Текст книги "Нечаев вернулся"

Автор книги: Хорхе Семпрун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Давно пора, – воскликнула девушка. – Удивительно, что до сих пор Нечаев не вдохновил ни одного романиста!

Он даже подскочил.

– Как ни одного! А Достоевский? О «Бесах» вы забыли?

Конечно, она не забыла Достоевского. Да и его роман забыть невозможно. Его глубина, внутреннее напряжение, клокотание жизненной энергии… Но разве Достоевский имел в виду собственно Нечаева? Нет, конечно, она знает, что там использована связанная с его именем криминальная история, убийство Иванова, судебная хроника и тому подобное. Мало того, Достоевский откликнулся на злобу дня с такой живостью, на какую не способны теперешние сочинители. Но, настаивала она, он внес в роман, и это естественно для его писательского гения, свои собственные навязчивые видения, мотивы из другого эпохального замысла, книги, которую он писал много лет: «Житие великого грешника»… Он вложил туда собственные тревожные мысли и страхи, исповедальную истовость, метафизический ужас перед лицом пожирающего души зла.

– В некотором смысле, – продолжала девушка, – Николай Ставрогин ближе к самому Достоевскому, нежели к Сергею Нечаеву. К тому же, – заметила она, он раздвоил этот персонаж… Ставрогин – пронизанное серными адскими испарениями воплощение и самосознание зла, демон зла, человек с душой, не ведающей раскаяния… Петр Верховенский воплощает рациональные аспекты зла; он бессовестный циник, но по сути – комик, подчас представляющий довольно жалкое зрелище. Но Нечаев исторический, реальный человек, судя по его статьям, письмам, свидетельствам друзей и врагов и, главное, по воспоминаниям решающего свидетеля, дочери Герцена Натальи, – человек вовсе не в духе Достоевского, совершенно не «славянская душа»… В общем, более европеец – и именно потому может служить примером… И занимает его вовсе не зло… Свои преступления он совершает именно во имя добра… Абсолютного блага, революции. Короче, он более современен, более, так сказать, ленинистичен, если позволите мне подобный анахронизм… Короче, он ближе ко временам нынешним: никогда не пойдет проповедовать, подобно Ставрогину, не похож и на Бакунина… Это криминальный визионер, но высеченный из одного куска, совершенно неукротимый. Нет, Нечаев действительно достоин романа, посвященного ему одному. Тут ничего не надо выдумывать, надо привнести только общую серьезность замысла, углубленное спокойствие большой литературы…

– Всего-то? – хмыкнул Марру.

И они оба рассмеялись.

Однако настало время уезжать, возвращаться в Париж.

– Вы утром, в Пон-Рояле, – чуть заикаясь от волнения, начала Сонсолес, – упомянули о моей матери… Сказали, что мой отец еще не знал ее, когда вы проделали этот вояж в Испанию… Вы потом были с ней знакомы?

Он смотрел на нее, ничего не понимая.

– Я никогда не знала, кто моя мать, – прошептала Сонсолес.

От неожиданности Роже Марру закурил вторую сигарету.

– Я знал ее, – сказал он. – Луис познакомил меня с ней… У меня даже где-то сохранились фотографии, там мы все трое… Это была очень грустная история, вы знаете?

Она покачала головой.

– Истории любви часто бывают грустными, не правда ли?

А истории нелюбви тем паче, про себя добавил он. Сама жизнь часто отнюдь не весела. И это не бог весть какое открытие!

Сонсолес вышла из-за стола, приблизилась к нему и, положив руки ему на плечи, вдруг легонько коснулась его губ своими – и тотчас отошла.

– Однажды, когда все это утрясется, покажите мне эти фотографии.

И он обещал ее навестить.

IX

На Бриссагской дороге за лобовое стекло проезжающей машины зацепился луч закатного солнца, и оно пустило ослепительные зайчики.

Жюльен Сергэ прикрыл глаза. Под веками запрыгали блестящие, белые как снег чешуйки. Накопившаяся за день усталость? Душевный разброд? Он открыл глазаи сделал несколько тяжелых шагов, вглядываясь в далекую гладь озера Маджоре.

