Текст книги "Анатомия рассеянной души. Древо познания"

Автор книги: Хосе Ортега-и-Гассет

Соавторы: Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

И. В. Пешков
Семь обличий анатома, или незавершенный анамнез
_{(Введение в историческую логику не изданного автором труда)}

Это души, расщепленные на атомы, бессвязные; души рассеянные, которые рождаются и умирают каждую секунду, души, которые, будучи эфемерами, вынуждены сосредотачивать в этой мимолетности всю свою жизненную силу. Души невнятные, выражающие себя в междометиях, потому что в сущности ими и являются.

X. Ортега-и-Гассет

«Пио Бароха: анатомия рассеянной души»

Роман Пио Барохи «Древо познания» и написанная по свежим следам после его выхода в свет работа Хосе Ортеги-и-Гассета «Пио Бароха: Анатомия рассеянной души» как нельзя лучше подходят для серии «Rare Texte». Роман одного из крупнейших испанских писателей двадцатого века[1]1
  Произведения Пио Барохи переведены на многие языки мира: английский, французский, итальянский, немецкий, голландский, фламандский, польский, сербохорватский, чешский, норвежский, шведский, португальский, японский. Позже всех, по данным 1987 года, как ни странно, этнического баска Пио Бароху перевели на баскский язык. Впрочем, не стоит удивляться: этот язык всерьез стал письменным лишь в середине двадцатого века.


[Закрыть], появившийся в русском переводе почти одновременно с оригиналом, с того самого 1912 года так ни разу и не переиздавался. А эта, фактически первая, книга Ортеги отдельным изданием вообще никогда не выходила. Однако, отвлеченно говоря, для России любое произведение Ортеги – это редкий текст, и, только исходя из соображений серийного соответствия, опубликовать в 2007 году рукопись 1912 года, – которая и в Испании-то в цельном виде была опубликована (в составе сборника других произведений философа) лишь через несколько десятилетий после смерти автора, – наверное, выглядело бы предприятием недостаточно мотивированным. Ведь и полностью завершенных, подготовленных самим автором к печати и опубликованных, но не переведенных на русский язык и соответственно не издававшихся в России произведений Ортеги-и-Гассета, – пожалуй, самого известного в мире испанского философа, – предостаточно: только переводи[2]2
  Правда, перевод произведений Ортеги дело совсем не простое: к традиционным сложностям перевода философских текстов добавляются специфические особенности ортегианского языка, местами текст стилистически явно тяготеет к художественной прозе. Тот, кто первым берется переводить тексты Ортеги, заведомо рискует. По этой причине даже переведенные на русский язык работы философа заслуживают повторного перевода в интересах аутентичности понимания, хотя бы относительной.


[Закрыть] и издавай. А некоторые отрывки текстов из хранящейся в архиве Ортеги-и-Гассета рукописи «Анатомии рассеянной души»[3]3
  Первая страница которой приводится на переплете данной книги.


[Закрыть] к тому же как раз уже были опубликованы в переводе на русский язык[4]4
  Вторая часть работы о Барохе впоследствии оказалась одной из ключевых частей в первой опубликованной книге Ортеги «Размышления о Дон Кихоте» (1914).


[Закрыть]. Так по какой же причине мы предпочли остановиться именно на этом, малоизвестном даже профессиональным филологам и философам труде, написанном почти сто лет тому назад?[5]5
  Тем более, что сам Ортега не пожелал ни опубликовать его в таком виде, ни завершить, а значит замысел показался ему недовоплощенным. Вторая часть работы о Барохе впоследствии оказалась одной из ключевых частей в первой книге Ортеги «Размышления о Дон Кихоте». Так что в неопубликованной как цельный труд работе о Барохе мы имеем возможность наблюдать зарождение ключевых мыслей философа.


[Закрыть] Причина крайне простая, хотя и достаточно субъективная: мы считаем этот, возможно и принципиально неоконченный труд, не только ключевым текстом для понимания становления Ортеги как философа, но и одним из немногих дошедших до нас адекватных свидетельств представителей того рокового поколения, которое стояло перед лицом надвигающегося перелома времен накануне Первой мировой войны, наглядно продемонстрировавшей конец масштабного исторического этапа. Не просто этапа. Никогда еще за всю известную нам историю цивилизации ни один ее временной отрезок так разительно не отличался от предыдущего, как окончательно начатый именно в четырнадцатом году[6]6
  Типологически основания двадцатого века ученые находят между 1880 и 1914 годом. Последний как раз чаще всего и рассматривается как настоящее начало века. См. об этом, например: Jacques Barzum. Del amanecer a la decadencia. 500 años de vida cultural en Occidente. (De 1500 a nuestros días). Madrid, 2001. – P. 947.


