Текст книги "Нечаев вернулся"

Автор книги: Хорхе Семпрун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Повод невольно дал сам Жюльен. Он отважился на остроту или, скорее, даже не остроту, а просто словцо. Они все поднялись в номер (ему удалось снять для Анны соседний, смежный с комнатой Беттины). Беттина, видимо, чтобы потянуть время и не выбирать определенной линии поведения, сослалась на то, что устала, что утомлена, поскольку встала слишком рано, и теперь бы с удовольствием часок соснула. Тогда Жюльен без всякой задней мысли объяснил им смысл старинного испанского «piropo», особого мужского комплимента, прославляющего сексуальную привлекательность женщины: «Qué siesta tienes!» – «У тебя потрясающая сиеста!»

Мяч был подхвачен на лету именно Анной. Та, смеясь, провозгласила, что Беттину ожидает прекрасная сиеста, иначе говоря, намекнула, что она достойна того, чтобы с ней разделили эту сиесту. Слово за слово, смешок за смешок, переходя от простого намека к откровенному жесту, Анна и Жюльен кончили тем, что разделили сиесту с Беттиной. А вскоре и фиесту.

Что Анна имеет если не навык – возможно, она впервые разыгрывала, словно по нотам, эту беспорядочную любовную композицию, где все аккорды сводились к трезвучиям, – то достаточное воображение, нужное для подобного рода ситуаций, всем стало очевидно сразу. Но то, что Беттина вдруг с совершенно неожиданной страстью уступила напору неизведанных чувств, было подлинным открытием не только для Жюльена, но и для ее подруги. А она впала в подлинное неистовство, слезы и упреки перемежались радостными стенаниями, прежде несвойственными ее лишь слегка тронутой какими-либо эмоциями, излишне сдержанной чувственности. И любовник, и подруга не могли прийти в себя от удивления. Божественное откровение снизошло на нее? Во всяком случае, они оба воспользовались его плодами: Анна – жадно и умело, Жюльен – с радостью, но не без примеси горечи, близкой к отчаянию.

 
И Анна, растворясь на простынь тусклой сини,
Прикрыв глаза волос уснувшею волной,
Изломы хрупких рук безжизненно раскинет…
Их бледность отразит живот ее нагой.
 

Позже, через полчаса, когда солнечный свет начинал понемногу меркнуть, Жюльен пробормотал это четверостишие Валери в полутьме спальни, превращенной в капище любви.

Беттина легонько провела губами по гладкому, матово-смуглому животу своей подруги.

Однако Беттина фон П. так неистово предалась подобной забаве не из какого-то особого влечения к однополой любви. Просто так удовлетворялось ее преклонение перед собственным телом, ее почти болезненный нарциссизм. Действительно, где найти лучшее зеркало, отражающее твою красоту, как не в теле другой прелестной женщины. В матово-туманном теле Анны она узрела все до того неведомые ей оттенки собственных чувств и желаний, все переливы дотоле дремавших в ней страстей.

Жюльен вспомнил о случае, так поразившем его за несколько дней до этого, хотя подлинный смысл увиденного он уразумел только сейчас.

У него было свидание с Беттиной в музее Антуана Бурделя на выставке Рене-Ксавье Принэ. Нельзя забывать, что их любовные встречи всегда начинались с посещения какого-нибудь музея или художественной галереи. В тот декабрьский день Беттина пожелала познакомиться с полотнами Принэ, поскольку в статьях о нем, которые она прочла, подчеркивалось, что в его сценах купаний и прогулок по берегу моря, написанных в Кабуре, явственно ощущаются прустовские мотивы. Все это верно. Но между мироощущением Пруста и Принэ существуют и более глубинные, до странности тесные связи. Все женщины таких его полотен, как «Партия в бильярд» или «Урок танца», укрывшиеся от мужских взглядов (кроме взгляда художника, страстного наблюдателя по определению и призванию), приводят на память прустовскую Альбертину с ее любовью к девушкам в цвету, подумал тогда Жюльен Сергэ.

