Текст книги "Мария"

Автор книги: Хорхе Исаакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава XXX
Сегодня будет не так, как вчера

На следующее утро я писал под диктовку отца, а он тем временем брился; ради этого занятия он никогда не прерывал начатую работу, хотя и предавался ему с величайшей тщательностью. И сейчас еще можно было догадаться, как прекрасны были в молодости его вьющиеся волосы, поредевшие только над лбом. Но отцу они показались слишком длинными. Приоткрыв дверь на галерею, он позвал мою сестру.

– Она в саду, – откликнулась Мария из рукодельной. – Вам что-нибудь нужно?

– Поди тогда ты, Мария, – ответил отец, пока я давал ему на подпись несколько законченных писем. – Хочешь ли поехать завтра в долину? – спросил он меня, подписывая первое письмо.

– Еще бы!

– Отлично. Дела там много: если мы поедем вдвоем, управимся гораздо быстрее. Надеюсь, сеньор А. напишет со следующей почтой о времени своего отъезда, – и так уж он запоздал с сообщением, к какому дню следует тебе готовиться. Заходи, дочка, – добавил он, повернувшись к Марии, которая остановилась перед приоткрытой дверью.

Мария, войдя, пожелала нам доброго утра. То ли она услыхала последние слова отца, то ли не могла побороть свою застенчивость перед ним, особенно теперь, после разговора о нашей любви, но лицо ее было несколько бледней обычного. Пока отец подписывал письма, взгляд Марии блуждал по стенам комнаты, то и дело украдкой встречаясь с моим.

– Погляди, – сказал отец с улыбкой, показывая на свои волосы. – Не кажется ли тебе, что их слишком; много?

Отвечая, она тоже улыбнулась:

– Да, сеньор.

Тогда подрежь их чуть-чуть. – И он подал ей ножницы, которые достал из лежавшего на столе несессера. – Я сяду так, чтобы тебе было удобнее.

И он устроился посреди комнаты, спиной к нам и к окну.

– Осторожно, доченька, не обкорнай меня, – предупредил отец, когда она приступила к стрижке. – Как ты, готов писать? – обратился он ко мне.

– Да.

Он начал диктовать, переговариваясь с Марией, пока я писал.

– Тебе, наверно, смешно, что я спросил, не слишком ли много у меня волос?

– Нет, сеньор, – ответила Мария, взглядом спрашивая меня, хорошо ли она стрижет.

– А ведь эти самые волосы, – продолжал отец, – были некогда такими же черными и густыми, как у одного знакомого мне юноши.

Тут Мария выпустила из рук прядь волос.

– Что случилось? – спросил он, обернувшись к ней.

– Ничего, я хочу причесать вас, чтобы подстричь ровнее.

– А знаешь, почему они так рано поредели и поседели? – спросил он, продиктовав мне фразу.

– Нет, сеньор.

– Внимательней, сынок, не ошибись.

Мария разрумянилась и украдкой взглянула на меня, стараясь, чтобы отец, сидевший лицом к умывальнику, не увидел этого в зеркале.

– Потому что, когда мне было двадцать лет, то есть когда я женился, я каждый день поливал голову одеколоном. Ну и глупость, правда?

– И теперь тоже поливаете, – заметила она.

Отец рассмеялся, смех у него был звонкий и добродушный.

Я прочел ему конец написанной фразы, и он, продиктовав мне следующую, продолжал разговор с Марией.

– Ну как, готово?

– Кажется, да. Как по-твоему? – спросила она меня.

Когда Мария наклонилась, чтобы стряхнуть волосы с шеи отца, из косы у нее выскользнула роза и упала к его ногам. Она хотела поднять ее, но отец успел сделать это раньше. Мария снова встала позади стула, а отец сказал, после того как осмотрел себя в зеркале:

– Я сам приколю тебе розу в благодарность за твой труд, – и, прикрепив цветок не менее изящно, чем это сделала бы Эмма, добавил: – Пожалуй, кто-нибудь и позавидует мне.

Он удержал Марию, которая хотела убежать, боясь, как бы он еще что-нибудь не сказал, поцеловал ее в лоб и шепнул:

– Сегодня будет не так, как вчера. Мы закончим пораньше.

Глава XXXI
…Мир, открывшийся Адаму в первое утро его жизни

Пробило одиннадцать. Работа была закончена, и я стоял у окна в своей комнате.

