Текст книги "Анатомия рассеянной души. Древо познания"

Автор книги: Хосе Ортега-и-Гассет

Соавторы: Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, разумеется! Не сомневаюсь.

– А если это так, так чего же они пристают со своими дурацкими нравоучениями?

– А зачем тебе понадобился компаньон? Много расходов?

– Пропасть! Но все мои расходы необходимы. Этого требует теперешняя жизнь. Жена должна иметь хорошую обстановку, одеваться по моде, иметь красивые наряды, драгоценности… На дом, на стол, на модисток, портных, на театр, на выезд нужно уйму денег. И вот, я ищу всеми средствами этих денег.

– А не лучше ли было бы сократиться немножко? – спросил Андрес.

– Для чего? Чтобы жить по-настоящему в старости? Нет, нет, лучше уж сейчас, или никогда. Сейчас, пока я еще молод.

– Это тоже философия, и, пожалуй, неслабая; но ты развратишь свой дом.

– Я не особенно забочусь о нравственности, – возразил Хулио. – Скажу тебе по секрету: по-моему, честная женщина – один из самых нелепых и неприятных продуктов жизни.

– Однако!

– Да; женщины, в которых нет кокетства, мне не нравятся. Я люблю, когда женщина много тратит, украшает себя, возбуждает восхищение. Один маркиз, мой пациент, говорит: элегантная женщина должна иметь не одного, а нескольких мужей. Когда он это говорит, все смеются.

– Почему же?

– Потому что у его жены всего один муж, но зато любовников – целых трое.

– Сразу?

– Да, сразу, она очень либеральная женщина.

– Очень либеральная и очень консервативная, если любовники помогают ей жить.

– Пожалуй. В таком случае, ее можно назвать либерально-консервативной.

Подъехали к дому клиента.

– А ты теперь куда? – спросил Хулио.

– Куда-нибудь, все равно. Я ничем не занят.

– Так, если хочешь, мой кучер подвезет тебя до площади Сибелес.

– Отлично.

– Отвезите сеньора до площади Сибелес, а потом вернитесь сюда, – сказал Хулио кучеру.

Старые товарищи расстались, и Андрес подумал, что, судя по тому, что он узнал, компаньону Хулио не позавидуешь.

3. Фермин Ибарра

Через несколько дней после этого, Андрес встретился на улице с Фермином Ибаррой. Фермин был неузнаваем, возмужал, окреп, и ходил уже без палки.

– На днях я уезжаю, – сказал он Андресу.

– Куда?

– Пока в Бельгию, а там посмотрю. Здесь мне не хочется оставаться, и я, должно быть, не вернусь.

– В самом деле?

– Да. Здесь ничего нельзя предпринять. Я имею патенты на два-три своих изобретения, по-моему, очень неплохих; в Бельгии у меня их покупали, но мне сначала хотелось попытаться пристроить их в Испании, и я уезжаю обескураженный. Здесь ничего не сделаешь.

– Это меня не удивляет, – сказал Андрес, – здесь нет подходящих условий для того, что ты хочешь сделать.

– Ну, разумеется, – воскликнул Ибарра. – Изобретение предполагает повторение, синтез фаз открытия; изобретение часто является столь прямым и естественным последствием предыдущих фактов, что почти можно сказать, что оно выявляется само собой, без постороннего усилия. А на чем можно проследить в Испании эволюционный процесс открытия? Какими путями? В каких мастерских? В каких лабораториях?

– Нигде.

– Но, в конце концов, меня не это возмущает, – продолжал Фермин. – Возмущает меня подозрительность, недоброжелательство, хвастливость этих людей… У нас все или надутые франты или гуляки. Франты господствуют во всей стране, от Пиринеев до Кадикса… Политические деятели, военные, профессора, духовенство – все это франты с гипертрофированным «Я».

– Да, это правда.

– Когда я бываю заграницей, – продолжал Фермин, – мне хочется верить, что страна наша не умерла для культуры, что здесь рассуждают и думают, но стоит мне взять в руки испанскую газету, как меня начинает мутить: только и пишут, что о политических деятелях да о тореадорах. Это позор.