В «Уроке танца» на переднем плане мы видим двух женщин, страстно сплетенных в кружении вальса, щека к щеке, пупок к пупку; рука одной из них, обтянутая черной перчаткой, властно прижимает партнершу – хрупкую блондинку, – кричаще выделяясь на розовой тафте ее платья.

Беттина долго простояла перед этой картиной, но перед «Партией в бильярд» испытала, как он подметил, истинное потрясение. Здесь молодая женщина оперлась левым бедром о бильярдный стол. Напряженный изгиб стана подчеркивает ее грациозность, обвившееся в стремительном повороте вокруг стройной ноги, тонкой талии и упругой груди длинное муарово-серое платье, благодаря тому же движению взметенное с другой стороны, порхающее вокруг этой дерзкой выставленной напоказ плоти, которая вобрала весь свет картины и магнетически притягивает взгляды стайки других женщин в левой стороне картины, одетых в платья жухлых тонов, восхищенно наблюдающих за бильярдисткой, приготовившейся, сжав кий заведенной за спину рукой, ударить по шару из слоновой кости и исполненной всепобедительного чувственного очарования.

Во всей фактуре полотна ощущалась, конечно, немалая условность. Но противопоставление женских фигур было выражено так мастерски, что вся картина рождала в душе какую-то болезненную напряженность. Скучившиеся в полумраке бильярдной пять девушек, казалось, завороженные телом женщины, открывшимся их взглядам, в которых, кто знает, можно приметить и потаенное желание, и неприкрытую зависть. С другой стороны, триумфальная женственность отважной бильярдистки, с вызывающей ловкостью орудующей длинным фаллосом из лакированного дерева, являя взору угадываемую наготу, скорее подчеркнутую, нежели прикрытую длинным платьем ласковых серых тонов, лишь оттеняющим все выпуклости напряженного тела, исполненного какой-то плотоядной жизнерадостности.

– Ну пойдем же, – сказала тогда Беттина, изменившимся от внезапно нахлынувшего волнения голосом.

И он увлек ее на улицу, в гостиницу, к ложу любви. Почему она потеряла контроль над собой при виде тела, пронизанного возбуждающей женственностью, выставленного на потребу темных всплесков однополой любви в подозрительной бильярдной? Жюльен уже задавал себе этот вопрос тогда, неделю назад.

А в Асконе он увидел, как губы Беттины легко касаются тела Анны, ее лобка, выпуклости живота, твердых сосков. Он чуть слышно прошептал четверостишие Валери. И по странному стечению ассоциаций это вернуло его к реальности. Ведь именно эти стихи когда-то декламировал им Эли Зильберберг.

Надо вернуться в Париж, просто необходимо.

Но он снова отдался во власть этого острого блаженства, попахивавшего адской серой, казалось, не имевшего ни границ, ни запретов. Сдался на милость любимой женщины, чья страсть была разделена и приземлена Анной, ее победоносно-жизнерадостной сообщницей.

XI

Актриса, видимо, долго работала над своим голосом, обладавшим естественной теплотой и проникновенностью, к тому же наделенным природной музыкальностью. Она, если можно так выразиться, долго драила его песком и пемзой, чтобы лишить какого бы то ни было цвета и оттенка, сделать тускло-незапоминающимся. Получился голос без возраста, пришедший откуда-то из глуби веков, хитровато-простодушный, притом наделенный колдовской силой старинных обрядовых радений, с редкими, но мощными вспышками обнаженной, подчас вульгарной чувственности.

Погруженные в полумрак декорации изображали бедно меблированную комнату. А за притворенными ставнями, даже не читая романа, из которого автор пьесы позаимствовал сюжет о служанке Зерлине, можно было угадать тяжелое знойное спокойствие конца летнего воскресного дня в маленьком городке, нарушаемое лишь колокольным звоном. Актриса сидела за столом и либо чистила яблоко, либо бесконечно мяла в руках кусок какой-то ткани, превосходно справляясь с долгими паузами, с глухо, но мощно звучащими банальными фразами роли, с редкими всполохами образов, напоминавших о силе обуявших ее героиню страстей. О тайной жизни, биение которой ощущалось в долгом и неспешном монологе, разматывающемся, словно нить, которую тянут бессмертные парки.

