие без достижений – или чистая удача, которую выдавали за достижения – было мерзостью. В присутствии лузера все выглядели плохо. Хуже того, из-за них все это – великая игра, называвшаяся жизнью – казалось набором случайностей, почти бессмысленностью. Единственная польза от них, как давно решил Вепперс, состояла в том, что они являли собой пример для тех, кто жаловался на то, что они не оценены по достоинству, что им не хватает денег, что они не властны в принятии решений: смотрите, если даже этот идиот сумел чего-то добиться, значит, и все могут, значит, можете и вы. Так что прекратите хныкать, жаловаться, что вас эксплуатируют, – работайте в поте лица.

И тем не менее, по крайней мере отдельные лузеры вполне очевидно были явлением из ряда вон выходящим, пусть и в пределах статистической погрешности. Это можно было учитывать, с этим можно было смириться, даже если и скрепа сердце. Но он ни за что не хотел верить, что существуют целые общества – целые цивилизации – лузеров, добившихся успеха. Именно таким успешным лузером была Культура.

Вепперс ненавидел Культуру. Он ненавидел ее за то, что она существует, и за то, что она (для слишком большого числа доверчивых идиотов) установила стандарт того, как должно выглядеть приличное общество, а значит, и того, к чему люди должны стремиться. Нет, это было не то, к чему должны были стремиться люди; это было то, к чему стремились машины, которые сами и создали такое общество в своих бесчеловечных целях.

Еще одно искреннее убеждение Вепперса состояло в том, что, когда тебя обкладывают со всех сторон флажками, когда загоняют в угол, ты должен атаковать.

Он вошел в кабинет посла Культуры в Убруатере и бросил остатки неврального кружева на ее стол.

– Что это еще за херня? – спросил он.

Посла Культуры звали Крейт Хьюэн. Это была высокая, стройная женщина с несколько необычными, на сичультианский взгляд, пропорциями, но все же привлекательная на горделивый, неприступный манер. Вепперсу не раз приходило в голову сделать одну из своих девиц-оборотней похожей на эту женщину Культуры, чтобы вытряхать к чертям собачьим ее высокомерные мозги, но он все никак не мог себя заставить. У него была своя гордость.

Когда Вепперс ворвался к ней, она стояла у окна громадного кабинета в пентхаусе, выходящем на город в том месте, где в сердце центрального бизнес-района Убруатера в дымке раннего предвечерья над массивной башней корпорации «Вепрайн» маячил большой, темный, удлиненный корпус корабля. Она пила что-то дымящееся из чаши и была одета, как уборщица. Как босоногая уборщица. Она повернулась и, моргнув, посмотрела на клубок серебристо-синих проводков на ее столе.

– И вам добрый день, – тихим голосом сказала она. Она подошла, внимательнее посмотрела на клубок, лежащий на столе. – Это невральное кружево, – сказала она. – Что же у вас такие плохие технари? – она посмотрела на другого человека, входящего в комнату. – Добрый день, Джаскен.

Джаскен кивнул. За ним в дверях парил автономник, который предпочел не стоять на пути Вепперса, когда тот ворвался в комнату. Они вот уже минуты три (когда его верхолет оставил Министерство юстиции и полетел к их зданию) знали, что Вепперс направляется к ним, так что у нее было достаточно времени, чтобы решить, в каком виде предстать перед ним.

– Взззз! Взззз! – пропел тоненький голос из-за одного из больших диванов. Вепперс посмотрел в ту сторону и увидел маленькую светлую голову, то появлявшуюся, то исчезавшую.

– А это что еще такое? – спросил он.

– Это ребенок, Вепперс, – сказала Хьюэн, вытаскивая свой стул из-за стола. – Ну так и что дальше? – Она указала на окно. – Небо. Облака. Ой, смотри – птичка. – Она села, взяла кружево. Автономник – ромбовидная фигурка размером с чемодан – подплыл поближе. Хьюэн нахмурилась. – Откуда это у вас?

– Оно побывало в огне, – пробормотал автономник. Эта машина была слугой Хьюэн (или ее хозяином) в течение всех тех трех лет, что она находилась здесь. У нее должно было быть имя, или звание, или что-то такое, и Вепперса даже «представляли» этой железке, но он не желал помнить, как эту штуку зовут.

