Текст книги "У-3"

Автор книги: Хяртан Флёгстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Нет. Линда не понимает. Вот она вновь на авиабазе. Нетвердыми шагами спускается с барачного крыльца после прощального поцелуя. Он обращается в лед, едва она выходит из барака, и застывает на губах, превращая все лицо в искривленную маску, отображающую ее черные грехи. Впервые Линда побывала на квартире Алфика в военном городке. Барачный интерьер, насмешливый взгляд дежурного, когда она входила в ворота под руку с лейтенантом Хеллотом, все убожество скудного мужского мира шокируют ее.

Когда Линда вообще думала о воинской жизни, она представлялась ей в духе читанных во французском лицее классиков, например Монтеня, утверждающего в своих эссе, что нет профессии краше военной. «Сие занятие благородно, – считает автор, – ибо отвага есть высшая и самая блестящая добродетель, и оно почетно, ибо нет более полезного, естественного и здравого стремления, нежели стремление оборонять величие и мир своего отечества. Жить в кругу столь многих благородных и энергичных молодых людей – благо, повседневное зрелище трагических событий, простой и вольный дух общения, подобающая мужчинам естественная жизнь, многообразие действий, бодрые звуки барабанов и труб, радующие и согревающие душу и слух, почетность профессии, даже сами трудности и суровые условия приумножают радость…»

Так думала Линда. Теперь оказывается, что солдат, которого она любит, с которым готова делить радость и горе, живет в окружении обширной коллекции призов, медалей и начищенных кубков, личного оружия, мексиканского сомбреро на вбитом в стену гвозде, фотографии курса в штате Аризона, США: Алф Хеллот в сержантской форме с «крыльями» на груди. На другой фотографии – команда гимнастического клуба Ловры в выцветших голубых трико с белыми подтяжками, победительница первенства Норвегии. Этими предметами исчерпывается вклад Алфика в украшение своей обители. Прочий интерьер составляют стандартная койка с казенным постельным бельем, стол, два стула и деревянный табурет (именно этим словом пользуется Линда, почитая норвежское «кракк» слишком вульгарным). Плюс чулан для ветоши, грязных трусов и запасных покрышек. Вот и все, даже беспорядка нет.

Линда Хюсэен, которая вот-вот станет Линдой X. Хеллот, потрясена, в том числе собственным поведением. Как может она любить человека, живущего в такой убогой обстановке. Алф Хеллот для нее – закрытый мир, но это ничего не меняет. Все равно она его любит. Позволяет орошать себя влагой жизни. Прижимается к нему на узкой кушетке в голой барачной комнате с унаследованной от немцев изношенной мебелью. Линда и Алф Хеллот – обнаженные. Одно тело, сплавленное из двух несовместимых частей. Они лежат неподвижно, прильнув друг к другу, и Линда знает, что это произошло. Убеждена, что и Алфик должен знать. Они не говорят ни слова, но именно поэтому он должен сознавать. Как летчик, должен понимать, что сию минуту они призвали из вселенной нового человека. Он явился, пройдя через туманности галактик, созвездия и констелляции, предельно горячий после полета сквозь атмосферу и пламя северного сияния, они своей любовью и своими движениями направляли весь его полет из космоса. Вместе вели его на посадку и внедрили глубоко в ее лоно. Там, надежно защищенный, будет он расти долгих девять месяцев, прежде чем сможет выдержать переход к жизни вне ее. На узкой старой кушетке с невыносимо скрипучими пружинами их движения изловили в непостижимых далях вселенной новое существо и отправили его в долгое странствие. Свершилось великое чудо. Сплетаясь с Алфом руками и ногами, губами, ногами и руками, Линда чувствует, как стучится в ней чудо и заключенные в нем глубины.

– Небесное тело, – шепчет она. – Небесное тело, небесное тело.

Она медленно проводит указательным пальцем левой руки по дуге вдоль поясницы. Дуга становится круче, и на изгибе Линда отрывает палец от горячей кожи Алфика. Линда Хюсэен снова думает о всевышнем, о сотворении мира, когда семя отца небесного разлилось в космосе сверкающими созвездиями.