Фермин Ибарра рассказал о своих попытках в Мадриде, в Барселоне, в Бильбао. Нашелся один миллионер, который сказал ему, что не может рисковать своими деньгами без достаточных оснований, но что, если испытания окажутся удачными, он согласен дать ему некоторую сумму из пятидесяти процентов.

– Испанский капитал находится в руках самых гнусных подлецов, – закончил Фермин свой рассказ.

Несколько месяцев спустя Ибарра написал Андресу, что в Бельгии он открыл мастерскую, и что дела его идут отлично.

4. Встреча с Лулу

Приятель дона Педро, видный правительственный чиновник обещал выхлопотать место для Андреса. Чиновник этот жил на улице Сан-Бернардо. Андрес несколько раз ходил к нему, и тот каждый раз говорил, что еще не нашел ничего. Однажды он сказал:

– Единственное, что мы можем предложить вам в настоящее время, это место санитарного врача, которое освободится на днях. Скажите, находите ли вы это для себя подходящим? И, если да, то мы будем иметь вас в виду.

– Я согласен.

– В таком случай, я извещу вас.

Возвращаясь после этого визита, Андрес на углу улиц Гранде и Пэс встретился с Лулу. Она была все такая же, как и раньше, не изменилась ни в чем.

Лулу немножко смутилась при виде Андреса, что с нею редко случалось. Андрес с удовольствием смотрел на нее. Она была в мантилье, такая тоненькая, стройная, грациозная, и смотрела на него, улыбаясь и чуть-чуть краснея.

– Нам есть о чем поговорить, – сказала Лулу, – и я бы с радостью поболтала с вами сейчас, но надо идти по делу. По субботам мы с мамой обыкновенно ходим в кафе «Луна». Может быть, и вы придете туда?

– Конечно, приду.

– Завтра как раз суббота. От половины десятого до десяти. Смотрите же, приходите. Не забудете?

– Не забуду. Приду непременно.

Они расстались, и на следующий вечер Андрес отправился в назначенное кафе. Лулу и донья Леонарда уже были там. С ними сидел какой-то молодой человек в очках. Андрес поздоровался с матерью, которая встретила его довольно сухо, и сел на стул стоящий поодаль от Лулу.

– Сядьте сюда, – сказала она, подвигаясь и давая ему место на диване.

Андрес сел рядом с девушкой.

– Я очень рада, что вы пришли, – сказала Лулу. – Я боялась, что вы не захотите.

– Почему же я мог бы не захотеть?

– Так! Уж вы такой!

– Я не понимаю только, почему вы избрали это кафе. Или вы, может быть, уже переехали с улицы Фукаре?

– О, вот хватились! Мы теперь живем здесь, на улице Пэс. Знаете, кто повернул так нашу жизнь?

– Кто?

– Хулио.

– В самом деле?

– Да.

– Ну вот, вы теперь видите, что он не такой плохой, каким вы его считали.

– Совершенно такой; и даже еще хуже, чем я думала. Да я вам расскажу! А вы что делали? Как вам жилось?

Андрес вкратце рассказал ей, как он жил и что делал в Альколее.

– Боже мой, что вы за невозможный человек! – воскликнула Лулу. – Настоящий волк!

Господин в очках, беседовавший с доньей Леонардой, видя, что Лулу ни на минуту не перестает болтать с Андресом, встал и ушел.

– Если вы сколько-нибудь интересуетесь Лулу, то можете быть вполне удовлетворены, – пренебрежительным и кислым тоном сказала Андресу донья Леонарда.

– Почему вы говорите мне это? – спросил Андрес.

– Потому что она относится к вам прямо-таки с редкой любовью. И, правду сказать, не понимаю, за что.

– Я тоже не понимаю, почему людей нужно любить непременно за что-нибудь, – резко вмешалась Лулу, – любят или не любят, и больше ничего.

Донья Леонарда с недовольной миной взяла вечернюю газету и стала читать ее. Лулу продолжала разговаривать с Андресом.

– Сейчас вы узнаете, как Хулио изменил нашу жизнь, – сказала она вполголоса. – Я вам говорила, что он подлец, и что он не женится на Нини. И действительно, кончив курс, он стал скрываться от нас. Я навела справки и узнала, что он ухаживает за одной барышней из хорошей и богатой семьи. Тогда я позвала Хулио, мы переговорили, и он сказал мне напрямик, что не думает жениться на Нини.

