Текст книги "Золотой выкуп"

Автор книги: Худайберды Тухтабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ. СТОЯНКА МСТИТЕЛЕЙ

На слиянии рек Акдарьи и Карадарьи образовался остров площадью около трех тысяч танабов. Местами он покрыт камышами и кугой, большей частью земля болотистая, множество мелких озер. Небольшие солончаковые площадки покрыты тамариском, верблюжьей колючкой. Это излюбленное место уток и лысух.

Остров – одна из многочисленных стоянок Намазова отряда – обладает особыми достоинствами. Прежде всего он расположен на границе Бухарского эмиратства и Каттакурганского уезда, власти которых никогда не предпринимали согласованных действий. Это обстоятельство позволяло Намазу, если появлялась опасность в уезде, уходить в эмиратство или, наоборот, перебираться из эмиратства в уезд. Кроме того, поскольку островок со всех сторон окружен водой, неожиданное нападение на него исключалось. Единственный брод, ведущий к нему, известен только маркентскому лодочнику Худайберды-бобо, верному Намазу старику. Мстители собирались здесь примерно раз в месяц отдохнуть, обсудить планы предстоящих действий.

Вечерело. Немилосердное солнце стало нехотя клониться за отроги Алтынсайских гор. Над островком парил влажный, нагретый за день воздух. В камышовых зарослях квакали лягушки, словно соревнуясь между собой, птицы хлопали крыльями, укладываясь спать, таинственно шуршали камыши. То и дело задувающий с Карадарьи легкий ветерок доносил запахи болота.

Возле большого, просторного шалаша варилась шурпа, распространяя головокружительный запах. Кто-то возился у казана, кто-то подкладывал в огонь дрова. Чуть подальше паслись в высокой траве кони, привязанные к вбитым в землю колышкам. Они яростно отбивались хвостами от налетающего отовсюду комарья. На камышах, застланных сверху войлочным ковром, сидел Намаз. Насиба перевязывала рану на плече мужа.

– Больно? – с участием спрашивала Насиба.

– Перевязывай, потерплю, – процедил сквозь зубы Намаз.

Несколько дней назад без каких-либо особых торжеств состоялась их свадьба. В этом скромном обряде участвовали мулла, повенчавший молодых, сестра Намаза Улугой, мать девушки – Бибикыз-хала и человек десять близких друзей и соратников Намаза. С того дня Насиба не разлучалась с любимым. И в тот день, в первый день их совместной жизни, вблизи местечка Пайшанба, где они заночевали в урюковом саду, Насиба неожиданно растолкала мужа:

– Намаз-ака! Намаз-ака!

– В чем дело, милая?

– Кони беспокойно ржут.

Намаз, мгновенно оценив обстановку, приказал отряду уходить. Однако оказалось, что уже поздно. Урюковый сад был окружен, часовые убиты.

– Прорвемся, за мной! – крикнул Намаз, вскочив на коня.

В ту ночь они лишились трех соратников. Самого Намаза ранило в плечо. Но заметил он это, лишь когда достигли Лолавайских степей… С того дня за раной Намаза смотрит сама Насиба: обтирает рану, выжимает сукровицу, промывает теплой водой, мажет специальными мазями, изготовленными и доставленными Сергеем-Табибом, массажирует плечо. А по ночам, когда все засыпают, бесшумно молится, чтобы рана любимого зажила скорее и чтобы его никогда больше не брала никакая вражеская пуля…

– Ну-ка, попробуйте тихонечко поднять руку, – попросила Насиба.

– Вой-бо-ой, – протянул Намаз с деланным неудовольствием, – ты совсем замучила меня из-за пустяковой царапины.

Потом поднял левую руку, подержал некоторое время на весу.

– Да рука у вас совсем ожила! – обрадовалась Насиба.

– Но что-то частенько еще немеет, иногда кажется, что и рука-то не моя.

– Попробуйте собрать пальцы в кулак. Сергей-бобо говорил: как только вы покажете кулак, считать вас здоровым.

– Вот, пожалуйста.

– Чуть-чуть – и настоящий бы кулак получился. Значит, немного осталось до вашего излечения, Намаз-ака!