Такие минуты полного самозабвения, когда мысль парила в неведомых краях, когда горлицы нежно ворковали под сенью апельсиновых ветвей, отягощенных золотыми плодами, а до моего слуха долетал еще более нежно воркующий голос Марии, – минуты эти были полны неизъяснимого очарования.

Детство с ненасытной любознательностью восхищается всем, что дарит его взору божественная наставница – природа; отрочество, предвосхищая будущее, невольно тешит себя чистыми видениями любви, предчувствием счастья, порой, увы, недостижимого; только в юные годы дано познать, те летящие незаметно часы, когда душа жаждет вернуться на небо, о котором она еще не позабыла.

Не розовые кусты, роняющие легкие лепестки в серебряную струю ручья, не величественный полет черных орлов над вершинами гор видели мои глаза. Нет, они видели то, чего не увижу я больше никогда; то, чего не ищет уже мой дух, сломленный суровой действительностью, а созерцает только в сновидениях: они видели лучезарный мир, открывшийся Адаму в первое утро его жизни.

Далеко в горах я различил на черной извилистой тропе фигуры Трансито и ее отца. Они шли к нам, выполняя данное Марии обещание. Пройдя по аллее сада, я поднялся на первый холм и решил подождать их у моста через водопад, который был виден из окон гостиной.

Как всегда, когда мы встречались под открытым небом среди вольной природы, жители гор держались со мной свободно. Они рассказали обо всех событиях за те дни, что мы не виделись.

Я спросил у Трансито, где Браулио.

– Решил не упускать хорошую погоду, занялся вспашкой. А как поживает «святая дева на престоле»?

Так называла Трансито Марию, находя в ней большое сходство с прекрасной мадонной из молельни моей матери.

– Живая чувствует себя отлично и ждет тебя; вокруг нарисованной стоят цветы и горят свечи, чтобы она послала тебе счастье.

Тут мы подошли к дому; Мария с Эммой выбежали навстречу Трансито, радостно поздоровались и, любуясь ею, сказали, что она очень хороша. Это была чистая правда, а счастье сделало ее еще прелестней.

Хосе, сняв шляпу, выслушал ласковые приветствия сеньорит. Он сбросил заплечный мешок, полный принесенных в подарок фруктов и овощей, и по моему настоянию пошел вместе с нами в комнату к маме. Когда мы проходили через гостиную, дремавший под столом Майо заворчал, и горец, смеясь, сказал ему:

– Привет, дедушка! Все еще сердишься на меня? Уж не потому ли, что оба мы старички?

– А Лусия? – спросила Мария у Трансито. – Она почему не пришла с вами?

– Да ее не уговоришь, стесняется, как дикарка.

– Эфраин говорил, что с ним она перестала стесняться.

Трансито рассмеялась.

– Сеньора она не так дичится, он часто приходит к нам, вот она и перестала бояться.

Мы стали расспрашивать, на какой день назначена свадьба. Видя, что дочь смущена, Хосе ответил сам.

– Хотим устроить свадьбу через неделю. Мы так рассудили: встанем все до зари, сразу отправимся и к восходу солнца будем в селении. Если выедете в пять, то нас уже там застанете. У священника все будет подготовлено, и мы рано управимся. Луиса не любит вечеринок, а девочки не танцуют, вот мы и проведем воскресенье как обычно, но только вы все будете у нас в гостях. А в понедельник – каждый за свои дела. Правильно я говорю? – спросил он меня.

– Да, но неужто Трансито пойдет пешком в селение?

– Э! – махнул рукой Хосе.

– А как же еще? – удивилась Трансито.

– Верхом. Я тебе дам лошадь.

– Да нет. Мне больше нравится пешком. И Лусии тоже, да она еще и боится лошадей.

– Почему? – спросила Эмма.

– В нашей провинции только белые ездят верхом, правда, отец?

– Да, а если не белые, то старики.

– Кто это тебе сказал, что ты не белая? – спросил я Трансито, – ты ведь совсем беленькая.

Девушка залилась краской и проговорила:

– Я хотела сказать, только богатые люди, дамы.

Хосе зашел поздороваться с моим отцом, а потом распрощался со всеми, пообещав вернуться к вечеру, как мы ни уговаривали его пообедать с нами.

В пять часов мы всей семьей отправились провожать Трансито до подножья горы; Мария шла рядом со мной.

– Если бы ты только видел, – сказала она, – мою названую дочку в свадебном наряде, что я ей сшила, и в подаренных мамой и Эммой сережках и ожерелье, понял бы, какая она красотка.

– А чего же ты меня не позвала?