Лейтенант Хеллот, который между сном и явью то включается, то отключается, будто электрическая сеть при перегрузке, смутно улавливает слова «небесное тело», и ему тотчас представляются самолеты и ракеты. Они быстро пропадают из поля зрения. Покойная безучастность, словно тело охлаждено до такой степени, что он вот-вот замерзнет совсем, овладевает им.

– Железный корпус, – бормочет Алфик. – Железный корпус, железный корпус.

Между температурой в доме и на воздухе разница больше шестидесяти градусов Цельсия. Линда Хюсэен попрощалась и вышла из барака. Улочка военного городка пуста и тиха. Бараки примолкли. Над горизонтом на северо-западе, будто огни рампы на белой сцене земли, горит северное сияние. Мраморными волнами оно переливается в небе, словно складки на светящемся театральном занавесе. С востока и запада тянутся к темному зениту яркие лучи софитов и прожекторов, однако актеров не видно. Снег, устилающий просторный зал планеты, покрывается свежим налетом инея. Голые ветви деревьев вьюодят тайнописью белые изречения на черном фоне неба.

Линду ждут финские сани – высокая деревянная рама со скамеечкой на выступающих сзади длинных узких стальных полозьях. Она выдергивает их из снега. Мороз и иней покрыли сиденье и ручки вязью тусклого серебра. Осторожно перенеся ювелирное изделие на дорожку, она встает на полозья и толчками правой ноги разгоняет сани в сторону ворот. Стальные лезвия высекают искры из снега. Другого пути нет. Дежурный у проходной насмешливо козыряет. Наконец ворота позади.

Линда катит вдоль шоссе. Холодная сталь лениво, со скрипом режет утоптанный снег. Она толкается что есть мочи, скольжение улучшается, скорость растет. Линда Хюсэен катит домой. Левая нога твердо стоит на полозе, правая отталкивается от расчищенного дорожного полотна, посылая сани вперед. Рваное, неровное, хромающее движение – толчок, разгон, торможение, новый разгон. В пронзительно ясной морозной ночи Линда Хюсэен катит домой после свидания с суженым, тускло светит половинка луны, северное сияние колышет переливчатые складки гибкого фосфоресцирующего мрамора.

Встречная машина прощупывает путь в темноте двумя длинными желтыми усиками света, сталкивается с щупиками машины, которая обгоняет Линду, и втягивает свои, притушив фары. Машины проходят мимо друг друга с опущенным взглядом.

Ослепленная встречным светом, Линда Хюсэен продолжает рывками скользить по дороге на Крайнем Севере, на макушке вращающегося в пустоте земного шара, на украшенных драгоценнейшими узорами и вязью незатейливых финских санях из дерева и стальных полозьев. Линда Хюсэен нажимает, всем телом ускоряет рваное, неровное движение. Сверкающие морозные ланцеты врезаются в лицо, завершая пластическую операцию, призванную изменить ее черты до неузнаваемости бороздами жизненных уроков.

Линда Хюсэен вырывается из-под ножей. Но они вновь настигают ее на дороге.

В толще гранита

По ту сторону фьорда, на юге, за морозной дымкой, за вмятинами береговой линии, за скованными стужей белыми волнами ландшафта, за укрепленным районом, за низким горизонтом остановилось солнце, прочно схваченное вечной мерзлотой. Застыв внизу за горизонтом, далеко в безбрежных финских и русских дебрях, бронзовый лик его озарял заснеженный вереск, побеленный инеем лес, пропитанные стынью болота, застланные льдом озера. Кривые тени карликовых берез становились все бледнее, растворяясь в розовом отливе снега. Вдоль береговой кромки все тени были стерты, запорошены белой золой от кремации лета. Сквозь изморозь над фьордом холодное дыхание Восточного моря раздувало угольки, и один быстротечный утренний час над землей на юге тлело в небе тусклое зарево. На голых скалах, открытых ветру, он распахивал сухой снег и вздымал искристые белые факелы к золотистому отсвету дня. Но земля не впитывала тепло, костер не разгорался, угли гасли один за другим, и лишь рожденный толщей мерзлоты синий сумрак пробивался сквозь снег. И восточный ветер еще плотнее сжимал изморозь над Варангер-фьордом.

