Текст книги "Золотой выкуп"

Автор книги: Худайберды Тухтабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ. ПОЕДИНОК

Все тюрьмы края были переполнены джигитами намазовского отряда и людьми, подозреваемыми в поддержке намазовского движения. В сорока шести волостных и уездных казиевских судах шло разбирательство их дел. Особо опасные «преступники» содержались в тюрьме «Приют прокаженных», и их дела должны были рассматриваться русским окружным судом. Предчувствуя, что своими силами не справиться, господин Гескет обратился к генерал-губернатору Туркестанского края с просьбой о помощи: Николай Гродетов, сам заинтересованный в скорейшем окончании «Намазовских беспорядков», прикомандировал в Самарканд отряд судейских чиновников Ташкентского окружного суда.

Допрос Намаза поручили следователю по особо важным делам Владимирову, имевшему большой опыт работы с политическими заключенными.

Хотя истекала неделя, как Владимиров принял дело Намаза, он не спешил начинать допросы. В первую очередь следователь досконально изучил кипы жалоб на «деяния» Намаза и его соратников, поступившие в генерал-губернаторство в разное время, донесения администраторов, полицейских чиновников и пришел к заключению, что Намаза, сына Пиримкула, можно обвинить по статьям о грабительстве, вымогательстве, воровстве, убийстве, о неподчинении местным властям, о вооруженном выступлении против существующего строя. Уж не по одной – нескольким статьям можно было казнить Намаза не задумываясь. Удовлетворенный, господин Владимиров наметил план предстоящего допроса и велел конвоирам доставить заключенного.

И вот перед ним предстал Намаз, совсем еще молодой человек богатырского сложения. Руки связаны за спиной, на ногах кандалы. Увидев это, следователь уткнулся в бумаги, испытывая нечто вроде смущения. По закону тюремная администрация не имела права заковывать арестованного в кандалы прежде, чем виновность его будет доказана.

– Развязать узника, снять кандалы, – сердито приказал Владимиров конвоирам. Намаз усмехнулся: он хорошо знал законы, но знал также и то, что они постоянно будут нарушаться.

– Администрации тюрьмы будет заявлен протест, – сказал следователь, когда Намаз был освобожден от пут. – Садитесь. Мне говорили, что вы свободно владеете русским языком, это правда?

– Ну, не совсем свободно, но разговаривать могу.

– Выходит, толмач нам не понадобится. Тем лучше. Как вы себя чувствуете?

Намаз молча повел плечом.

– Не нужно ли вам чего-нибудь? Говорите, не стесняйтесь.

– Вчера кормили очень соленой баландой, – улыбнулся Намаз, – а воды дать забыли.

– Принести воды, – приказал Владимиров одному из конвоиров. – Скажите, Намаз, вы женаты?

– Да.

– Дети есть?

– Детей… – произнес Намаз и осекся. – Детей нет.

Следователь кивнул: Намаз, сам не зная о том, сказал правду. Но Владимиров не собирался сообщать заключенному о смерти его дочери. Это могло окончательно выбить Намаза из колеи, и так слабого после жестоких побоев. Тогда о работе с ним не могло быть и речи.

– Скажите, вы давно связаны с самаркандскими социал-демократами?

– А что это такое?

– Вы человек достаточно просвещенный, чтобы не знать, кто такие социал-демократы.

– Но я и вправду никакого представления о них не имею! – воскликнул Намаз.

– Хорошо. Выходит, вы стали на преступный путь разбойника самостоятельно?

– Прошу вас, господин следователь, больше не называйте меня разбойником. Я никогда не разбойничал и никого не грабил. Я всегда был и оставался истцом, требующим положенного ему по закону и совести.

– И потому вы присвоили пятьсот тысяч таньга у Хамдамбая, сына Акрамбая?

– Во-первых, «не присвоил», господин следователь. Все эти деньги я раздал тем несчастным, которые гнули хребет на Хамдамбая и которым он отказался заплатить. Во-вторых, я отнял у него не пятьсот тысяч таньга, а сто. Как видно, Хамдамбай и здесь решил погреть руки.

– Во всяком случае, вы не отрицаете – как бы мы ни называли ваши поступки, – что изымали у людей деньги силой?