– Трансито не позволила. Нам надо спросить у мамы, что полагается делать и говорить посаженым родителям на свадьбе.

– Да, правда. А от жениха и невесты мы узнаем, что отвечают новобрачные, на тот случай, когда нам это понадобится.

Мария ни взглядом, ни улыбкой не ответила на этот намек на наше будущее счастье. И весь оставшийся нам недолгий путь до подножья горы она прошла, глубоко задумавшись.

Браулио уже поджидал свою невесту. Улыбаясь, он подошел к нам и почтительно поздоровался.

– Надо вам вернуться засветло, – сказала Трансито.

Горцы дружески распрощались с нами, и вскоре из леса донесся звучный голос Браулио, распевавшего вуэльты. [34]34
  Вуэльта – колумбийская народная песня.


[Закрыть]

После нашего разговора Мария оставалась печальна. Напрасно старался я не думать о причине ее грусти, увы, я знал это слишком хорошо: видя счастье Трансито и Браулио, Мария думала о том, что скоро мы должны расстаться и, кто знает, увидимся ли снова… а может быть, о болезни, которая унесла ее мать. Я не решался нарушить молчание.

Когда мы спускались с последнего холма, Хуан, которого она вела за руку, сказал мне:

– Мария хочет, чтобы я был хороший мальчик и шел сам, она устала.

Тогда я предложил ей опереться на мою руку, чего не сделал бы раньше, стесняясь Эммы и матери.

Мы были уже недалеко от дома. Красные отблески заходящего солнца меркли на склонах западного хребта; луна поднималась над горами у нас за спиной, и смутные тени ив и вьющихся растений падали на озаренные бледным светом стены дома.

Я украдкой всматривался в лицо Марии, пытаясь уловить признаки болезни, – ее предвестником всегда были эти внезапные приступы печали.

– Почему ты загрустила? – спросил я наконец.

– Разве я не такая, как всегда? – ответила она, словно очнувшись. – А ты почему?

– Только потому, что ты печальна.

– Как же мне тебя утешить?

– Будь опять веселой.

– Веселой? – как бы удивилась она. – Тогда и ты развеселишься?

– Да, да!

– Смотри, вот все и прошло, – сказала она, улыбаясь. – Больше тебе ничего не нужно?…

– Больше ничего… Ах, нет! Еще то, что ты мне обещала и не дала.

– Что же это? Право, не помню.

– Не помнишь? А волосы?

– А если заметят, когда я буду причесываться?

– Скажешь, что нечаянно отрезала вместе с лентой.

– Вот это? – спросила она, достав из-под косынки черную прядь и тут же зажав ее в руке.

– Да, это. Дай-ка мне их сейчас.

– Но ведь это лента, – ответила она, снова спрятав прядь под косынку.

– Ладно. Больше я тебя просить не буду.

– Как так – ладно? Зачем же я их обрезала? Просто надо их получше сложить. Завтра утром…

– Сегодня вечером.

– Хорошо, сегодня вечером.

Рука моя нежно поддерживала руку Марии, не прикрытую муслином и кружевами; пальцы ее незаметно переплелись с моими, и она позволила мне поднести их к губам. Поднимаясь по лестнице, она крепче оперлась на меня и спросила томным, умиротворенным голосом:

– Теперь ты доволен? Не будешь больше грустить?

Вечером, после ужина, отец попросил меня прочесть ему статью из последнего номера «Эль Диа». Когда я кончил, он распрощался со мной, а я перешел в гостиную.

Хуан присел рядом со мной и положил мне голову на колени.

– Что же это ты не спишь еще? – спросил я, погладив его.

– Я хочу, чтобы ты уложил меня, – пролепетал он на своем не всем понятном языке.

– А почему не Мария?

– Я на нее сержусь, – ответил он, устраиваясь удобнее.

– На Марию? Что же она тебе сделала?

– Она меня не любит.

– Почему это?

– Я просил, чтобы она мне рассказала сказку про Красную Шапочку, а она не захотела; просил, чтобы она меня поцеловала, а она и не смотрит.

Жалобы Хуана внушили мне опасения, что Мария опять загрустила.

– А вдруг, если тебе приснится страшный сон, – спросил я малыша, – она не встанет и не посидит с тобой, как всегда?

– Тогда я завтра не буду помогать ей рвать цветы для твоей комнаты и не понесу гребни в бассейн.

– Нельзя так говорить, она тебя очень любит. Поди скажи, что я тебя поцеловал за нее, и пусть она расскажет тебе сказку перед сном.

