Текст книги "Анатомия рассеянной души. Древо познания"

Автор книги: Хосе Ортега-и-Гассет

Соавторы: Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Он уже не испытывал гнева ни против явлений, ни против людей. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, и он собрался было написать Итурриосу, но потом подумал, что душевное состояние его еще более укрепится, если он будет единственным свидетелем своей победы.

Раздражительность его исчезла. Он вставал очень рано, с зарей, и уходил гулять по ровным полям, по виноградникам, до холмика с оливковой рощей, которую он называл трагической из-за ее вида. Старые, искривленные столетиями оливы напоминали больных, одержимых конвульсиями; среди них ютился низенький уединенный домик с изгородью из боярышника, а на вершине холма стояла ветряная мельница, такая странная и нескладная с своим приземистым корпусом и огромными размахивающими крыльями, что Андрес всегда вздрагивал при виде ее.

Часто он выходил из дома еще до рассвета и смотрел, как вечерняя звезда трепетала и растворялась, словно жемчужина, в пламени сверкающей зари.

По вечерам Андрес спасался на кухне, и присаживался к низкому очагу. Доротея, старуха и девочка шили у огонька или вязали, и Андрес подолгу разговаривал с ними, или смотрел на потрескивавшие в печи сухие виноградные лозы.

9. Жена дядюшки Гарроты

Однажды ночью, зимой, за Андресом прибежал мальчик: какая-то женщина упала из окна на мостовую и разбилась насмерть.

Уртадо накинул плащ и в сопровождении мальчика сейчас же отправился на отдаленную улицу. Возле постоялого двора, где обычно собирались погонщики мулов, и называвшегося Гостиницей Креста, он увидел лежащую без чувств женщину, вокруг которой толпилось несколько соседей. Женщина оказалась женой старьевщика дядюшки Гарроты; голова ее была залита кровью, и она была без памяти.

Андрес приказал перенести раненую в лавку и зажечь огонь; у старухи было сотрясение мозга. Уртадо пустил ей кровь из руки. Вначале черная свернувшаяся кровь не шла из вскрытой вены, потом стала капать редкими каплями, а затем более правильно, и женщина стала дышать сравнительно свободно.

В эту минуту прибыл судья с письмоводителем и двумя полицейскими и стал допрашивать сначала соседей, а потом Андреса.

– В каком состоянии эта женщина? – спросил он.

– В очень тяжелом.

– Можно ли допросить ее?

– Сейчас, нет, подождем, пока она придет в сознание.

– Как только она придет в себя, сейчас же скажите мне. Я пойду осмотреть место, откуда она выбросилась, и допрошу мужа.

Лавка битком была набита всяким старьем, валявшимся в углах, свисавшим с потолка; стены были увешаны старинными ружьями и мушкетами, саблями и шпагами.

Андрес старался привести женщину в чувство; наконец, она открыла глаза и, видимо, сознание вернулось к ней.

– Позовите судью, – сказал Андрес соседям.

Судья немедленно явился.

– Дело осложняется, – пробормотал он, потом обратился к Андресу.

– Понимает она что-нибудь?

– По-видимому, да.

Действительно, выражение лица женщины стало совсем осмысленным.

– Вы сами выбросились из окна, или вас кто-нибудь выбросил? – спросил судья.

– А? – отозвалась женщина.

– Кто вас выбросил?

– А?

– Кто вас выбросил?

– Гарро… Гарро… – с усилием пробормотала старуха.

Судья, письмоводитель и оба полицейских изумились.

– Она хочет сказать: Гаррота, – догадался кто-то.

– Да, это обвинение против него, – сказал судья. – Вы не согласны, доктор? За что же он вас выбросил?

– Гарро… Гарро… – повторила старуха.

– Просто, она хочет сказать, что ее выбросил муж, – предположил один из полицейских.

– Нет, это не то, – возразил Андрес. – У нее поражена левая сторона головы.

– Так что же из этого? – спросил полицейский.

– Замолчите, – сказал судья. – Что вы предполагаете, доктор?

– Я предполагаю, что эта женщина находится в состоянии афазии. У нее поражена левая часть мозга, вероятно, поражен третий лобный завиток, который считается центром речи. Она, по-видимому, слышит и понимает, но может произнести только эти немногие слова. Попробуйте, спросите ее еще что-нибудь?