Ему необходима чашка очень крепкого кофе и стакан холодной воды. От дверей гостиницы он направился к столикам на набережной Асконы, блестевшим под северным швейцарским солнцем.

Итак, крепкий кофе. Он выпьет его здесь, не мешкая: через несколько минут солнце зайдет и станет слишком прохладно.

«Бирнамский лес идет!»

Бредовый смысл, который приобрела метафора из шекспировского «Макбета» в контексте последней прокламации «Прямого действия» помог ему в работе над отрывком из нее. Этим утром в Женеве именно комментарием к этому отрывку он начал свой доклад на коллоквиуме по терроризму.

«Организация революционного фронта в Западной Европе означает ведение борьбы в метрополии на политико-военном уровне и решение стратегической задачи компрометации империалистической системы во всей совокупности ее слагаемых; она положит начало процессам классовых преобразований в Западной Европе на интернациональном уровне. Среди воя некоторых заблудших в идеологических лабиринтах, которые только завлекают в глубь нового догматизма и бесплодного сектантства, среди причитаний европейских полицейских служб, заверяющих, что мы изолированы и разбиты, нельзя скрыть очевидного: Бирнамский лес идет!»

Простой анализ лексики подобных текстов (однако он привлек и столь же бредовые листовки «Красных бригад», ЭТА и «Боевых коммунистических ячеек») помог ему проиллюстрировать обессмысливание языка марксистов-ленинистов – явный симптом необратимого отдаления перспектив новой революции. И говорил он с тем большей уверенностью, что дело в какой-то мере касалось и его самого: некогда и он пописывал подобные прокламации. Но ему удалось разорвать смертоносный порочный круг.

Склеротическое окостенение политического языка лишь доказывало, что идеологов перманентной революции уже давно занесло на обочину современного общества.

«Бирнамский лес идет»? – какая кровавая насмешка над великой трагедией Шекспира!

В общем и целом коллоквиум прошел неплохо. Sin pena ni gloria, сказал бы испанец. Размышляя, Жюльен нередко расставлял в своих суждениях что-то вроде вешек по-испански, поскольку очень любил этот язык и владел им в совершенстве. Да, все произошло «без мучений и без славы». Около одиннадцати, после своего выступления и возникшей вокруг него дискуссии, он тихонько улизнул. Его уже ждала машина, чтобы отвезти в Куантрен, женевский аэропорт, где у него было назначено свидание с любимой женщиной.

Так ее звала Фабьена Дюбрей. Это, впрочем, все, что она знала о Беттине: как ее зовут и что она любима. Укрытая от чужих глаз таинственная любовница ее патрона. Впрочем, «любовница», быть может, слишком громкое слово, если учесть, сколь редки и случайны их встречи.

Свою любимую женщину Жюльен встретил несколькими месяцами ранее в Мадриде. Это произошло на исходе весны 1986 года.

Как только ему представлялась возможность и даже тогда, когда таковой не было, Сергэ проводил два-три дня в испанской столице. По его мнению, Мадрид – один из самых восхитительных городов Европы, его воздух тонизирует. Прилетая последним авиарейсом из Парижа, Жюльен останавливался в «Палас-отеле». Ужинал с приятелями-журналистами в «Ла-Анче», «Пескадоре» или каком-нибудь другом бистро, смотря по настроению, времени года, потому что открыл новое местечко или же в силу сплетения всех этих причин. Но на следующий день, даже если накануне засиживался допоздна, он приходил в музей Прадо прямо к открытию.

Там он проводил часть дня.

Его отец, университетский преподаватель Робер Сергэ приобщил его с детства к живописным шедеврам этого музея, сыгравшего к тому же решающую роль в жизни отца. Именно из-за этого музея Робер Сергэ так медлил с выходом из компартии, хотя давным-давно не одобрял ни ее моральных принципов, ни стратегии.