– Взззз!

Светловолосый ребенок стоял за диваном, видны были только его голова и рука, пальцы которой были сложены в форму пистолета. Пистолет был направлен на Джаскена, который снял через голову свои окулинзы и нахмурился, как сценический злодей, сам направляя палец на ребенка и прицеливаясь. Внезапно он отдернул руку назад, словно при отдаче.

– Ой! – сказал ребенок и исчез, тихонько хлопнулся на диван. Вепперс знал, что у Хьюэн есть ребенок, но не ждал увидеть этого ублюдка в ее кабинете.

– Это было найдено в прахе одного из моих сотрудников, – сказал Вепперс, уперев костяшки пальцев широко расставленных рук в стол и подавшись к ней. – И мои очень компетентные технари утверждают, что это одна из ваших штучек, а поэтому мой следующий вопрос, какого хера Культура внедряет свои запрещенные шпионские устройства в головы моих людей? Вы помните, что вам запрещено шпионить за нами?

– Понятия не имею, откуда это здесь, – сказала Хьюэн, передавая кружево в вытянутое до максимума манипуляторное поле автономника. Остатки кружева приняли приближенно форму мозга. Вепперс метнул взгляд на кружево, и это зрелище вызвало у него неприятное ощущение. Он опустил ладонь на столешницу.

– Что, черт побери, дает вам право действовать подобным образом? – Он повел рукой в сторону кружева, мерцающего на невидимой руке автономника. – У меня есть все основания отнести это в суд. Это нарушение наших прав и Взаимного соглашения о контактах, которое мы подписали от всей души, когда вы, коммунистические ублюдки, только-только здесь появились.

– А у кого это было в голове? – спросила Хьюэн. Она откинулась к спинке стула, заведя руки за голову и положив одну босую ногу на другую. – И что с ним случилось?

– Не уходите от вопроса! – Вепперс снова стукнул ладонью по столу.

Хьюэн пожала плечами.

– Ну хорошо. Мы – кто уж эти «мы», понятия не имею – не имеем права делать что-то в этом роде. – Она нахмурилась. – Так в чьей голове это было?

Автономник произвел звук, похожий на откашливание.

– Кто бы это ни был, он погиб в огне или был кремирован, – сказал автономник. – Скорее, последнее; высокотемпературное сжигание, вероятно, с незначительными примесями. Трудно сказать – оно было очищено и протестировано. Первый анализ – довольно грубый, второй – несколько топорный. – Машина повернулась в воздухе, словно чтобы взглянуть на Вепперса. – Я бы сказал, что первый анализ делали технические специалисты господина Вепперса, второй – наши друзья джхлупианцы. – Едва видимая дымка вокруг машины чуть порозовела. Вепперс словно и не слышал автономника.

– Не пытайтесь увильнуть, – сказал он, указуя пальцем на Хьюэн. («Взззз!» – сказал тоненький голосок из другой части комнаты.) – Что это за вопрос, кто такие «мы»? «Мы» – это вы, Культура. Эта штука ваша, значит, вы и отвечаете. И не пытайтесь это отрицать.

– В словах господина Вепперса есть свой резон, – рассудительно сказал автономник. – Это наша технология – довольно высокая технология, – если вы меня понимаете, и насколько я могу сказать, это кружево (точнее, семя, которое выросло в кружево) было имплантировано кем-то или чем-то, про кого с достаточными основаниями можно сказать, что он принадлежит Культуре.

Вепперс сверкнул взглядом в сторону машины.

– Пошел в жопу, – сказал он автономнику.

Это, казалось, ничуть не оскорбило автономника.

– Я ведь согласился с вами, господин Вепперс.

– Мне не требуется согласия этой железяки, – сказал Вепперс, обращаясь к Хьюэн. – Я должен знать, что вы намереваетесь делать в связи с этим нарушением условий соглашения, которое позволяет вам оставаться здесь.

Хьюэн улыбнулась.

– Оставьте это мне – я посмотрю, что можно сделать.