– Вам лучше? – спросил судья.

– А?

– Лучше ли вам?

– Гарро… Гарро… – ответила старуха.

– Да, она на все отвечает одно и то же, – подтвердил судья.

– Это случай афазии, или словесной глухоты, – прибавил Андрес.

– Однако, против мужа много подозрений, – возразил письмоводитель.

Позвали священника причастить умирающую. Все удалились. Андрес вышел вместе с судьей. Из лавки дядюшки Гарроты в первый этаж вела винтовая лестница. Квартира состояла из прихожей, кухни, двух спален и комнаты, из которой выбросилась старуха. Посреди этой комнаты стояла жаровня, возле нее валялась грязная лопатка; ряд кровавых пятен тянулся до самого окна.

– Дело носит все признаки преступления, – сказал судья.

– Вы думаете? – спросил Андрес.

– Нет, я ничего не думаю, приходится только признать, что улики представляются, как в полицейских романах, где следы умышленно запутываются. Женщину спрашивают, кто ее выбросил, она произносит имя мужа; затем, эта лопатка с следами крови, кровавые пятна, направляющиеся к окну, все заставляет предполагать, то, о чем уже начали говорить соседи.

– А что же они говорят?

– Они обвиняют дядюшку Гарроту, мужа этой женщины. Предполагают, что они поссорились, он ударил ее лопаткой по голове, она кинулась к окну позвать на помощь, а он схватил ее сзади и выбросил на улицу.

– Может быть и так.

– А может быть и не так.

Эта версии совпадала с дурной репутацией дядюшки Гарроты и его явным участием в смерти двух игроков, Каньямеро и Петуха, погибших лет десять тому назад в окрестностях Даймиэля.

– Я приберу эту лопатку, – сказал судья.

– Да, пусть ее не трогают, – сказал Андрес. – Следы на ней могут очень помочь нам.

Судья положил лопатку в шкаф, запер его и позвал письмоводителя наложить печати. Комнату тоже заперли, и судья взял ключ с собой.

Когда Уртадо и судья спустились в лавку, жена дядюшки Гарроты уже умерла.

Судья приказал привести мужа. Полицейские связали ему руки.

Дядюшка Гаррота был человек уже старый, толстый, понурого вида, кривой, с противным лицом, усеянным черными пятнами, от заряда дроби, который ему всадили несколько лет назад прямо в лицо.

На допросе выяснилось, что дядюшка Гаррота – пьяница и часто грозился убить то того, то другого. Дадюшка Гаррота не отрицал, что дурно обращался с женой, но отрицал, что убил ее. Он все время твердил:

– Нет, сеньор судья, я не убивал жену. Правда, я много раз говорил, что убью ее, но не убивал.

После допроса, судья отправил дядюшку Гарроту в тюрьму.

– Что вы думаете об этом деле? – спросил судья Андреса.

– Для меня несомненно, что этот человек невиновен.

Днем судья еще раз допросил дядюшку Гарроту в тюрьме и сказал, что тоже начинает думать, что он не убивал жену. Но народная молва упорно называла Гарроту убийцей.

Вечером доктор Санчес уверял всех в клубе, что дядюшка Гаррота несомненно выбросил в окошко свою жену, а судья и Уртадо хотят выгородить его Бог весть почему; но на вскрытии истина должна выясниться.

Узнав об этом, Андрес пошел к судье и попросил его пригласить дона Томаса Солану, третьего врача, присутствовать при вскрытии в качестве арбитра, на случай несогласия во мнениях между ним и доктором Санчесом.

Вскрытие было произведено на следующий день, были сфотографированы раны на голове, нанесенные лопаткой, и следы, выступившие после смерти на шее женщины. Затем приступили к вскрытию трех полостей, и обнаружился пролом черепа, захватывающий часть лобной и височной кости и бывший причиной смерти. В легких и в мозгу оказались маленькие круглые сгустки крови.