[Закрыть] век двадцатый – от всего того, что ему предшествовало. Резкое ускорение темпов движения времени, которое было осмыслено или, по крайней мере, зафиксировано многими авторами лишь после того, как под колесами этого ускоренного движения погибли едва ли не сотни миллионов, философ почувствовал уже тогда, к двенадцатому году.

Ортеге-и-Гассету оказалось достаточно расчленить философским скальпелем одно единственное произведение Пио Барохи, чтобы поставить диагноз целой эпохе. Правда, уже название у этого произведения предельно символическое – «Древо познания», и, анализируя этот роман, Ортега вольно или невольно анализирует всю прошедшую под знаком демонстративного познания историческую эпоху. Но об этом позже.

Для начала Ортега-и-Гассет – безжалостный анатом Пио Барохи как исторического явления. Анатом и терапевт: проведя вивисекцию, Ортега поставил и ему точный (литературоведческий и психологический) диагноз: «имея дело с Пио Барохой, мы не сможем остановиться ни на чем. Это такой организм, весь интерес и своеобразие которого собственно в беспорядке и состоит. Бароха – это и то, и другое, но это ни то, и ни другое. Его сущность – в его распыленности, отсутствие единства заложено в глубине его натуры. Этот человек, которому так много дано, есть, строго говоря, просто нагромождение различных духовных вещей» (40[7]7
  Здесь и далее цифры в скобках указывают на страницы данного издания.


[Закрыть]). Конечно, обнародовать такой диагноз, так сказать, при живом пациенте было не совсем корректно даже из чисто этических соображений (если Хосе Ортега и не был личным другом Пио Барохи, то во всяком случае относился к нему с симпатией), но не только поэтому, а еще и исходя из социально-профессионального статуса обоих.

Хосе Ортега-и-Гассет – все-таки не литературовед и не искусствовед, хотя его литературоведческие и искусствоведческие изыскания обычно бывают глубже, чем самая скрупулезная работа специалистов-ученых. Просто Ортега не стремится полностью проанализировать произведение, что конечно, является минусом для специализированного исследования, но зато никогда не ограничивается его анализом (то есть не ограничивается ни только анализом, ни анализом только этого произведения). Автор – сколь бы сам по себе значителен он ни был – для Ортеги всегда является всего лишь поводом (пусть подчас и очень серьезным) для разговора о вещах еще более значительных.

Таким плодотворным поводом для создания очень своеобразного философского произведения под предварительным названием «Пио Бароха: анатомия рассеянной души» и оказался заглавный автор, один из лидеров поколения 98 года, поколения осуществившего духовный переворот в испанском обществе начала двадцатого века. Ортега, который и сам рассматривается некоторыми историками как младший брат этой небольшой семьи духовных реформаторов[8]8
  См. об этом, например, в одном из последних исследований: Cacho Viu. Ortega у el espíritu del 98 // Repensar el noventa y ocho. Madrid, 1997. – P. 130.


[Закрыть], выбрал Бароху в качестве типичного представителя поколения. Непосредственным стимулом для начала работы оказался выход из печати в конце 1911 года «Древа познания», одного из лучших романов испанского писателя, к тому времени уже знаменитого. И всю первую часть своего труда Ортега посвятил подробному анализу этой книги, не забывая, впрочем, и о других произведениях из «двадцати томов Барохи» (53), которые, кстати, по мысли философа, и являются непосредственной данностью современной им обоим Испании. И тем не менее Ортега-и-Гассет пришел к выводу, что Бароха как романист потерпел полную неудачу. Правда для окончательного доказательства этого Ортеге пришлось рассмотреть ни больше, ни меньше как генезис всего романного жанра в разделе под названием «Agonía de la novela»[9]9
  Что было бы слишком поспешно переводить как «гибель романа» или «агония романа», сам Ортега позже назвал этот отрывок «кратким трактатом о романе» и включил в «Размышления о Дон Кихоте» в качестве «Размышления первого», оказавшегося, впрочем, и последним. «Размышления…» вышли в свет практически одновременно с началом Первой мировой войны, что, скорее всего, сказалось на их судьбе. Они остались почти совсем незамеченными читателями и не продолженными автором. Так что «Agonía de la novela», на мой взгляд, гораздо органичней смотрится в «Анатомии рассеянной души», чем в «Размышлениях о Дон Кихоте». Дон Кихот там привлекает к себе не больше внимания, чем Пио Бароха в целом «Анатомии…». Это, конечно, не случайный повод, но и не собственно предмет рассмотрения.


[Закрыть].

Но, судя по всему, после завершения этого труда Ортега почувствовал (пусть и относительную) несправедливость подхода к старшему духовному брату как к поводу для развития собственных историософских идей. Да и резко отрицательно оценивать труды писателя[10]10
  Уже на первых стадиях своего анализа Ортега предполагает, что у него «не будет иного выхода, как с сожалением согласиться с требованием исключить Бароху из числа романистов». Конечно, требование это исходило от самого философа, – больше не от кого. Оно изначально было обставлено условиями, то есть сразу представлялось Ортеге не вполне абсолютным.