Привычная картина. Тысячи морозных бликов неизгладимо врезали ее в мои глаза. Стоило открыть дверь – и вот она вновь, с мельчайшими деталями. Вой ветра смешался с звучавшим в столовке за моей спиной громогласным хором из полутора десятков хриплых густых басов. Пели ветераны фронта у Литсы, давая выход ликованию по поводу того, что НАТО завербовало их, чтобы они поделились с нами знанием местных условий, добытым кровавой ценой в ту пору, когда они командовали подразделениями на Кольском полуострове. Теперь немецкие горные стрелки горланили песню:

 
У фьорда смерть, крест на златом притворе,
плита в лесу и две —
на море вся песнь о том и голос в целом хоре:
«Твоя звезда на небе закатилась – вон!»
 

Вон! Я послушался и вышел на мороз. Из душной столовой

Словно нырнул в другую стихию. Стужа стиснула в кулаке голый клочок моего лица, где кожа не была защищена мехом и звериной шкурой. Закрыв за собой дверь и солдатскую песню, я надвинул шапку пониже на лоб, затянул потуже наушники, поднял повыше воротник, застегнул верхнюю пуговицу мехового пальто и спустился с крыльца скрипучими шагами.

Температура холодной войны упала еще на несколько градусов.

Моя машина стояла внизу на набережной с включенным подогревателем. Мороз гнал меня сквозь строй по сумеречной улице. Одетый, словно троглодит, в шкуры и меха, направляясь в подземную пещеру, я не мог отделаться от чувства, что быстрыми шагами иду вспять во времени. Как бы то ни было, я пересек макушку пригорка и зашагал вниз по склону к центру города. В ясную погоду можно было невооруженным глазом различить полуостров Рыбачий, он же – крайний форпост северного участка Ленинградского военного округа. Вайдагуба. Печенга. Кольская база. Мурманск. Сейчас я не видел ни зги ни впереди, ни позади меня, но в тылу открытого ветрам города радиомачты и вращающиеся антенны РЛС видели и слышали сигналы, которыми обменивались важнейшие мировые военные узлы.

Вот и центр. Ни души. Одинокая машина выскочила из-за угла, подвывая норд-осту, и покатила дальше между сугробами и заносами на улице. Пропустив ее мимо себя, я продолжал шагать через метель. Параллельно фьорду город пересекала еще одна большая улица; несколько коротких переулков шли от гавани вверх к пустынному нагорью.

Собственно, «город» – не то слово. Это был гибрид из двух одноименных городов, зародившихся на прибрежных островах. Точно так же радиолокационная станция, куда я направлялся, сочетала две совершенно различные контрольные системы: в виде исключения верховное командование пренебрегло соперничеством родов войск и поместило в одном подземелье локаторы и радиоразведку. Некогда город был финским и саамским, подчинялся норвежскому господину, купцу и священнослужителю, который повелевал своим подданным черпать рыбу из моря. Теперь город обрел новых хозяев и новых горожан, которые вычерпывали из небесных глубин таинственные знаки.

У открытой воды холодный ост еще злее кусал мои скулы. Сквозь наушники меховой шапки я слышал вещие крики чаек. Стаи птиц парили над рыбацкими шхунами, укрытыми от ветра за молом. На гребнях волн в гавани покачивались красные и синие огни. Вдали пульсировал маяк. Он то гаснул, как гаснет желание, то снова вспыхивал, как вспыхивает боль. Над южным берегом фьорда тлел последний отсвет дня. Город располагался на той же восточной долготе, что Стамбул и Каир, но часы ставил по Осло. Сутки были смещены; и еще одна черта отличала свет полярной ночи. Если другие города Арктики обращены к северу – к Норвежскому морю, к Ледовитому океану, к Баренцеву морю, то этот смотрит на юг – там для него открытое море. И там же память о тепле и далеком солнце за горизонтом. Солнце, которое всегда угадывается, оно и есть, и нет его. Здесь в воздухе плывут миражи, в зеркале вод переливаются мороки. Здесь прижились видения.

