Текст книги "Анатомия рассеянной души. Древо познания"

Автор книги: Хосе Ортега-и-Гассет

Соавторы: Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Лулу, любившая справедливость, видя однажды, что дочь нападает на мать, выступила на защиту сеньоры Венансии и обругала жену Маноло, назвав ее потаскушкой, пьяницей, сукой, а мужа ее старым козлом; та ответила, что Лулу и вся ее семья – кривляки, подыхающие с голоду, и только благодаря вмешательству других соседок они не вцепились друг другу в волосы. Но ссора на этом не кончилась, потому что Маноло, большой грубиян и вместе с тем трус, решил потребовать объяснения от Лулу.

Донья Леонарда и Нини, узнав о случившемся, пришли в негодование. Донья Леонарда выбранила Лулу за то, что она связывается с такими людьми. Донья Леонарда была чувствительна только к тону, что затрагивало ее репутацию в обществе.

– Ты оскорбляешь нас, – сказала она Лулу, чуть не плача. – Боже мой, что мы станем делать, когда придет этот человек?

– Пусть только придет, – возразила Лулу, – я скажу ему, что он бездельник, и что лучше бы он работал, а не жил на счет своей тещи.

– А тебе-то какое дело до того, что делают другие? Зачем ты вмешиваешься в чужие дела?

После обеда пришли Хулио Арасиль и Андрес, и донья Леонарда рассказала им о случившемся.

– Вот дьявол! – сказал Андрес. – Не бойтесь, ничего с вами не случится. Мы останемся здесь.

Узнав о происшествии и о предстоящем визите Бездельника, Арасиль с удовольствием ушел бы, потому что был не охотник до ссор, но, чтобы не прослыть трусом, остался.

Под вечер в дверь постучали, и чей-то голос спросил:

– Можно?

– Войдите! – сказал Андрес.

Вошел Маноло Бездельник, одетый по-праздничному, очень нарядный и торжественный, в широком тореадорском берете и с толстой серебряной цепочкой. На щеке его красовался черный вспухший шрам, с причудливыми разветвлениями. При виде Маноло донья Леонарда и Нини задрожали от страха. Андрес и Хулио предложили ему объясниться.

Маноло переложил берет в левую руку и начал длинную речь с соображениями и отступлениями относительно чести и неосторожно произносимых слов. Видно было, что он нащупывает почву, чтобы убедиться, можно ли разыграть храбреца, потому что эти двое юношей могли одинаково быть и трусишками и драчунами, которые не отказались бы от рукопашной.

Лулу слушала, нервно двигая руками и ногами, готовая вскочить каждую минуту.

Видя, что его не прерывают, Маноло расхрабрился и даже возвысил голос.

– Здесь, – он указал беретом на Лулу, – мою супругу назвали потаскушкой, но моя супруга не потаскушка, я знаю других, которые гораздо больше потаскушки, чем моя супруга. И здесь, – он вторично указал на Лулу, – сказали, что я бездельник, а я – черт побери! – я выпущу потроха всякому, кто это скажет!

Окончив свою фразу, Маноло хлопнул беретом о пол.

Видя, что Маноло начинает горячиться, Андрес, несколько побледнев, встал и сказал ему:

– Очень хорошо, садитесь, пожалуйста.

– Мне хорошо и так, – ответил тот.

– Нет, сеньор! Сядьте. Вы уже давно говорите стоя, и наверное устали.

Маноло несколько растерялся и сел.

– Теперь скажите, – продолжал Андрес, – чего же вы, в конце концов, хотите?

– В конце концов?

– Да.

– Но я требую объяснения!

– Объяснения чего?

– Тех слов, которые были сказаны здесь – он опять указал на Лулу, – против моей супруги и вашего покорного слуги.

– Послушайте, не разыгрывайте дурака.

– Я не дурак.

– Что же вы хотите, чтобы сказала сеньорита? Что ваша жена не потаскушка, не пьяница, не сука, и что вы не бездельник? Ну, хорошо, Лулу, скажите, и пусть этот господин уйдет спокойно.

– Я не потерплю, чтобы какой-нибудь желторотый цыпленок смел оскорблять меня, – крикнул Маноло, вставая.

– Единственное, что мне остается, – сказал с раздражением Андрес, – это хватить вас стулом по голове и спустить с лестницы.