У актрисы был только один слушатель, если так можно назвать того мужчину, что растянулся на кровати в глубине сцены, вероятно желая вкусить всех благ послеобеденной дремоты. Он почти все время молчал, изредка задавая какой-нибудь вопрос или отпуская междометие, призванное лишь подстегнуть монолог партнерши, то изливавшийся свободным потоком, то разбегавшийся мелкими извилистыми ручейками, поскольку биография служанки Зерлины в безмятежно-патриархальной безнравственности всех ее извивов и порывов была похожа на глубинное непотребство самой жизни человеческой.

«Это был лучший из моих хахалей, – после очередной паузы снова громко, как читают псалом, заговорила актриса. – Он все нащупывал и разнюхивал, чем еще можно меня распалить, как путник, со всеми предосторожностями отыскивающий дорогу в ночи».

Эли Зильберберг поежился на неудобном театральном кресле.

Щурясь в полумраке, он поглядел на лицо Адрианы Спонти, любуясь ее тонким профилем. Она чуть повернулась к нему. Несколькими часами ранее, когда к ней пришла Фабьена Дюбрей и они увидели физиономию Эли на телеэкране, Адриана вспомнила о застенчивом долговязом молодом человеке с пронзительными глазами, которого когда-то ей представил Даниель Лорансон. И еще ей пришли на память те страницы из «Заговорщиков», что читал ей когда-то Эли, в давние времена, желая ее завоевать. Она вдруг подумала о том, как глупо было лишать себя этой любви, отказаться от Эли с его таким долгим нетерпением. Оставить себя без его нежности, без его ума, без его заботливой почтительности.

Так думала Адриана несколькими часами ранее, когда силуэт Эли появился в телехронике похорон. Но в тексте Броха [50]50
  Герман Брох (1886–1951) – австрийский писатель.


[Закрыть], в исполнении Жанны Моро, говорилось о страсти и наслаждении, и тень Марка Лилиенталя опустилась на воспоминания об Эли. Призрак давил на нее и словно бы обрастал живой плотью в тяжелом, душном сумраке театрального зала.

Именно Марку Лилиенталю удалось ускорить ход времени и движение часовых стрелок. Он, он один, для которого этот день оказался ночью, проведенной на другом меридиане планеты, прожил его совершенно по-иному, нежели все остальные персонажи нашей истории, томясь смутной двусмысленностью несовпадения часовых поясов.

Так вот, только телефонный звонок Марка Лилиенталя привел к тому, что на нашу историю опустилась ночь.

В Нью-Йорке около часу дня или чуть ранее Марку удалось еще раз дозвониться в Париж из аэропорта Кеннеди. У него дома на площади Пантеон никого не оказалось. У Зильберберга к аппарату подошла Сара, молоденькая сиделка матери Эли. Нет, ей ничего не известно. Наконец, у Адрианы Спонти трубку взяла Беатрис. По ее словам, все обстояло прекрасно. Она осталась на ночь у своей матери, Эли настоял на этом. Адрианы нет, она в театре с Эли. Да нет же, она тут не одна: в доме есть еще молодая пара, они сейчас в комнатах мамы – Мария и Роберто… Да-да, те самые. Все идет прекрасно, она сейчас как раз намеревалась выбрать кассету и посмотреть по видику какой-нибудь фильм. «Вовсе нет, Марк, я и не подумаю выбирать всякое дерьмо, уверяю тебя! Какой-нибудь интересный фильм. Можешь не беспокоиться…»

Марк Лилиенталь положил трубку.

Простым звонком из Нью-Йорка он сильно продвинул нашу историю к ее концу, ускорил развязку. Как в фильме, где все перепуталось, персонажи разбежались в разные стороны и где-то бешено суетятся, а время, что двигалось дотоле мелкими судорожными толчками, вдруг делает большой рывок. И уже нет возможности продолжать наше повествование от той точки, где мы его оставили.

Упала ночь. Зимняя ночь, после которой солнце уже никогда не поднимется над головой Даниеля Лорансона.