В установленных данных вскрытия все трое врачей оказались согласны, но относительно причины смерти мнения их разошлись. Санчес придерживался народной версии. По его мнению, покойная, почувствовав, что она ранена в голову ударами лопатки, побежала к окну позвать на помощь; здесь сильная рука схватила ее за горло, причинив контузию и временное удушье, что подтверждалось кровяными сгустками в легких и в мозгу; а затем она была выброшена из окна, отчего у нее произошло сотрясение мозга и пролом черепной крышки, вызвавший смерть. Сама женщина в агонии несколько раз повторила имя мужа, указывая этим, кто был ее убийцей.

Уртадо говорил, что раны на голове были настолько поверхностны, что не могли быть нанесены сильной рукой, а только рукой слабой и конвульсивной; что следы на шее относятся к повреждениям, нанесенным ранее дня смерти, а кровяные сгустки в легких и в мозгу происходят не от временного удушья, а от застарелого алкоголизма покойной. Основываясь на этих данных, Уртадо утверждал, что женщина, находясь в нетрезвом состоянии, что подтверждалось алкоголем, найденным в ее желудке, охваченная манией самоубийства, сама ранила себя в голову лопаткой, – это объясняло незначительность ран, едва затронувших кожные покровы головы, – а затем, убедившись, что они не могут вызвать смерти, открыла окно и выбросилась на улицу. Что касается слов, произнесенных ею, то доказано, что, говоря их, она находилась в состоянии афазии.

Дон Томас, врач-аристократ, изложил свое мнение уклончиво и, в сущности, не сказал ничего.

Санчес занимал выгодную позицию. Все были убеждены, что дядюшка Гаррота виновен, а некоторые говорили даже, что если бы он и действительно оказался невиновным, то его все равно следует наказать, потому что он бездушный человек, способный на всякое злодейство.

Происшествие это взволновало город; собрали улики, произвели исследование свежих кровавых следов на лопатке, и оказалось, что они не совпадают с отпечатками пальцев старьевщика; затем подговорили одного тюремного надзирателя, приятеля Гарроты, подпоить его и выведать у него правду. Дядюшка Гаррота признался в своем участии в убийстве Петуха и Каньямеро, но несколько раз клятвенно уверял, что не убивал жену. Он непричастен к ее смерти, и хотя бы его казнили, если он будет говорить «нет», и освободили, если он скажет «да», он все равно будет говорить «нет», потому что это сущая правда.

После нескольких допросов, судья убедился в невиновности старьевщика и освободил его.

Город счел себя обманутым. По данным следствия и инстинктивно, люди, наконец, убедились, что дядюшка Гаррота, хотя и способный убить свою жену, не убивал ее, но никто не хотел верить в честность судьи и Андреса.

Местная газета, защищавшая Сов, напечатала длинную статью под заглавием «Убийство или самоубийство?», в которой высказывала предположение, что жена дядюшки Гарроты сама лишила себя жизни; зато другая газета, сторонница Крыс, уверяла, что здесь несомненно совершено преступление, и что старьевщика спасли политические влияния.

– Интересно бы знать, сколько получили судья и доктор, – говорили люди.

Зато Санчеса хвалили все.

– Вот это честный человек!

– Но то, что он говорил, оказалось неверно, – возражали некоторые.

– Да. Но все-таки он действовал честно.

И невозможно было переубедить этих людей.

10. Прощание

Андрес, до сих пор пользовавшийся симпатиями среди бедняков, увидел, что симпатии эти сменилась враждебностью. Весной он решил уехать и подал прошение об отставке.

Отъезд был назначен на одно из первых чисел мая. Он простился с доном Бласом и судьей и имел резкий разговор с Санчесом, который, несмотря на то, что отделывался таким образом от врага и соперника, был настолько бестактен, что стал еще и упрекать его. Андрес резко ответил ему и наговорил много неприятных истин.

Днем он уложил свои вещи и пошел погулять. День был пасмурный, в тучах изредка поблескивали молнии. К вечеру пошел дождь, и Андрес вернулся домой.

В этот день Пепинито, его дочь и старая бабушка уехали в Майо, курортный городок недалеко от Альколеи.

Андрес оканчивал укладку. Перед ужином к нему вошла хозяйка.

– Так вы и в самом деле уезжаете завтра, дон Андрес?

– Да.