Здесь надо пояснить: загвоздка была не только в Прадо. Существовало немало других оснований для столь позднего разрыва, состоявшегося только в 1968 году, после оккупации Чехословакии советскими войсками. Одна из причин заключалась в том, что почтенный профессор, рафинированный ценитель изысканных красот эпохи Грациана очень уважал приверженность рядовых членов партии духу коммунистического братства. Это простое, примитивное, если хотите, чувство причастности к сообществу праведников, возвещающему грядущее царство справедливости, братству, основанному на преданности и альтруизме, надолго пережило осознание исторической лжи, коллективного, глобального помешательства, которыми обернулось на конкретном историческом этапе жертвенное служение идее множества рядовых коммунистов.

Существовала и другая причина, гораздо более важная: поскольку он хорошо знал страну и язык, кадровая комиссия ФКП поручила ему работу с подпольной организацией испанских коммунистов. И с 1954 года он часто сопровождал в Испанию снабженных фальшивыми паспортами членов испанской компартии, часто неделями разъезжая с ними на своей машине. Эта работа утешала, заставляла забыть уныние и ярость, которые вызывало у него отвратительное упрямство руководителей собственной партии, склонных при любом политическом выборе останавливаться на самых чудовищных вариантах.

И вот тут-то вступала в свои права галерея Прадо. Жюльен часто во время школьных каникул сопровождал отца в его поездках. И в Мадриде центром всего становился этот музей: он не только позволял лишний раз восхититься шедеврами искусства, но представлял собой идеальное место для конспиративных встреч.

И вот сравнительно недавно, в последние дни весны, Жюльен снова в который раз стоял перед «Менинами» Веласкеса, когда Бетти на подошла к нему и что-то спросила по поводу картины.

Это его не удивило: он привык, что к нему часто обращались за какой-нибудь справкой везде, будь то в музее или на вокзале по поводу расписания поездов. В Париже, когда в хорошую погоду он выходит на прогулку, к нему тотчас пристраиваются какие-нибудь неукоснительно вежливые японцы и выспрашивают дорогу к Сакре-Кёр, Эйфелевой башне или ресторану «Липп». Они равнодушно пропускают десятки прохожих, но стоит им завидеть его – бросаются наперерез с улыбками цивилизованных хищников. И не только японцы – шотландцы, баварцы, перуанцы. Не говоря уж о коренных обитателях. Жюльен Сергэ в конце концов убедился, что, видимо, у него на лице написана такая смесь осведомленности и любезности, что оно выглядит как маяк для заблудившихся прохожих или запутавшихся в путеводителе туристов.

Но если его не удивило, что Беттина – тогда еще просто незнакомка лет тридцати – обратилась к нему с вопросом, то ее красота просто лишила его дара речи.

Привороженный полотном Веласкеса, коему реставраторы, почистив, снова вернули былой блеск и естественную свежесть цветовых оттенков, Жюльен заметил молодую женщину среди группки замерших в восхищении почитателей.

Когда она шла к нему из дальнего конца зала (во времена его юности полотно висело в другом помещении), чтобы спросить о каких-то особенностях новой расчистки холста, его поразила грациозность ее поступи. Пространство вокруг нее переставало быть пустым, нематериальным, оно вибрировало в согласии с ритмом ее шагов, словно складки ее платья, свободно облегавшего фигуру, похожие на трепещущие крылышки стрекозы, оставляли за ней в воздухе струящийся след.

Жюльен ответил на ее вопрос, но более от себя не отпускал, проведя ее по Прадо, как сопровождают гостью при осмотре собственного имения. Он влюбился в нее с первой же секунды. Точнее, он полюбил тот образ женщины, какой она воплощала в его глазах. Образ идеальной женщины. Жюльен вообще предпочитал влюбляться в идеальных дам, быть может, из-за супружеского соседства с особой реальной. Слишком реальной. Заурядно реальной. И все же на этот раз там, в Мадриде, весной, идеал женщины был к нему доброжелателен, точнее, благосклонен, а еще точнее, нежен. Во всяком случае, после Прадо Беттина очутилась в его номере в «Паласе». И даже в его постели, хотя было бы преувеличением утверждать, что она потеряла голову. Или отдалась властному порыву страсти. Ибо Беттина вовсе не относилась к разряду любительниц эротических приключений. Она была замужем за известным ученым, гораздо старше ее, причем можно утверждать, что он оставался единственным в ее жизни, хотя его отношение к ней скорее напоминало нежность отца, чуть окрашенную инцестом, чем пылкую страсть любовника или обычную супружескую привязанность. Беттина проявляла почти сверхъестественную неграмотность во всем, что касалось секса. Но выказала себя внимательной и прилежной ученицей. Однако здесь обозначилась вторая преграда ее эротическому расцвету: она совершенно не удерживала в памяти ничего из того, что затрагивало эту сторону жизни.