«Нетерпение заставляло его дрожать как в лихорадке, но он не поддался и мне того не позволил. Он своего добился: я сама сиганула в бездну, как всякий человек, который чувствует, что нет ему спасения».

Адриана повернулась к Эли, ее глаза блестели.

«Он стал моим повелителем, но и слугой моего удовольствия», – звучал голос Жанны Моро.

Адриана прикрыла веки, словно не могла вынести резкого света ослепляющих и опустошающих видений.

А Эли Зильберберг подумал, что он снова может ее потерять, именно теперь, когда счастье кажется таким близким.

Что явился Марк и снова ее отнял у него. Вернее, воспоминание о Марке, навеянное словами Германа Броха и служанки Зерлины.

Еще не прошло и часа, как он увидел Адриану в красивом платье приглушенных теплых тонов, украшенном изящными, не слишком броскими драгоценностями, с умело наложенным гримом на лице.

– У тебя встреча? – воскликнул он, охваченный паникой. – Переменились планы?

Она рассмеялась:

– Это все ради тебя, Эли! Сейчас выпьем по рюмочке, а потом я, как договаривались, веду тебя в театр!

Она схватила его за руки и потянула в большую гостиную на первом этаже, переходившую в некое подобие зимнего сада.

Чуть позже к ним вышла Беатрис, чтобы попрощаться. После всех утренних треволнений она перебралась к матери, Эли не хотел, чтобы она оставалась одна в доме на площади Пантеон. Свой латинский перевод девочка уже добила, благо он оказался не слишком трудным. «Кстати, о латыни, – вспомнил Эли. – Ты хотела у меня что-то спросить, ведь так?» Беатрис украдкой бросила взгляд в сторону матери и с неожиданно серьезным видом прошептала: «Я не знаю, можно ли говорить при маме, наверно, это какая-нибудь гадость!» Адриана и Эли удивленно переглянулись. Тоже несколько смущенные. «Но это пустяки, – тут же, добавила Беатрис. – Я сама во всем разберусь!» Взрослые не осмелились допытываться, в чем было дело.

Прежде чем выйти из гостиной, Беатрис еще раз обернулась и поглядела на них. Окинула долгим изучающим взглядом, а потом выпалила:

– Для ваших преклонных лет вы выглядите совсем недурной парочкой!

И с тем удалилась.

Адриана рассмеялась несколько принужденно.

– А что там за гадкое латинское словцо? – спросила она, чтобы разрядить обстановку.

Эли вспомнил, что оно имело какое-то отношение к подписи под рисунком в «Либерасьон». Они отыскали газету. В этом выпуске центральные страницы были отданы иллюстрированному досье о путях распространения вируса СПИДа. В левой колонке серия рисованных виньеток сопровождала текст, посвященный опасности гетеросексуальных контактов. Последняя из них имела подпись: cunnilingus.

Страница открылась сразу же, как они разложили газету на журнальном столике. Однако ни один из них не решился прокомментировать то, что увидел. Эли Зильберберг, покраснев, сложил журнал. Адриана смущенно засмеялась. Прошло несколько секунд, и она решительно допила свою рюмку.

– Пора, – произнесла она чуть глуховатым голосом. – В Буфф-дю-Нор начинают рано, нужно еще успеть захватить приличные места.

Она наклонилась к нему и, прежде чем встать, легонько провела по его губам своими хрупкими, чуткими пальцами.

«Мои любовные вопли были той наградой, которая ему и требовалась. Только это и подстегивало его желание», – продолжал звучать голос актрисы.

Эли так хотелось сейчас же притянуть к себе Адриану, стиснуть в объятьях, прошептать ей на ухо, что он тоже способен стать повелителем и слугой ее услад, готов предоставить в ее распоряжение, а если надо, даже принести в жертву и свое время, и самое жизнь – все дни и ночи. Напомнить ей те фразы из романов Броха, которые прочел когда-то давно, гораздо раньше, чем кто бы то ни было догадался использовать их для театра. Именно тогда ему и захотелось отдать жизнь за то, чтобы однажды Адриана произнесла их, думая о нем.