Насиба накинула на плечи мужа белый яктак, который постирала по дороге, на минутном привале, и высушила уже верхом на коне, повязала его голову своим цветным платком, прильнула к его груди и замерла… «Аллах, сохрани моего любимого. Поверь, всемогущий, ему очень-очень трудно сейчас. Днем и ночью верхом на коне. Ни поест по-человечески, ни отдохнет-поспит… На каждом шагу ждут его опасности. Подкупленные господами предатели поджидают его всюду, за каждым переулком, готовые выпустить в него заряд за зарядом. А жаждущим отрезать его голову, доставить властям за награду – несть числа. А он и не желает думать о грозящих ему опасностях, и времени у него на это нет. Он должен вооружить джигитов, примкнувших к нему, достать коней, накормить-напоить всех. К тому же эта рана… Она отняла у него столько сил, вон каким стал, кожа да кости…»

От природы мягкосердечный Намаз не противился, когда жена вот так, прильнув к груди, изливала свои чувства. Он ласкал ее, нежно гладя большими грубыми руками волосы, источавшие какой-то волшебный запах, и в такие минуты в его душе, уже ожесточившейся в стычках с неприятелем, перестрелках, где не обходилось без человеческой крови и жертв, просыпалось какое-то нежное чувство, и он только и делал, что тяжко вздыхал: Насибу жалел. Ведь и свадьбы-то путной у них не было. Ни комнату свою не смогла, как мечтала, разукрасить, ни побрякушек навешать на себя, как это делали все ее подружки на своих свадьбах, ни испытать в полную меру счастья медового месяца. Брачная ночь их началась со смертельной опасности, перестрелки, погони. С того дня не слезает с седла. Ночуют они то на кладбищах, то в тугаях, то в зарослях верблюжьей колючки. Засады, убитые, оголенные сабли да оскаленные пасти коней – вот все, что видела Насиба, связав свою жизнь с Намазом. Ведь как ни крути, не женское это дело – воевать. Ей бы домашний очаг создавать, детей растить… Трудно Насибе, ох как трудно…

Намаз вздохнул, покачал головой. Погладил здоровой рукой волосы жены.

– Вставай, родная, пойдем, позанимаемся немного. Ия, ты никак плачешь?

– Нет, это я просто так, – провела Насиба ладонями по щекам.

– Может, по маме соскучилась?

– Нет, сама не знаю, почему плачу. Просто как-то душа переполнилась.

– Не надо, дорогая, все будет хорошо.

– Я плачу, Намаз-ака, потому что вас жалею.

– Вот глупенькая, разве я такой уж несчастный, чтобы жалеть меня? Подо мной горячий скакун, подобный тулпару[39]39
  Тулпар – сказочный крылатый конь.


[Закрыть], в руке острая сабля, рядом – любимая жена! И я вольная птица. А раз так, значит, я самый счастливый человек в этой темнице, имя которой белый свет. Если уж тебе так хочется, давай поплачем о горькой доле тех тысяч и тысяч несчастных, втоптанных в грязь, стонущих и плачущих кровавыми слезами. Нет, родная, я хоть и немного, а вкусил хмель свободы и ни о чем теперь не жалею. Никогда не плачь по мне впредь, договорились?

– Хорошо, Намаз-ака.

Посидев еще какое-то время, прижавшись щекой к широкой и могучей груди мужа, Насиба тихо потянула Намаза за руку. Взяв два револьвера, лежавших на войлочном ковре, они узкой, едва заметной тропкой проследовали на другую, такую же белесую от выступившей соли полянку: с того дня, как Насиба появилась в отряде, Намаз при каждой возможности обучал ее стрельбе из винтовки и револьвера. Имея острое зрение, Насиба быстро научилась довольно метко стрелять. Она уже могла попадать в цель даже на полном скаку.

Намаз подкинул вверх туго завязанный тряпичный мяч, изрешеченный пулями, и скомандовал:

– Пли!

Насиба выпустила подряд три пули, пока мяч опускался на землю, но ни разу не попала.

– Уж очень вы неожиданно подкинули. Я опешила, – проговорила она смущенно.

– Для нас не должно быть неожиданностей, – ответил Намаз с деланным недовольством, хотя был доволен быстротой, с какой она приняла боевую стойку и открыла огонь. А что не попала в цель – не беда. – Никогда не теряйся, ни при каких обстоятельствах. Пропустишь миг – изрешетят. Главное – надо быть хладнокровным, быстрым и четким в движениях. Ты не думай, мне тоже это удалось не сразу. И я волновался, терялся не раз… Если живой остался, то лишь благодаря тому, что враги мои тоже плошали… Да еще зачастую оказывались трусами. Так, приготовились, огонь! Вот теперь молодец, попала…

До позднего вечера из-за камышовых зарослей доносились частые выстрелы и счастливый беззаботный смех молодого мужа и его молодой жены…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПАРЕНЬ, СБИТЫЙ С ПУТИ ШАЙТАНОМ

С наступлением темноты стали появляться десятники, которые, поздоровавшись, присаживались ужинать. После еды, оставив друзей за дастарханом, Намаз направился в небольшой, наспех поставленный шалаш. По заведенному порядку он принимал десятников по одному, планы и действия каждой десятки держались в строгой тайне от других.