– Мы одни дома; когда захотите ужинать, скажите.

– Я сейчас кончу.

– Мне жаль, что вы уезжаете. Мы уже привыкли считать вас своим.

– Что же делать! Меня не любят в городе.

– Вы не можете сказать этого про нас.

– Нет, про вас я этого и не говорю. То есть про вас лично. Если мне и жаль покинуть этот город, то только из-за вас.

– Ах, что вы, дон Андрес!

– Хотите верьте, хотите нет. Я очень уважаю вас. Я нахожу вас очень доброй и очень умной женщиной.

– Господи, Боже мой, дон Андрес, этак вы совсем сконфузите меня, – сказала она, смеясь.

– Конфузьтесь, сколько угодно, Доротея. И все-таки это правда. Плохо в вас только одно…

– Посмотрим, что же плохого, – сказала она с притворной серьезностью.

– Плохо в вас то, – продолжал Андрес, – что вы замужем за идиотом, хвастливым дураком, который заставляет вас страдать, и которого я на вашем месте обманывал бы с кем угодно.

– Господи! Иисусе Христе! Что вы говорите!

– Это правда, которую я говорю вам на прощанье… И я дурак, что не ухаживал за вами.

– Теперь вы сообразили это, дон Андрес?

– Да, теперь я сообразил, но не думайте, что мне не приходило этого в голову и раньше, только у меня не хватало решимости… Сегодня мы одни в доме. Не правда ли?

– Да, одни. Прощайте, дон Андрес, я ухожу.

– Нет, не уходите, мне нужно поговорить с вами.

Удивленная властным тоном Андреса, Доротея остановилась.

– Что же вам нужно? – спросила она.

– Останьтесь здесь, со мной.

– Но ведь я честная женщина, дон Андрес, – слабым голосом проговорила Доротея.

– Я знаю. Честная и добрая женщина, а муж у вас дурак. Мы одни, никто не узнает, что вы были моею. Эта ночь для вас и для меня будет ночью необычной, исключительной…

– Да, а раскаяние, а угрызения совести?

– Угрызения совести?

Андрес понял, что не следует оспаривать этого пункта.

– Минуту тому назад я не думал, что скажу вам это. Почему сказал? Не знаю… Сердце мое сейчас стучит, как кузнечный молот.

Андрес, дрожа и весь бледный, оперся о железную спинку кровати.

– Вам нехорошо? – упавшим голосом прошептала Доротея.

– Нет, ничего.

Она тоже была смущена и дрожала. Андрес погасил свечу и подошел к ней. Доротея не сопротивлялась. Андрес в эту минуту был совершенно в бессознательном состоянии…

К утру в скважины деревянных ставней стал пробиваться свет. Доротея очнулась. Андрес пытался удержать ее в своих объятиях.

– Нет, нет, – с ужасом прошептала она и, вскочив, поспешно убежала из комнаты.

Андрес приподнялся и сел на постели, пораженный, дивясь самому себе. Он находился в состоянии полной нерешительности, чувствовал, будто на плечи ему давит какая-то тяжелая доска, и боялся спустить ноги на пол. Так он сидел, подавленный, опершись головой на руки, до тех пор, пока не услышал стука приехавшего за ним дилижанса. Тогда он встал, оделся и отворил дверь раньше, чем постучали, содрогаясь при мысли о стуке молотка. В комнату вошел мальчик, взял чемодан и мешок. Андрес надел пальто и сел в дилижанс, который тронулся по пыльной дороге.

– Как нелепо! Как это все нелепо! – воскликнул Андрес. – И сопоставлял всю свою жизнь и эту последнюю ночь, такую неожиданную и разрушительную.

В поезде нервное состояние его еще ухудшилось. В Аранхуэсе он решил прервать путешествие. Три дня, проведенные здесь, несколько успокоили его, и нервы пришли в относительный порядок.

Часть шестая
Опыт в Мадриде

1. Комментарии к прошлому

Через несколько дней по приезде в Мадрид, Андрес был неприятно поражен, узнав, что вот-вот объявят войну Соединенным Штатам. Проходили собрания, уличные манифестации, всюду гремела патриотическая музыка.