[Закрыть] критик тоже, вероятно, не хотел. В конце «Анатомии рассеянной души» Ортега-и-Гассет пытался смягчить суровый приговор произведениям Пио Барохи, сделанный в первой части работы, открыть перспективы автору, стимулировать его движение в правильном, в понимании Ортеги, направлении. Приговор, действительно, был суров, но при том справедлив лишь в очень большом времени, с точки зрения практически абсолютных критериев (выдвинутых с юношеским максимализмом испанским философом) и для писательского труда, и для социального развития. С точки зрения общественного сознания Испании десятых годов прошлого века, назвать «Древо познания» провалом художника[11]11
  Сам Пио Бароха считал этот роман одним из самых удачных своих произведений, а специалисты и сейчас признают, что «Древо познания» пользуется наибольшей популярностью читателей. Конкурировать с ним в этом отношении может только роман «Искания» («La busca»), первая часть трилогии «Борьба за жизнь» («La lucha por la vida»). См. об этом, например: Guía de Pío Baroja. El mundo barojiano. Madrid. 1987. – P. 94; Alarcos Llorach, Eusebio. Anatomía de «La lucha por la vida», Oviedo, 1973.


[Закрыть] скорее похоже на детскую выходку, чем на суждение серьезного, пусть и несколько экстравагантного критика, каким представал Ортега в периодике того времени. У него просто еще не было имиджа философа хотя бы общенационального масштаба для того, чтобы иметь право на подобные оценочные обобщения. Бароха же к одиннадцатому году – уже признанный мэтр целого поколения, обозначенного в истории испанской культуры цифрой 98. А критиковать мэтра идеологической революции начинающему философу, в целом эту революцию горячо поддерживающему, было не очень-то удобно…

Однако, быстрая публикация произведения – вовсе не обязательно единственное условие, и тем более далеко не всегда главная цель его написания. Возможно, Ортега-и-Гассет делал этот жестокий анализ для себя. Или для нас. Расщепляя Бароху, он расщеплял душу всего испанского народа (симптомы оказались значимы и для европейцев в целом), а в конечном счете расщеплять пришлось и собственную душу, и можно только гадать, чего это ему стоило. Достаточно вспомнить хотя бы инклюзивное «мы» во фразе: «На широчайшей панораме всеобщей истории мы, испанцы, – не более чем поза. Если не считать, что это положение поправимо, то пришлось бы стыдиться, что принадлежишь к народу, который <…> так мало сказал – или, скорее даже, не сказал – со столь помпезной жестикуляцией» (38). Можно ли представить себе более безжалостный надрез национального сознания? Но сам Ортега объясняет эту безжалостность любовью: «Кто действительно любит общество, должен страстно желать усовершенствовать его. Любовь есть любовь к совершенствованию того, что ты любишь. И, следовательно, необходимо стремиться разбить реальность предмета любви, чтобы сделать возможным его совершенствование» (71). Любить значит относиться к предмету любви как к возможности, к заданности, то есть в первом движении – расчленять. Но расчленять современную Ортеге душу, – а философ при всем понятийном багаже, при всем шлейфе истории, который за ним тянется, всегда вынужден расчленять современную душу, в определенном смысле свою душу, – занятие специфическое. Если классическая философия анализировала душу относительно цельную, душу личности состоявшейся или становящейся, – и та поддавалась, точно расползаясь по швам какой-то господствующей логики времени: например, аристотелевой, кантианской или гегельянской, то испанская душа на переломе эпох оказалась явлением странным, хотя и потенциально типичным в своей странности. Эта душа увидела, а если не увидела, по почувствовала возможности, которые открывал новый век, возможности, от плодов которых уже успели вкусить некоторые другие страны Европы. По Ортеге, речь идет прежде всего о возможностях разнообразить выбор жизненного пути для человека, стремящегося осуществить свое предназначение. Однако все исторически новейшие интенции-потенции для самой Испании оставались в основном нереализованными. Испанец в своих стремлениях уже покинул устойчивый мир традиции, но в существующей действительности еще не находил пути к иной жизни, и его душа как бы рассеивалась в своих бесконечных нереализованных желаниях.

Производить анатомическую операцию в этой ситуации – задача, близкая к парадоксальной. Но именно эту парадоксальную задачу и пытается решить Ортега: анализировать исчезающий предмет, распадающуюся, рассеивающуюся душу. Значит, прежде чем начать анализ, нужно нащупать предмет этого анализа, в определенном смысле создать, синтезировать его. Так, анализ души, находящейся в дисперсном состоянии, потребовал от Ортеги совершенно нового философского аппарата, позволяющего производить постоянные изобретения, а не останавливаться на расчленении готового, данного.