– Нет, – Хуан вскочил на ноги, обрадовавшись, словно его осенила счастливая мысль. – Сейчас я приведу Мимию,и ты ее отругаешь.

– Я?

– Сейчас приведу.

И он побежал на поиски Марии. Вскоре он вернулся, делая вид, будто силой ведет ее за руку. Она, смеясь, спросила:

– Куда это ты меня тащишь?

– Сюда, – ответил Хуан, усаживая ее рядом со мной.

Я рассказал Марии, о чем мы беседовали с ее баловнем. Она обхватила головку Хуана обеими руками и, прижавшись лбом к его лбу, сказала:

– Ах, изменник! Тогда и спи вместе с ним.

Хуан заплакал и потянулся ко мне.

– Нет, дружочек, нет, милый. Твоя Мимияшутит. – И она прижала его к себе.

Но малыш все просился ко мне на руки.

– Значит, ты меня не любишь, Хуан? – жалобно проговорила Мария. – Ладно, теперь ты уже мужчина: сейчас перенесем твою кроватку в комнату к брату; я тебе не нужна больше, буду жить одна и плакать, раз ты разлюбил меня.

Она закрыла рукой глаза, притворяясь, будто плачет. Хуан подождал минутку, но, видя, что Мария по-прежнему льет притворные слезы, потихоньку сполз с моих колен, подошел к ней и, потянув за руку, открыл ее лицо. Убедившись, что Мария весело улыбается, он тоже засмеялся, обхватил ее ручками и уткнулся головой ей в колени.

– Я люблю тебя, больше всех люблю. Я не сержусь, вот ни столечко не сержусь. Я сегодня очень хорошо прочту молитву, за то что ты сшила мне штанишки.

– А ну покажи, какие тебе сшили штанишки, – сказал я.

Хуан гордо встал на диван между мной и Марией, чтобы я мог полюбоваться первыми в его жизни штанишками.

– Какие красивые! – воскликнул я, обнимая его. – Если будешь меня любить и хорошо вести себя, я попрошу, чтобы тебе сшили еще много штанишек, и подарю тебе седло, настоящие кожаные штаны, шпоры…

– И черную лошадку, – прервал он меня.

– Да, конечно.

Мальчик крепко поцеловал меня и, обняв за шею Марию, которая пыталась отвернуться, наградил поцелуем и ее. Встав на колени и сложив руки, он благоговейно прочел молитву и совершенно сонный примостился на диване рядом с Марией.

Я заметил, что левая рука Марии что-то прячет в кудрях Хуана, а на губах у нее играет лукавая улыбка. Взглядом она показала среди волос малыша обещанный мне локон. Я хотел было схватить его, но она не дала, сказав:

– А для меня?… Может быть, это нехорошо, что я прошу у тебя…

– Мои волосы? – спросил я.

Она кивнула головой и добавила:

– Я буду хранить их в одном медальоне с волосами моей матери.

Глава XXXII
Не обижайся, малыш…

На следующее утро мне стоило немалых усилий скрыть от отца, с каким огорчением собирался я сопровождать его в поездке по фермам долины. Как всегда, отправляясь даже в недолгий путь, он вмешивался во все приготовления, хотя в этом не было никакой надобности, и чаще обычного давал советы и наказы. Нам предстояло провести целую неделю вне дома, и поэтому полагалось взять с собой запас вкусной домашней еды; но хотя отец не прочь был полакомиться, он расхохотался, увидев, сколько припасов запихивали Эмма и Мария в переметную суму, которую Хуан Анхель должен был приторочить к седлу.

– Помилуй бог, девочки! Неужто все это туда влезет?

– Да, конечно, – отвечала Мария.

– Но этого много даже для епископа. Ага! Наверное, это ты больше всех постаралась ублажить нас.

Мария стояла на коленях, укладывая провизию; она повернулась к отцу и как раз в ту минуту, когда я входил в столовую, робко сказала:

– Но ведь вы уезжаете очень надолго…

– Не так уж надолго, доченька, – смеясь, возразил отец. – О себе я не говорю, я очень за все благодарен, но этот молодой человек наверняка лишится там аппетита… Посмотри только, – обратился он ко мне.

– На что?

На то, что они укладывают. С таким запасом я, пожалуй, захочу там прожить две недели.

– Но это мама распорядилась, – заметила Мария.