В полутьме зрительного зала он вглядывался в лицо Адрианы, похожее на траурную маску непереносимой красоты, и ему захотелось крикнуть ей, что монологи Зерлины не должны пробуждать боль воспоминаний о прошлом, они могут стать предвестием радостного будущего.

Скорчившись на неудобном сиденье, слушая ранившие его слова, Эли напрягал все душевные силы, чтобы снова не оказаться во мраке, бесконечно далеко от первобытного рая, куда Марк некогда увлек Адриану.

«Мы оба подошли к самому краю пропасти, – звучал голос актрисы, – но стали как бы одним существом. И все же каждый день и каждую ночь я помнила, несмотря ни на что я знала, что все это плохо кончится».

Да, на краю пропасти, думала Адриана, как точно сказано.

Она догадалась, какие чувства обуревают ее спутника, что за страхи терзают его ум и сердце. В обостренном напряжении ее душа услышала беззвучный стон Эли, когда слова Зерлины вызвали из тайников памяти призрак Марка.

«И чем свирепее были мои слова, тем крепче – его любовь», – продолжала актриса, и в гулком молчании завороженного зрительного зала, с замиранием сердца внимавшего Зерлине, безмятежно-чувственно повествующей о своей страсти, Адриана вспомнила о том остром блаженстве, что умел дарить Марк, когда слушал ее ночные всхлипы и слова, исполненные просветленной непристойности обнаженного счастья.

Она открыла глаза и увидела застывшее, измученное тревогой лицо Эли.

«Ведь женщина призвана доставлять удовольствие мужчине», – вещала актриса со сцены.

У Адрианы кровь с силой забилась в жилах и все внутри потеплело. Она вдруг с каким-то почти физическим облегчением подумала о том наслаждении, что с удовольствием подарила бы Эли в награду за столько лет безумной любви и бесплодного ожидания.

«Тогда-то я поняла, почему женщины так цеплялись за него и не желали его от себя отпускать. Но мне также стало ясно, что я не такая, не из их числа, что мне надобно уйти, как бы страстно я к нему ни вожделела», – донеслось до нее со сцены.

Адриана снова обернулась к Эли, в одно мгновение освободившись от пут прошлого, от цепких наваждений минувших дней. Словно голос Зерлины пришел к ней не с театральных подмостков, погруженных в сумрак первородной непотребной страсти, но из сверкающей звездной ночи их собственного будущего, вырвался из их хрупких бессмертных душ.

И пока длилось молчание в одной из пауз нескончаемого монолога, Адриана наклонилась к нему и поцеловала в губы.

– Это не слишком приятный вопрос, – сказал Даниель Лорансон. – Как в случае Рембо. Когда речь заходит о нем, всегда напрашиваются неприятные вопросы.

Он сидел у Фабьены Дюбрей в ее квартире на улице Аббатства. Сюда он приехал на ее машине. Ту, украденную, он оставил перед домом Роже Марру на дороге в Сен-При. Но прежде всего он попросил подбросить его к площади Виктора Гюго. Ему не хотелось, чтобы молоденькая официантка из бистро прождала его понапрасну. И чтобы она еще раз утвердилась в мнении, что все парни сволочи и им нельзя доверять. Фабьена осталась в машине, а он пошел извиниться перед девушкой, объяснив ей, что этим вечером не сможет никуда с ней пойти, но в ближайшем будущем это не исключено. Если ему еще раз посчастливится приехать в Париж, он с ней обязательно повидается.

Затем он попросил Фабьену поехать сначала на Северный, а потом на Лионский вокзал и захватил из тамошних камер хранения свои дорожные сумки, оставленные несколько недель назад.

– А теперь высадите меня у Порт-Майо. Там я снял номер…

Его рука легла на колено Фабьены.

– Как я был бы счастлив, если бы встретил вас раньше, – сказал он. – Марк всегда отхватывает лучшие куски…

Его взгляд был нежен, и в нем не чувствовалось напряженности, что явно опровергало вульгарность произнесенных слов.