Отчасти к такому новому философскому подходу приблизился уже Фридрих Ницше, с произведениями которого Ортега познакомился еще в юности[12]12
  Lasaga Medina J. José Ortega y Gasset (1883–1955). Vida y filosofía. Madrid, 2003. – P. 72.


[Закрыть]; немецкий мыслитель ухватывал афоризмом самые мельчайшие частицы рассеянных душ, частицы, которые только магнит афоризма-метафоры и способен был уловить. Но Ницше не смог даже близко подойти к решению иной задачи (которую поставил себе Ортега), задачи синтетической, задачи восстановления целого души, восстановления единства – и человеческой личности, и народа. В случае «максималиста-баррокиста», как называет Ницше испанский философ, предмет исследования полностью поглотил и душу исследователя, она рассеялась раньше, чем распалось его, тоже не очень крепкое, тело.

Ортега-и-Гассет опыт Фридриха Ницше, несомненно, учел, как и опыт классической немецкой философии, включая в нее и современное Ортеге неокантианство. Чтобы двинуться дальше, осталось «всего лишь» открыть себя. Но что такое Я? «Что это за час, к которому наше полное я приходит к нам на свидание» (88), задает Ортега риторический вопрос. Продумывая ответ на него, философ именно в данном труде впервые подходит к своей знаменитой формулировке: «Я – это я и мои обстоятельства» (133). Свою неэвклидову формулу Я Ортега не просто декларирует, а применяет ее, так же как к Барохе и его героям, к своему брату, как он обобщенно именует, Хуану Испанскому, а также (добавим от себя) к Гансу Немецкому и Жану Французскому, к некоему обобщенному среднему европейцу начала двадцатого столетия, стоящему в 1912 году на угрожающем гибелью краю истории, но не подозревающему об этом. Все эти души входили в круг его «Я», поэтому попробуем показать их как обстоятельства Ортеги, как некие условные семь «Я» философа[13]13
  Перекличка с заголовком одной из глав книги В. С. Библера «Мышление как творчество» («Семь я теоретика»), вероятно, не случайна, но и не входит в контексте изложения в какой-то сознательный замысел.


[Закрыть]: ребенка, ученика, публициста-политика, филолога, испанца, европейца и, наконец, человека, вышедшего за пределы своей эпохи и становящегося все более остро современным в наше время, в частности и, разумеется, в особенности, – для России[14]14
  Мы, конечно, не претендуем на сколько-нибудь полное раскрытие этих ипостасей философа ни во временном, ни в содержательном отношении. Наш обзор в основном ограничивается временем написания «Анатомии рассеянной души» и ее содержанием, последнее, впрочем, никаким временем не ограничено.


[Закрыть].

1. Ортега-ребенок

Прежде чем стать философом, то есть профессиональным связным времен и народов[15]15
  О чем см. ниже.


[Закрыть], Хосе, как и всем в детстве, предстояло пройти стадию бессвязности. Об этом написал Ортега-и-Гассет примерно через 29 лет после собственного рождения, которое произошло 9 мая 1883 года в Мадриде:

«Бормотание – форма речи детей, детский лепет. Не то чтобы дети не умели говорить, просто их мышление и чувства находятся на стадии становления, мешанины, бесформенности. <…> Дети только начинают овладевать понятиями, представлениями, идеями об окружающих вещах. Их легкие и беспокойные ощущения все время меняют свои формы, как облака, которые Гамлет показывает Полонию; совершенно так же: то, что дети называют вещами, есть на самом деле лишь смутные силуэты, которые прорисовываются в их чувствах» (61).

Одними из первых силуэтов, которые прорисовываются в смутном сознании детей, обычно бывают родители. Отец будущего философа, Хосе Ортега-и-Манилья (1856–1922), известный романист, избранный членом Испанской королевской академии в 1902 году, был прежде всего журналистом-издателем. Он долго работал в газете El Imparcial, руководил ее еженедельным приложением Los Lunes del Imparcial («Понедельники Импарсьяля»), престижнейшим литературным изданием того времени. В 1910 году старший Хосе Ортега встал во главе всей газеты, более того, в Обществе издателей Испании он начинает представлять интересы большого круга периодических изданий.

Так что в шутке Ортеги-и-Гассета, говорившего, что он родился на печатном станке[16]16
  См.: Е. Inman Fox. Introducción bigrafica y critica // J. Ortega y Gasset. Meditaciones sobre la literatura y el arte (La manera española de ver las cosas). Madrid, 1987. – P. 10.