– Меня?

– Да, вас.

И Андрес двинулся к грубияну, замахнувшись стулом. Донья Леонарда и ее дочери подняли крик, Маноло поспешно подбежал к двери и отворил ее. Андрес погнался за ним, но Маноло захлопнул дверь и помчался по коридору, ругаясь и грозя. Андрес хотел побежать за ним, чтобы нагреть ему бока и научить вежливому обращению, но женщины и Хулио убедили его остаться. Во все время ссоры Лулу дрожала от волнения, готовая вмешаться. Когда Андрес уходил, она пожала ему руку крепче обыкновенного.

7. История Венансии

Нелепая сцена с Маноло сделала то, что в доме доньи Леонарды на Андреса стали смотреть, как на героя. Однажды Лулу взяла его с собой в прачечную сеньоры Венансии. Венансия была сухая, чистенькая, работящая старушка; за весь день она ни на минуту не присаживалась отдохнуть.

Жизнь ее была довольно интересна. В молодости она служила камеристкой во многих домах и бросила службу только, когда умерла ее последняя хозяйка. Представления сеньоры Венансии о мире были несколько своеобразны. По ее мнению, богатые люди, особенно аристократы, принадлежали к более высокой породе, чем простые смертные. Аристократ имел право на все, на порок, на безнравственность, на эгоизм; он стоял как бы выше общеобязательной морали. Непостоянство, эгоистичность, неверность в женщине, такой же бедной, как она сама, казались Венансии чем-то чудовищным, но те же качества в знатной даме она находила извинительными.

Андреса удивляла эта странная философия, по которой человек, обладающий здоровьем, силой, красотой и разными привилегиями, имел больше прав на всякие преимущества, чем тот, которому в удел достались только болезнь, слабость и грязь.

В простонародье существует убеждение, – хотя за правильность его и нельзя поручиться, – что в католическом раю есть святой, Паскаль Плясун, который пляшет перед Всевышним, приговаривая: «Еще, еще, еще!» – Если кому-нибудь везет, ему дается еще больше; если кого-нибудь преследует неудача, ему тоже прибавляется. Вот эту-то плясовую философии и разделяла сеньора Венансия.

Гладя белье, сеньора Венансия рассказывала истории своих бывших хозяев. Андрес слушал ее с удовольствием.

Первая хозяйка, у которой служила сеньора Венансия, была капризная и сумасшедшая женщина с дьявольским характером; она била детей, мужа, прислугу, и любила ссорить своих знакомых. Один из способов, к которым она прибегала для этой цели, заключался в том, что она прятала пришедшего к ней знакомого за занавеску, когда приходил другой гость, и так направляла разговор, чтобы пришедший бранил сидящего за занавеской.

Она заставляла свою старшую дочь одеваться в безобразные и смешные платья, для того, чтобы никто не заинтересовался ею. Злость ее дошла до того, что она спрятала несколько серебряных приборов в саду, обвинила в краже одного из лакеев и добилась того, что его засадили в тюрьму.

Однажды Венансия ухаживала за одним из сыновей этой дамы, который был опасно болен. Ребенок находился уже в агонии и в десять часов вечера умер. Венансия, вся в слезах, пошла сказать об этом хозяйке и застала ее одетой на бал. Она сообщила ей грустную весть, и та сказала: «Хорошо, ты теперь не говори ничего», и уехала на бал, а вернувшись, принялась плакать, разыгрывая безутешное горе.

– Вот, подлая! – сказала Лулу, выслушав этот рассказ.

Из этого дома сеньора Венансия перешла к одной герцогине, очень красивой и щедрой, но невероятно распущенной и безнравственной.

– У этой любовники бывали прямо парами, – рассказывала сеньора Венансия. – Бывало, пойдет в церковь Господню в темном шерстяном платье и молится там несколько часов, а у выхода ее уже ждет любовник в карете, и она отправляется с ним.