– Этого мало. И потом эта штука остается у меня, – сказал он, показывая на кружево. – Я не хочу, чтобы она к вашему удовольствию исчезла. – Он помедлил, потом выхватил кружево у автономника. Ощущение было неприятное, словно он погрузил руку в теплую, липкую пену.

– Серьезно, – сказала Хьюэн. – В чьей голове это находилось? Если мы будем знать, это поможет нашему расследованию.

Вепперс, оттолкнувшись от стола, сложил руки на груди.

– Ее звали Л. И'брек, – сказал он послу Культуры. – По судебному решению она была передана в мою собственность согласно Регламенту наследственного возмещения убытков по Закону о генных интаглиатах.

Хьюэн нахмурилась, потом подалась вперед, отвернулась на мгновение.

– Ааа, эта меченая женщина?.. Ледедже? Я помню ее. Несколько раз беседовала с нею.

– Не сомневаюсь, – сказал Вепперс.

– С ней все было… в порядке. Она была немножко нервная, но в остальном вполне здоровая. Она мне нравилась. – Она посмотрела на Вепперса с – он был в этом уверен – напускным выражением крайней заинтересованности. – Она умерла?

– Категорически.

– Очень жаль. Пожалуйста, передайте мои соболезнования семье и близким.

Вепперс натянуто улыбнулся.

– Иным словом, мне.

– Мне очень жаль. Как она умерла?

– Покончила с собой.

– Ах… – сказала Хьюэн, и на ее лице появилось мучительное выражение. Она опустила глаза. Вепперсу хотелось треснуть ее чем-нибудь тяжелым по зубам. Она глубоко вздохнула, глядя в столешницу. – Это…

Вепперс оборвал ее, пресекая возможность всякой сентиментальщины.

– Я жду от вас объяснений на этот счет. Несколько следующих дней я буду отсутствовать…

– Да, – сказал автономник, поворачиваясь в ту сторону, где хищная форма корабля, зависшего над башней корпорации «Вепрайн», отбрасывала косую серую тень на часть города, – мы видели ваше прибытие.

Вепперс проигнорировал его. Он снова тыкнул пальцем в Хьюэн. («Взззз!» – раздался голос из-за дивана.)

– И ко времени моего возвращения я надеюсь услышать от вас объяснения. Если нет, то наступят последствия. Юридические и дипломатические последствия.

– Она не оставила записки? – спросила Хьюэн.

– Что? – переспросил Вепперс.

– Она не оставила записки? – повторила Хьюэн. – Часто люди, кончающие с собой, оставляют записки, в которых объясняют, почему это сделали. Ледедже ничего не оставила?

Вепперс позволил своей нижней челюсти чуть отвиснуть, пытаясь показать, насколько оскорбительна и неприемлема эта бесстыдная наглость. Он тряхнул головой.

– У вас есть шесть дней, – сказал он женщине, повернулся и пошел к двери. – Ответишь ей на другие вопросы, если у нее есть, – сказал он на ходу Джаскену. – Я буду в верхолете. Только не задерживайся надолго. – Он вышел.

– У этого человека странный нос, – сказал тоненький голос из-за дивана.

– Итак, Джаскен, – сказала Хьюэн, мимолетно улыбнувшись. – Оставила она записку или нет?

Джаскен, нянча свою здоровую руку на перевязи, сказал:

– Никаких записок оставлено не было, мадам.

Несколько мгновений она смотрела на него.

– И это было самоубийство?

Выражение лица Джаскена ни на йоту не изменилось.

– Конечно, мадам.

– И вы понятия не имеете, как кружево попало ей в голову.

– Ни малейшего, мадам.

Она неторопливо кивнула, набрала в грудь воздуха, выпрямилась на стуле.

– Как у вас рука?

– Это? – он чуть отодвинул руку в гипсе от туловища. – Отлично. Срастается. Будет как новенькая.

– Я рада – Хьюэн улыбнулась. Она поднялась со стула и кивнула. – Спасибо, Джаскен.

– Мадам, – сказал он, чуть поклонившись.