Андрес не следил по газетам за колониальной политикой и не знал в точности, в чем было дело; его единственным источником была старая служанка Доротеи, которая громко пела во время стирки такую песню:

 
Да быть не может, чтоб из-за мулатов
Пришли столь скверные времена:
Уплыл на Кубу весь цвет Испании,
Лишь мелкая рыбка осталась одна.
 

Все суждения Андреса относительно войны и основывались на этой песне старой служанки. Но увидя, какой оборот принимают дела в связи с интервенцией Соединенных Штатов, он впал в уныние.

Повсюду только и было разговору, что о вероятности победы или поражения. Старый Уртадо верил в победу испанцев и в то, что она дастся без всяких усилий: янки, эти «свиные торговцы», при виде испанских солдат, сейчас же побросают ружья и разбегутся.

Брат Андреса Педро вел жизнь спортсмена и не интересовался войной, так же, как и Александр; Маргарита по-прежнему жила в Валенсии.

Андрес нашел должность в консультации по желудочным болезням, заменив одного из врачей, уехавшего на три месяца за границу. Днем он уходил в консультацию и оставался там до вечера, потом приходил домой ужинать, а после ужина шел узнавать новости.

Газеты были полны вздором и бравадой: янки не готовы к войне, их солдаты не имеют даже обмундирования. Судя по тому, что писалось в Мадриде, в стране швейных машин сшить несколько мундиров было огромной, просто катострафической трудностью!

В довершение смехотворности, Кастеляр отправил послание американцам. Правда, оно не отличалось комической велеречивостью воззвания Виктора Гюго[335]335
  велеречивостью воззвания Виктора Гюго Виктор Мари Гюго (1802–1885), французский писатель-романтик.


[Закрыть] к немцам с призывом уважать французов, но и его оказалось достаточно, чтобы здравомыслящие испанцы осознали всю пустоту своих великих людей.

Андрес следил за военными приготовлениями со жгучим интересом. Газеты приводили совершенно ложные расчеты. Андрес даже стал думать, что оптимисты имеют некоторые основания для своих надежд. За несколько дней до поражения он встретился на улице с Итурриосом.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он дядю.

– Мы пропали.

– Но, ведь, говорят, что мы великолепно готовы.

– Да, готовы – к поражению. Только китайцам, которых испанцы считают олицетворением наивности, можно говорить такие вещи, что печатается в газетах.

– Что вы? Я этого не нахожу.

– Однако, надо только иметь глаза во лбу и сравнить силы эскадр. Ты сообрази одно: у нас в Сант-Яго на Кубе шесть броненосцев – старых, скверных и тихоходных; у них двадцать один, все почти новые, прекрасно вооруженные, с великолепной броней и быстроходные. Наши шесть представляют все вместе около 28000 тонн водоизмещения, а у них только шесть первых – 60000. Двумя своими броненосцами они могут потопить всю нашу эскадру, а остальным нечего и делать.

– Так что, по-вашему, нам грозит поражение?

– Не поражение, а бойня, вот, что! Если у нас уцелеет хоть одно судно, это будет чудо.

Андрес подумал, что Итурриос ошибается, но события показали, что он был прав. Поражение действительно оказалось бойней, посмешищем.

Андрес был возмущен равнодушием общества при известии о несчастье. Он думал, что испанцы, хотя и неспособны к науке и к цивилизации, все же страстные патриоты, но оказалось, что и этого нет. Прочитав о поражении двух маленьких испанских эскадр у Кубы и на Филиппинах, эти «патриоты» совершенно спокойно отправились в театр и на бой быков. Все их манифестации и крики были лишь пеной, чадом горящей соломы – и только.

Когда впечатление от печального известия несколько улеглось, Андрес пошел к Итурриосу. Ему хотелось поговорить о событиях.

– Оставим это, раз, по счастью, у нас отобрали колонии, – сказал Итурриос – и поговорим лучше о чем-нибудь другом. Как тебе жилось в Альколее?

– Довольно скверно.

– Что же с тобой было? Наделал глупостей?

– Нет, просто не повезло. Как врач, я действовал не плохо. Но лично я не имел успеха.

– Расскажи, послушаем твою одиссею в стране Дон Кихота.