– Но вы же прекрасно понимаете, хотя бы про себя, – открыто признавать вы никогда не станете! – они же не отдают по совести того, что люди заработали своим честным трудом!

– Хорошо, положим, вы отобрали деньги, якобы причитающиеся людям, их заработавшим. Но вам-то какая забота? Кто вас уполномочил совершать такие деяния?

– Прежде всего моя совесть, жажда справедливости. А потом и люди, те самые, обманутые, втоптанные в грязь. Начиналось все официально: пострадавшие сами просили меня защитить их права, выступить на казиевском суде.

– Вы можете представить какие-либо доказательства о том, что эти люди просили вас выступить на казиевском суде защитником их интересов? У вас сохранилось их письменное прошение?

– Нет. Все это происходило изустно.

– Мне очень, очень хочется помочь вам, но сделать это вряд ли смогу: у вас нет никаких доказательств в оправдание своих поступков.

– На суде, если вы сведете меня с истинными грабителями, все будет доказано.

– Но ведь существовал верный и законный путь справедливого решения вашего дела. А вы надумали разрешить его под покровом ночи, с оружием в руках…

– Как я мог воспользоваться «законным путем», когда вся дахбедская администрация погрязла во лжи и своеволии?

– Ладно, оставим пока этот разговор. Вы мне скажите, в тот вечер, когда вы… посетили дом Хамдамбая, я полагаю, вы были не одни?

– Разумеется, – улыбнулся Намаз.

– Назовите их имена.

– Увы, этого я сделать не могу.

– Почему?

– А просто потому, что я не предатель.

– Ну что ж… – Следователь помолчал минуту, потом произнес с сожалением: – Как ни крути, вашу деятельность начиная с той ночи мы не можем классифицировать иначе, как откровенный разбой. И вам, к сожалению, никак не удастся доказать обратное.

– А я буду доказывать, – качнул головой Намаз, чувствуя, что его опять охватывает слабость. – Я буду доказывать, что между разбоем и присвоением силой того, что тебе же причитается, – разница как между небом и землей. Разбойником у нас называют человека, который отобрал чью-то собственность, личную вещь. Хамдамбай располагает миллионами. Откуда появились у него эти богатства, коли он ни кетменем не машет, ни серпом не жнет и на поливе не проводит бессонных ночей? Все его богатства заработаны бедняками, а Хамдамбай присвоил их себе. Выходит, грабитель вовсе не я, а он, Хамдамбай, которого вы защищаете. Я прошу дать мне с ним очную ставку.

– Не горячитесь. Всему свое время. Не хотите еще воды?

– Нет, спасибо.

– Пойдем дальше, – Владимиров открыл другую папку, лежавшую перед ним на столе. – Наряду со многими другими, Намазбай, вы обвиняетесь также в убийстве.

– Ложь. Я не убийца.

– Если бы вы смогли доказать это, я был бы только рад. Вот по этому донесению, подписанному управителем Пайшанбинской волости, начальником полиции, вы, Намаз, сын Пиримкула, обвиняетесь в убийстве пайшанбинского жителя Хидирбая, сына Мурадбая.

– Это неправда, – сказал Намаз сдавленно. – Я все расскажу по порядку. Этот негодяй Хидирбай считался самым богатым человеком в Пайшанбе. Как-то остановился я переночевать у одного тамошнего знакомого… Уже вечерело, когда в дом, где я остановился, прибежала с плачем женщина. Она рассказала, что Хидирбай запряг ее мужа и двух сыновей вместо волов в маслобойку. Вначале я даже не поверил этому. Джигиты мои тоже не поверили. Да вы и сами, наверное, не поверили бы, разве не так, господин следователь?

– Продолжайте, – сказал следователь, не отвечая на вопрос.

– Но соседи подтвердили, что Хидирбай всегда заставляет своих должников расплачиваться таким образом. Я пошел к баю, взяв с собой четверых джигитов. Маслобойка находилась за конюшней, старая такая, рассохшаяся, скрипучая. В нее были впряжены двое ребятишек и старик – одни кости да кожа… На шеи надето, как у волов, ярмо, крутят себе жернова, крутят… Пот с них градом, глаза заливает. На мои расспросы ответили, что уже три дня, как их заставляют крутить маслобойку… Я думал, у меня сердце остановится – так было больно и обидно за несчастных. Пошел и выволок из дома лежавшего на атласных тюфяках Хидирбая и двух его сынков, впряг в ту самую маслобойку, которую крутили старик с сыновьями. «Посмотрите, испытайте на своей шкуре, каково работать вместо скотины!» Бай, однако, оказался упрямее любого вола, никогда не видавшего маслобойки. Уперся, и все, ни с места. Была у него там айвовая палка, которой погоняют обычно волов, ну я ею и отделал подлеца хорошенько…

– Кто дал вам право учинять подобную расправу?