– Пригласи Кабула, – приказал Намаз часовому.

Немного спустя в шалаш вошел среднего роста, с узкой талией, быстрый в движениях человек лет тридцати.

– Как ваша рана, Намазбай, заживает? – поинтересовался Кабул, присаживаясь на расстеленную на земле камышовую циновку.

– Понемногу, – нехотя ответил Намаз, который не любил говорить о своем здоровье. – Лучше, Кабул-ака, расскажите, в каких краях были, что делали.

– Рыскали вокруг Пайшанбы и Джумабазара, как сами вы и велели.

– Выкладывайте, какие новости, Кабул-ака.

– Тринадцать парней из Джумабазара готовы примкнуть к нам, если дадим оружие и коней.

– Оружие… коней… – повторил Намаз, вздохнув. – Ясное дело, не воевать же вилами… Дадим, конечно.

– Еще одно. В воскресенье нанял глашатая и сделал объявление от вашего имени.

– Объявление?

– Да, объявление, – подтвердил довольный Кабул. – Я велел ему огласить вот что: «Плюйте, люди добрые, в лица сановников и управителей, гордо поднимите головы перед богатеями и торгашами, не кланяйтесь им, – за вами стоит сила Намазовых джигитов!» Потом велел разбросать на базаре хурджин серебра, отнятый у Туры-бакалейщика. Когда уходили, произошла перестрелка с нукерами тысячника.

– Перестрелка?

– Да, крепко сцепились. У нас погибли парни по имени Равшан и Заман. Да вы их знали.

– Семья, дети у бедняг, – вздохнул Намаз.

– После похорон семье каждого из них послали по пригоршне золота.

– Правильно сделали. Скажите, Кабул-ака, кроме тех тринадцати парней, никто не изъявлял желание присоединиться к нам?

– Увы, нет, – с сожалением покачал головой десятник.

– Чем это объясняется, по-вашему? Потери у нас есть и в других десятках. Пополнение необходимо.

– Боюсь, сейчас к нам мало кто пойдет. Все мужчины на поле, заняты севом. А дехканина, сами знаете, в такое время от земли на цепях не оттащишь.

– Вы правы. Ну а осенью?

– Осенью, думаю, пойдут.

– Спасибо. Можете идти, отдыхайте.

Вошли Эсергеп с Шерниязом. Обросшие, в грязных одеждах, усталые. Хоть Намаз уже виделся с ними, опять обнял каждого, дружески похлопал по плечам. Он искренне был рад видеть их живыми-здоровыми. Они только что вернулись из дальней поездки в туркменский городок Мерв, где по поручению Намаза купили для отряда ахалтекинских скакунов.

– Ну, друг мой Эсергеп, рассказывай.

– Все сделали, как ты велел, – начал Эсергеп, довольный тем, что удачно выполнили задание, вернулись в родные края и опять находятся среди друзей, рядом с Намазом-батыром. – Узнавали у людей, у кого есть быстроногие кони, шли и покупали не торгуясь. Участвовали в скачках, покупали, тоже не торгуясь, тех коней, которые получали призы.

– Сколько всего привели коней? – поинтересовался Намаз.

– Двадцать голов.

– Двадцать два с теми, на которых ехали сами, – поправил друга Шернияз. – Но, Намаз-ака, скажу вам: это не кони, а настоящие соколы! Вот увидите, как они будут летать!

– Значит, зададим жару Мирзе Хамиду! – повеселел Намаз. – Молодцы, палваны, очень хорошее дело сделали. Ну а как живут тамошние люди?

– В Мерве произошла перестрелка между железнодорожниками и казаками, – ответил Эсергеп с готовностью, видно, знал, что Намаз обязательно спросит об этом. – Похоже, много крови пролилось. Потом к железнодорожникам присоединились ремесленники. Из Ташкента войска прибыли, много народа побили… Говорят, и в тех краях то и дело появляются джигиты, мстящие за свои обиды.