– Один раз, – рассказывала прачка, – герцогиня была со своим любовником в спальне, а я спала рядом в комнате, из которой была дверь в спальню. Вдруг, слышу звонки и стук. «Это муж», – подумала я, вскочила с постели и вошла через потайную дверь в комнату барыни. Герцог, которого впустил лакей, как сумасшедший, колотил в дверь спальни; дверь держалась только на маленькой задвижке и подалась бы от самого маленького усилия; я приперла ее карнизом от шторы. Перепуганный любовник не знал, что делать, и лицо у него было смешное и глупое. Я вывела его через потайную дверь, дала ему платье своего мужа и проводила на лестницу. Потом поскорее оделась и добежала к герцогу, который уже стоял с пистолетом и все колотил в дверь. Сеньора, услышав мой голос, поняла, что все уже улажено, и отперла дверь. Герцог кинулся оглядывать все уголки, а она смотрела на него, как ни в чем не бывало. На другой день сеньора обняла меня, расцеловала и сказала, что раскаялась от всего сердца и теперь будет вести скромную жизнь. Но через две недели у нее был уже новый любовник.

Венансия знала всю интимную жизнь современного ей аристократического мира, знала об эротическом неистовстве Изабеллы II, о слабости ее мужа, знала все пороки, болезни и привычки аристократов во всех подробностях, потому что видела все это собственными глазами.

Лулу очень интересовали эти истории.

Андрес уверял, что все эти люди – грязный хлам, недостойный ни симпатии, ни жалости, но сеньора Венансия, со своей странной философией, не соглашалась с этим мнением, а наоборот, говорила, что все они очень добры, щедры и благотворительностью своею облегчают много страданий.

Несколько раз Андрес пытался убедить прачку, что деньги богатых людей – результат труда и пота обездоленных бедняков, работающих на полях и фермах. Андрес утверждал, что такое несправедливое положение вещей может измениться, но для сеньоры Венансии мысль эта казалась несбыточной фантазией.

– Каким мы нашли мир, таким его и покинем, – говорила старуха, убежденная, что против этого аргумента ничего нельзя возразить.

8. Другие обитатели дома

Одной из характерных особенностей Лулу было то, что она интересовалась только ближайшим своим соседством, и вообще кварталом, в котором жила, все же, происходившее в других частях Мадрида, нисколько не занимало ее. Садя за своими пяльцами, она знала всю подноготную своих соседей. Дом, в котором она жила, с первого взгляда не казался большим, но был очень вместителен, и в нем проживало множество семейств. Особенно многочисленно и живописно было население мансард. Здесь ютились типичные представители мадридской бедноты.

Особенно беспокойной была тетка Черная, уже довольно пожилая торговка зеленью. Бедная женщина часто напивалась и несла пьяный политический бред, кричала «Да здравствует республика!» и ругала правительство, министров и богачей. Полицейские называли ее «язвой» и изредка сажали под арест недели на две; но по выходе на свободу она опять принималась за свое. В трезвом и спокойном состоянии тетка Черная требовала, чтобы ее называли по фамилии – сеньора Ньевес.

В этом же доме жила другая старуха, сеньора Беньямина, которую прозвали Пластырем. Это была маленькая старушонка с крючковатым носом, живыми глазками и провалившимся ртом. Она ходила просить милостыню к церкви Иисуса и на Монсеррат и поминутно рассказывала о своих семейных несчастьях и о том, как потеряла состояние, должно быть, желая оправдать этим свое пристрастие к спиртным напиткам.

Сеньора Беньямина обходила половину Мадрида, клянча под разными предлогами и разнося слезливые послания. Часто, в сумерки, она становилась на перекрестке и преследовала прохожих каким-нибудь трагическим рассказом, который излагала театральным тоном и с театральными жестами: говорила, что она вдова генерала, что у нее только что умер двадцатилетний сын, единственная ее поддержка, и что у нее нет денег на его похороны, даже не на что купить свечу, чтобы зажечь у его тела. Прохожий иногда умилялся, а иногда отвечал, что у нее, должно быть, очень много двадцатилетних сыновей, судя по тому, как часто они умирают.

На самом деле сыну сеньоры Беньямины было больше двадцати лет; он служил в колбасном заведении и звали его Котлетой. Он был курнос, с реденькой желтой бородкой и судачьими тазами, очень худ, несколько сутуловат и вида болезненного. Соседи говорили, что это он придумывает трагические истории для своей матери. Котлета был мрачный человек и, должно быть, представлял весьма неприятное зрелище среди висящих в лавке окороков. Он отличался большой мстительностью и злопамятностью и никогда ничего не забывал. К Маноло он питал неукротимую ненависть. У Котлеты было много детей чрезвычайно похожих на него своим унылым и тупым видом.