Я отпер дверцу машины и принялся чистить переднее стекло. Ветер добирался до меня сквозь шапку, теплое пальто, кожаные сапоги. Он не скупился на заряды, продувал меня насквозь, дырявил спину крохотными ледяными пулями. Я выключил подогреватель и сел за руль. Мотор завелся с первой попытки. Нет ничего теплее теплой машины и ничего холоднее холодной. Оставив позади центр, я покатил на запад вдоль фьорда.

Путь был не дальний. Свернув с шоссе, я по укатанному снегу проехал сотню-другую метров от берега до белого штакетника, верхушка которого торчала над снежными валами у обочины. Между сугробами внутри ограды высился лес антенн. Наземные постройки здесь низкие и неприметные. Я остановил машину перед бетонным параллелепипедом с вентиляционными люками, без каких-либо архитектурных завитушек и украшений. Поблескивающий белый купол радара сливался с сугробами. Включив подогреватель, я прошел к входу.

Дверь была совершенно белая от облепившего ее снега. Ветер побелил снегом и стены по бокам, явственно обозначив следы опалубки.

За дверью находился тамбур. Метель последовала за мной, расписывая бетонный пол белыми полосами. Я отворил следующую дверь, бронированную, и надежно загородился ею от снега и воющего ветра. Шагая дальше, снял шапку и шарф, потопал ногами, стряхивая снег с сапог.

Спустился по короткой лестнице, открыл еще одну дверь. За ней начинался ярко освещенный люминесцентными лампами длинный белый коридор, который уходил зигзагами в толщу горы. Крутые выступы призваны были облегчить оборону объекта; в обеих стенах – глубокие ниши, сужающиеся внутрь, к бойницам. Огибая углы и минуя бойницы, я быстро подошел к первому контрольному посту.

Это было до эры телевизионного контроля, так что проверку осуществлял вооруженный страж у перегораживающей коридор железной решетки. Я показал пропуск, глядя в глаза караульному. Он посмотрел на документ с фотокарточкой и подписью. Потом поднял взгляд на меня, удостоверяясь, что топография лица совпадает с чертежом на пропуске. Все точно, перед ним был планшетист Персон. Караульный прокашлялся и нажал кнопку, открывающую ворота:

– Что сделал пешеход, когда подошел к переходу?

– Передохнул – и ходу, – ответил я и шагнул в просвет.

Я обливался потом в зимнем облачении. Коридор оканчивался зажатым между двумя дверьми отсеком с красными и синими кабелями вдоль стен. Сержант в рубашке с короткими рукавами проверил мой пропуск перед второй дверью, после чего взрывоупорная стальная пятитонная махина подалась в сторону, открывая проход в святая святых, к главному престолу электронного собора под куполом на поверхности земли, под пятью этажами атомостойкого гранита над моей головой.

После залитых резким светом коридоров оперативный зал выглядел сумрачным, таинственным, колдовским, как будто вместе со свежим воздухом сверху в ледяные недра горы просочился сквозь фильтры холодный свет полярной ночи.

Я снял верхнюю одежду; глаза медленно привыкали к полумраку. Меня окружали ряды светящихся экранов – зеленых, красных, синих, с прямолинейной разверткой, спиральной разверткой, панорамной разверткой. Приборные панели, сигнальные реле и консоли тускло лучились в полутьме всеми цветами северного сияния. Электроника жужжала и шумела, словно звучащие раковины, но место низкого голоса моря здесь заняли высокие шорохи эфира. Воздух был наполнен характерным сухим и горьковатым запахом электронной аппаратуры. Рядом с экранами индикаторов светились шкалы, с которых я мог считывать цифровые данные. На круглых экранах тонкий лучик прощупывал стороны света с той же скоростью, что и антенна РЛС на макушке несокрушимой скалы. Однако экраны были пусты. Шторм сдул все самолеты с небосвода и все сигналы с индикаторов. Дежурство обещало быть спокойным.