Через несколько недель после этой мадридской встречи, после того как Жюльен уже не раз держал ее в своих объятьях, он процитировал Беттине несколько фраз из Низана, которые, как он полагал, прекрасно определяли сущность ее поведения в интимной сфере. Но, как оказалось, она даже не слыхала о Низане. В ее защиту можно было бы заметить, что Беттина фон П. происходила из знаменитого немецкого семейства. Один из ее двоюродных прапрадедушек играл видную роль при железном канцлере Бисмарке. Другая ее родственница, племянница последнего, была на грани любовной интрижки с Карлом Марксом на борту пароходика, курсировавшего из Гамбурга в Лондон. Но эта подробность ее биографии не была известна Беттине, и Жюльен поостерегся приоткрыть завесу. Со своей стороны, Беттина отлично помнила, но молчала о том, что еще один член ее семейства был морским атгаше при личном штабе Гитлера.

Так вот, Беттина фон П., немка, хотя и родившаяся в Австрии, где ее мать обосновалась после Второй мировой войны, не имела особой причины знать Поля Низана, хотя тут уместно не без горечи заметить, что далеко не все французы, увы, подозревают о его существовании.

Тогда Жюльен прочитал ей пассаж, который, по его разумению, мог бы ее заинтересовать:

«…Но Беттине (на самом деле в „Заговорщиках“ героиню звали Катрин, она была племянницей Бернара Розенталя, а потом сделалась его любовницей), Беттине не хватало воображения, а ее телу – памяти. Бернар не сомневался, что она воспринимает всплески и паузы наслаждения лишь как дело случая, очаровательную неожиданность; она не была убеждена, что не сможет без них прожить. В любви эта женщина походила на тех любителей музыки, которые воспламеняются лишь в ту минуту, когда ее слышат, но не способны воспроизвести ни одной мелодии».

Не выказав ни на грош обидчивости, Беттина захлопала в ладоши. Она нашла, что фраза Низана прекрасно описывает ее состояние. А кроме того, она заявила, что это великолепно написано.

– Почему теперь так не пишут? – спросила она тогда.

– Потому что романисты как чумы боятся всякого психологизма. Они затерроризированы критикой и страшатся прослыть немодными. Психология стала уделом вокзального чтива. Именно эти авторы лучше всего разбираются в женской душе! – пояснил он.

– Что ж, будем читать романы в мягких обложках! – со страстью воскликнула Беттина.

И засмеялась.

– Надо бы, чтобы ты почаще заставлял меня слушать твою музыку, – добавила она. – Может, я выучу мелодию…

– Если бы, – улыбнулся он.

Она взмахнула рукой, как бы прощаясь с последней надеждой:

– Это невозможно, сам знаешь…

Конечно, он это знал. У нее были семейные и светские обязанности, старый муж, путешествия, приемы, концерты, для Жюльена урывался какой-нибудь часик то тут, то там. И он понимал: вряд ли когда-нибудь случится так, чтобы он провел со своей любимой женщиной целую ночь. Ему не суждено держать ее в своих объятиях после вечерней любви и перед любовью утренней. Никогда этого не произойдет. И она ничего не сделает, чтобы подобная ночь любви стала реальностью. Он не переживет этого, говорила она, имея в виду мужа. Своего знаменитого старого мужа.

Если она покинет его всего на одну ночь? Беттина только качала головой – умрет. «А он переживет, если узнает, что у тебя есть любовник?» – в ярости полюбопытствовал однажды Жюльен.