– Что ты говоришь?!

– Да, в караван-сараях только об этом и толкуют, – подтвердил Шернияз. – И слухи о нашей дружине туда дошли.

– Не может быть!

– Поклялся бы, да вы заругаете.

– Спасибо вам, друзья мои! – поблагодарил джигитов Намаз, чувствуя во всем теле небывалую легкость и прилив сил. – И за прекрасных коней, и за добрые вести спасибо. Тысячу раз вам спасибо! А теперь идите отдыхайте. У меня тоже есть много чего рассказать вам, потом наговоримся вдоволь…

Дошла очередь идти к Намазу и Назарматвея. Он был в узбекском чапане, повязан зеленой чалмой и больше походил на молодого муллу, чем на воина.

За Назарматвеем в отряде числилась самая трудная и ответственная работа: он доставал оружие и боеприпасы, обучал новичков ездить верхом, рубиться на саблях, стрелять из винтовки. Без него Намаз ничего не смог бы сделать. Назарматвей стал ближайшим помощником и опорой Намаза. Сейчас он был печален, грустен: смерть Сурена Дадаяна сильно подействовала на него.

– Знаю, слышал, – сказал Намаз, выходя навстречу другу. – Чудесный был парень…

– Он скончался у меня на руках, – проговорил Назарматвей, опускаясь на указанное Намазом место. – Сам едва дышит, а все просит меня, если когда-нибудь найду его мать, чтоб поцеловал ее. Помнишь, когда еще у Ивана-бая служили, какие он грустные песни пел на берегу реки?..

– Все отлично помню, – вздохнул Намаз.

– Помнишь, как мы поклялись тогда, на рыбалке? Что, пока живы, всегда будем вместе, а если кто умрет, то друзья его и похоронят…

– Не надо, дружище, не плачь… Лучше ты мне расскажи подробнее, как это случилось. Ведь Сурен не был растяпой, он зря себя не подставил бы под пули!

– Расскажу, все расскажу, – сказал Назарматвей, горестно покачивая головой. – Как ты и приказывал, вначале мы тщательно изучили обстановку в казацкой казарме. Выяснили, что там находятся тридцать казаков и два офицера-начальника. Оружие и боеприпасы хранились в амбаре, расположенном слева от казармы. Открыто атаковать казаков мы не могли: высокий забор, часовые снаружи и внутри. После долгих размышлений мы с Суреном решили сделать так: разбили отряд на три десятки. Первая десятка делает вид, что штурмует казарму, после «неудачной» попытки поворачивает назад. Взбешенные наглостью Намазовых джигитов, казаки, конечно, пускаются в преследование. Тут им в спину ударяет десятка, затаившаяся в засаде, перекрывая путь назад. В это время я молниеносно налетаю на казарму, где осталась небольшая охрана, обезоруживаю ее и быстренько очищаю амбар от его содержимого.

– Придумано неплохо, – одобрил Намаз.

– И осуществили неплохо, – продолжал Назарматвей. – Завладели двадцатью четырьмя винтовками, тремя тысячами патронов… но только вот лишились дорогого друга.

– Что ж поделать, Назармат, бой без жертв не обходится.

– Он был мне как младший брат. Осиротел я без него.

Вести, приносимые десятниками, то больно царапали сердце Намаза, то переполняли радостью. Но хуже всех было донесение, принесенное Кенджой Кара. Он сообщил, что десятник Арсланкул, действовавший в Зиявуддинской волости, деньги, отобранные у богатеев, не отдает беднякам, а прячет где-то в одному ему известном месте. Неужели Арсланкул осмелился, пользуясь именем Намаза, заниматься грабежом?! «Выгоню, – нервно расхаживал Намаз по шалашу, – выгоню из отряда сейчас же, нет, расстреляю собственной рукой, перед всеми джигитами расстреляю, чтоб другим неповадно было!»

Намаз стремительно вышел из шалаша. В гневе он становился страшным. Близкие к Намазу люди знали, что в такое состояние он приходит редко. Потому, увидев его, все дружно вскочили на ноги и застыли в ожидании.

Арсланкул – высокого роста, худощавый, безбородый, лет тридцати пяти, снискал расположение джигитов смелостью, меткостью в стрельбе. Раз, схваченный полицейскими, бежал, убив двух стражников.

Намаз молча прошел вдоль ряда джигитов, приблизился к стоявшему, отставив ногу и горделиво откинув голову, Арсланкулу. Подойдя, резким движением сорвал с его шеи амулет.