– Не обижайся, малыш, – так называл он ее иногда в шутку. – Все отлично, но только я не вижу здесь вина последнего привоза, а его-то обязательно надо взять.

– Да оно не поместится, – улыбаясь, сказала Мария.

– Сейчас поглядим.

И он сам пошел в погреб за вином. Вернувшись вместе с Хуаном Анхелем, тащившим вдобавок несколько банок лососины, он повторил:

– Сейчас поглядим.

– И это тоже? – воскликнула Мария, увидев консервы.

Отец хотел вытащить какую-то уже уложенную банку, но Мария в тревоге остановила его.

– Нет, нет, эту нельзя трогать.

– Почему, доченька?

– Здесь ваши любимые пирожки, и потом… я сама их приготовила.

– Значит, и пирожки для меня? – тихонько спросил отец.

– Они ведь хорошо уложены.

– Я просто говорю…

– Сейчас я вернусь, – прервала Мария, поднимаясь с пола, – надо еще взять носовые платки.

Она убежала и тут же вернулась.

Отец если начинал шутить, то уж не мог остановиться. Наклонившись с бутылкой в руках, он продолжал тем же тоном:

– Ну что ж, вместо пирожков положим вино.

Мария не смела и взглянуть на него. Услыхав, что завтрак подан, она встала.

– Пора за стол, сеньор, – сказала Мария и обратилась к Эмме: – Остальное пусть уложит Эстефана, она справится.

По пути в столовую я столкнулся с Марией у дверей маминой комнаты и остановил ее.

– Срежь у меня сейчас прядь волос, – сказал я.

– Ах, нет! Сама – нет!

– Тогда покажи какую.

– Так, чтобы незаметно было. – И дала мне ножницы.

Она открыла висевший у нее на шее медальон и, протянув мне, сказала:

– Положи сюда.

– А где же волосы твоей матери?

– Я положу их сверху, чтобы твоих не было видно.

Так она и сделала.

– Мне кажется, – сказала Мария, – на этот раз ті едешь с удовольствием.

– Нет, нет. Я еду только, чтобы не огорчать отца. Вполне понятно, что я хочу помочь и помогаю ему.

– Да, конечно. Так и должно быть. Я сама постараюсь не показывать, как мне грустно, а то мама и Эмма тоже загрустят со мной.

– Думай обо мне все время, – сказал я, – целуя волосы ее матери и укладывающую их руку.

– Ах, да, да, все время! – ответила она, и в ее взгляде, как всегда, соединились нежность и доброта.

Мы расстались и вошли в столовую из разных дверей.

Глава XXXIII
Стояла тихая, ясная ночь

Семь дней подряд солнце проходило над нами свой круг, и самые поздние ночные часы заставали нас за работой. В последний вечер отец, лежа на складной кровати, диктовал мне, а я писал. Часы в гостиной пробили десять; я повторил конец написанной фразы, однако отец дальше диктовать не стал. Решив, что он меня не слышал, я обернулся и увидел, что он спит глубоким сном. Мой отец был человек неутомимый, но на этот раз работа оказалась непосильной и для него. Я уменьшил свет прикрыл окна и двери и, в ожидании, пока он проснется стал прогуливаться по длинной галерее, в конце которой находился кабинет.

Стояла тихая, ясная ночь. Прозрачный темно-синий небосвод сверкал всем блеском своего летнего убранства В черных кронах сейб, которые рядами шли по обе стороны дома и замыкали патио, в ветвях апельсиновых деревьев, дремлющих поодаль, металось несметное множество летучих мышей: нет-нет да слышно было, как скрипнет ветка, вспорхнет испуганная птица или прошелестит ветер.

Белый портик перед домом, открывающий вход в патио, выделялся на фоне темной долины; его капители казалось, достигали высоты бесформенной громады дальних горных хребтов, чьи вершины озарялись молниями гремевшей над Тихим океаном грозы.

«Мария, – думал я, прислушиваясь к шепоту и дыханию спящей природы, – Мария, наверно, заснула, улыбаясь при мысли, что завтра я снова буду рядом с ней…» Но потом! Это «потом» было ужасно: потом наступит разлука.

Мне послышался топот скакавшего по долине коня. Очевидно, это был слуга, которого мы еще четыре дня назад послали в город и ожидали с нетерпением, – он должен был привезти важные письма.

– Камило? – окликнул я, едва всадник подъехал.

– Я, хозяин, – ответил он и, вознеся хвалу господу вручил мне пачку писем. Звон его шпор разбудил отца.

– Что случилось, приятель? – спросил он у слуги.