В мансардах находилось также нечто вроде меблированных комнат, которые содержала косая галисийка, с совершенно квадратной фигурой. Постоянными жильцами этой женщины, которую звали Пака, были служитель при анатомическом театре в Сан-Карлосе, кривой на один глаз, знакомый Андреса и Арасиля; санитар клинической больницы и отставной чиновник, дон Клето.

Дон Клето Меана, местный философ, был воспитанный и образованный человек, впавший в нищету. Он жил на пособия, которые получал от своих друзей. Это был маленький, худенький, чистенький, необычайно аккуратный старичок, с короткой седенькой бородкой; платье на нем было поношенное, но без пятен, а воротничок безукоризненной белизны. Он сам подстригал себе волосы, сам стирал свое белье и замазывал себе штиблеты чернилами, когда они рыжели. Венансия гладила ему воротнички совсем дешево. Дон Клето был настоящий стоик.

– Когда у меня есть булочка на завтрак, да пара сигар на день, я живу не хуже любого князя, – говаривал он.

Дон Клето отправлялся гулять в Буэн-Ретиро или в Реколетос, садился на скамеечку и заводил разговор с соседями. Если никто не видел, он подбирал сигарные окурки и прятал их, но так как он был дворянского происхождения, то очень боялся, чтобы его не застали за таким недостойным занятием. Дон Клето был большим любителем уличных зрелищ; приезд какого-нибудь иностранного принца, похороны политического деятеля доставляли ему огромное удовольствие.

Встречаясь с ним на лестнице, Лулу говорила:

– Выходите, дон Клето?

– Да, пойду прогуляться.

– К костру? Какой же вы любитель пожаров, дон Клето.

– Ха, ха, ха, – смеялся он. – Что это за девушки пошли теперь! Чего только они ни говорят!

Большой популярностью в доме пользовался также некий Маэстрин, уроженец Ламанчи, большой педант и шарлатан. Он разыгрывал из себя ученого, продавал какие-то снадобья, ставил пиявки. Маэстрин держал лавчонку с травами на улице Фукар и сидел там с своей дочерью Сильверией, хорошенькой смуглянкой, за которой увивался Викторио, племянник ростовщика. Маэстрин, чрезвычайно щепетильный в вопросах чести, говорил, что проткнет кинжалом всякого, кто вздумает обесчестить его дочь.

Все эти люди платили дань деньгами или натурой дяде Викторио, ростовщику с улицы Аточа. Его звали дон Мартин, но он был не менее известен как дядюшка Злосчастье.

Дядюшка Злосчастье, важная особа в квартале, жил на улице Вероники в собственном маленьком одноэтажном доме, вроде деревенского, с двумя балконами, уставленными цветочными горшками, и и решетками на окнах подвала.

Дядюшка Злосчастье был сгорбленный старик, бритый и угрюмый; один глаз он был закрыт четырехугольной черной повязкой, – от чего лицо его казалось еще мрачнее; он всегда ходил в трауре, зимой носил отороченные мехом туфли и широкий плащ, болтавшийся на его плечах, как на вешалке.

Гуманист дон Мартин, как его звал Андрес, ранним утром выходил из дому и направлялся в заднюю комнатку своего заведения. В холодные дни он усаживался перед печкой и проводил там все время, дыша воздухом, насыщенным углекислотой.

Вечером он возвращался домой, осматривал свои цветочные горшки и запирал балконы. Кроме лавочки на улице Аточа, у дона Мартина была еще другая, поменьше, на улице Трибулете. В последней обороты его сводились, главным образом, к тому, что он брал в заклад простыни и подушки у бедняков.

Дон Мартин не принимал у себя никого. Он считал, что общество обязано оказывать ему известное почтение, которого он от него не видел. Один служащий, с виду славный малый, к которому дон Мартин относился с доверием, сыграл с ним скверную штуку. Однажды этот парень схватил топор, которым в ссудной кассе кололи дрова и щипали лучину, и, бросившись на дона Мартина, начал колотить его и чуть не раскроил ему голову. После этого парень, думая, что дон Мартин умер, забрал картины, выставленные в окне, и отправился в комиссионную контору на улице Сан-Хосе, где его и арестовали.

Дон Мартин был страшно возмущен, когда суд, найдя некоторые смягчающие обстоятельства, приговорил парня всего к нескольким месяцам тюрьмы.