[Закрыть], была изрядная доля правды: в изданиях отца Хосе-младший мог публиковаться едва ли не с пеленок: необходимости писать в стол у него не было практически никогда. (Пожалуй, «Анатомию рассеянной души» можно считать единственной рукописью, в целом написанной в стол, а значит, на то действительно были особые причины, о некоторых из них мы строили предположения выше.) Корни профессионального издателя, как и наследственный бизнес, у философа формировались не только со стороны отца. Собственно тот же El Imparcial был основан в 1867 году его дедушкой по материнской линии, которого звали Эдуардо Гассет-и-Ортимес. Между прочим, он был некоторое время министром колониальных владений Испании, позже так знаково потерянных страной как раз в 1898 году. Свою же небольшую журналистскую империю дедушка Хосе передал по наследству Рафаэлю Гассету Чинсилье[17]17
  Дядя философа тоже активно участвовал в общественной жизни страны: был много раз депутатом, неоднократно назначался министром. О нем и других родственниках, оказавших влияние на юного Ортегу см.: Salmerón F. Las mocedades de Ortega y Gasset. Mexico, 1959.


[Закрыть], брату матери Ортеги, – Долорес, которая была родом из Кордобы.

Позднее Ортега не пожелает отделять свое детство от общей атмосферы страны. «Атмосфера, которая формируется сейчас в Испании, очень отличается от той, в которой прошли наше детство и юность» (125). Воспоминание о конце детства он приводит только потому, что оно совпало с выходом на авансцену поколения девяносто восьмого года: «Первое воспоминание, разумеется, девушка, в которую я был влюблен… Нельзя было не согласиться, что она похожа на Диану-охотницу, девственницу, которую обычно изображают скрывающейся между деревьев в окружении собак, но заодно приходилось соглашаться и с тем, что, со своими изящными руками и тонкими ногами, она также напоминала ланей, преследуемых Дианой. Мифология и оживляет, и отравляет нас» (48). Когда проходит детство человека, как и детство народа, мифология должна уступить место чему-то еще[18]18
  Проблемы смены мифологической парадигмы будут и в дальнейшем остро занимать Ортегу, который одним из первых из философов двадцатого века начал рассматривать мифологию не как систему сказок и легенд первобытного сознания или народов низшей стадии развития, а как важнейшую идеологическую систему всего социума: «Мифология народа это и есть сам народ» (41), заостряет он свою мысль.


[Закрыть]. Лучше всего – образованию. А в биографиях философов по-другому и не бывает.

2. Ортега-ученик

Итак, детство – это круг первый, когда нас учат, а мы еще даже не учимся, мы просто впитываем в себя окружающее, напрямую, практически без всякой сортировки или фильтрации, заполняемся им. В той, конечно, мере, в которой способны это окружающее, воспринять. Ортеге со стартовой формирующей средой, как мы видели, повезло, то есть прежде всего повезло с родителями. Но и дальнейшее, уже сознательно выбираемое им окружение, было исключительно плодотворно для становления личности молодого человека. Ведь юность – это круг второй, когда мы учимся сами, а самостоятельная учеба заключается прежде всего в том, что мы так или иначе выбираем людей, способных нас чему-то научить. И Ортега подошел к этому юношескому императиву очень серьезно и выполнил его в полном объеме. Он продолжал учебу, к примеру, и в двадцать семь лет, уже женившись, уже получив практически все доступные в то время ученые звания и должности.

А до этого были школа иезуитов в Мирафлорес дель Пало (недалеко от Малаги), где Хосе учился с восьми до четырнадцати лет, учеба сразу на двух факультетах: права и философии (1897–98 учебный год в университете Деусто, 1999–2001 в Центральном университете Мадрида), 2001 – сознательный отказ от юридической стези, поступление в университет Саламанки (где членом приемной комиссии был, между прочим, Мигель де Унамуно, будущий учитель и постоянный философский оппонент Ортеги-и-Гассета), а еще через год – возвращение в Мадрида на факультет философии и словесности, его окончание в 1902-м, через два года – защита докторской диссертации (под названием «Страхи тысячного года. Критика одной легенды») и первая поездка в Германию, центр философских наук того времени. Туда он отправился в 1905 году: «…в один прекрасный день я покинул свою косную родину, и на другой день, как средневековый школяр, прибыл в Лейпциг, известный своими книжными магазинами и университетом» (74). Потом будут еще Берлин, где в то время в университете преподавал философию Г. Зиммель[19]19
  О влиянии Г. Зиммеля и других немецких философов на Ортегу-и-Гассета см.: N. Orringer. Ortega у sus fuentes germánicas. Madrid, 1979.


[Закрыть], оказавший довольно сильное влияние на молодого испанского философа, и Марбург, где Ортега слушает лекции П. Наторпа[20]20
  См. об этом, например, в книге: Ciríaco Morón Arroyo. El sistema de Ortega y Gasset. Madrid, 1968.