Андрес рассказал ему о своей жизни в Альколее. Итурриос внимательно слушал.

– Так что ты не утратил там своей ядовитости и не приспособился к среде?

– Ни то, ни другое. Я оказался бактерией, посаженной в бульон, насыщенный карболовой кислотой.

– И эти жители Ламанчи – неплохие люди?

– Да, очень неплохие, но с невыносимой моралью.

– Разве эта мораль не является защитой народа, живущего на скудной земле, почти не дающей средств к существование?

– Весьма возможно, но если это и так, они не осознают этой причины.

– Ну разумеется. Где же ты найдешь провинциальный город, который представлял бы общежитие сознательных людей? В Англии, во Франции, в Германии? Во всех странах человек в своем естественном состоянии – подлец, идиот и эгоист. Если в Альколее нашелся один хороший человек, то приходится сказать, что жители ее – люди высшего порядка.

– Я и не отрицаю этого. Города, вроде Альколеи, гибнут оттого, что эгоизм и деньги распределены в них не равномерно, ими обладают только несколько богачей; а у остальных, бедняков, нет чувства своей индивидуальности. В тот день, когда каждый житель Альколеи скажет себе: «Не уступлю», город двинется вперед.

– Конечно, но для того, чтобы быть эгоистом, надо обладать знаниями, а для того, чтобы протестовать, надо рассуждать. Я думаю, что цивилизация больше обязана эгоизму, чем всем религиям и филантропическим утопиям. Эгоизм создал тропинку, дорогу, улицу, железную дорогу, пароход, все.

– Согласен. Но возмутительно видеть, что люди, не способные ничего выиграть при социальном строе, который, взамен отнятых у них и погубленных на войне сыновей, дает им под старость только голод и нищету, все-таки защищают этот строй.

– Это имеет очень большое значение, но не социальное, а индивидуальное. До сих пор еще не было общества, которое попробовало бы ввести систему справедливого распределения благ, и, несмотря на это, мир, если и не идет вперед, то уж во всяком случае ползет, и женщины все так же стремятся иметь детей.

– Как дебильно!

– Друг мой, это оттого, что природа мудра. Она не довольствуется одним только разделением людей на счастливых и несчастных, на богатых и бедных, но еще дает богатому дух богатства, а бедному – дух бедности. Тебе известно, каким образом создаются рабочие пчелы; личинку заключают в маленькую ячейку и дают ей недостаточное питание. Личинка эта развивается несовершенным образом, она работница, пролетарка, проникнутая духом труда и подчинения. То же происходит и среди людей, среди рабочих и военных, среди богатых и бедных.

– Меня все это возмущает, – воскликнул Андрес.

– Несколько лет тому назад, – продолжал Итурриос, – я был на острове Кубе, на одной сахарной плантации, где перегоняли сок из сахарного тростника. Несколько негров и китайцев таскали пуки тростника в машину с большими цилиндрами, которая выжимала его. Мы несколько минут смотрели на действие машины, как вдруг увидели, что один из китайцев отчаянно барахтается. Белокожий управляющий закричал, чтобы машину остановили, но машинист не слышал приказания; китаец исчез и моментально был выброшен из машины, превращенный в массу крови и раздавленных костей. Мы, белые, присутствовавшие при этой сцене, похолодели от ужаса, китайцы же и негры хохотали. В них жил рабский дух.

– Это неприятно.

– Да, если хочешь. Но это факты, и их приходится признавать, и к ним приспосабливаться. Все другое будет наивно. Выступать среди людей в качестве высшего существа, как ты пробовал это делать в Альколее, нелепо.

– Я вовсе не хотел выступать в роли высшего существа, – возразил Андрес с живостью. – Я просто желал быть человеком самостоятельным. Я отдавал известное количество труда за известную плату. Я исполняю то, что на меня возложено, мне платят, вот и все.

– Это невозможно; человек не планета с самостоятельной орбитой.

– Я думаю, что тот, кто хочет самостоятельности, тот и добьется ее.

– Ему придется мириться с последствиями.