Но Беттина хранила невозмутимое спокойствие уверенной в себе женщины: он переживет все, пояснила она не без нотки самодовольства, если будет уверен, что она останется с ним. Было видно, что она горда собой, тем, что она – женщина, из-за которой мужчина может сойти в могилу от одной мысли, что она способна его покинуть. Жюльен порой подозревал, что такое положение ее устраивает, даже нравится ей.

Настоящая любовь должна быть облечена тайной, сказала однажды Беттина. Чем-то секретным, подпольным. Это чувство не выносит яркого света, трубных гласов и даже тишайшего шепота молвы. Его возлюбленная находила удовольствие в тайных свиданиях, в многозначительных недомолвках, служащих паролем, укромных отелях. В общем, в двойной жизни.

Как-то раз Жюльен решился отправиться в тот респектабельный ресторан, куда, как он знал, Беттина и ее супруг придут на обед вместе с другими учеными знаменитостями и их женами. Даже издали, не различая ни единого слова, он ощущал, как чувства и мысли позванивают за их столом, словно хрустальные бокалы. Не было сомнения, что в центре всеобщего внимания оказалась именно Беттина: остроты, улыбки, жесты – все вращалось вокруг нее. Она же светилась каким-то внутренним сиянием и озаряла застолье своей всепобедительной женственностью.

Он устроил так, чтобы к концу трапезы пройти мимо их стола вместе с Фабьеной. Ибо он пригласил туда Фабьену именно за ее красоту. Но его спутница ничего не подозревала об этих планах. Она пересекла зал ресторана шагом светской примадонны, не ведая, какую роль играет в построенной им мизансцене. Однако мужские взгляды, как обычно, устремились вслед за ней.

Итак, в конце трапезы Жюльен прошествовал мимо стола, где Беттина обедала вместе со своим столь прославленным старым супругом.

Он был вознагражден вдвойне. Один из досточтимых профессоров его узнал и прошептал его имя другим сотрапезникам. Но, главное, он перехватил внезапно остановившийся взгляд Беттины, подметил странную гримасу, исказившую ее черты, прежде чем она взяла себя в руки. Как драгоценный бриллиант, Жюльен сохранил в своей памяти темный свирепый блеск глаз Беттины, устремленных на Фабьену.

Но все равно, подумалось ему, он никогда не будет держать эту женщину в своих объятьях во мраке ночи, уносимую беспамятством легкого сна, прерываемого нежным смехом и стонами удовлетворенной страсти.

Так было до сегодняшнего дня. Но теперь невозможное должно осуществиться.

Беттине фон П. удалось убедить мужа отпустить ее с подругой своей юности в Итальянскую Швейцарию, в Лугано, где они хотели осмотреть коллекции «Вилла Фаворита». Знаменитый профессор сопровождал Беттину везде, где это было возможно: на концертах, на примерках у ее портного и так далее. Но выставки, музеи, вернисажи были местами, куда он с ней не ходил, потому что совершенно не интересовался живописью.

Потратить двое суток только для того, чтобы поглазеть на тиссеновские собрания в Лугано, оказалось выше его сил. Его отступление дарило Жюльену целых две негаданные ночи рядом с Беттиной.

И вот в одиннадцать утра Сергэ в аэропорту Куантрен ожидал приезда из Парижа своей любимой женщины. У них едва хватит времени перебраться к терминалу внутренних авиалиний и сесть на самолет, отлетающий в одиннадцать тридцать пять в Лугано.

И все было бы хорошо, все катилось бы как по маслу, если бы прошлой ночью Сергэ не напоролся на Даниеля Лорансона, Нечаева собственной персоной, вынырнувшего из небытия, возвратившегося из царства смерти.