Тихо гудел вентилятор, нагнетая свежий воздух, и звук этот смешивался с пещерным «кап-кап-кап» компьютеров, словно откуда-то из поднебесья сочились к нам электронные капли. Дежурный оператор уже встал – этакий палеолитический художник перед мерцающей выставкой электронно-пещерной живописи.

– Тихо и спокойно, – заключил я.

– Нада, – процитировал он таблицу условных обозначений. – Нада Зеро. Оставляю вас наедине с красоткой Нада Зеро. Приятного времяпрепровождения!

Я помахал ему, уходящему через шлюзы в зиму, и надел наушники. Пробежал взглядом таблицы радарных профилей и действующих опознавательных сигналов. В пещере Альтамира на севере Испании наши палеолитические предки расписали каменный небосвод дивным созвездием звериных фигур. Исполненные в естественном цвете реалистичные изображения перенесли древних быков и вепрей, оленей, диких лошадей и волков в охотничьи угодья нетленного искусства.

Несколько тысяч лет спустя, в электронном неолите, я сидел в куда более глубокой пещере, охотясь на другой звериный круг в небесах. О Черной Даме говорить не буду. Нам все еще недоставало важнейших черт ее радарного профиля. Белый Кит капитана Ахава здесь тоже не актуален. Но заметь мы, что к нашим следам принюхивается русский медведь, нам было предписано тотчас кричать «ХАРЭ» по прямому проводу в САКЁВР, другими словами – в европейский штаб НАТО в Роканкуре под Парижем. Хотел Альфа Рома Экко – согласно фонетическому алфавиту.

Но пока что не было никаких причин кричать «волки!» (или «заяц!», если читать это сочетание букв как норвежское слово). Залитый неярким светом двенадцатидюймовый округлый стеклянный экран передо мной по-прежнему был пуст. Электроника жужжала. Вращающийся лучик индикатора кругового обзора свидетельствовал, что антенны РЛС наверху не дремлют, подчиненные воле электромотора. Одна из них позволяла определить курс и расстояние от станции. Радиовысотомер посылал свои импульсы на тридцать тысяч метров вверх, в стратосферу в зоне северного сияния, а концентрические радиоволны поискового локатора прощупывали весь горизонт.

Трехмерный результат можно было видеть на моих экранах. Скудный результат. Если не считать уходящих на запад, к Тромсу, рваных очертаний норвежского побережья, экраны были пусты. Вечерний рейс на Осло отменен, самолет спокойно ждал своей поры в Будё. На частотах гражданской авиации царила непривычная тишина. Мужественные и остроумные командиры экипажей не исполняли на шекспировском английском языке черный блюз для своих пассажиров и для диспетчеров в Бардуфоссе. Добавлю: на радость моим длинным антенным ушам.

Молчали и военные частоты. Обычно союзные корабли и самолеты не заходили дальше 24-го градуса восточной долготы. Чтобы напомнить о себе, норвежские военные самолеты раза два в году подлетали к границе, оставляя медленно тающий в небесах инверсионный след, и садились для заправки в Хёйбюктмуэне. Но сегодня погода не располагала к таким патриотическим демонстрациям.

Я оторвал взгляд от мерцающего стекла. Индикатор окружали панели и пульты с контактами, тумблерами, измерительными приборами. Электронные блоки со всеми своими приборами и шкалами группировались в шкафах возле индикаторов. Светящиеся ряды угловатых цифр вычеканивали данные о каждом сигнале, пробивающемся сквозь искусственные помехи в радиус действия РЛС. Все импульсы впитывались аппаратурой и в обработанном виде откладывались под металлическими черепами электронных мозгов. Оттуда им предстоял долгий путь до аналитических центров в Осло и в огромное компьютерное хозяйство Агентства национальной безопасности в Форт-Миде, штат Мэриленд, США.