Хьюэн держала ребенка на руках, наблюдая вместе с автономником, как широкофюзеляжный верхолет поднялся сверху, ею круглый зеркальный хвост на вираже сверкнул в золотых лучах. Аппарат выровнялся и направился прямо к башне корпорации «Вепрайн» и к кораблю (который размерами не уступал башне), висевшему над ней.

Автономника звали Олфес-Хреш.

– Да, – сказал он, – повреждение носа вполне настоящее, но не от клинка, а в руке Джаскена ни одной косточки никогда не было сломано. Рука у него абсолютно здорова, если не считать некоторой атрофии вследствие частичной неподвижности в последние дней двадцать. Что еще? На гипсе есть потайные петли, позволяющие его свободно снимать с руки.

– Вы сделали полную съемку кружева?

– Как если бы он оставил его здесь.

Она кинула взгляд на машину.

– И?

Автономник покачался – эквивалент пожатия плечами.

– Технология ОО. Во всяком случае ничем ей не уступает.

Хьюэн кивнула, разглядывая джхлупианский корабль, к которому подлетал аппарат Вепперса. Она погладила ребенка по спине.

– Это любопытно.

Чей пришла в себя в Убежище. Убежище целиком занимало вершину похожей на палец скалы, торчавшей среди поросшей низким кустарником пустыни. На отполированных песком камнях между столовой горой Убежища и близлежащим плато глыбами лежали остатки естественной арки. Попасть в Убежище можно было только в тростниковой корзине, которую с помощью шкивов вручную спускали на веревке с тридцатиметровой высоты пальца на основание пустыни. Убежище за годы нарастили до шести или семи этажей, сколоченных кое-как из деревяшек и домиков, которые цеплялись и к бокам столовой горы, опираясь на мостки, подпертые древесными стволами, удерживающими еще более ненадежно нависающие сооружения.

В Убежище допускались только особи женского пола. Те, что постарше, копировали нечто, называющееся манускрипты. С ней обходились если не как со служанкой, то определенно как с кем-то второстепенным, чье мнение не играет роли, чье значение определяется только теми ничтожными функциями, которые она выполняет.

Если она не спала, не ела или не работала, то молилась в часовне, вместе со всеми остальными обитателями Убежища восхваляла Бога. Богом здесь была женская сущность, которой эти безбрачные в долгих песнопениях воздавали хвалу за ее плодовитость.

Она пыталась объяснить, что не верит в Бога, но поначалу от ее слов отмахнулись как от бессмысленной чепухи (такой же нелепой, как отрицание, скажем, солнца или гравитации), а потом, когда остальные поняли, что она говорит это всерьез, ее доставили к грозной настоятельнице Убежища, которая объяснила ей, что у нее нет иного выбора и она должна верить в Бога. Она новенькая, и на сей раз ей будет снисхождение, но она должна подчиниться воле Бога и подчиняться тем, кто старше ее. В деревнях и городах людей сжигали заживо, если те говорили, что Бога нет. Здесь, если она будет упорствовать в своем заблуждении, ее лишат еды и будут бить, пока она не образумится.

Не все, объяснила настоятельница, – и в этот момент страшная особа в темных одеяниях, отвечающих ее должности, неожиданно показалась Чей старухой, – в состоянии принять Бога в свое сердце так легко и безоговорочно, как это делают самые благочестивые и просветленные. Даже если она еще и не открыла себя полностью к любви Господа, она должна понять, что это придет к ней со временем, и сами ритуалы, обряды, службы и песнопения, которые кажутся ей такими бессмысленными, могут привести ее к той вере, которой ей так не хватает сейчас, даже если поначалу она и думала, что участвует в них без всякой веры.

Кто-нибудь может делать полезную работу, не полностью понимая ее суть, может быть, даже не видя в ней смысла, и потому правильное, набожное поведение имеет значение для всепрощающего Бога, и так же, как повседневное выполнение работы постепенно повышает мастерство, доводя его до совершенства, ведет к лучшему ее пониманию, так и деяния веры приведут к состоянию веры.