– А кто ему дал право превращать людей в скотов?

– Но ведь есть должностные лица, обязанные бороться против несправедливости! А вы присвоили себе их полномочия.

– О ком вы говорите, господин следователь? О собутыльниках того богатея?

– В ту ночь Хидирбай умер.

– Он умер своей смертью.

– Если бы вы не впрягали его в жернова, он бы не умер.

– Если бы он не мучил бедняков, задолжавших ему какие-то гроши, я бы не впряг его в жернова. У этого Хидирбая был целый хурджин расписок, полученных им с должников. Те тоже должны были крутить маслобойку вместо волов. Когда я сжигал эти бумаги, сердце бая не выдержало – он упал замертво.

– Вы явились причиной его смерти, суд признает вас убийцей.

– Я не убийца, я – мститель.

– Бай имел право принимать какие-то меры против злостных неплательщиков долгов.

– Но не превращать человека в скотину. Такого права ему никто не давал.

– Но и вы не имели права убивать человека, чтобы доказать свою правоту.

– Он получил по заслугам!

– Намазбай, я бы просил вас не горячиться. Вы прекрасно знаете, что материалы следствия служат основой решения суда. В ваших интересах считать меня своим защитником, обязанным понять вас, мотивированно объяснить многие ваши поступки. Если честно, я мог бы отвести от вас ряд обвинений, как несостоятельных. Спокойное, деловое выяснение всех обстоятельств дела позарез необходимо как вам, так и мне. В таком случае облегчится тяжесть обвинений, павших на вас, да и у меня будет совесть чиста, а уверенность, что не допустил несправедливости, станет мне наградой.

– Почему, в таком случае, вы не поинтересовались тем, почему и кому я начал мстить? Ведь что-то заставило меня применить силу против силы?

– Вот это-то я и пытаюсь выяснить, – мягко сказал следователь. – В этой бумаге отмечено, что вы избили до полусмерти тысячника Арсланбека Джамской волости, а контору его подожгли.

– Верно, – кивнул Намаз, глядя прямо в глаза следователя.

– Расскажите поподробнее. И зачем вы это сделали?

– Написать об этом, конечно, в той бумажке забыли?

– Забыли, – вздохнул следователь.

– Что ж, слушайте, – продолжал Намаз. – Верно, я привязал негодяя Арсланбека вверх ногами к чинаре на многолюдной площади Джама и крепко отхлестал плетью. А сделал я это за то, что он изнасиловал девятилетнюю дочь своей служанки. Будто мало было ему четырех жен, да еще тех, на которых он женится на месяц-другой… Девочка не вынесла позора – бросилась в Бурхауз… Труп выловили на следующий день. Мать сошла с ума.

– Отец?

– Отца у девочки не было, вернее – им был сам Арсланбек.

– Неужто он изнасиловал собственную дочь?!

– Как видите! – усмехнулся Намаз. – Потому и сошла с ума бедная женщина. Приезжаю, вижу: близкие, родственники бедняжки почернели от горя… Что бы вы сделали на моем месте, господин следователь?

– Продолжайте, – ушел от ответа Владимиров.

– А что продолжать? Привязал негодяя к чинаре вверх ногами на площади и отхлестал плетью. Потом предал огню его контору. Тут мне донесли, что к Джаму приближаются солдаты. Я увел своих джигитов в горы, чтобы избежать кровопролития.

– Хорошо, – начал подниматься с места следователь, давая понять, что разговор окончен. – Я предупрежу тюремную администрацию, чтобы вас нормально кормили. Конвой, увести заключенного.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗВЕЗДА НАДЕЖДЫ

Протест следователя ни в тот день, ни в последующие не был принят во внимание. Все, начиная от полицмейстера и кончая генерал-губернатором Туркестана, хорошо знали, что Намаз, сын Пиримкула, дважды совершал дерзкие побеги из тюрьмы, а в бытность на свободе многократно выходил живым-невредимым, уводя и свою банду, из самых немыслимых, отчаянных положений.