– Так, без всяких церемоний?

– Да; сказал, что это ему не подходит, что для него жениться на бедной девушке значило бы надеть себе петлю на шею. Я была совершенно спокойна и сказала ему: «Послушай, мне хотелось бы, чтобы ты сам побывал у дона Пруденсио и уведомил его». – «В чем же мне его уведомить?» – спросил он. – «А вот в том, что ты не женишься на Нини, потому что у тебя нет средств, ну, словом, по тем причинам, которые ты мне привел».

– Воображаю, как он был поражен, – воскликнул Андрес, – он ведь думал, что, когда он это скажет, в вашей семье разразится настоящая катастрофа.

– Да, он совсем остолбенел от изумления. – «Хорошо, хорошо, – сказал они, – я схожу к нему и все скажу». – Я сообщила новость матери, и она собралась было наделать глупостей, но, по счастью, раздумала; потом мы сказали Нини, та рыдала и рвалась отомстить Хулио. Когда обе они успокоились, я сказала Нини, что придет дон Пруденсио, а я знаю, что она нравится дону Пруденсио, и что спасение ее в доне Пруденсио. И действительно, через несколько дней дон Пруденсио пришел и вел себя очень дипломатично. Рассказал, что Хулио вряд ли получит место, и ему придется, пожалуй, уезжать в провинцию… Нини была очаровательна. С тех пор я больше не верю женщинам.

– Благодарю за откровенность, – шутливо сказал Андрес.

– Это правда, – возразила Лулу. – Мужчины лживы, но женщины все-таки еще лживее. Дня через два-три дон Пруденсио пришел опять, переговорил с мамой, с Нини, и – готово дело: свадьба! А когда Хулио пришел возвратить Нини ее письма, посмотрели бы вы какая у него была кроличья рожица, когда мама принялась расхваливать дона Пруденсио и хвастаться, что у него столько-то тысяч дуро, одно именье здесь, другое – там.

– Я так и вижу грустное лицо Хулио, какое у него всегда делается при мысли о том, что у других есть деньги.

– Да, он был прямо в бешенстве. После свадебного путешествия, дон Пруденсио спросил меня: «Как ты хочешь жить: с сестрой и со мной или с матерью?» – Я сказала: «Замуж мне не выйти, а жить без работы тоже не хочется; я бы хотела иметь небольшой магазин-ателье, и продолжала бы работать». – «Только и всего; скажи мне, что тебе понадобится». – И устроил мне магазин.

– И теперь у вас собственный магазин?

– Да; он здесь же, на улице Пэс. Вначале мать была против, все из-за того же вздора, что отец мой был тем-то и тем-то. Но, ведь каждый живет по-своему, не правда ли?

– Конечно! Что может быть лучше, как жить своим трудом.

Андрес и Лулу проговорили долго и перебрали всех старых знакомых и соседей.

– Помните вы того старичка, дона Клето? – спросила Лулу.

– Да; что с ним?

– Умер, бедняга… мне было жаль его…

– Отчего же он умер?

– С голоду. Раз вечером мы с Венансией вошли в его комнату, он уже кончался, и говорит таким слабым голосом: «Ничего, я здоров, не беспокойтесь… это просто маленькая слабость…» А он уж умирал.

В половине второго донья Леонарда и Лулу встали, и Андрес проводил их на улицу Пэс.

– Вы придете к нам? – спросила Лулу.

– Да, надеюсь!

– Иногда к нам заглядывает и Хулио.

– Вы не питаете к нему ненависти?

– Ненависти? О, нет! У меня к нему гораздо больше презрения, чем ненависти, но он меня забавляет и интересует, – как будто я вижу какое-нибудь ядовитое насекомое, посаженное под стеклянный колпак.

5. Санитарный врач

Через несколько дней по получении места санитарного врача и по ознакомлении с своими обязанностями, Андрес понял, что эта должность не по нему. Антисоциальный инстинкт его еще более усилился, превратился в ненависть к богачам, но и симпатии к бедным не прибавилось.