Наконец, ей показали грязную, вонючую камеру без окон, выдолбленную в скале под Убежищем, где ее посадят на цепь, будут бить и морить голодом, если она хотя бы не попытается принять любовь Господа. Она задрожала, увидев кандалы и цепь, и сказала, что будет стараться изо всех сил.

Спальню на самом верху она делила с дюжиной других, спавших, как и она, на полу. Выходила спальня в сторону, противоположную близлежащему плато, – к пустыне. Тут были открытые комнаты – без одной стены, вместо которой имелся плотный брезент, опускавшийся в случае пыльных ветров, – ступенчатые полы, ведущие к стене, не видимой с верхнего яруса. Открытые комнаты, выходившие в долину, пустыню или на луга, были приятными местами. Закрытые комнаты вызывали отталкивающее чувство, ассоциации с тюремной камерой, в особенности когда вы ложились спать или просыпались. Сходным образом одиночество для стадных видов было наказанием, а потому ей, как и большинству ее нормальных соплеменниц, нравилось укладываться спать в группе из не менее чем полдюжины.

Она слишком часто будила других криками – ее по ночам мучили кошмары, – а потому считалась не самой лучшей компаньонкой по спальне, правда, жуткие сны преследовали не ее одну.

У нее были книги, другие люди, с которыми она могла общаться, и ей за крышу и стол нужно было только выполнять работу, чтобы содержать место в порядке да прикладывать вместе с другими силы, когда требовалось тянуть веревку, поднимая корзины с едой и водой – и очень редко с посетителем или новичком – из скопления домиков у основания столовой горы. Службы и песнопения стали частью повседневной жизни. Она все еще в душе противилась им и продолжала думать, что они лишены смысла, но добавляла свой голос к голосам других.

Погода стояла теплая, комфортная, кроме тех дней, когда из пустыни дул ветер, несший с собой пыль. Вода поставлялась из колодца у основания столовой горы и сохраняла великолепную прохладу, когда ее поднимали в больших глиняных кувшинах в тростниковой оплетке.

Иногда она стояла у стен над скалой и смотрела на землю внизу, удивляясь тому, что не боится. Она знала, что должна испытывать страх перед высотой, но не испытывала. Другие считали, что она сошла с ума. Они держались подальше от края, избегали подходить к окнам, под которыми была разверстая пропасть.

Она понятия не имела, сколько ей будет позволено оставаться в Убежище. Предположительно, пока она настолько привыкнет к этой жизни, что станет воспринимать ее как норму. А потом, когда все, что было прежде, станет казаться страшным сном, ночным кошмаром, и она убедит себя, что эта жизнь, хоть и с ограничениями, но безопасная и даже с мелкими поблажками, будет продолжаться и дальше, потом, когда она научится надеяться, ее заберут назад в Ад.

Они сделали, что смогли, с ее воспоминаниями, чтобы те казались менее жуткими и откровенными, чем на самом деле, и во время сна ее кошмары, хотя и оставались ужасными, стали более туманными, чем она могла ожидать.

Проведя там год, она стала спать вполне хорошо. Но она знала, что воспоминания в той или иной форме присутствовали. Она полагала, что ей от них не избавиться. Ведь ты – это твои воспоминания.

Теперь она лучше помнила свою жизнь в Реале. Раньше, в течение приблизительно второй части того периода, что она провела в Аду с Прином, она пришла к убеждению, что прежняя жизнь – ее настоящая жизнь, как полагала она – сама по себе была сном или составляющей частью пытки: выдуманная, навязанная ей, чтобы страдания стали еще невыносимее. Теперь она пришла к выводу, что, возможно, та жизнь была реальностью, а все то, что она пережила в Аду, свело ее с ума.

Она была реальной личностью, павулеанским ученым, посвятившим свою жизнь благому делу: борьбе за то, чтобы положить конец существованию Адов. Она познакомилась с Прином в университете, между ними возникла связь, и они, набравшись смелости, согласились быть отправленными в Ад, чтобы зафиксировать то, что они там увидят, и принести в мир слово правды о том, что там творится. Ад был виртуален, но то, что они там пережили и выстрадали, было взаправду. Она потеряла разум и уверовала, что ее прежняя жизнь в Реале была сном или чем-то специально придуманным в Аду, чтобы по контрасту ее нынешнее существование казалось еще невыносимее.