За моей спиной послышался шум. Я выпрямился на стуле и посмотрел на дверь. В зал оперативного центра вошел мой коллега по радарному наведению, шифровальщик Лёэ Брурсон, Адольф Лёэ Брурсон, высоко ценимый, скажу без преувеличения, в широких кругах за умение расшифровывать мудреные коды. Ответив кивком на мой кивок, он сел у телефона и связался по прямому проводу с САКЕВРом. Об Адольфе Лёэ Брурсоне, который сейчас, разговаривая с Роканкуром, протянул вперед руки как бы для того, чтобы согреть ладони у одного из светящихся экранов, многое можно было порассказать. Если знать ключ к его коду. Как знал его я.

Мы вместе одолевали науку на курсах операторов РЛС в Грокаллене и в учебном центре забытого богом форта на востоке страны. Тренировались и совершенствовались в работе обычным ключом, сигнальными фонарями, на радиотелексе шифрованным и открытым текстом, в работе микрофоном, шифровке и дешифровке. Именно в двух последних областях Лёэ Брурсон обнаружил замечательную творческую фантазию.

Затем нас вместе направили в один из оперативных центров. После обычной проверки меня допустили в святая святых – подземелье с индикаторами, или, как в торжественных случаях любили выражаться наши начальники, к направленным на восток глазам и ушам свободы.

Итак, я сидел на РЛС и смотрел вдаль, куда доставал глаз свободы. Меж тем как великое светило дешифровки и шифровки Лёэ Брурсон слонялся, ничего не понимая, по улочкам военного городка над моей головой. Он понял лишь много позже.

Понял, когда обнаружилась горькая истина. Адольф Лёэ Брурсон был родом из города Свельген в губернии Согн-ог-Фьурдане, где отец его слыл одним из наиболее видных членов местной ячейки Христианско-народной партии. Вроде бы полный порядок. Так думает и Брурсон-младший. Да не так-то все просто на самом деле. Некогда Свельгенское отделение профсоюза химической промышленности, которое никто не назвал бы самым красным, избрало родителя будущего шифровальщика своим кассиром. И в одном профсоюзном издании вроде бы есть подлинная фотография, где старший Лёэ Брурсон, участвуя в рабочей демонстрации, держится за уголок красного знамени – на беду (как одно время казалось), во всяком случае, для одного из его потомков.

В силу серьезности вопроса, как говорится, проверка инстанциями возможной угрозы этого эпизода в предшествующем поколении для государственной безопасности неизбежно должна была стать и обширной, и продолжительной. Две, три, четыре недели Адольф Лёэ Брурсон, все больше недоумевая, разносил по разным канцеляриям несекретную почту. Наконец то ли из бункера Лэнгли, штат Виргиния, то ли из Форт-Мида, штат Мэриленд, то ли из САКЕВРа под Парижем, а может быть, из самой крепости Акерсхюс в Осло пришло заключение: Адольфа Лёэ Брурсона можно пускать под землю. Где он и пребывает на радость делу свободы.

* * *

Адольф уже закончил телефонные переговоры, когда я вынырнул из пучины воспоминаний и вновь сфокусировал на нем свой взгляд. Мои глаза успели свыкнуться с подземным северным сиянием, и я свободно отличал голубой цвет мундира от пастельно-бирюзовой стены за его спиной.

Однако Адольфу Лёэ Брурсону сейчас было не до пастельных оттенков. Он наклонился над экраном индикатора. Радар что-то засек. И я повернулся обратно на стуле.

Наконец-то признак жизни! Видимо, шторм обломал себе рога, не дойдя до Кольского полуострова. На экране было видно, что с Оленегорского аэродрома под Мурманском поднялся МиГ-16. Светящейся электронной стрелой он шел по дуге мимо полуострова Варангер и мыса Нордкин на почтительном расстоянии от норвежского воздушного пространства. Курс МиГа отвечал уже известному вектору, радарный профиль был тотчас опознан, проведена классификация по натовским таблицам, номер вылета запечатлен в мозгу ЭВМ.