– Здесь что написано?

– Не знаю, – раздраженно ответил Арсланкул.

– Почему не знаешь?

– Неграмотный, читать не умею.

– Джигиты, – обратился Намаз к стоявшим вокруг товарищам, – напомните этому человеку, что написано на амулете.

– На нем написаны слова великого Навои, – в один голос ответили около тридцати джигитов. – «Круша злодея род во имя чести, я души умащал бальзамом мести»…

– Выходит, все знают, что написано на амулете, один ты не знаешь? – повернулся Намаз опять к Арсланкулу.

– Мне нет дела до других.

– Сколько человек ты ограбил?

Вместо Арсланкула ответил Кенджа Кара, подобострастно выступив вперед:

– Он обчистил семь домов.

– Сколько денег взял?

– Около ста тысяч таньга, – опять ответил вместо Арсланкула Кенджа.

– Где деньги?

– Не знаю, какие еще деньги! – рявкнул Арсланкул.

– Ты что, решил очернить моих джигитов перед народом? – процедил Намаз сквозь зубы. – Ты не видел, появляясь на лихом коне на базарах, детей, протянувших к прохожим худенькие ручонки? Ты не видел, мчась галопом через кишлаки, бедных дехкан, льющих ручьи слез, чтобы получить немного воды у мираба[40]40
  Мираб – лицо, ведавшее распределением воды в оросительной системе.


[Закрыть] и полить свою выжженную солнцем землю? Ты не слышал стенаний издольщиков, все лето трудившихся, не разгибая спины, на байском поле и осенью оставшихся без куска хлеба? Ты забрал деньги, заработанные этими страдальцами, отвез эти деньги в горы и закопал, ты нарушил клятву, данную тобою же самим, ты приговорил сам себя к смерти, собачье отродье! – Намаз с силой ударил кулаком в челюсть Арсланкула, тот зашатался и, сделав назад несколько неловких шагов, упал на спину. Упав, он не спешил подняться, глядел на Намаза, как раненый волк. В налитых кровью глазах его сверкало что-то угрожающее.

– Пристрелю собаку! – Намаз уже вытащил револьвер из кобуры, но его руку схватил Абдукадырхаджа, джигит преклонного возраста, пользовавшийся особым уважением в отряде.

– Успокойтесь, Намазбек, – проговорил он, не выпуская его руки. – Видно, шайтан попутал парня. Арсланкул, встань, попроси прощения у Намаз-бека, у друзей своих!

Арсланкул не спеша поднялся с места:

– Я могу попросить прощения только у аллаха и ни у кого больше!

– Подлый грабитель! – скрипнул зубами Намаз.

– Слово мое едино: ни у кого я не собираюсь просить прощения, – заявил Арсланкул, отчетливо выговаривая каждое слово. – Но спрятанное золото завтра же верну. Хочешь – можешь расстрелять меня, хочешь – выгони из отряда, не заплачу!

– Но признай же, братишка, – уговаривал его Абдукадырхаджа, – скажи, что тебя шайтан сбил с пути и впредь такое не случится.

Арсланкул молча поглядел на стоявших вокруг джигитов. В глазах их не было ни понимания, ни жалости. Все они осуждали Арсланкула.

– Я не привык ни перед кем извиняться, – опустил он голову. – Но больше такое не повторится, обещаю вам.

Намаз вложил револьвер обратно в кобуру, разрешил джигитам сесть. Над островом надолго воцарилась неприятная, гнетущая тишина…

Намаз нарочно сел рядом с Арсланкулом, которого все еще била дрожь.

– Шернияз, – обратился Намаз неестественно веселым и бодрым голосом к весельчаку и балагуру отряда: – Не развеешь ли парой песен мрак, наполнивший наши души?

– Пусть исполнит «Дальнюю степь»! – предложил кто-то.

– Сердца переполнились печалью, спой, не тяни, храбрый джигит! – поддержал его другой.

– Можно и сплясать маленько, поразмять руки-ноги!

Над островком, дремавшим в объятиях черной ночи, поплыли звуки печальной песни. Нет, Шернияз не просто пел, казалось, он выплакивал все, что таилось в душе. Он рассказывал не только о своих болях и печалях, он повествовал о горькой доле всех своих друзей, оторванных от родного дома, вынужденных скитаться по пустыням и степям…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. МЕЧТА НАМАЗА

Намаз вернулся с победой из похода в Зиявуддинское бекство. Почти все сто двадцать кишлаков, составлявших бекство, находились под сильным влиянием намазовского движения. Отдельные селения, расположенные у подножий Карачинских гор, вообще перестали выплачивать налоги. Сборщики податей не раз были жестоко биты.