Правда, хотя кандалов не сняли, в те дни случилось несколько событий, которые заметно улучшили настроение Намаза. Намазу довелось повидаться со всеми соратниками, взятыми под стражу: следователь устроил им очную ставку в надежде раскрыть их взаимоотношения с Намазом, что должно было сыграть определенную роль в деле. Однако, к досаде господина Владимирова, многие джигиты заявили, что человека, представленного им неким Намазом, сыном Пиримкула, видят впервые в жизни и никаких общих дел с ним не имели. «У каждого из нас свои обиды, мстить за которые мы поднялись без чьего-либо наущения», – убеждали они, всячески стремясь отвести от Намаза хотя бы часть страшных обвинений.

В один из дней, когда борьба на следствии разгоралась все сильнее, с Намазом опять заговорил надзиратель, сопровождавший его в зиндан.

– Намазбай, тебе привет от жены, – проговорил он без всякого выражения в голосе.

Намаз, хоть сам и собирался поговорить с Усачом при первой же возможности, которая, впрочем, до сих пор не выдавалась, поначалу так опешил, что ничего не смог ответить.

– Сестра твоя Улугой тоже в Самарканде, – продолжал Усач спокойно.

– Серьезно? – На этот раз Намазу удалось заглянуть в глаза надзирателя.

– Зять твой, тесть и еще русский парень, который всегда ходит в узбекской одежде, Назар Матвеевич, кажется, его зовут, – все находятся в городе. Ищут возможность спасти тебя.

– Кого еще ты видел, хороший человек?

– Мало ли кого, – уклонился от прямого ответа Усач. – Ты от меня узнал то, что тебе следует знать.

– Понятно. И на том спасибо, – кивнул Намаз. – А как тебя зовут, хороший человек?

– Для тебя это не имеет никакого значения, – опять ответствовал надзиратель. – А имеет значение вот что. Ты должен растянуть следствие как можно дольше. Делай все, что можешь. Изобрази даже, что сошел с ума, лишь бы следствие не завершили и дело не передали в суд. Нам необходимо выиграть время.

– Ты, конечно, не скажешь, чья это воля?

– Выберешься отсюда – сам узнаешь. Начинай действовать, не откладывая. Только смотри не вызови подозрений.

Навстречу им показались стражники.

– Все остальное потом, в камере, – успел шепнуть Усач.

Глаза Намаза уже привыкли к полумгле темницы, ему казалось даже, что здесь он видит лучше, чем при солнечном свете.

Едва захлопнулась дверь, Намаз быстрым взором окинул клетушку, где каждая трещинка на стене, каждый бугорок на глиняном полу, – все-все было ему уже знакомо до отвращения. Взгляд узника не мог остановиться ни на чем. Пусто было и под соломенным тюфяком. Неужто Усач так жестоко подшутил над ним, намекнув, что в камере его что-то ждет? Не может того быть, ведь надзиратель сообщил ему, что происходит на воле, передал привет от жены и родных. Скажем, к ним он как-то еще мог втереться в доверие, но провести хитроумного Назарматвея не такое уж легкое дело. Тут быстренько обожжешься! Назарматвей не стал бы показываться провокатору, тем более представляться своим именем-отчеством, но Усач ведь так и сказал: «…Русский парень, который всегда ходит в узбекской одежде», и имя назвал! Постой-постой, еще что-то важное сказал полицейский, а он, Намаз, упустил в радостном волнении. Что же это было? Одно слово, одно-единственное, но главное… Какое же? «Потом»! Усатый полицейский сказал: «…Потом, в камере»!

Значит, Усач придет в камеру. Что-то принесет или еще что-то скажет. Какое счастье, Насиба жива, находится на воле! Как она, интересно, управляется с ребенком? Тяжело, наверное, одной, в чужих краях, с бедою горькой в душе… Хорошо хоть, Улугой рядом… Сестра… Бросила на произвол судьбы детей своих малых, поехала в дальнюю даль, чтобы узнать, жив ли брат Намаз, каково ему в неволе!