Антенные уши фиксировали радиообмен самолет – земля. Было также слышно, как о чем-то болтают два танкиста. Наблюдатель-артиллерист передавал команды на батарею. Надводные и подводные суда слали на базу очередные доклады. Все было в норме, и вместе с целой армией других смиренных пещерных живописцев мы с Адольфом Лёэ Брурсоном соединяли нормальные элементы частой сетки кодов, частот, метафор и символов в огромный электронный портрет Неведомого По Ту Сторону Границы.

Картина получалась грозная, на холсте громоздились тактические ракеты, бомбардировщики дальнего действия, амфибии, самоходные орудия, полевые гаубицы, полки морской пехоты, вездеходы, минометы, полки ПВО, бронетранспортеры. Все это составляло норму, и на фоне электронного изображения этой нормы сразу бросилась бы в глаза любая сторонняя деталь.

Красная лампочка.

Красная лампочка замигала – сперва в моем подсознании, затем и на пульте рядом с индикатором. Она мигала возбужденно и ярко, и к ней присоединились другие. Что-то происходило. Я посмотрел на экран, но в электронном месиве под стеклом по-прежнему отражались только мое лицо и моя тревога.

И тут я увидел. Схватил, как говорится, на лету. Радар засек самолет. На экране передо мной возник крупный светящийся эхо-сигнал.

Он двигался с противоположной стороны, вдали от берега, но уже в пределах морской границы. Ясный, резко очерченный сигнал. Скорость не такая уж большая. 0,7 М – то есть около 540 английских миль в час. Но профиль на экране не отвечал ни одному из образцов на моей таблице. И высота была невероятно велика, в верхней четверти радиуса действия РЛС. Объект не ответил положенным кодом на запросы локатора и Адольфа Лёэ Брурсона. Он вообще не ответил. На экране ярко рисовался незнакомый профиль с огромным размахом крыльев. И цель уверенно выдерживала курс. Нет, это не мираж и не морок. Не метеозонд, не дирижабль и не спутник.

Самолет. Визит дамы. Но не барышни Нада Зеро.

Черная Дама.

Лёэ Брурсон стоял за моей спиной. Я повернулся, посмотрел на него. Он кивнул. Я вызвал оперативный центр сектора ПВО. Перевел код в электрические импульсы. Через несколько секунд дежурные девушки и операторы нанесут курс неизвестного объекта на большую горизонтальную карту. Начальник поста опознания быстро заменит классификацию «Zombie», сиречь «неизвестный», на «X-ray». Объект явно чужой, а не союзнический. Идет необычным курсом, радарный профиль незнакомый, опознавательный сигнал неизвестен, следить особенно внимательно.

На всякий случай, сомневаясь, что будет прок, я еще раз сверил сигнал с известными профилями в таблице.

Ильюшин был простым авиамехаником, прежде чем проявился его конструкторский дар. Микоян – брат известного старого большевика Анастаса Микояна. Кем был Гуревич, по-прежнему не знаю. Если не считать того, что вместе с Микояном он дал имя МиГам. Однако сигнал на экране не принадлежал ни Илу, ни МиГу, ни Туполеву, вообще не отвечал ни одному из оранжевых рисунков таблицы. Он не укладывался в рамки. Что-то было не так.

Вот и Лёэ Брурсон покачал головой и пожал плечами. Мы оба знали, что теперь произойдет. Мы разбирались в схемах соединений. За приборной доской на консоли перед нами начинались линии связи. Слова обрастут мясом, фигурально выражаясь. Изолированные провода толстыми гроздьями, точно перемолотая мясорубкой речь, выходили из консоли, утопая в бирюзовой стене. И это лишь начало. Данные будут проверены и перепроверены службой опознания и оповещения, прежде чем дойдут до начальника оперативного отдела ВВС, совсем еще молодого полковника Эга.

Затем будет объявлена тревога. Овеществленное в теле полковника Эга слово обернется действием:

«Взлет по тревоге курс 180° на максимальную высоту. Silent scramble. Связь с Кошачьим Глазом по каналу 5».

Кошачий Глаз, сами понимаете, – мое кодовое обозначение. Сквозь зимнюю темень мой светящийся радарный глаз видел, как два перехватчика взлетают под оглушительный рев двигателей. Взлетают в мертвой тишине, беззвучно, не нарушая радиомолчания, будь то открытым текстом или кодом.