О том, что карательный отряд численностью в пятьсот человек уже движется по пути в Зиявуддин, первыми узнали жители кишлака Энгкичик. Намаз планировал в ту ночь перевалить через Алтынсайские горы и уйти в Нурату. Прибывший из Энгкичика гонец сообщил Намазу неприятные вести и просил помочь: каратели несли с собой разор и насилие. Намаз срочно созвал десятников на совет. Абдукадырхаджа громко огласил присланное из кишлака послание. Все слушали его молча, опустив головы.

– Ну, что скажете, джигиты? – спросил Намаз. – Будем уносить ноги или пойдем защищать дехкан?

– Худая же слава о нас останется в этих краях, коль мы сейчас покажем врагу спину, – произнес первым Арсланкул.

– Арсланкул-ака дело говорит, – поддержал его Шернияз. – Не мужское это дело – бежать от врага.

– Мы должны принимать бой и со значительными силами неприятеля, если хотим и дальше воевать, – высказался и Назарматвей. – Боец должен принимать бой, а не отлеживаться в тенечке. Рано или поздно наша встреча с крупными силами неприятеля неизбежна… По-моему, пришло время испытаний.

– И сабли уж совсем заржавели, – засмеялся Кабул. – Я же эту штуку, право, не морковь резать с собой таскаю!

После столь короткого обмена мнениями было решено дать бой карательному отряду эмира. Намаз уже не единожды убеждался в благоприятном исходе неожиданной атаки. Всегда нужно появляться там, где неприятель тебя не ждет, и тогда, когда твое появление кажется ему немыслимым.

Сошлись на том, что солдат эмира следует встретить на границе Бухарского и Зиявуддинского бекств. Отряд тотчас выступил в поход и за ночь перехода достиг ее. Здесь Намаз выбрал такое место, которое было для его джигитов удобным во всех отношениях: вьющаяся дорога из Бухары у подножий гор сильно сужалась, превращаясь в некое подобие желоба.

Джигиты Намаза пропустили войска эмира в этот каменный мешок и атаковали их, сонных и усталых после трудной дороги. Эмирские нукеры, рассчитывавшие на легкую победу «над неорганизованной бандой грабителей», оказались в безвыходном положении: задние напирали на передних, умножая число жертв, павших от прицельного огня из засады, передние поворачивали назад, создавая еще большую неразбериху. Бой был коротким, яростным и разрешился полной победой намазовского отряда. Добыв много оружия и коней, Намаз ушел в Туямуйинские степи. По пути раздал коней дехканам с условием, что заберет их, когда в том появится необходимость.

Отряд расположился в большом загоне, где чабаны зимой содержали овец. За толстыми глинобитными дувалами стояли приземистые, вытянутые в длину кошары с хлипкими крышами, состоявшими из веток и хвороста.

Время перевалило за полдень. Солнце накалило степь как печь для обжига кирпича. Вокруг загона глазу не на чем остановиться, одно марево, колышется. Усталые туркменские кони привязаны к колышкам, вбитым в землю вдоль забора. Джигиты отдыхают. Один, не обращая внимания на жарящее вовсю солнце, пристроился на раскаленном камне и занят починкой сбруи. Другой отыскал тенистый уголок в кошаре и растянулся, подложив под голову седло. Иные сидят группами, беседуют или слоняются просто так. У всех отменное настроение: удачный бой придал людям силу и бодрость, уверенность в себе.

Намаз устроился с женой в одной из кошар. Насиба то и дело обмахивает платком разгоряченное, усталое лицо мужа. Намаз остановился здесь потому, что было необходимо дать отдых лошадям, безмерно уставшим после длинных переходов. Еще у него здесь намечена встреча с Кенджой Кара, ушедшим в Каттакурган в разведку. Не зная обстановки, Намаз не мог уйти в Нурату.

– Устала? – взял Намаз хрупкую руку жены в свои ладони.

Насиба отрицательно покачала головой.

– Можно что-то спросить, Намаз-ака?

– Спрашивай сколько угодно, дорогая.

– До каких пор мы будем вот так гонять по степям?

– До тех пор, пока в нас горит огонь мести.

– А нельзя ли где-нибудь построить крепость и там жить?