«Я, питающий такое презрение к обществу, – говорил он себе, – должен осматривать проституток и выдавать им билеты, тогда как я должен бы радоваться, что каждая из них носит в себе яд, которым можно заразить сотни две маменькиных сынков!»

Андрес продолжал занимать эту должность отчасти из любопытства, отчасти из боязни, чтобы протежировавший ему сановник не счел его капризным, Но необходимость жить в этой среде, действовала на него вредно. Теперь в жизни его не было уже ничего радостного, ничего привлекательного, он чувствовал себя, как человек, которому приходится идти нагим среди колючек. В душе его постоянно жило ощущение пустоты, горечи, озлобления и чувство угнетения и тоски. От этого раздражения он часто бывал резок и груб на словах.

Приходивших для освидетельствования женщин он нередко спрашивал:

– Ты больна?

– Да.

– Чего ты хочешь: лечиться в больнице или остаться на свободе?

– Лучше остаться на свободе.

– Хорошо. Делай, как знаешь; по мне, можешь заразить хоть половину мира, мне нет до этого дела.

Иногда, видя, что проститутки, приведенные полицейскими, смеялись, он упрекал их:

– В вас нет никакой ненависти. Учитесь ненавидеть, тогда по крайней мере будете жить спокойнее.

Женщины смотрели на него с удивлением. «Ненавидеть? За что?» – спрашивали себя некоторые из них.

Итурриос был прав: природа очень мудра; создавая раба, она вселяла в него и рабский дух, создавая проститутку, наделяла ее и духом проституции. Этот жалкий пролетариат половой жизни имел, однако, и свою честь – честь тела; но, почем знать, может быть, ею бессознательно обладают и рабочие пчелы и тли, служащие дойными коровами муравьям.

Из разговоров с этими женщинами Андрес узнавал странные вещи. Среди хозяев домов терпимости попадались люди весьма почтенные: один священник имел два таких заведения и управлял ими с истинно евангельским подходом. Можно ли найти более консервативный и верный духу католичества труд, нежели содержание дома терпимости! Только содержанием одновременно арены для боя быков и ссудной кассы можно было бы достигнуть большего совершенства.

Больные проститутки приходили для освидетельствования сами, остальные подвергались осмотру на дому. Некоторые из этих домов, повыше сортом, посещались молодыми людьми из высшего общества, и интересный контраст представляли женщины с утомленными накрашенными и напудренными лицами, проявляющие признаки притворного веселья, рядом с крепкими и сильными, закаленными спортом и гигиеническим образом жизни мужчинами.

Наблюдая социальную несправедливость, Андрес рассуждал о причинах, которые ведут к созданию этих язв: тюрьм, нищеты, проституции… «Если бы люди поняли это, – думал Андрес, – они перерезали бы друг друга ради социальной революции, будь она даже не более, чем утопия, мечта».

Андресу казалось, что он замечает в Мадриде прогрессивную эволюцию богатых людей, которые становятся красивее, сильнее, превращаются в особую касту, в то время, как народ эволюционирует в обратном направлении, становится слабее, и все более вырождается. Эти две параллельные эволюции были, без сомнения, биологичны: народ не мог обогнать буржуазию и, неспособный к борьбе, падал на борозде.

Признаки гибели сказывались на всем. В Мадриде молодежь из бедных семейств, плохо питавшихся и ютившихся в лачугах, была заметно слабее и ниже ростом своих сверстников из зажиточных семейств, занимающих хорошие квартиры. Ум и физическая сила также встречались реже среди простонародья, чем среди состоятельного класса. Буржуазная каста готовилась подчинить касту пролетариев и сделать из них рабов себе.

6. Ателье

Уртадо больше месяца не приходил к Лулу, и когда наконец отправился к ней, то с удивлением остановился в дверях магазина. Это был довольно порядочный магазинчик с большой витриной, в которой красовались детские платьица, сборчатые чепчики и обшитые кружевами рубашечки и кофточки.

– Наконец-то вы пришли! – сказала Лулу.

– Не мог раньше. Неужто весь этот магазин – ваш? – спросил Андрес.

– Да.

– Значит, вы капиталистка, гнусная буржуйка!