Сергэ допоздна засиделся в «Аксьон», доводя с командой журналистов до готовности очередной номер. Им удалось закруглиться на сутки раньше, учитывая его отлет в Женеву на следующий день в среду Затем он пообедал с Фабьеной в ресторане «Фло». А в час ночи ему захотелось пойти послушать джаз в «Нью морнинг». Фабьена чуть не пошла вместе с ним. Но передумала: ей на следующий день нужно было вставать очень рано. «Рано? Зачем?» – удивился Сергэ. Ведь они все закончили. Фабьена чуть порозовела. Ей нужно встать и как-никак одеться уже к восьми, пояснила она. Она ожидает телеграммы. Все это, разумеется, было шито белыми нитками. Никто не ждет телеграммы точно к назначенному времени. На то и телеграммы, что их дают в случаях непредвиденных. А вот она их получает всегда в один час: каждый день в восемь утра приходит телеграмма от Марка Лилиенталя. Жюльен внимательно пригляделся к Фабьене, но она избегала его взгляда: «Ладно, чао! До скорого». Но он удержал ее: «Скажи-ка, ведь Марк наложил на тебя руку, а? Ты мне ничего не рассказывала о твоем последнем американском уик-энде». – «В штате Мэн? Там было классно!» Жюльен едва не вспылил: «Ты стала выражаться, как законченная дура, это не твой жанр. „Чао“, „классно“ – такой стиль не для тебя. Ты никогда не унижалась до подобных пошлостей. Или ты говоришь, как нормальная взрослая женщина, или не говоришь вовсе, идет?» Она посмотрела на него со спокойной серьезностью и сказала: «Ты прав, Жюльен… Скажу тебе правду… Никогда я не была такой счастливой… И никогда так не боялась собственного счастья!»

Он на мгновение прижал ее к груди. Они поцеловались на прощанье.

Когда Сергэ вошел в «Нью морнинг», что на улице Птит-Экюри, незнакомый ему трубач – впрочем, за последние годы он уже поотстал и не был в курсе последних джазовых новостей – с очень симпатичной маленькой группой играл «On the sunny side of the street» [46]46
  «На солнечной стороне улицы» (англ.).


[Закрыть]. Он сел, и музыка тотчас проняла его до самой печенки, наполнив грустью о молодых годах. Тут призрак Лорансона самым глупейшим образом замаячил перед сто умственным взором. Вспомнилось, что Даниель не меньше его обожал джаз. Марк тогда плевал на легкую музыку, слушал только Шёнберга. Эли знал о джазе массу вещей, как и обо всем на свете, но по-настоящему не сумел его полюбить. Полюбить всем своим нутром, всем своим воспаленным воображением, всем сердцем, переполненным горечью несчастливой жизни.

Трубач наяривал «On the sunny side of the street», а в глазах Жюльена стояли слезы.

И тут в полутьме, в табачном дыму, среди визга возбужденных девиц – во всей этой ауре универсального ностальгического фольклора западного мира Жюльен Сергэ увидел повернувшееся к нему лицо Даниеля Лорансона. Он вполголоса произнес: «Привет, Нечаев», – и выговорил эти слова совершенно естественно, прежде чем до него дошло, что он поздоровался с мертвецом. По меньшей мере, с выходцем с того света.

Но Беттина уже приближалась к нему своей легкой походкой, отогнав все воспоминания. Она переговаривалась с женщиной примерно тех же лет, элегантной брюнеткой совершено иного типа красоты, вероятно своей спутницей, тоже державшей в руках дорожную сумку.

– Это Анна. Ты знаком с Анной? Я ведь тебе уже рассказывала об Анне?

Он видел перед собой необычайно разговорчивую Беттину, делавшую массу ненужных жестов, хотя обычно она менее всего напоминала дергающуюся на ниточках марионетку. Да, он знает Анну. Во всяком случае, по имени. Именно Анна всегда обеспечивала Беттине алиби, когда ее эскапады продолжались чуть дольше обычного, одним словом, когда требовалось настоящее алиби. Например, в Антибе, где они встретились в последний день выставки Никола де Сталя, именно Анна дала ей повод приехать и подстраховала ее, сказав, что Беттина остановилась в их фамильных владениях в Грассе, чтобы провести день в ее обществе.

Анна, объяснила Беттина, вынуждена действительно поехать вместе с ней. Ее муж, к несчастью, встретил их накануне в магазине. Они делали кое-какие покупки. И решил проводить обеих в аэропорт. Помешать ему сделать это не было никакой возможности, если бы они стали настаивать, что поедут одни, у него тотчас возникли бы подозрения. Вот так. Все это хорошо, забеспокоился Жюльен, а как же Лугано? Анна поедет с ними в Лугано? Да, это необходимо. Ее муж будет звонить и, разумеется, захочет поговорить с Анной. Он, кстати, очень ее любит. Но чей муж? Беттины или Анны? Оба могут позвонить.