[Закрыть] и Г. Когена:

«Марбург был городом неокантианства. Вступить в эту цитадель неокантианской философии можно было только правильно ответив на вечный вопрос „Кто идет?“. Потому что все вокруг рассматривались как смертельные враги: позитивисты и психологисты, Фихте, Шеллинг, Гегель. Их воспринимали так враждебно, что даже не читали. В Марбурге читали только Канта и предварительно приведенных к кантианству Платона, Декарта и Лейбница… Комендант этой крепости Коген был мощнейший ум. Немецкая философия да и вообще мировая философия в большом долгу перед ним: он дал ей толчок, пусть и несколько насильственный, и тем поднял ее на достойный уровень. И это было принципиально, ибо более чем что-либо в жизни, философия требует определенного уровня. Коген заставлял вступать в серьезнейший контакт с самой сложной философией, и прежде всего возобновил тягу к системе, что является специфической чертой философского вдохновения»[21]21
  Prologo para alemanes, ОС (здесь и далее эта аббревиатура подразумевает Полное собрание сочинений Ортеги-и-Гассета в 12 томах, выпущенное в Мадриде в 1983 году десятым изданием, римскими цифрами обозначается номер тома, арабскими – страница текста), IV, 27.


[Закрыть].

Из этого рассадника неокантианства Ортега вынужден был, когда кончилась его стипендия, вернуться в Мадрид, где в июне 1908 года получил должность штатного преподавателя психологии, логики и этики Педагогического института. А в 1910 году Ортега-и-Гассет прошел по конкурсу на место заведующего кафедрой метафизики Мадридского университета. И даже столь солидное положение в одном из основных вузов Испании не может удержать Ортегу от стремления продолжать учебу. Опять в Германию! Вступив в брак в апреле, он с женой уже в марте снова отправляется в Марбург, молодые проживут там до октября, успев совершить вылазку в Италию. В это время Ортега-и-Гассет знакомится с работами представителей феноменологической школы: Ф. Брентано, Э. Гуссерлем, М. Шелером. И у него начинает складываться собственный достаточно оригинальный подход в феноменологии, впоследствии получивший название рациовитализм.

И как раз вскоре после своего второго путешествия по Германии Ортега и пишет «Анатомию рассеянной души». Герой романа Пио Барохи, кстати, обладавший некоторыми чертами биографического сходства со своим автором, оказался не только ровесником Ортеги, но и походил также и на него – своим страстным стремлением к познанию жизни. Правда виртуальный Андрес Уртадо родился в Испании на полтора десятилетия раньше реального философа и поэтому, по мысли последнего, оказался неудачником, хотя и «предтечей», как написано в финальных строках романа Пио Барохи. Уртадо отравился, а роман вышел в свет в то время, когда вся Европа стояла уже на грани самоубийства: вкушение от плодов древа познания, как и прописано в Библии, обнаружило конечность человеческого века, ломкость дерева жизни.

3. Ортега – публицист-политик

Отказав Барохе в литературном, художественном темпераменте, Ортега, обнаруживает у него наклонности политика и метафизика. Но метафизиком Бароха, по Ортеге, оказался немного ленивым[22]22
  «…направленность темперамента Барохи действительно представляется скорее метафизической, чем романной. Конечно, это метафизик немного ленивый, метафизик (как бы это сказать?)… метафизик без метафизики» (40).


[Закрыть], как и политиком: «Я не побоялся бы с уверенностью заявить, что такое вдохновение может вести непосредственно к одной из двух форм деятельности: к теоретической этике или к политике. Последнее более вероятно, и, может быть, Бароха стал романистом не потому, что имел к тому особый дар, а просто, так сказать, из соображений удобства.

Этика и политика – два нелегких дела. Писать романы, наоборот, достаточно праздное занятие…» (71).

Из этих рассуждений можно извлечь кое-что, затрагивающее и самого Ортегу. Обладая несомненным даром художественного слова[23]23
  Достаточно привести хотя бы такой период: «Давайте ненадолго сосредоточимся на душе Пио Барохи. Душа, рождающаяся в катастрофе коллективного духа, открывает нам печальную панораму: при помощи этой души, как сквозь стекло, мы видим внутренний коллапс Испании. Пейзаж после землетрясения. Разрушенные дома, бесстыдно выставляющие напоказ свои потайные места: комнаты с обоями в нелепые цветочки, лестничные пролеты, развороченные балки, коридоры в грязной штукатурке; деревья корнями кверху, словно окаменевшие; глубокие трещины, которые обнажают глинистые внутренности земли, залитые грязью, и оттеняющая все это убожество и разрушение гипсовая пыль, которая взмывает к солнцу и танцует в безудержном юношеском ликованье, пронизанная золотистыми молниями, похожими на натянутые струны арфы. Из этого тотального разорения вздымается неудержимое желание новой, подлинной жизни» (53–54).


[Закрыть], он не стал писателем, вероятно, именно из соображений теоретической этики. Ему и так слишком много было дано от природы, от детского и юношеского окружения, чтобы он мог позволить себе писать романы всю жизнь[24]24
  В восемнадцать лет он все-таки написал один роман, но он не сохранился, так что доказательство его существования потребовало специального исследования: См.: Noé Massó Lago. La imagen del ser humano en el joven José Ortega (1902–1916). Докт. дисс. 2001.