Лулу весело засмеялась, потом показала Андресу магазин, прилегающую к нему комнатку и квартиру. Все было в большом порядке. Лулу держала мастерицу и мальчика для посылок. Андрес присел на минуту. В магазин входило много покупателей.

– На днях у меня был Хулио, – сказала Лулу, – и мы вас бранили.

– Правда?

– Да. Он рассказал мне про вас одну вещь, которая меня огорчила.

– Что же именно?

– Он рассказал, что один раз, когда вы были еще студентом, вы сказали, что жениться на мне, это все равно, что жениться на орангутанге. Правда ли, что вы так сказали про меня? Отвечайте.

– Не помню; но весьма возможно.

– Возможно, что вы это сказали?

– Да.

– Что же мне сделать с человеком, который так дурно платит за уважение, какое я к нему питаю?

– Не знаю.

– Если бы еще вместо орангутанга вы назвали меня хоть мартышкой!

– В следующий раз так и скажу, не беспокойтесь.

Через два дня Уртадо опять пришел в магазин, а по субботам стал проводить вечера с Лулу и ее матерью в кафе «Луна». Он вскоре понял, что господин в очках ухаживает за Лулу. Господин этот был фармацевт и содержал аптеку на улице Пэс. Он был очень симпатичным и образованным. Однажды они разговорились о Лулу.

– Какого вы мнения об этой девушке? – спросил аптекарь.

– О ком? О Лулу?

– Ну, да.

– Я очень уважаю ее, – ответил Андрес.

– И я тоже.

– Но мне кажется, что она не из тех, на ком стоило бы жениться.

– Почему?

– Это мое мнение; она представляется мне очень рассудочной, без органической силы, без темперамента, и мне кажется, что все впечатления ее чисто интеллектуальны.

– Не знаю. Нет, я не согласен!

В тот же вечер Андрес заметил, что Лулу обращается с фармацевтом крайне пренебрежительно. Когда они остались одни, Андрес сказал Лулу:

– Вы очень дурно обращаетесь со своим поклонником. Мне кажется, это недостойно такой женщины, как вы. Я считал, что в вас есть чувство справедливости.

– Почему же?

– Потому что это несправедливо. Разве из-за того, что человек влюбился в вас, он достоин презрения? Это гадко.

– Я желаю делать гадости.

– А я желал бы, чтобы с вами случилось то же самое, и чтобы вы почувствовали, что значит, когда вас презирают без причины.

– А вы так уверены, что со мной этого еще не случилось?

– Нет, не уверен, но думаю, что нет. Я слишком плохого мнения о женщинах, чтобы поверить этому.

– Обо всех женщинах вообще, и обо мне в частности?

– Обо всех.

– Какой у вас становится скверный характер, дон Андрес. Когда вы состаритесь, вы будете совершенно невыносимы.

– Я уже и сейчас старый. Меня возмущают ваши женские глупости. Что вы находите в этом человеке, чтобы так презирать его? Он воспитан, любезен, симпатичен, достаточно зарабатывает…

– Прекрасно, прекрасно, но он мне надоел. Ну хватит этих песен.

7. Очаги заразы

Обыкновенно Андрес садился возле прилавка. Лулу видела, как он мрачен и задумчив.

– Послушайте, что с вами такое, – сказала Лулу, заметив однажды, что он угрюмее обычного.

– Честное слово, – пробормотал Андрес, – мир – превеселенькая штучка: больницы, операционные залы, тюрьмы, дома терпимости! Для всякой опасности имеется сейчас же противоядие: наряду с любовью – дома терпимости, наряду с свободой – тюрьма. Возле каждого разрушительного инстинкта, – а естественное всегда разрушительно – стоит свой собственный жандарм. Нет ни одного чистого источника, в который люди сейчас же не сунули бы лапы и не загрязнили бы его. Такова их природа.

– Что вы хотите этим сказать? Что с вами случилось? – спросила Лулу.

– Ничего. Моя грязная должность расстраивает меня. Сегодня мне прислали письмо обитательницы одного дома терпимости на улице Мира, и оно взволновало меня. Они подписались «Несчастные».

– Что же они пишут?