И верный друг Назар Матвеевич тоже здесь. Назарматвей не мог приехать один, с ним наверняка верные джигиты, готовые пойти ради друзей в огонь и воду. Выходит, на воле не сидят сложа руки, действуют вовсю, чтобы вызволить своих друзей из темниц. Выходит, существуют еще на свете верность, доброта, дружба, любовь…

Дверь темницы с грохотом открылась, Намаз, задумчиво шагавший из угла в угол, поспешно оглянулся. Он надеялся увидеть усатого полицейского. Но вместо него в камеру просунулся стражник-узбек.

– Принимай ужин, Намаз! – крикнул он громко.

Ужин был обернут в клетчатый платок.

– Вначале достаньте штуку из-за моей пазухи, – быстрым шепотом произнес стражник. Намаз вынул «штуку», завернутую в рогожу, сразу почувствовав ее железную тяжесть. Стражник положил еду на пол и поспешно удалился.

Намаз лихорадочно развернул рогожу: сверкнуло лезвие остро наточенной теши[44]44
  Теша́ – инструмент типа топорика с лезвием, насаживаемым поперек топорища.


[Закрыть] примерно в две ладони! Не держи Намаз в собственных руках это орудие, он наверняка ущипнул бы себя, чтобы проверить, не сон ли он видит. Но вот она, теша, острая, с гладко отполированной ручкой. А что можно делать ею? Копать, рубить, а обратной стороной лезвия, обухом, пользоваться как молотком. Задача ясна: друзья на воле пришли к заключению, что он должен делать подкоп. Но какой, в какую сторону, ведь он, Намаз, даже предположительно не знает, в каком месте находится его зиндан. Это во-первых. Во-вторых, куда он будет девать землю, которую вынет? Друзья ничего ему об этом не сообщили. И почему тешу принес не сам Усач, а этот грубоватый с виду парень-стражник?

Намаз подошел к обитой железом двери и громко постучался.

– В чем дело? – раздался голос стражника, приносившего ужин.

– Что-то живот скрутило! – крикнул Намаз.

Медленно шагая по тюремному двору, Намаз зорким взглядом оглядывал, запоминая, общее строение тюрьмы, здания, примыкавшие к нему. Его зиндан находился в той стороне, где стояли строеньица кухни и дровяного сарая. От стены тюрьмы до крепкого глинобитного забора, опоясывавшего «Приют прокаженных», было около пятидесяти шагов, не меньше. Поскольку зиндан Намаза находился на полметра ниже основания тюремной стены, если вести подкоп прямо, можно будет, минуя снизу кухню и дровяной склад, выйти к подножию холма, уже за тюремным забором.

– Заключенный, выходите! – постучались в дверь.

И вот он опять в своем зиндане. Намаз, обычно принимавший быстрые, единственно верные решения, сейчас был растерян, не зная, что предпринять. Долгая, тяжкая работа тешой его не пугала: за свою жизнь он перепахал кетменем, наверное, не одну тысячу танабов земли. Хотя, конечно, работать тешой, да еще скрытно, – не кетменем махать в поле. Тут нужна особая осторожность: небольшой шум уже хорошо слышен в других, соседних темницах. А кто там: друг, враг? Каким образом землю выносить, друзья, наверное, продумали, да и все остальные детали не сегодня завтра сообщат. Но разве может сидеть Намаз сложа руки, когда впереди забрезжил луч надежды?!

Намаз одним махом съел холодный жидкий пшенный суп и, взяв тешу в руку, принялся обследовать стены камеры пядь за пядью, все более убеждаясь, что пробить брешь в них – дело невозможное: они были выложены из жженого кирпича, скрепленного ганчом – особым видом раствора алебастра. Бессмысленно копать яму в полу: в каком уголке темницы ни начнешь – сразу заметят. Разве что под тюфяком, но и тюфяк велят каждую неделю перетаскивать на другое место.

Намаз обессиленно опустился на пол, прислонился к холодной стене, глубоко вздохнул, стремясь подавить подступающее отчаяние.

Только что казалось: скоро солнце засияет над головой, придет желанная свобода, – где теперь свет надежды?! Намаз поглядел на приятно оттягивающую руку своей тяжестью тешу, вздохнул и опять принялся осматривать клетушку, в которую был заключен, внимательным, изучающим взглядом. Неужто ничего нельзя придумать? Но ведь сказал же кто-то из мудрецов, что безвыходных положений не бывает. Может, друзья, переправляя ему тешу, и сами не представляли, какой подкоп он начнет рыть, надеялись только на его ум и смекалку? Так неужели он, Намаз, не найдет тот единственный путь, который должен существовать?