Все это время Анна его разглядывала. Пожалуй, даже чересчур пристально. Так оценивают доселе неизвестного любовника лучшей подруги. Похоже, нашла вполне в своем вкусе. По крайней мере, одарила чарующей улыбкой.

– Вы увидите, Жюльен, – чуть глуховатым чувственным голосом проворковала она, – я умею хранить чужие секреты…

И разразилась хорошо заученным смехом – коротким, режущим как лезвие ножа:

– Вы отошлете Беттину в мою комнату, когда с вас хватит… или когда она будет без сил… А я уж найду способ поставить ее на ноги.

Жюльен Сергэ не нашелся что ответить. И что думать тоже. Но пассажиров до Лугано уже приглашали на регистрацию.

На Бриссагской дороге за лобовое стекло проезжающей машины зацепился луч закатного солнца, и оно пустило ослепительные зайчики.

Под смеженными веками запрыгали блестящие, белые как снег чешуйки.

Жюльен Сергэ открыл глаза, вглядываясь в далекую гладь озера Маджоре.

Он попросил двойной кофе покрепче и бутылку ледяной минеральной воды.

Это происходило в Асконе, у въезда в Локарно, на набережной, в пять часов вечера без нескольких минут, в среду семнадцатого декабря 1986 года.

Сейчас ему должен позвонить Даниель Лорансон.

Las barricadas cierran las calles pero abren las perspectivas.

– Баррикады перекрывают улицы, но открывают новые перспективы, не так ли? – иронически вопрошал Даниель Лорансон.

Тогда, прошлой ночью, в «Нью морнинг»…

Даниель отпил большой глоток виски и даже чуть запрокинул голову. Усы делают его похожим на истинного британца, подумал тогда Сергэ.

Теперь группа исполняла «In the shade of the old apple tree» [47]47
  «В тени старой яблони» ( англ.).


[Закрыть]. Да, решительно, то была ночь воспоминаний. Но каждому из них он напоминал разное, этот мотив, который они когда-то научились любить, слушая его в исполнении Луи Армстронга. Даниелю эта музыка напоминала об отце, которого он никогда не знал, рассказывавшем в своих записках об Армстронге, о джазе, о вечеринках во время оккупации…

Они обошлись без длинных предисловий. Жизнь Даниеля после его мнимой смерти укладывалась в короткое резюме. Даже слегка монотонное. Почему он связался с Сапатой, а не обратился прямо к ним, спросил тогда Жюльен. «Потому что о Сапате они не знали, а вы были уже под колпаком, – отвечал Лорансон. – Потому что Лилиенталь и ты, вы оба, фигурируете в списке ближайших покушений. Операция начинается через неделю. Сапата был моим посредником». – «Ну ладно, согласен, – сказал Жюльен. – Но теперь ты говоришь уже со мной… Что надо делать?» – «А что ты предлагаешь?» – вопросом на вопрос откликнулся Лорансон. Жюльен Сергэ уже обдумал это, пока выслушивал Даниелево жизнеописание. «Что касается меня, – сказал он, – я завтра утром уезжаю в Женеву… Мне там надо выступить… На коллоквиуме по терроризму…»

Даниель захохотал. Да так, что какая-то женщина обернулась к ним и попросила вести себя потише.

– По терроризму! Надо же. Возьми меня с собой в качестве лаборанта-практиканта.

– Послушай, Нечаев, не валяй дурака, сейчас совсем не время!

– Ну, знаешь, у тебя никогда не было времени на шутки. Зато твоя серьезность сыграла с тобой шутку! Ты все еще женат на Анжельс?

– Вот именно! – чуть не закричал Жюльен. – Но после Женевы я сбегу с любимой женщиной, в Лугано, может, в Локарно…

Даниель засмеялся еще громче.

– В Локарно? Вспомни… Именно там Бакунин проводил зиму, спасаясь от зябкого женевского ветерка… И именно там его навестил Нечаев.