– Но я вас так не отпущу! – вскричала Фабьена, приходя в ужас при мысли, что сейчас он исчезнет.

Он улыбнулся, покачал головой.

– Конечно! – заверил он. – Это я вас отпускаю на волю!

– Марк никогда мне не простит, если мне не удастся вас задержать…

Она заметила, что зрачки у него расширились, взгляд стал отрешеннее, а рука поползла от коленки выше, туда, где за чулком остается неприкрытая полоска кожи, и окаменела.

– А разве он простит, если вы удержите меня таким способом?

Она судорожно попыталась найти подходящий ответ, но Даниель уже отстранился от нее и расхохотался:

– Ну что вы можете мне предложить, кроме вашей попки… На первый взгляд, впрочем, очаровательной… Но подобный дар я принял бы только непосредственно из Марковых рук…

Она даже подскочила и с трудом пришла в себя от негодования. Но нашла в себе достаточно здравомыслия, чтобы заговорить нормальным голосом:

– Вы ничего не сможете предпринять этой ночью, ведь так? Почему же тогда не дождаться Марка? Не переговорить с ним? Вы же знаете, что он в полночь будет у «Липпа»?

– Ну а где буду я?

– У меня! Это совсем рядом, на улице Аббатства, на углу, что выходит на площадь Фюрстенберг.

Фюрстенберг… Название что-то ему напомнило. Ага, одну девицу. У него было с ней свидание на площади Фюрстенберг. Несколько свиданий, встреч… И вдруг он побледнел: встречался-то не он, а Мишель Лорансон; на этой площади его отец назначал свидания Жюльетте еще при немцах, когда возвращался в Париж после какой-нибудь поездки по заданию своей подпольной организации. А Роже Марру? Где он виделся с этой ветреной, непостоянной Жюльеттой?

Он рассказал Фабьене историю Жюльетты, восстановленную им по обрывкам, репликам, вырывавшимся то у нее, то у Марру. Но более всего благодаря рукописи Мишеля Лорансона «Heimkehr».

Фабьена слушала его и внутренне содрогалась. Но она уже поняла, что Даниель никуда не уйдет.

Когда она поделилась с ним этим открытием, он глубоко вздохнул и тихо сказал:

– Хорошо! На ваш страх и риск… Я дождусь Марка вместе с вами… Дайте мне только десять минут, я расплачусь и заберу вещи.

Когда он вылезал из машины, она удержала его за руку:

– Кенуа мне говорил, что у вас самые большие счеты именно с Марком… Это так?

Даниель серьезно посмотрел на нее:

– А что Марк мог поделать? Он лучше других понимал, как опасна игра, которую я вел. И, скорее всего, сильнее прочих стремился возвратиться к нормальной жизни. И что же ему оставалось? Переубедить меня? Тогда это было абсолютно невозможно. Оставить в покое? Тогда пошли бы убийства. Очень много смертей. Выдать меня полиции и таким образом обезвредить? Не слишком легко и не очень-то красиво. Марк тогда попал примерно в такую же ситуацию, как я теперь… Ведь и я только что отказался от помощи комиссара Марру… То, что он мой отчим, разумеется, ничего не облегчает! И я теперь собираюсь убивать, что-бы помешать убивать… Большой разницы между нами не вижу…

– Нет, Даниель, разница все же имеется, – прошептала Фабьена.

Он подождал, пока она продолжит.

– Вы кладете на кон собственную жизнь. А в «Пролетарском авангарде» никто никогда своей жизнью не рисковал.

Он улыбнулся ей и по-братски потрепал по щеке.

– В социальных джунглях всегда найдутся и те, кто в выигрыше, и проигравшие. А я всегда принадлежал ко второму сословию.

Даниель вылез из машины и заглянул в открытое окно передней дверцы.

– Однако у меня на роже не написано, что я – профессиональный несчастник, а?

И, смеясь, он пошел прочь.

После этого протекло уже два часа, они сидели в квартире на улице Аббатства и говорили о Рембо, хотя последний служил лишь предлогом, подступом к тому, что их по-настоящему занимало.