– Ничего, кроме того, что в этих вертепах происходят мерзости. Эти «несчастные», пославшие мне письмо, рассказывают невероятные гадости. Дом, в котором они живут, сообщается с другим. Когда является врач или кто-нибудь из властей, всех не занесенных в списки женщин прячут в третьем этаже другого дома.

– Для чего?

– Для того, чтобы их не записали, для того, чтобы держать их вне надзора властей, которые при всем своем произволе и несправедливости, могут причинить неприятности хозяйкам.

– И этим женщинам живется плохо?

– Очень плохо; спят они, где попало, в углу, в страшной тесноте, их почти не кормят, бьют, а когда они стареют и уже не имеют успеха у посетителей, их тайком отправляют в какой-нибудь провинциальный город.

– Что за жизнь! Вот ужас! – прошептала Лулу.

– Потом, хозяйки таких заведений, – продолжал Андрес, – обыкновенно имеют склонность мучить своих питомиц. Иные так и ходят с палкой, и с ее помощью восстановляют нарушенный порядок. Сегодня я посетил один дом на улице Барселоны, где заведующим состоит некий Которрита, женоподобный субъект, помогающий хозяйке добывать женщин. Этот мерзавец одевается по-женски, носит серьги, потому что уши у него проколоты, и отправляется на ловлю девушек.

– Вот негодяй!

– Своего рода ястреб. Этот евнух, по словам женщин того дома, обращается с ними чрезвычайно жестоко, и они не просто боятся его, они дрожат от ужаса. – Здесь, – сказал мне этот Которрита, – никогда не отбраковывается ни одна женщина. – Почему? – спросил я. – Потому, что не отбраковывается, – ответил он и показал мне билет в пять дуро. Я продолжал расспрашивать женщин и четырех отправил в больницу. Все они были больны.

– Так, значит, эти женщины совершенно беззащитны?

– Совершенно. Ни имени, ни общественного положения, – ничего. Их называют, как хотят, у всех фальшивые имена: Бланка, Марина, Эстрелья, Африка… Зато хозяйки и их помощники пользуются покровительством полиции, состоящей из всякого франтоватого отребья и прислужников политических деятелей.

– Должно быть, все они живут недолго, – сказала Лулу.

– Очень недолго. Среди этих женщин ужасающая смертность; перед каждой содержательницей дома терпимости проходят многие, многие поколения женщин; болезни, тюрьма, больница, алкоголь истребляют эту армии. В то время, как хозяйка живет, точно клещами впившись в жизнь, все эти белые тела, все эти слабые и вялые мозги гибнут и разлагаются заживо.

– Почему же они не бегут оттуда?

– Их держат долги. Дом терпимости – это спрут, который держит своими щупальцами несчастных и отупевших женщин. Если они бегут, их объявляют воровками, и вся судейская сволочь приговаривает их к наказанию. Кроме того, у всех хозяек имеются в распоряжении разные средства. Мне рассказывали, что в доме на улице Барселоны, о котором я вам говорил, несколько дней тому назад находилась одна девушка. Родители потребовали ее через суд в Севилью. Туда послали другую, немного на нее похожую, и та сказала судье, что она имеет здесь покровителя, очень довольна своей судьбой, и не желает возвращаться домой.

– Что за люди!

– Все это наследие мавров и евреев, перешедшее к испанцам: взгляд на женщину, как на добычу, склонность ко лжи, к обману… Это последствие семитского лицемерия, у нас семитская религия, семитская кровь. С этой нездоровой закваской, помноженной на нашу бедность, наше невежество и наше чванство, мы не достигнем ничего хорошего.

– И все эти женщины, действительно, были обмануты своими возлюбленными? – спросила Лулу, интересовавшаяся больше индивидуальной, нежели социальной стороной явления.