– Это безобразие! – взволнованно говорил ростовщик, – у нас не защищают честных людей. Милость существует только для преступников.

Дон Мартин был жесток и никогда не делал никаких снисхождений; у одного человека, торговавшего ослиным молоком и не заплатившего ему вовремя процентов, он отобрал дойных ослиц, и, сколько торговец ни говорил, что без ослиц ему будет еще труднее расплатиться, дон Мартин не отдал их. Он был способен съесть этих ослиц, лишь бы извлечь из них какую-нибудь пользу.

Викторио, племянник ростовщика, обещал стать таким же ястребом, как и дядя, хотя и другой школы. Этот Викторио был настоящим донжуаном от ссудной кассы. Большой щеголь и плут, с закрученными усами, унизанными перстнями пальцами и самодовольной улыбкой, он производил опустошения в женских сердцах.

Викторио эксплуатировал ростовщика. Деньги, который дядюшка Злосчастье отнимал у бедняков, переходили к его племянничку, а тот с треском пускал их по ветру. Несмотря на это, он не запутывался в долгах, а наоборот, был на пути к обогащению и постоянно увеличивал свое состояние. Викторио содержал игорный притон на улице Оливар, где играли во все запрещенные игры, и имел еще таверну на улице Леоне. Таверна давала Викторио большие барыши, потому что в ней имелась одна чрезвычайно доходная статья. Несколько человек, находившихся в заговоре с хозяином, начинали игру, а когда на столе набиралось порядочно денег, кто-нибудь говорил: «Господа, полиция!» – и несколько услужливых рук схватывали со стола монеты, в то время, как мнимые полицейские входили в комнату. Несмотря на эксплуататорские наклонности Викторио и его волокитство, обитатели квартала не питали к нему вражды. Поступки его казались всем вполне естественными.

9. Всеобщая жестокость

Андресу очень хотелось подыскать философское обоснование жизни соседей Лулу. Товарищей его эти философские рассуждения не интересовали, и однажды в праздник он решил пойти к своему дяде Итурриосу.

В начале их знакомства Итурриос показался ему холодным эгоистом, относившимся равнодушно ко всему, но потом, установив, до каких пределов простирались его эгоизм и холодность, Андрес убедился, что Итурриос принадлежит к немногим людям, с которыми можно говорить об отвлеченных предметах.

Итурриос жил в квартале Аргуэльес, на пятом этаже дома с красивым бельведером. Прислуживал ему старый слуга, бывший солдатом, когда Итурриос занимал должность военного врача. Вдвоем они убрали бельведер, обмазали черепицы дегтем для того, чтобы они не пропускали воду, устроили деревянную горку и расставили на ней ящики и кадки с цветами и растениями.

Когда Андрес пришел к дяде, слуга сказал ему, что Итурриос принимает ванну и просит подождать в бельведере. Из окна бельведера между двумя высокими домами виднелась Гвадаррама; на западе крыша казармы Монтанья скрывала зубцы Каса дель Кампо, рядом с казармой вырисовывалась башня Мостолес, и виднелась дорога из Эстремадуры, с несколькими ветряными мельницами и прилегающими к ним постройками. Южнее, на ярком солнце апрельского утра, блестели зеленые пятна кладбищ Сан-Исидро и Сан-Хусто, две башни Хетафе и одинокий домик на холме Лос-Анхелос.

Немного погодя, на бельведер поднялся Итурриос.

– У тебя что-нибудь случилось? – спросил он, увидев племянника.

– Ничего. Я просто пришел побеседовать с вами.

– Отлично, садись, а я буду поливать цветы.

Итурриос открыл кран водопровода, устроенный в углу террасы, налил воды в лейку и стал поливать растения. Андрес рассказал о сценах, происходивших в госпиталях, о соседях Лулу, о Маноло, о дядюшке Злосчастье, о доне Клето, о донье Виргинии и других своих знакомых. Они говорил о них, как о странных явлениях, нуждающихся в объяснении…

– Какое же заключение можно вывести из истории всех этих жизней? – спросил под конец Андрес.