– Меня отправили еще в двенадцать, хозяин, но Наука разлилась до самого Гуаябо, и пришлось очень задержаться в дороге.

– Ладно, скажи Фелисиане, чтобы тебе дали поесть, и позаботься о коне.

Просмотрев подписи под несколькими письмами и отыскав наконец то, которого ожидал, отец сказал мне:

– Начнем с этого.

Я прочел вслух несколько строк и, дойдя до середины, невольно остановился.

Отец взял письмо, сжав губы и пожирая строчки глазами, дочитал его до конца и бросил на стол со словами:

– Этот человек убил меня! Прочти письмо. Произошло именно то, чего опасалась твоя мать.

Я взял письмо, боясь убедиться в справедливости моих предположений.

– Читай вслух, – добавил отец, прохаживаясь взад и вперед по комнате и утирая пот со лба.

– Теперь уж спасения нет, – сказал он, едва я кончил. – Такая сумма и при таких обстоятельствах!.. Я сам во всем виноват.

Я остановил его и принялся объяснять, каким способом можно, по моему мнению, сделать потерю менее чувствительной.

– Да, верно, – заметил он, несколько успокоившись. – Так и сделаем. Но кто мог это предвидеть! Наверное, я до самой смерти не разучусь доверять людям.

Это была правда: не раз уже за время его коммерческой деятельности отец получал тяжелые уроки. Однажды вечером, когда он был в городе один, без семьи, к, нему в кабинет вошел служащий, которого послал он в Чокоес обменять ценные бумаги на золото для расплаты с иностранными кредиторами. Посланец сказал ему:

– Я пришел попросить у вас денег, чтобы расплатиться за наем мула, а потом пущу себе пулю в лоб. Я играл и спустил все, что вы мне доверили.

– Все, все проиграно? – воскликнул отец.

– Да, сеньор.

– Возьмите в ящике сколько нужно, чтобы уладить дело.

И, позвав слугу, он распорядился:

– Сеньор только что приехал. Скажи, чтобы ему подали ужин.

Но тогда были другие времена. В молодости удары судьбы переносятся легко, без единой жалобы: человек еще верит в будущее. Но удары, полученные на склоне лет, словно нанесены коварным врагом из-за угла – слишком уж короток путь до могилы… И как редко друзья умершего остаются друзьями его вдовы и детей! Сколько таких, кто, сжимая похолодевшую руку несчастного друга, подстерегает его последнее дыхание, чтобы тут же превратиться в палача, мучителя осиротевшей семьи!..

Три часа прошло после разговора, описанного мною по воспоминаниям об этой роковой ночи. Как много таких ночей еще предстояло пережить мне в грядущие годы.

Отец, укладываясь на кровать, стоявшую рядом с моей, сказал:

– Мы должны по возможности скрыть все, что случилось, от твоей матери. Кроме того, необходимо отложить на день наше возвращение.

Отец всегда говорил, что спокойный сон служит ему утешением во всех горестях жизни; и все же, когда вскоре после обращенных ко мне слов он заснул, я почувствовал в его мирном сне такую бесстрашную покорность судьбе, в его спокойствии такое достоинство, что долго не мог отвести от него глаз.

Еще не рассвело, но я вышел из дома, надеясь умерить на свежем воздухе лихорадочное волнение, снедавшее меня всю бессонную ночь. Только крики кардиналов и гуачарак в ближнем лесу предвещали зарю; природа словно ленилась просыпаться. С первыми лучами солнца засуетились птицы в платановых рощах; голуби парочками разлетелись по лугам; загалдели стайки попугаев, перекрикивая шум бурного водопада; с цветущих крон деревьев, затеняющих плантации какао, в медлительном, плавном полете поднялись серые цапли.

Больше никогда не суждено мне слушать это пение, вдыхать благоухание цветов, созерцать напоенную светом даль, как в веселые дни детства или прекрасную пору юности: чужие люди живут в моем родном доме!

День уже клонился к вечеру, когда мы с отцом стали подниматься по зеленому пологому склону, возвращаясь домой в горы. Табуны кобыл, которые паслись на обочинах дороги, испуганно фыркая, уступали нам путь, а кулики взлетали из прибрежных кустов, словно пытаясь напугать нас своим криком и резкими взмахами крыльев.

Мы уже ясно видели западную сторону галереи, где собралась, поджидая нас, вся семья; отец снова напомнил мне, что необходимо скрыть причину нашего запоздания и держаться спокойно.