– Нет; по большей части, нет. Это женщины, которые не желают, или, вернее, не могут работать. Все протекает в полнейшей бессознательности. И, конечно, тут нет и следа сентиментальной или трагической подкладки, какая обычно предполагается. Это грубое, жестокое явление, чисто экономического характера, без всякой романтической окраски. Единственное, что в нем есть страшного, сильного, даже возвышенного, если хотите, это то, что у всех этих женщин остается идея чести, и она, как дамоклов меч, висит над их головами. В других странах женщина легкого поведения, вспоминая свою молодость, наверное, скажет: «Тогда я была молода, красива, здорова». А здесь они говорят: «Тогда я не была бесчестной». Мы – раса фанатиков, и фанатизм чести в нас, пожалуй, сильнее всех остальных. Мы сами сотворили себе кумиров, и теперь они нас терзают.

– И этого нельзя уничтожить? – спросила Лулу.

– Чего?

– Вот, этих домов?

– Как же вы их уничтожите? Спросите Епископа Трапезундского, или директора Академии Моральных и Политических Наук, или председательницу Лиги Охраны Белых женщин – и все вам скажут: «Ах, это необходимое зло! Дочь моя, надо смириться. Мы не должны гордиться и воображать, что знаем больше древних народов…» Мой дядя Итурриос в сущности совершенно прав, когда, смеясь, говорит, что пауки, пожирающие мух, служат лишь доказательством совершенства природы.

Лулу печально смотрела на Андреса, когда он говорил с такой горечью.

– Вам бы следовало отказаться от этой должности, – говорила она.

– В конце концов так и придется сделать.

8. Смерть Вильясуса

Под предлогом болезни Андрес отказался от должности санитарного врача, и Хулио Арасиль выхлопотал ему место врача в обществе «Надежда», организованном для бесплатной помощи бедным.

На этой новой должности, нравственности его не представлялось стольких поводов для возмущения, но зато он ужасно уставал; приходилось делать по тридцать-сорок визитов в день, в самые отдаленные кварталы, подниматься по бесчисленным лестницам, входить в отвратительные лачуги…

Особенно изнемогал Андрес летом. Жалкие, грязные люди, скученные в домах, мучались от жары и каждую минуту были готовы вспыхнуть от злобы. Отец или мать, видя, что ребенок их умирает, должны были выместить свое горе и озлобление на ком-нибудь, и козлом отпущения всегда оказывался врач. Иногда Андрес выслушивал их нападки спокойно, но иногда озлоблялся сам и высказывал им правду, называл их презренными свиньями и говорил, что они никогда не выбьются из своего жалкого положения из-за собственной беспечности и лени.

Да, Итурриос был прав: природа не только создавала рабов, но и вселяла в них дух рабства.

Андрес мог проверить, и в Альколее, и в Мадриде, что, по мере того, как индивидуум возвышается, у него становится все больше средств для обхода общих законов. Он убедился, что сила закона уменьшается пропорционально возрастанию средств победителя. Закон всегда суровее по отношению к слабому. Он автоматически гнетет обездоленного. И потому логично, что обездоленный инстинктивно ненавидит закон. Эти несчастные еще не понимали, что солидарность бедняков может положить конец существованию богачей, и умели только разливаться в бесплодных жалобах на свое положение.

Злоба и возмущение сделались хроническим настроением Андреса. Жара, ходьба по солнцу вызывали в нем постоянную жажду, и он все время пил пиво и прохладительные напитки, портившие ему желудок.

Дикие, разрушительные мысли вспыхивали в его мозгу. В особенности по воскресеньям, сталкиваясь с людьми, возвращавшимися с боя быков, он мечтал о том, с каким бы удовольствием поставил на каждом перекрестки с полдюжины пулеметов и уложил бы на месте всех, возвращавшихся с нелепого и кровавого зрелища.

Вся эта грязная шайка франтов вопила перед войной в кофейнях, фанфаронила и похвалялась, а потом совершенно спокойно осталась сидеть по домам. В ней сказывалась мораль зрителя боя быков, мораль труса, требующего храбрости от другого, от солдата на поле битвы, акробата, или от тореадора в цирке. Этой стае жестоких, кровожадных, тупых и хвастливых зверей Андрес силой внушил бы уважение к чужой скорби.