– Едва мы положим последний камень крепости, придут войска генерал-губернатора и сровняют ее с землей. И нас погребут под развалинами.

– Но ведь все вас зовут беком…

– Пустое. Ты же знаешь, как я ненавижу беков. Кем-кем, но беком я бы не хотел быть.

– А кем бы вы хотели быть?

– Земледельцем. – Намаз сел, подобрав под себя ноги. – Я бы хотел быть земледельцем, свободным земледельцем, права, честь и достоинство которого никто бы не смел попрать. Чтоб я пахал, сеял, жал в бескрайнем поле, а когда собрал бы урожай, то чтоб никто не явился на ток с бездонным мешком… Вот о чем я мечтаю и клянусь аллахом: ничего-то мне больше не нужно. Мы деремся за свою волю, дорогая, которую рано или поздно обязательно отвоюем.

Насиба тяжело вздохнула.

– Ах, придут ли, право, светлые деньки? Скорее бы!.. Вы бы работали на поле, а я с сынишкой нашим приносила бы вам обеды… Неизвестно, суждено ли нам испытать такое счастье…

– Суждено, дорогая, конечно, суждено! – весело воскликнул Намаз, вдохновляясь нахлынувшими на него мыслями. – Нынешней осенью множество зеравшанских дехкан примкнут к нам. Я готов вооружить их, дать коней. В этом году, вот увидишь, я всех подниму на ноги. И мы сокрушим гнет, разгоним племя баев и торгашей.

– Куда же вы их прогоните, бедных? – тихо засмеялась Насиба.

– Всех пригоню на пустующие степи, заставлю растить хлеб. Управители будут мять глину, возводить пахсадувалы. Детей наших будем посылать в Петербург, где они получат знания…

– А потом?

– Что потом, честно сказать, я и сам не представляю.

– Край, значит, будет без управителя?

– Почему же без управителя, дорогая? – Намаз замолчал, не зная, что отвечать. Потом опять взял руку жены, погладил ее. – Если согласится, назначим хакимом Эшбури.

– Почему именно Эшбури? – заинтересовалась Насиба.

– Эшбури – честный парень. На всех смотрит одинаково добро. Очень жалостливый, отзывчивый. Но умеет быть и твердым, когда нужно. Только такие люди и могут быть управителями, понятно?

– Ну а Кабулу-ака какую должность дадите?

– Я бы для него в Дахбеде чайхану открыл: очень хлебосольный малый. Услужить кому-нибудь – одно удовольствие для него. Представь себе его в белом яктаке с наброшенным на плечо белым полотенцем, весело снующим среди посетителей… По-другому он и сам себя, наверное, не представляет.

– Шернияз-ака?

– Ему вполне достаточно дутара и дойры – весь мир заполнит песнями. Такого певца, который пел бы с таким чувством, наверное, земля еще не видывала.

– Всем сестрам – по серьгам. Одного Назарматвея-ака оставили без должности, – улыбнулась Насиба.

– Хватит, дорогая, смеяться надо мной. Лучше позволь положить голову тебе на колени. Очень спать хочется, ты не против? Спасибо, дорогая… Главное для нас теперь – сохранить джигитов до осени. Ты же знаешь, огненное кольцо вокруг нас делается все у́же и у́же. Вот я и думаю днями и ночами, как сохранить наш отряд. Он – маяк для людей. Я уверен, люди потекут к нам рекою: до каких пор они будут терпеть и молчать?! Положим, у одного сломили гордость, у второго, третьего, сумели превратить их в бесчувственные камни, но не могли же сломить, растоптать весь народ?!

– Все это мне трудно понять, Намаз-ака.

На пороге появился Эшбури: он нагнулся, чтобы не задеть головой притолоку, и, еще не войдя в помещение, оказался лицом к лицу с привставшим Намазом.

– Можно войти?

– Вы уже вошли наполовину, как теперь сказать: нельзя? – улыбнулся Намаз. – Заходите, прошу.

– Я вам не помешал? – спросил Эшбури виновато.

– Нет, ничего, – успокоил друга Намаз. – Я сам хотел вызвать вас. За водой отправили человека?

– Двоих отправил с шестью бурдюками.

– Кто стоит на карауле?

– Хатам и Аваз-кривой.

– Я тысячу раз просил вас не называть Аваза Кривым.

– Но и он зовет меня Столбом.

– Тогда ладно, значит, вы квиты.