– Ну разумеется, и я готов нести их. У кого нет денег, тот платит за свободу своим телом; приходится давать унцию мяса, которое одинаково могут взять и из руки, и из сердца. Настоящий человек прежде всего ищет независимости, и нужно быть жалкой скотиной или обладать собачьей душой, чтобы находить свободу вредной. Вы скажете, что это невозможно? Что человек не может быть независимым от другого, как звезда от звезды? К несчастью, приходится сказать, что это так.

– Я вижу, что из своего захолустья ты вернулся лириком.

– Должно быть, это влияние тамошних лепешек.

– Или ламанчского вина.

– Я его не пил.

– Хочешь, чтобы к тебе относились с симпатией, а презираешь лучший местный продукт. Ну хорошо, что же ты думаешь делать?

– Попробую устроиться на работу.

– В Мадриде?

– Да, в Мадриде.

– Желаешь осуществить новый опыт?

– Вот именно: новый опыт.

– Великолепно. Ну, пойдем теперь в бельведер.

2. Друзья

В начале осени Андрес опять остался без дела. Дон Педро вызвался переговорить со своими влиятельными друзьями, не найдется ли какого-нибудь места для его сына.

По утрам Андрес уходил читать в Национальную библиотеку, а днем и вечером гулял. Однажды вечером, проходя мимо театра «Аполлон», он встретился с Монтанером.

– Голубчик! Сколько лет, сколько зим! – воскликнул Монтанер, подбегая к Андресу.

– Да, уже года два, как мы не виделись. Они пошли вместе по улице Алькала, и на перекрестке Лос-Пелигрос Монтанер предложил зайти посидеть в кафе.

– Ладно, пойдем, – согласился Андрес.

Была суббота, все столики были заняты, публика, возвращавшаяся из театра, собиралась ужинать, и несколько проституток взглядом подведенных глаз блуждали по залу.

Монтанер жадно выпил принесенный ему шоколад, потом спросил Андреса:

– Ну, что же ты поделываешь?

– Пока ничего. Был в провинции. А ты? Кончил курс?

– Да, год тому назад. Не мог кончить раньше из-за этой девчонки, что считалась моей невестой. Болтался с нею по целым дням, но в конце концов родители увезли ее в Сантандер и выдали замуж. А я поехал в Саламанку и там завершил учебу.

– Так что кстати пришлось, что твою невесту выдали замуж?

– Отчасти да. Хотя, что толку из того, что я стал врачом!

– Не находишь работы?

– Никакой. Работал с Хулио Арасилем.

– С Хулио?

– Да.

– В качестве кого же?

– Помощником.

– Ему уже нужны помощники?

– Да; он сейчас открыл клинику. В прошлом году обещал мне оказать протекцию. У него было место на железной дороге, и он обещал, когда вздумает уходить, уступить его.

– И не уступил?

– Нет. Правда, ему самому не хватает на жизнь.

– Но что же он делает? Много тратит?

– Да.

– Раньше он был очень скуп.

– Таким же и остался.

– И что же он, преуспевает?

– Как врач не особенно, но у него есть ресурсы: железная дорога, несколько монастырей, где он состоит постоянным врачом, и в то же время он акционер «Надежды» – общества врачей, аптекарей, гробовщиков и еще кого-то. Кроме того, он пайщик похоронного бюро.

– Так что, он посвятил себя эксплуатации благотворительности?

– Да; а теперь, как я тебе уже говорил, он открыл клинику, которую устроил на деньги тестя. Я был у него помощником, и по правде сказать, он здорово поймал меня: больше месяца я исполнял у него обязанности плотника, столяра, дворника, даже сиделки; потом он перевел меня в амбулаторию для приема неимущих больных, а теперь, когда дело стало развиваться, Хулио сказал мне, что хочет вступить в компанию с одним молодчиком из Валенсии, неким Неботом, который дает ему денег, и что, когда я ему понадоблюсь, он мне напишет.

– Так что, он тебя выставил?

– Именно так, ты точно сказал.

– Что же ты будешь делать?

– Буду искать какого-нибудь места.

– Врача?

– Врача или не врача. Мне все равно.

– А ты не хочешь поехать в провинцию?

– Нет, ни за что. Я не уеду из Мадрида.

– А остальные, что сталось с ними? – спросил Андрес. – Где Ламела?