– Все как в случае Рембо: невозможно удержаться от противных вопросов. Почему он перестал писать? Такой блестящий молодой человек с ярким литературным будущим? А между тем причин, по которым бросают творчество, так же много, как и тех, по которым продолжают заниматься писанием. А суть в ином… Почему столь одаренный молодой человек, кропавший банальные рафинированные стишки, почти манерные из-за символистских выкрутасов, вдруг начал писать, как Рембо? То же и с терроризмом. Со мной, например. Вопрос не в том, чтобы разобраться, почему человек перестал убивать – он просто открыл глаза и уши, прислушался и присмотрелся к тому, что творится вокруг, хотя бы на несколько минут перестал двигаться как лунатик – и баста: он уже стрелять не захочет. Главное – понять, почему ты начал, почему скатился к экстремизму и сделался боевиком… Перешел из сферы политики в криминальную среду…

В эту минуту раздался телефонный звонок.

Сняв трубку, Фабьена даже вскрикнула от удивления: звонок из Нью-Йорка! На проводе Марк Лилиенталь.

В восемь вечера комиссар Роже Марру позвонил в квартиру своего начальника на улице Фаворит и сразу почувствовал, что здесь он – гость нежеланный.

– Что-то очень срочное, Марру? Не может подождать до завтра?

Он не отважился признаться патрону, что это он сам не может ждать до завтра. Да скорее всего, и Даниель Лорансон. По крайней мере, если он хочет остаться в живых.

Однако удобнее всего было начинать эту историю отнюдь не с Даниеля Лорансона.

– С убийством Луиса Сапаты все прояснилось, патрон. В каком-то смысле оно – только прелюдия к целой серии террористических операций, которые начнутся со дня на день…

Его пригласили в гостиную.

Он сразу понял, что здесь приготовились провести спокойный вечер перед телеэкраном. Телевизор поставили посреди комнаты перед двухместной софой. Рядом был придвинут низкий столик с бутылками и блюдцами с орешками разных сортов. Там же стоял подносик с сыром и другой – с ветчиной, ломтиками окорока и прочей мясной снедью.

Все понятно, сегодня среда.

Обычно в этот день патрон покидал свой кабинет в комиссариате пораньше и отправлялся с женой в кино. Потом, уже дома, праздничное действо продолжалось. Снова кино, но на этот раз какая-нибудь порнушка. Ее смотрят в неглиже сам шеф и его супруга, упитанная, но еще крепко сбитая блондинка, относящаяся к жизни с раблезианским благодушием. Такая утолит аппетит любого рода. А пока что кассету в видак – и вперед. На полную катушку. И чем смачнее, тем слаще!

В эту среду они посмотрели в кинотеатре Латинского квартала весьма мудрено закрученный фильм о малышке Терезе де Лизьё. А дома их ожидал датский порнофильм, от которого, как гласила молва, можно было многого ожидать.

Роже Марру, понятно, не был посвящен во все подробности программы на этот день. Он даже не знал, что, собственно, намечалось. Он только мог констатировать, что нарушил их планы, позвонив без пяти восемь и сообщив, что обязан приехать с важным сообщением.

– Сапата? Терроризм?

Шеф был склонен напускать на себя вид скептика, которого трудно в чем-то убедить. Надо было, чтобы Марру сполна расплатился за свое непрошеное вторжение, портившее так хорошо спланированный вечер.

– Придется представить основательные доказательства, если вы, Марру, хотите, чтобы нас там, наверху, не подняли на смех!

Марру улыбался.

– Доказательства совершенно неоспоримые, патрон.

Тот указал на стул, но ничего горячительного не предложил. А немного спиртного, подумал Марру, ему бы теперь вовсе не помешало.

Но он не стал испытывать терпение шефа. В подробностях рассказал, что произошло в этот день, 17 декабря, восстановив, насколько мог, последовательность событий. По ходу дела добавляя некоторые подробности, кое-что из прошлых дел, маленькие экскурсы в историю, чтобы все выглядело понятнее. Конечно, некоторых деталей ему явно не хватало, самых мелких. Так, например, Марру еще не было известно, каким образом террористы могли обнаружить квартиру дочери Сапаты. Ту, что они пытались вскрыть. Вероятно, рассчитывали найти там какие-нибудь документы, которые Луис мог оставить на хранение у Сонсолес во время краткого утреннего визита к ней. И еще в этой головоломке не хватало кое-каких зацепок. Однако общий рисунок выглядел весьма понятным благодаря тем сведениям, которые исходили от самого Сапаты.