[Закрыть]. Нет, насущной проблемой была реальная Испания не столько в качестве объекта для критики, как для поколения Барохи, сколько в качестве объекта воплощения идей. А это требовало живого политического участия. Хотя новейший исследователь биографии Ортеги Ласага Медина и пишет, что философ не имел ни дара, ни склонности к политике[25]25
  Lasaga Medina J. José Ortega y Gasset (1883–1955). Vida y filosofía. Madrid, 2003. – P. 32.


[Закрыть], но уже тот факт, что в полном собрании сочинений Ортеги из двенадцати объемистых томов шестую часть занимают тексты чисто публицистические, то есть работы без теоретических рассуждений, этому в некоторой степени противоречит. К тому же, в скольких работах, где отвлеченные рассуждения имеются, затрагивались политически острые темы, никто не подсчитывал. А ведь это могло бы существенно увеличить удельный вес политической публицистики в трудах философа. Трудно поверить, что такое количество текстов Ортега написал только из чувства патриотического долга.

Так или иначе первая публицистическая статья и вообще первая печатная работа Ортеги-и-Гассеета появилась в газете «El Faro de Vigo» 28 августа 1902 года и называлась скромно: «Заметка. По поводу Рамона Марии Валье-Инклана»[26]26
  «Glosa. A Ramón María del Valle-Inclán». Не случайно, что с этим автором связано и первое сознательное впечатление Ортеги от мадридской жизни: «…мадридская мифология оскандалилась: скандалом этим был Валье-Инклан. Опасность исходила не от его кудрей, хотя и укладывание по собственной системе непокорных прядей в Испании уже является подрывным актом» (49).


[Закрыть], и с тех пор Ортега не переставал печататься.

Особенно активно молодой Ортега включился в журналистику и партийно-политическую борьбу, когда вернулся из Германии, в 1908 году. Вскоре он уже выступает на конференции, посвященной антиклерикализму, с докладом «О социализме без берегов». Поскольку перевод этого доклада имеется только в журнальной публикации семнадцатилетней давности, стоит привести из него большие отрывки, дающие нам представление о риторическом таланте Ортеги и возможность самостоятельно судить, имел автор склонность к политике или не имел.

«Ну хорошо, давайте назовемся антиклерикалами, но тогда я должен заметить, что как раз клерикалы-то и не обладают позитивной идеей: клерикалы – это антимасоны, антисоциалисты, антиученые, антиморалисты, антидемократы, наконец, просто анти-мы… И я хотел бы подчеркнуть, что менее всего нас должно заботить не то – быть или нет антиклерикалами, антимонархистами или антибуржуа – сначала необходимо поработать, чтобы обрести самих себя, обогатить свой дух, сделать его могучим и наполнить энергией. Мы не можем оставаться только врагами наших врагов: это означало бы превратить мир в сплошное отрицание… И вот против этого я и протестую: социализм – самое весомое и благородное, богодухновенное слово в современном этическом словаре, в этом понятии не может заключаться лишь одно отрицание… Социализм для меня не абстрактная категория, подобная научным терминам, это не нечто вне меня, что я могу допустить или исторгнуть из своей души. Для меня социализм – новое слово, слово евхаристическое – слово причастия, причащения, символизирующее все те добродетели, которые несут в себе обновление, все плодотворные устремления и созидание».

«Религиозная убежденность – это убежденность наивная, стыдливая, сентиментальная. Когда Сен-Симон постигал мир, он обнаружил, что религиозности уже не существовало, а общество начинало распадаться, разобщаться. Но новая форма убежденности уже завоевывала пространство, это была убежденность рассудочная, основанная на здравом смысле, убежденность научная… Она-то и формировала культуру, которая и была для Сен-Симона новой духовной властью, которая призвана организовать людей. Но раз нам слово „дух“ кажется отдающим мифологией, то будем называть это, если угодно, идеальной властью. Культура – это вовсе не расплывчатое понятие: культура – это основанное на науке взращивание в каждом человеке умения понимать, умение чувствовать, а также прививание нравственных принципов. Поэтому для того, чтобы культура воистину стала духовной властью, необходимо перестроить общество, в котором все люди приобщались бы к культуре, а учреждения – трансформировались бы таким образом, чтобы все смогли стать культурными.

Один насмешливый французский поэт писал: когда есть чем платить за жилье, можно подумать и о добродетели. И поэтому первое, чего нужно добиваться, так это более справедливого экономического устройства общества.