– В Галисии. Кажется, не практикует, но живет хорошо. Не знаю, помнишь ли ты Каньисо…

– Нет.

– Того, что провалился по анатомии.

– Нет, не помню.

– Если бы ты увидал его, то сразу бы вспомнил, – ответил Монтанер. – Так вот, этот Каньисо – счастливый человек: издает газету для мясников. Кажется, он большой обжора, и на днях говорит мне: «Голубчик, я ужасно доволен: мясники преподносят мне ростбиф, филе. Жена обращается со мной хорошо, по воскресеньям иногда угощает лангустой».

– Вот скотина!

– А Ортегу помнишь?

– Такой низенький, рыжий?

– Да.

– Помню.

– Он был военным врачом на Кубе, и стал там страшнейшим пьяницей. Я видел его несколько раз, и он как-то сказал мне: «Мой идеал – добиться алкогольного цирроза печени и чина генерала».

– Выходит, что никому из наших товарищей не повезло?

– Никому, или почти никому, за исключением Каньисо с его газетой для мясников и женой, которая по воскресеньям кормит его лангустами.

– Это печально. И вечно в этом Мадриде та же неопределенность, та же тревога, превратившаяся в хроническую, та же жизнь без жизни, – все одно и то же.

– Да, это болото, – пробормотал Монтанер.

– Хуже, чем болото: это поле, засыпанное пеплом. А Хулио Арасиль живет хорошо?

– Смотря по тому, что подразумевать под словом «хорошо».

– Какая у него жена?

– Красивая женщина, но он делает из нее проститутку.

– Каким образом?

– Заставляет принимать вид кокотки. Одевает в экстравагантные туалеты, таскает ее повсюду; я думаю, он сам посоветовал ей краситься. А теперь он готовится к последнему удару. Этот Небот, капиталист, при помощи которого он хочет расширить свою клинику, будет жить у него в доме. Я думаю, Хулио втайне добивается, чтобы Небот сошелся с его женой.

– Неужели?

– Ну, да. Он приказал поместить Небота в лучшей комнате, рядом со спальней своей жены.

– Черт побери! Разве он ее не любит?

– Хулио не любит никого; он женился на ней из-за денег. У него есть любовница, какая-то богатая дама, совсем уже старуха.

– Так что, в сущности, дела его идут совсем недурно?

– Почем я знаю! Он одинаково может и прогореть и разбогатеть.

Было уже очень поздно. Монтанер и Андрес вышли из кафе и отправились по домам.

Через несколько дней Андрес встретился с Хулио Арасилем, садившимся в коляску.

– Хочешь прокатиться со мной? – спросил Хулио. – Я еду в сторону квартала Саламанки с визитом.

– Хорошо.

Они сели в экипаж.

– На днях я виделся с Монтанером, – сказал Андрес.

– Он ругал меня? Ну, конечно. Между друзьями это неизбежно.

– Да, похоже, он не особенно доволен тобой.

– Меня это не удивляет. У людей идиотские представления о вещах, – раздраженно сказал Хулио. – Я желал бы иметь дело только с абсолютными, полнейшими эгоистами, а не с сентиментальными господами, которые говорят вам со слезами на глазах: возьми этот кусок черствого хлеба, которого не угрызть зубами, а за это приглашай меня каждый день ужинать в лучший ресторане. Андрес засмеялся.

– Семья моей жены, тоже из тех, что имеют идиотское представление о жизни, – продолжал Арасиль, – постоянно вмешиваются в мои личные дела.

– Почему?

– Да, так. Теперь выдумали, будто компаньон мой по клинике ухаживает за моей женой, и что я не должен позволять ему жить у меня в доме. Это смешно. Разве я какой-нибудь Отелло? Нет, я предоставляю своей жене полную свободу. Кончета не станет меня обманывать. Я верю ей вполне.

– И хорошо делаешь.

– Не знаю, – продолжал Хулио, – что за взгляды у этих людей «старого закала», как они говорят. Я еще понимаю такого человека, как ты, хотя ты и пуританин. Но они! Если я приду к ним завтра и скажу: я не захотел взять с дона Икс или с доньи Игрек денег за визиты, потому что не сумел их вылечить, вся семья в глаза назовет меня дураком.