Видно, что ему удалось произвести на шефа должное впечатление.

И тут Марру перечислил примерный список лиц, намеченных на роль будущих жертв.

За убийство Сапаты, по-видимому, никто на себя ответственности не возьмет. Оно, вне всякого сомнения, предпринято, чтобы изолировать так называемого Нечаева.

Во все время своего доклада Роже Марру употреблял только эту кличку. Имя Даниеля Лорансона не было произнесено ни разу. Однако скоро наступит и его черед.

– В качестве мишеней терактов намечены две разные группы лиц, – пояснял Марру. – С одной стороны, люди из масс-медиа и журналисты. С другой – промышленники… Но все они по взглядам принадлежат к левым, подчас к крайне левым… Именно в этом кроется, осмелюсь сказать, оригинальность данной операции!

Начальник просматривал имена и думал о неминуемых заботах и проблемах.

– Кстати, что касается этого Нечаева. Вы, Марру, собираетесь наложить на него руку, раз он, как оказывается, еще жив?

Марру сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуху.

– Теперь, после того как они ликвидировали Сапату, Нечаев вынужден пойти на контакт со своими бывшими единомышленниками из «Пролетарского авангарда»… Уже с завтрашнего дня я установлю за всеми ними слежку и неминуемо выйду на него. Чтобы его засечь и, по возможности, защитить.

– Кстати, – заметил шеф, – напомните-ка мне его настоящее имя…

Марру еще раз сделал глубокий вдох. Затем назвал Даниеля Лорансона. И добавил, что это его пасынок.

Патрон так и замер с разинутым ртом. Теперь он начинал кое-что припоминать. Да, несколько лет назад он уже слышал об этой истории. Так значит, воскрес из мертвых сын жены Марру?

– Странная какая-то история, Марру. Ох, не хотелось бы мне сейчас оказаться на вашем месте!

– Мне тоже, патрон. Увы, мне тоже!

Одну только подробность он не сообщил своему шефу. А именно, что недавно Фабьена Дюбрей виделась с Даниелем. Что Вероника видела, как они вместе уехали на машине Фабьены. И что, следовательно, ему ничего не стоит выйти через нее на Даниеля. Дюпре уже дежурит около ее квартиры на улице Аббатства. А этот малый очень ему предан.

Так вот о том, что он надеется выйти на пасынка этой же ночью, Марру и поостерегся доложить.

Комиссар извинился за свой несвоевременный визит. Однако в голове у его начальника уже роились соображения по поводу тех осложнений и проблем, коих теперь явно не избежать.

В квартире на улице Лилль Беатрис Лилиенталь рыдала и размазывала слезы по лицу.

Она плакала беззвучно, скорчившись на канапе в комнате, где ее мать обычно смотрела телевизор.

А между тем вечер начинался так хорошо!

Нет, она ничего не имела против того, чтобы провести ночь у Адрианы. Впрочем, свою мать она никогда не называла по имени – только мамой; это отца она окликала «Марк», или «парень», или «старичок», или еще как-нибудь – вариантов было хоть отбавляй! Ей также не показалось обидным, что ее матушка и Эли Зильберберг отправились чинно под ручку в театр. Разумеется, ни один мужчина не мог сравниться с ее отцом. Но Эли ее забавлял, был ей интересен и говорил с ней, как со взрослой девушкой. А к тому ж всякому бросалось в глаза, что он боготворил ее родительницу, и это даже трогало. И не внушало особых опасений.

А если прибавить к этому возбуждение, в которое все они пришли от истории с негаданно вернувшимся с того света Даниелем, хотя она слышала обо всем этом лишь краем уха, то понятно, что вечер обещал многое, притом самого неожиданного свойства.