Взгляд Намаза остановился на лестнице в четыре ступеньки, ведущей к двери темницы наверху. У основания лестница была сложена из больших каменных глыб…

Весь напрягшись, Намаз медленно поднялся и так же медленно, не отрывая взгляда от этих глыб, словно завораживая их, направился к лестнице. Если только суметь вынуть один из камней, лежащих в самом низу, все пойдет хорошо… Только работы поприбавится, копать придется шагов десять-пятнадцать лишних…

Каменные глыбы тоже были скреплены между собой ганчом. Бить тешой по ним нельзя – такой звон поднимется, что только уши затыкай.

Намаз выбрал нижний камень ближе к стене, в углу, провел тешой по застывшему камнем раствору. Едва он провел по нему лезвием, раздался сухой скрип, какой издают мельничные жернова, когда в желобах уменьшается напор воды. Намазу показалось, что звук этот поднял на ноги всю тюрьму. Прислушался затаив дыхание. В «Приюте прокаженных» царила прежняя тишина. «Значит, мне показалось, что очень громко, – решил Намаз. – Ведь в моей темнице царит такая тишина, что уши отвыкают от звуков, и малейший шорох кажется грохотом. Но все равно рисковать нельзя. Надо дождаться, когда стражники в нарушение всяких уставов, как всегда, прикорнут. Тогда ведь оживают молчавшие весь день узники. И джигиты мои начинают петь, чтобы излить свою тоску по воле…»

Намаз опустился на землю, вытянув ноги, прислонился к стене и закрыл глаза… Сказать кому на воле – поверит ли кто, что люди в тюрьме поют? Поют люди, которые знают, что не сегодня завтра непременно могут быть приговорены к смертной казни? Говорят, женщины освобождают душу от горя и печали плачем, а мужчины, видать, песней… И не мудрено, если песня еще и поможет им свободу отвоевать…

«Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою – вершок», – вдруг отчетливо зазвучал в ушах голос Шернияза, затянувшего шутливую песенку:

 
Меньше малого орешка, кичкина, мой малышок! —
 

хором подхватили многие голоса. Намаз вскочил на ноги, словно в него влили живую воду, подступил к облюбованному камню.

 
Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою – вершок!..
 

Удар по проклятому ганчу! Удар, еще удар!

Меньше малого орешка, кичкина, мой малышок!..

Сейчас, наверное, Шахамин, человек немолодой, но любитель пошутить и посмеяться, вышел в середину круга, изображая жеманную женщину, принялся плясать, не обращая внимания на рвущие кожу кандалы, на звон цепей… Поплясав, Шахамин начнет превращаться в арбуз: втянет голову в плечи, ноги согнет в коленях, руки сложит перед собой, выгнет спину, глядишь, перед тобой то ли человек, то ли в самом деле арбуз, и не маленький, конечно… Намаз улыбнулся. Ему вспомнилось, как часто его джигиты во время привалов в тугаях или безбрежной степи, несмотря на усталость, собирались в круг и тотчас затягивали свою любимую «Кичкинаджан», а Шахамин выходил плясать первым и приглашал других не оставаться в стороне.

 
Меньше братца Эсергепа, с кем делился крошкой хлеба,
Меньше деда своего – Шахамина самого!
 

Намаз работал с удесятеренной силой, точно поющие помогали ему. Подкопанная снизу, крупинка за крупинкой лишавшаяся удерживавшего ее ганча, глыба едва заметно качнулась, как зуб, подточенный долгой болезнью!

 
Меньше малого Халбая,
Ачилды и Каршибая,
Но зато он всем дружок,
Кичкина, мой малышок,
Кичкина, мой малышок, вместе с шапкою – вершок! —
 

все неслось откуда-то, было не понять, сверху ли, с боковых, расположенных рядом с клетушкой Намаза темниц.