Он допил стакан, снова наполнил его из стоявшей на столе бутылки и наложил доверху кубиков льда.

– Он еще писал, что встретил там образчик тех юных фанатиков, которые ни в чем не сомневаются и ничего не боятся. Что они великолепны, эти мученики веры без Бога и герои без громкой фразы. Ты вспомнил, Жюльен? Именно так Бакунин сообщает Джеймсу Гийому о появлении Нечаева в апреле 1869-го…

Но Сергэ прервал его:

– Да отвяжись, ты хоть секунду можешь не приставать со своим Нечаевым? Тебе, Даниель, надо скрыться. Я вовсе не уверен, что им ничего не известно о Сапате и что сегодня они за тобой не приглядывали… Тебе надо исчезнуть, потом отыскать меня в Локарно… Вернее, в Асконе…

– О, Аскона, – воскликнул Даниель, – очаровательное местечко! Мы там однажды собирались… С немцами и итальянцами. Тип, который все это организовал, тоже выдавал себя за немца… Но явно был гебистом, этакий субчик из советских спецслужб…

Сергэ внимательно поглядел на него. В нем пробудилась журналистская жилка.

– Тебе, Даниель, похоже, есть много о чем рассказать!

– А еще больше – о чем промолчать! – неожиданно спокойным тоном подхватил Лорансон. – Обязанность быть сдержанным, как у дипломатов… или старых коминтерновцев… Ты думаешь, они все выложили, эти старые коминтерновцы, когда отошли от дел и вернулись, чтобы погреться в лучах демократии? Треппер и прочие… Вот, например, чтобы далеко не ходить, Давид Зильберберг, отец Эли. Как ты думаешь, у него не осталось кое-что в заначке, а?

Но Сергэ продолжал прерванный ход мысли:

– Так вот, ты оседаешь в Асконе, тоже чтобы погреться в лучах самой старой демократии Европы.

– Иди-ка ты в задницу! – раздраженно перебил его Лорансон. – Спросил бы у Нечаева. Швейцарцы так, за здорово живешь вытурили его из страны и выдали царской полиции… Он сгнил заживо в Петропавловской крепости…

– Но тебя-то они не вышлют. У них нет никаких причин тебя разыскивать!

– Ну хорошо. Вот я в Асконе. Что потом?

– А потом я в Париже – не забудь: у меня есть газета! – я делаю все, разумеется с твоей помощью, чтобы сорвать их операцию и подготовить твое возвращение в родное стойло… И мне совершенно необходимо поведать твоего отчима. Он тут будет как нельзя кстати.

Даниель осушил второй стакан.

– Какое милое словцо: стойло! – с яростью процедил он. – Хочешь напомнить мне, что я всего лишь сивый мерин?

Жюльен не ответил. Просто положил ладонь на локоть Даниеля.

Тут по вполне очевидной цепи ассоциаций Даниель вспомнил о Хансе-Иоахиме Кляйне, о свидетельских показаниях в его книге «Смерть по найму» и в книге Кон-Бендита «Революция, мы так ее любили!»

– В той книжонке Дани, Жюльен, твои воспоминания очень хороши. Потрясающий текст… О той барселонской истории…

Да, действительно, о том сентябрьском дне 1977-го…

Тогда рано утром Жюльен Сергэ вышел прогуляться в парк Гуэль, разбитый на холме, с которого виден весь город. Он любил этот изваянный из камня лес с роскошью его цветных мозаик, покрывавших стены, словно тропический мох, эти бредовые растительные джунгли, пригрезившиеся Гауди [48]48
  Антонио Гауди (1852–1926) – великий испанский архитектор, создатель нового архитектурного стиля, парк Гуэль в Барселоне – одно из сто самых известных творений.


[Закрыть]и застывшие в мраморе и граните. Ему нравился этот пейзаж покорной человеку урбанистической Аркадии, прирученный цивилизацией и долгими годами вежливого людского сожительства, возвышающийся над городом, выпроставшимся из своих пределов, разбившим все рациональные и физические препоны градостроительства конца прошлого века, неодолимо расползающимся по округе, словно девственный лес с берегов Амазонки.