– Для меня заключение представляется простым, – ответил Итурриос, держа в руках лейку. – Жизнь есть постоянная борьба, жестокая охота, в которой мы пожираем друг друга. Растения, микробы, животные…

– Я тоже так думал, – прервал Андрес, – но оставил эту мысль. Во-первых, потому что понятие о борьбе за существование, приписываемое также животным, растениям и даже минералам, как это часто делается, все-таки понятие антропоморфное. И затем: в чем же выражается борьба за существование, например, у дона Клето, который воздерживается от всякого протеста, или у этого брата Хуана, который раздает свои деньги больным.

– Я отвечу тебе по частям, – сказал Итурриос, отставляя лейку: он был большим охотником до таких рассуждений. – Ты мне говоришь, понятие о борьбе есть понятие антропоморфное. Конечно. Мы называем все столкновения борьбой, потому что это человеческое представление наиболее приближается к данным отношениям, в результате которых мы видим с одной стороны победителя, с другой – побежденного. Если бы мы не полагали этого понятия в основу, то не говорили бы о борьбе. Гиена, гложущая кости трупа, паук, высасывающий муху, делают не больше и не меньше того, что делает безобидное дерево, впитывая из земли необходимую ему влагу и соли. Равнодушный зритель, вроде меня, смотрит на гиену, паука и дерево и объясняет себе их действия; человек, стремящийся к справедливости, пускает пулю в гиену, давит сапогом паука и садится в тени дерева. И думает, что поступил правильно.

– Значит, для вас, в сущности, нет борьбы, нет справедливости?

– В абсолютном смысле слова – нет. А относительно – да. Все живущее стремится прежде всего овладеть пространством, занять место, потом стремится расти и размножаться; этот процесс противодействия энергии живого существа препятствиям, представляемым средой, мы и называем борьбой. А что касается до справедливости, то я думаю, что справедливым мы считаем то, что для нас удобно и выгодно. Предположи, что в моем примере гиена вместо того, чтобы быть убитой человеком, растерзает его, что дерево упадет и раздавит его, а паук вонзит в него свое ядовитое жало. Мы найдем, что это несправедливо, потому что такой оборот дела для нас невыгоден. Но, несмотря на наш по существу чисто утилитарный интерес, нет сомнения, что идея справедливости и равенства присуща нам. Только как нам осуществить ее?

– Вот, в этом-то и вопрос. Как осуществить ее?

– Следует ли возмущаться тем, что паук убивает муху? – продолжал Итурриос. – Хорошо. Будем возмущаться. Что же нам делать? Убить паука? Убьем его. Это не помешает тому, что другие пауки будут продолжать пожирать мух. Лишим ли мы человека хищных инстинктов? Вычеркнем ли выражение латинского поэта: Homo homini lupus – человек человеку волк? Хорошо. Спустя четыре или пять тысяч лет мы, пожалуй, достигли этого. Из плотоядного, как шакал, человек превратился во всеядное, как собака; но потребовалось много столетий. Не знаю, читал ли ты, что Спалланцани[311]311
  Спалланцани приучил голубя есть мясо Ладзаро Спалланцани (1729–1799), итальянский натуралист, впервые доказавший невозможность самозарождения микроорганизмов.


[Закрыть] приучил голубя есть мясо, а орла клевать и переваривать хлеб. То же самое представляют собою и наши великие апостолы из духовенства и мирян: это орлы, питающиеся хлебом, вместо того, чтобы питаться трепещущим мясом, вегетарианствующие волки… Так же и брат Хуан…

– Ну, не думаю, чтобы он был орлом или волком.

– Ну, так он филин или хорек, но с извращенными инстинктами.

– Возможно, – ответил Андрес, – но мне кажется, что мы отклонились от вопроса. Я не вижу связи, вывода.

– Вывод, к которому я шел, следующий: что для человека разумного имеется лишь два практических разрешения жизни: или воздержание и равнодушное созерцание всего, или действие, ограниченное узким кругом. Это значит, что можно восставать против аномалии, но донкихотствовать против общего правила – нелепо.

– Так что, по-вашему, человек, который пожелает что-нибудь сделать для восстановления справедливости, должен ограничить свою деятельность узким кругом?

– Понятно; ты можешь включить в свое созерцание дом, город, страну, общество, мир, все живое и все мертвое, но если пожелаешь осуществить действие, притом действие, имеющее целью восстановление справедливости, тебе придется ограничить себя до такого предела, что все тебе покажется слишком большим, – почем знать, может быть, придется ограничить даже и самое сознание.