Прин оказался сильнее ее. Он сохранил разум и пытался спасти ее вместе с собой, когда для них подошло время предпринять попытку побега, но бежать и вернуться в Реал удалось только ему. Тогда она убедила себя, что он лишь переместился из одной части Ада в другую, но он, вероятно, сумел уйти отсюда полностью. Если не так, то она бы уже получила подтверждение этому.

Ее привели к царю Ада, верховному демону, которого разочаровало то, что у нее нет надежды и потому она готова принять Ад. Главный демон убил ее. Потом она пробудилась здесь, в своем крепком и здоровом павулеанском теле, на этой необычной и высокой пальцеобразной скале, торчащей между плато и пустыней.

Солнце, желто-белое, поднималось и садилось, проходя дугой высоко над пустыней. По пустыне иногда двигались крохотные точки – то ли люди, то ли животные. В небесах летали птицы, одиночные или небольшими стайками, иногда они садились и хриплыми криками оглушали окрестности с крыш самых высоких домов Убежища.

Дожди случались редко, они надвигались с плато гигантским темным занавесом, словно щетины громадной метлы. В Убежище после дождя полдня стоял странный, приятно другой запах, а открытые комнаты и тихие дворики были полны шума дождевых струй. Как-то раз она стояла и слушала нескончаемое журчание из переполненной сточной канавы – этот ритм точно совпадал с ритмом песнопений, которые они распевали в часовне, и дивилась простой красоте того и другого.

Она видела дорогу, которая вела через плато к ровному горизонту, а от конца дороги по трещинам и оврагам, прорезавшим склон плато, вниз шла крутая тропинка, встречавшаяся с камнепадом у подножья. Вдалеке за плато в дальнем конце дороги виднелось что-то вроде тракта, который вел к городу, даже ко многим городам, но и ближайший из них находился в десятках дней пути, и все они были дурными местами – опасными и нездоровыми, от таких мест лучше держаться подальше. У нее никогда не возникало желания отправиться в один из них, желания вообще покидать Убежище.

Они не будут ее трогать, пока она не привыкнет ко всему этому, пока в ее памяти не останется ничего, кроме этого, – и тогда ее снова потащат в Ад. Она всегда помнила об этом, считая каждый день без боли благословением, но никогда не принимая следующий день как нечто само собой разумеющееся.

Она провела там два года, прежде чем ее попросили помочь в переписывании манускриптов. Именно этим женщины в Убежище и занимались за пищу, которую им доставляли по дороге, тракту, тропинке и через здания у подножья столовой горы, а потом поднимали на веревках в тростниковых корзинках; они делали идеальные копии древних иллюминированных манускриптов на языках, которые ни одна из них не понимала. Пустые книги, перья, чернила и золотые листы доставляли им в корзинках, а год или два спустя законченная книга спускалась в корзинке и начинала свой путь в один из далеких городов.

В одиночестве они находились, только когда работали над манускриптами. У каждой для работы была своя келья со столом, манускриптом, с которого требовалось снять копию, пустой книгой, которая должна была превратиться в копию, и запасом перьев и чернил. В каждой келье было единственное окно, которое располагалось слишком высоко на стене, чтобы вид за ним не отвлекал от работы, но при этом света сквозь него поступало достаточно. После нескольких часов работы глаза у нее начинали болеть. С облегчением спускалась она в часовню, где, соединившись с остальными, пела – глаза закрыты или подняты к великолепному свету, просачивающемуся сквозь прозрачные сияющие пластиковые окна часовни. Она стала хорошо петь и теперь многие песнопения знала наизусть.

Она с усердием переписывала манускрипты, дивясь их невыразимой красоте. Иллюминации изображали звезды, планеты, сказочных животных, древние здания и растения; много деревьев, цветов и зеленых ландшафтов. Но все равно (думала она, тщательно копируя очертания иллюминаций и раскрашивая их, а потом копируя таинственные буквы) она не сомневалась, что это пыточные инструкции, а хорошенькие иллюстрации здесь для того, чтобы ввести тебя в заблуждение.