– Намазбай, я зашел к вам посоветоваться. Сегодня четверг, как вы знаете, день поминовения усопших. Вон уже сколько времени там и сям мы оставляем могилы своих друзей, погибших за святое дело. Стоило бы помянуть их… Если вы согласны, я дал бы указание приготовиться.

– Надо с Абдукадырхаджой-ака поговорить…

– Он и просил меня пойти к вам. Мулла Булак, Рахим Кары, Мулла Ачилди и сам Абдукадырхаджа-ака вчетвером будут молиться.

– Я согласен. Велите зарезать двух барашков.

– Спасибо, Намазбай.

– Отправьте в ближайший кишлак хурджин серебра, пусть раздадут бедным, вдовам и сиротам, чтоб они поминали в своих молитвах добрым словом шахидов[41]41
  Шахид – павший за правое дело.


[Закрыть].

– Вот это здорово! – воскликнул довольный Эшбури и стал было пятиться к двери, но столкнулся с входящим Авазом.

– Вот Столб несчастный, куда ни пойду, всюду дорогу перегораживает! – засмеялся Аваз.

– Конечно, наткнешься, раз уж ты Кривой: куда идешь – не видишь, – тут же парировал Эшбури.

– Я слушаю, Аваз, – сказал Намаз.

– Кенджа Кара прибыл из Каттакургана, пропустить?

– Немедленно!

Немного спустя в дверь просунулось лоснящееся от пота черное лицо Кенджи Кара. Он с таким проворством кинулся под ноги Намаза, что Насиба испуганно вздрогнула, в первую секунду решив, что что-то тяжелое и черное упало с потолка.

– Бек-ака! – простонал Кенджа Кара, размазывая по лицу слезы.

– Что стряслось?

– Не казните – помилуйте!..

– Да говори же, в чем дело!

– Всю дорогу летел, плакал… извелся весь, что несу вам недобрую весть. Боюсь, заговорю – язык мой несчастный отвалится.

– Говори же, иначе я сам вырву твой язык! – взревел Намаз, выходя из себя.

То ли Кенджа Кара и вправду испугался, что Намаз приведет свою угрозу в исполнение, то ли решил, что поиграл достаточно, но у него слезы вмиг иссякли, голос стал сухим, деловым.

– Очень недобрые вести, бек-ака. Вот, читайте сами.

Кенджа Кара вытащил из-за пазухи сложенную треугольником бумагу, вручил Намазу и, отступя назад несколько шагов, застыл в полупоклоне. Намаз поспешно развернул письмо, принялся читать.

«Пусть станет известно защитнику униженных, неимущих, сирот и бедствующих вдов богатырю Намазбеку, что пишет сии недостойные строки настоятель джаркишлакской мечети мулла Садаф. Всевышний создатель надоумил раба своего поставить вас в известность о горе, постигшем жителей Джаркишлака. Ангелы дали его руке твердость, а глазам – свет во исполнение божьего промысла.

Да будет вам известно, что управитель волости Мирза Хамид совершил разбойный набег на кишлак и выкрал единственную в своей несравненной красоте сестру вашей жены.

В пору полуденного намаза, когда все благочестивые мусульмане селения находились в мечети, у ворот дома Джавланкула – ниспошли ему аллах терпения и мужества – спешились пятеро всадников и вошли во двор. Один из них, объявив себя волостным управителем Мирзой Хамидом, спросил, где отец. Получив у детей ответ, что он ушел в мечеть, пришелец со своими спутниками ворвался в дом и, связавши руки и ноги больной вашей теще – ниспошли ей аллах быстрейшего исцеления, – а также младшим девочкам, увез Одинабиби, завернув в чекмень.

Обесчещенный Джавланкул, едва выйдя из мечети и прознав о страшном злодеянии, в сопровождении нескольких правоверных отправился в канцелярию управителя, где последний клялся-божился, что преступление сие совершено не его руками.

Исполняется уже неделя, как о судьбе невинной девушки нет никаких сведений. Все мы в молитвах о том, чтобы негодяи, укравшие чужую дочь, горели в адском пламени, аминь. Молимся, чтоб в доме обесчещенного Джавланкула наступили наконец добрые, счастливые времена, аминь. Молимся, чтобы защитник несчастных и обездоленных Намазбай был вечно живой и здоровый, аблоху акбар, аминь.

Приложивший палец – мулла Садаф».

Прочитав письмо, Намаз опять сложил его треугольником, опустил в карман и не спеша поднялся.