– Вот тем-то и хороша философии, – с горечью проговорил Андрес, – она убеждает человека, что самое лучшее ничего не делать.

Итурриос несколько раз прошелся по бельведеру, потом сказал:

– Это единственное возражение, которое ты можешь мне сделать. Но во всем этом нет моей вины.

– Я знаю это.

– Обращаться к чувству мировой справедливости, – продолжал Итурриос, – значит запутаться. Согласившись с положением Фрица Мюллера, что эмбриология животного воспроизводит его генеалогию, или, как говорит Геккель, что онтогенез есть повторение филогенеза[312]312
  Согласившись с положением Фрица Мюллера, <…> или, как говорит Геккель Фриц Мюллер (1821–1897), немецкий зоолог; Эрнст Геккель (1834–1919), немецкий естествоиспытатель; главные научные труды посвящены филогенезу растений и животных, зоологии беспозвоночных.


[Закрыть], можно сказать, что психология человека не более, как синтез психологии животных. Так, в человеке мы находим все формы эксплуатации и борьбы: микроба, насекомого, хищного зверя… Этот ростовщик, которого ты описал мне, – дядюшка Злосчастье, – сколько прототипов ему мы найдем в зоологии! Взять хотя бы сосущих ацинет, поглощающих протоплазму других инфузорий, все виды плесневых грибков, живущих на разлагающихся веществах. А разве антипатии злых людей не прекрасный аналог необъяснимого антагонизма между гнойной бактерией и бактерией сибирской язвы.

– Возможно, – проговорил Андрес.

– А между насекомыми! Сколько дядюшек Злосчастий! Сколько Викторио! Сколько Маноло! Вот наездники, которые кладут свои яички в гусениц, впрыскивая в них жидкость, действующую, как хлороформ; сфекс, который ловит маленьких паучков, опутывает их паутиной и живыми сносит в ячейки для корма своих личинок; осы, которые делают то же самое, парализуя маленьких насекомых уколом жала в двигательные нервы; жуки, которые забираются в пчелиные ульи, поедают мед, а потом проникают в ячейки с личинкой царицы и пожирают и ее; потом…

– Довольно, довольно, не продолжайте! Жизнь – отвратительная бойня.

– Природа есть природа; когда она хочет сломить кого-нибудь, она ломает его основательно. Справедливость – человеческая иллюзия. В сущности, все есть разрушение и все есть созидание. Охота, война, пищеварение, дыхание – все это формы разрушения и в то же время созидания.

– Так что же делать? – пробормотал Андрес. – Стремиться к бессознательности? Переваривать пищу, воевать, охотиться с безмятежностью дикаря?

– А ты веришь в безмятежность дикаря? – спросил Итурриос. – Какая иллюзия! Это тоже одно из наших измышлений. Дикарь никогда не был безмятежным.

– Неужели не может быть никакого плана для того, чтобы жить с некоторой красотой? – спросил Андрес.

– Тот, у кого он есть, выдумал его для собственного употребления. Я сейчас думаю, что все естественное, все непосредственное – дурно, и только искусственное, созданное человеком – хорошо. Если бы я мог, я жил бы в каком-нибудь Лондонском клубе, никогда не выходил бы в поле, а гулял бы только в парке, пил отфильтрованную воду и дышал бы стерилизованным воздухом…

Андресу не хотелось уже слушать Итурриоса, который начинал фантазировать для собственного развлечения. Он встал и облокотился на балюстраду бельведера.

Над одной из соседних крыш летали голуби, и у большой водосточной трубы бегало и играло несколько кошек. Впереди, разделенные высоким забором, тянулись два сада; один принадлежал женской школе, другой мужскому монастырю. Монастырский сад зарос развесистыми деревьями, в школьном – было всего несколько кустов, трава и цветы. И странное, отчасти символическое впечатление производил вид резвящихся и кричащих девочек и молчаливых монахов, вереницами по пять-шесть человек ходивших по дорожкам.

– И то жизнь, и это жизнь, – философски заметил Итурриос, снова принимаясь за поливку цветов.

Андрес вышел на улицу.

– Что делать? Куда направить свою жизнь? – с тоской спрашивал он себя. И люди, и предметы, и самое солнце потеряли реальность на фоне проблемы, возникшей в его мозгу.