По сигналу тревоги два пилота, дежурящие в полной боевой готовности, впечатают кружки в стол, расплескивая кофе, бросят рубашкой вниз игральные карты, потушат сигареты, захлопнут февральский номер «Дет бесте», или «Мэд», или «Дональд-Дак», или последний скандальный роман Агнара Мюкле, где прообразом Итреполлена, возможно, служит Киркенес, причем после выполненного задания книга неизменно открывается на вполне определенных страницах. Я отчетливо видел, как два стриженных ежиком летчика топают тяжелой трусцой по тускло освещенному коридору курсом на ангар, где с прогретыми двигателями ждут дежурные машины. Видел, как пилоты затягивают свою сбрую, надевают шлем, пробегают взглядом формуляр, закрывают фонарь кабины, берутся за ручки управления. И вот уже стоят с включенными тормозами на взлетной полосе, и пятнадцать тысяч дрессированных лошадей дрожат от нетерпения под броней, ожидая, когда диспетчер на вышке у северной границы аэродрома расчистит воздух от гражданских самолетов. Наконец – команда на взлет, и взрывная сила, затаенная в двух металлических корпусах, бросит вперед машины, извергающие двигателями искристые струи голубого света.

Я снова уставился на экран и засек курс неизвестной цели. Она двигалась прямо к рваному радарному контуру норвежского побережья. Я сопоставил курс с закодированными позициями стратегических пунктов и уязвимых военных объектов. Сравнивая координаты новой и предыдущих позиций, снова и снова определял вектор направления.

Он упорно указывал в одну сторону.

Будё.

Будё?

Непонятно.

Радио зашуршало в ушах. Голос секторального центра:

– Станция наведения. Кошачий Глаз. Принять на себя управление.

Я подтвердил прием и опять проверил экран. Перехватчики еще не вошли в зону действия нашей РЛС. Она вела только неизвестный объект. Что-то шевелилось за моей спиной. Там по-прежнему стоял Адольф Лёэ Брурсон. Он тоже пристально смотрел на экран.

– Есть! – выдохнул он. – Наши клиенты вошли в лавку.

На экране появились два новых белых эхо-сигнала. Две цели курсом на третью. Впереди «Единичка»; «Двойка» страхует в двух морских милях сзади. Электронный бильярд. Карамболь, причем сразу два игровых шара посланы нами в третий.

Мы наблюдали их уже несколько минут, когда «Единичка» нарушил радиомолчание. Он вызвал меня: «Станция наведения, Кошачий Глаз». Привычное потрескивание на канале 5. Он говорил открытым текстом, с модуляционным искажением. Старый знакомый голос. Я тоже включил искажение, чтобы никто не мог впрямую подслушивать разговор РЛС с перехватчиками.

– Старый орел! – сказал я, нажав кнопку. – Старый орел!

Ответ последовал незамедлительно:

– Старый медведь! Ты все еще торчишь в берлоге?

– Белая «Единичка», – отозвался я. – У меня тут такое припасено! Я засек для тебя Черную Даму.

И Алф Хеллот ответил с высоты двух ангелов – шести тысяч метров:

– Старый медведь! Я не сомневался. Что значит – свой человек среди подземных духов. Давай сюда Даму. Все еще видишь ее? Она целуется с богом?

– Белая «Единичка» ревнует.

Это включился «Двойка». Его я тоже узнал. Уно, он же Паттон, Уно Паттон, все тот же обыкновенный одержимый воздушный лихач, каким он был всегда.

Я ответил:

– Радар берет все до высоты тридцать тысяч метров. Курс, по моим данным, три ноль градусов. Скорость 0,7 М. Высота 20 тысяч метров. Полная загадка. Будё? Край света? Последняя буква алфавита? Ультима Туле? Рай на земле? Получишь новые координаты, когда сам увидишь цель. Отклонитесь от курса на тридцать градусов влево, чтобы я мог вас опознавать.