Человек является человеком постольку, поскольку он способен приобщаться к науке, к добродетели, к культуре. Это величайший смысл социализма, указанный Сен-Симоном: это неисчерпаемое содержание демократической идеи: надо сделать так, чтобы предоставить всем людям условия, в которых они могли бы стать полностью людьми. Человек не тот, кто лучше питается; человек тот, кто думает и ведет себя в соответствии со строгой нравственностью. Пища, одежда, все экономическое – не более чем средство для культуры»[27]27
  Ортега-и-Гассет. О социализме без берегов / Сокращенная версия выступления Ортеги на состоявшейся в 1909 году конференции социалистов, посвященной антиклерикализму. Пер. Надежды Аллилуевой // «Новое время», № 37, 1990. В этом выступлении чувствуется влияние Пауля Наторпа (которого мы уже упоминали выше), особенно его работы «Социальная педагогика». Специалисты замечают, что это влияние продолжалось до 1910 года, когда в Бильбао Ортега выступил с лекцией «Социальная педагогика как политическая программа». См. об этом: McClintock R. Man and his circumstance: Ortega as educator. N. Y., 1971.


[Закрыть].

Вошел ли этот текст в корпус одной шестой трудов Ортеги, где нет теоретических рассуждений, или теоретические рассуждения в этом выступлении все же обнаружились, я не знаю и нет никакого смысла выяснять это. А вот то, что молодой философ всерьез захвачен идеей справедливых социальных преобразований, нет никаких сомнений. Как нет особых сомнений в его риторическом мастерстве. Впрочем, спустя три года социалистический энтузиазм Ортеги несколько поугас:

«Социализм, полный благородных утопических жестов, на деле предстает в слоновьей коже грубого детерминизма и архаического фатализма. Вся его гордость состоит в единственной в своем роде политике, когда идеал, предложенный определенными волями, есть одновременно материальный процесс, происходящий фатально. Как он может нас зажечь, если нам не предназначено никакой роли в заявленном историческом движении? Это доктрина инерции, призывающая нас к тому, чтобы мы полагались на движение материи, а не на свою собственную подвижность». «Если бы социализм был только внешней доктриной, он не смог бы поддерживать наших надежд. Но ему повезло, что у него есть другие неиссякаемые источники, его главное русло формируется двумя бурными потоками: воображением и голодом» (123).

Таким образом, социализм, в этой формулировке источников, держится на потребностях масс, запротоколированных еще в Древнем Риме: «Хлеба и зрелищ!».

4. Ортега – филолог и психолог

Занимаясь политикой, Ортега не мог не понимать, что занимается тем самым практической риторикой, теория которой основана на базисе филологических и психологических знаний. И этот базис он неустанно пополнял собственными наблюдениями и обобщениями. Причем, порой это были такие обобщения, которые трудно получить традиционными методами социально-политического или экономического анализа. Я имею в виду, в частности, рассмотрение Ортегой феномена ругательств, которому уделено достаточно места в «Анатомии рассеянной души». Во-первых, лингвистический анализ Ортеги дает такое четкое и емкое определение категории ругательств, какое не всегда встретишь и в современных лингвистических трудах. Во-вторых, это приложение результатов психиатрических изысканий раннего 3. Фрейда к болезням общества[28]28
  Кстати, с этим психосоциологическим анализом Ортега опередил самого Фрейда как минимум на десятилетие.


[Закрыть].

Но стоит ли останавливаться на полпути в истории психиатрических приложений этого явления? Не применить ортегианскую интерпретацию функционирования абсцентной лексики к России просто невозможно. Ведь культ нецензурных выражений, который царит сейчас в нашей стране, означает, на мой взгляд, нечто гораздо более серьезное, чем спонтанная брань не знающего куда себя деть испанца вековой давности, хотя и эта повседневная спонтанность типична для современной России. Истерия нации, представителям которой не дают практического права на самовыражение, оставляя лишь возможность зарабатывать на жизнь в строго определенных областях действительности, проявляется в постоянном мате. Можно зарабатывать много или мало, но в любом случае приходится зарабатывать на продаже стратегических ресурсов страны, а это унизительно для ее граждан, чего большинство самих граждан, может быть, и не осознают, но интуитивно чувствуют. Быть обслугой, причем даже не человека, а трубы, то есть техническим средством перекачки углеводородов за границу, обслугой, в зависимости от места в иерархии поклонения трубе высоко– или низкооплачиваемой, – это обеспечивает населению постоянную истерику или депрессию, выражаемую в матерной доминанте нашего устного общения.

Конечно, русскому человеку было от чего материться и при советской власти, но столь повсеместно и постоянно матерщина все-таки не звучала. Мат проникает во все слои нашего резко расслоившегося общества, даже в те, которые раньше в России назывались интеллигенцией[29]29
  Правда, в последние лет восемьдесят преимущественно с эпитетом «гнилая». Причем именно гнилая интеллигенция не материлась. Матерящаяся часть интеллигенции как раз, вероятно, за это освобождалась от неприятного эпитета.


[Закрыть], а также в самые уязвимые общественные страты (женщины, подростки обоего пола). Нелегко сравнивать с наблюдениями Ортеги-и-Гассета над Испанией начала прошлого века, но боюсь, что рекорд по употреблению абсцентной лексики в единицу времени теперь принадлежит моей, а не его родине.