«Да они никак песней сообщают, кто здесь находится!» – улыбнулся Намаз, вставляя тешу в едва заметную расщелину, образовавшуюся между каменными глыбами. Та, «намазовская», снизу, неуклюже шевельнулась, потом покорно опустилась одним краем в вырытую под нею яму. Обрадованный Намаз, однако, не спешил свалить ее окончательно. Наоборот, подперев глыбу рукоятью теши, руками отскреб всю вытащенную землю обратно в яму, тщательно утоптал, а затем, поднатужившись, приподнял и уложил камень на место почти так, как он лежал раньше. Что эта глыба вынималась, можно было обнаружить только при очень внимательном осмотре. Намаз подмел полой халата вокруг камня. Никаких следов от его ночных трудов не осталось.

Теперь нужно было придумать, куда спрятать тешу. Оказалось, некуда, кроме как в тюфяк. «Ладно, ночь мы с нею как-нибудь переночуем, – подумал Намаз. – А завтра что-нибудь придумаем. Когда тайный ход удлинится, там много чего можно будет спрятать. А пока придется рисковать».

Время, знать, давно перевалило за полночь. Исполнители «Кичкинаджана» давно угомонились. «Молодцы, мои дорогие! – улыбнулся Намаз. – Пойте, пойте побольше, это вам и душу облегчит, а может, и освобождению нашему поможет!»

Едва Намаз растянулся на своем жестком ложе, как почувствовал, что по ногам потянуло холодом. Видать, кто-то бесшумно отворил дверь и теперь прислушивался. Намаз по старой привычке напрягся и чутко ждал, что произойдет дальше.

– Намаз, не спишь? – донесся в темноте знакомый голос усатого надзирателя.

– Не сплю, – ответил он с облегчением.

Усач на ощупь добрался до него, опустился на тюфяк.

– Орудие тебе передали?

– Передали.

– Тогда слушай, что я скажу, – продолжал еле слышным шепотом надзиратель. – Во-первых, перестань ты так дичиться меня, я свой, понял, ну не в том смысле, правда, что я борец за какую-нибудь там идею, нет, свой в том смысле, что и у полицейского может найтись для таких, как ты, сострадание и желание помочь. Так вот, вначале мы думали подкупить начальника тюрьмы, старого пьянчужку. Не вышло. Как раз когда он нам понадобился, он упал с коня и вот уже несколько дней лежит без памяти, в себя не приходит. А и придет – вернется ли на свое место, нет, неизвестно. Пока же сюда назначен новый начальник. Зверь, а не человек. Ты должен быть очень осторожным, понимаешь?

– Понимаю.

– На твое счастье, отряд стражников, которые подчиняются мне, на время перевели сюда в ночное дежурство. Среди них у меня есть несколько верных людей. Одного ты уже видел. Дежурить мы будем дней десять, не больше. На это время я обещаю помогать во всем, в чем будет нужда.

– Хорошо. Но что я буду делать с этой штукой, которую передал мне ваш человек?

– Рыть подкоп. Как ты его будешь рыть, мы должны с тобой сейчас решить. Но я сперва хочу объяснить тебе, в какую сторону примерно должен идти тайный ход.

– Если по прямой, то от того правого угла, напротив двери, – сказал Намаз, – пройду под кухней и дровяным сараем, под тюремным забором и выйду наружу, к основанию холма.

– Видишь, ваши ребята не ошиблись в тебе, когда говорили, что ты быстро сообразишь, что к чему, – обрадовался Усач.

– Рыть-то я могу, – горько усмехнулся Намаз. – А куда я буду девать ту уйму земли, которая будет выходить из рва?

– Я принес тебе мешок. Возьми, пока спрячь в подушке. Землю будут выносить мои люди. Мы это продумали. Работать ты должен только ночью. И еще одно: никому ни слова о готовящемся побеге. Среди ваших есть предатель, но кто – сказать не могу. Сам не знаю. Понял?

– Понял, – сказал Намаз, разом представив себе всех тех джигитов, которые сегодня помогали ему своей веселой, разудалой песней. – Только вы им не мешайте петь по ночам, хороший человек, ладно?

– Ясненько, – тихо засмеялся надзиратель. – Пусть поют. А то у ночи, говорят, уши длинные! Но мы с тобой не решили главного – откуда копать так, чтобы никому ничего, даже при тщательном осмотре, не было заметно… Вот главное, что нас мучает. Я сам уж думал-думал, чуть голову не сломал, но так ничего и не придумал…

– Ну, это дело уже решенное, – теперь засмеялся Намаз. И рассказал, что он успел сегодня продумать и проделать. Усач пришел в полный восторг.