Оазисом Андреса был магазинчик Лулу. Там, сидя в прохладном сумраке, он отдыхал и говорил. Лулу тем временем шила, а если входила какая-нибудь покупательница, отпускала товар. Иногда по вечерам Андрес сопровождал Лулу и ее мать на прогулку в парк Росалес. Лулу и Андрес садились на скамейке и разговаривали, смотря на простиравшуюся перед ними черную низину. Лулу взглядывала на прерывистые линии огней, тянувшиеся вдоль дорог, за чертой города, и фантазировала, представляя себе, что перед ними море с островами, и хорошо было бы плыть в челноке по этому смутному сумраку.

После долгой беседы они возвращались в трамвае и на площади Сан-Бернардо расставались, пожав друг другу руки.

За исключением этих мирных и тихих часов, все остальные были полны для Андреса тоски и отвращения.

Однажды, во время обхода мансард в одном из домов, расположенных в нижнем квартале города, к нему подошла старая женщина с ребенком на руках и попросила навестить больного. Андрес никогда не отказывал в таких просьбах и зашел в другое отделение мансарды. Чрезвычайно истощенный человек сидел на тюфяке, пел и декламировал стихи. Изредка он вставал в одной рубашке и ходил взад и вперед, натыкаясь на стоявшие на полу ящики.

– Что с ним такое? – спросил Андрес женщину.

– Он – слепой, а теперь, кажется, еще и помешался.

– Есть у него семья?

– Я и сестра; мы его дочери.

– Ему уже ничем не поможешь, – сказал Андрес. – Единственное, что остается, – это отвезти его в больницу или в дом умалишенных. Я напишу начальнику больницы. Как зовут больного?

– Вильясус, Рафаэль Вильясус.

– Он не драматург?

– Да.

Андрес только сейчас узнал его. Вильясус постарел лет на десять-двенадцать и выглядел чудовищно, но дочь постарела еще больше. У нее был такой тупой и бесчувственный вид, какой может быть у человека только после целой лавины несчастий.

Андрес в задумчивости вышел из дома. «Бедняга! – думал он. – Вот несчастный! Этот жалкий нищий, бросавший вызов богатству, тип положительно необыкновенный. Какой пример забавнейшего героизма! И, почем знать, если бы он мог рассуждать, он решил бы, пожалуй, что поступал правильно, и что жалкое состояние, в котором он находится, есть апофеоз его беспутной жизни. Бедный глупец!»

Спустя семь или восемь дней, при вторичном посещении больного ребенка, которому сделалось хуже, Андресу сообщили, что сосед по мансарде старик Вильясус умер. Жильцы-соседи рассказали ему, что сумасшедший поэт, как они называли его, последние три дня и три ночи напролет бранился и вопил, проклиная своих литературных врагов, или хохотал во все горло.

Андрес пошел взглянуть на покойника. Он лежал на полу, завернутый в простыню. Дочь его все с тем же безразличным видом сидела, съежившись, в углу. Несколько оборванцев, среди них один совсем лысый, окружали покойника.

– Вы врач? – нетерпеливо спросил один из них Андреса.

– Да, я врач.

– Так освидетельствуйте тело, потому что мы думаем, что Вильясус не умер. Это случай каталепсии.

– Не говорите глупостей, – сказал Андрес.

Оказалось, что эти оборванцы, должно быть, друзья и собратья по профессии Вильясуса, уже проделали разные опыты над трупом, между прочим, жгли ему пальцы спичками, чтобы убедиться, сохранилась ли у него чувствительность. Даже после смерти беднягу не могли оставить в покое.

Несмотря на глубокое убеждение, что в данном случай не могло быть речи о каталепсии, Андрес вынул стетоскоп и добросовестно выслушал у покойника область сердца.

– Он умер, – сказал он, приподнявшись с полу.

При этих словах в комнату вошел, прихрамывая и опираясь на палку, старик с белой головой и такой же белой бородой. Он был совершенно пьян. Подойдя к телу Вильясуса, он воскликнул мелодраматическим голосом:

– Прощай, Рафаэль! Ты был поэт! Ты был гений! Так умру и я! В нищете. Потому что я художник, артист, вольная птица, и не продам никогда своей совести. Нет!

Оборванцы переглянулись, видимо довольные оборотом, который принимала сцена. Старик продолжал разглагольствовать, когда в мансарду вошел приехавший с погребальными дрогами парень в заломленном набекрень цилиндре и с окурком сигары в зубах.