– Не зря, выходит, твои твердили, что ты уж обязательно что-нибудь придумаешь, – хлопнул он по крепкой, как камень, спине узника. – Да, привет тебе от Сергея-Табиба, как вы называете Сергея Степановича.

– Он тоже в городе? – обрадовался Намаз.

– Бывает частенько. Он нынче лечит мою жену. Прекрасный человек. Вот это ключ от твоих кандалов, я сделал дубликат. Ночью, когда будешь работать, будешь снимать кандалы. Но к утру не забывай их надеть, понял?

– Этого уж я не забуду, – горько усмехнулся Намаз.

– Да, еще. Над приятелями твоими уже начался суд.

– Когда?

– Вчера. Ты должен оттягивать окончание следствия всеми силами. Иначе прорыть подкоп не успеешь.

– Постараюсь. Вы мне доставьте сюда, пожалуйста, свечей. В подземном ходе будет темно, можно и не то направление взять.

– Свечи у тебя будут. Об этом не беспокойся. Не забывай об осторожности и о том гнусном человеке, который затесался среди вас.

– Спасибо, хороший человек, не забуду.

– Ладно, пойду я. Сейчас сюда спустится еще один человек, только не шумите, пожалуйста. Он и будет таскать отсюда землю, вынутую тобой.

Слова усатого надзирателя вначале даже бросив Намаза в пот, потому что он подумал, уж не хотят ли пропустить к нему Насибу, но когда Усач сказал, что «он будет таскать землю, вынутую тобой», понял, что речь идет не о жене. Но все равно он весь подобрался в ожидании.

Послышались осторожные шаги, тихое недовольное бормотанье: «Да уж тут сам черт ногу сломит!..» Голос был знакомый, но Намаз никак не мог его сразу вспомнить. Ломкий какой-то, почти мальчишеский.

– Намаз-ака! – раздался свистящий шепот. – Намаз-ака, я это, ваш приемный брат Тухташ…

– Тухташбай! – Намаз порывисто подбежал к лестнице, нащупал руками Тухташа, боязливо спускавшегося по ступенькам, крепко прижал к груди. Мальчишка тоже обхватил его могучую шею руками, прильнул к нему своим небольшим тонким тельцем. Плечи его вздрагивали.

– Не плачь, братишка. Прошу тебя. Хоть в темноте да свиделись, живыми-здоровыми. Ты лучше расскажи, как очутился здесь. Ведь, клянусь аллахом, кого угодно ждал встретить, только не тебя.

– Так ведь я в полиции служу!

– Да что ты говоришь?!

– Ей-богу, если не верите, вот, пощупайте, стоячий воротник, на груди целый ряд железных пуговиц!.. – с некоторой даже гордостью стал рассказывать Тухташбай. – Они мне и жалованье платить обещали. Тридцать таньга в месяц. Но работа больно уж грязная… Всякий сор-мусор, конечно, ладно, но они и уборные чистить, а потом нечистоты вывозить заставляют… И еще… приходится носить эти самые… не помню, как называются по-ихнему… за больными, которые сами не могут сходить по нужде, все приходится выносить… Такие есть узники, ака, вы не представляете! Одни высохли как щепки, а другие распухли как бочки… Я им помогаю подойти к этой самой штуке… да вспомнил! – параша называется, справлять нужду. Ну ладно, тут интересного мало. Поговорим о деле. Ту землю, что вы нароете в подземном ходу, буду выносить я. Кстати, Хайитбай тоже здесь, – с мальчишеской непосредственностью перескочил Тухташбай с «дела», о котором принялся говорить, на другое. – Только его надо немного приструнить. Со стражниками взял привычку в карты играть. Я ему говорю: «Зачем ты это делаешь?» – а он: «Не твое дело, – говорит. – Нам нужны деньги, много денег, чтобы помочь Намазу-ака». Он на ишак-арбе ездит. Землю, которую я буду выносить от вас, он повезет на своей арбе из тюрьмы. Не бойтесь, ни у кого это не вызовет подозрения. Дядя Петр велел во дворе новую уборную копать, хотя еще и старая вполне годилась. Это он специально сделал, чтобы было, какую землю вывозить.