Текст книги "Мария"

Автор книги: Хорхе Исаакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава XLIV
Уже стемнело, когда она испустила последний вздох

Священник причастил умирающую святых даров. Оставив у ее постели врача, я оседлал коня и поехал в селение подготовить все для похорон и отправить злосчастное письмо сеньору А.

Когда я вернулся, Фелисиана выглядела чуть-чуть бодрее, и у врача появилась легкая надежда. Фелисиана расспросила меня о каждом члене семьи и, назвав Марию, сказала:

– Увидеть бы мне ее перед смертью! Я попросила бы ее заботиться о моем сыне!..

И, как бы извиняясь передо мной за предпочтение, оказанное Марии, добавила:

– Если бы не эта девочка, что было бы с ним и со мной…

Ночь прошла для больной тяжело. На следующий день, в три часа, доктор вошел ко мне и сказал:

– Сегодня она умрет. Как звали ее мужа?

– Синар.

– Синар! Так вот в чем дело! Все время в бреду она произносила это имя.

Мне было не до того, чтобы рассказывать доктору трогательную историю Най, и я поспешил в ее комнату.

Доктор был прав: она умирала, и губы ее шептали все то же имя, которое ничего не означало ни для окружавших ее других служанок, ни даже для ее сына.

Я наклонился, чтобы она могла меня услышать.

– Най! Най!..

Она открыла уже угасающие глаза.

– Ты узнаешь меня?

Едва заметно она кивнула головой.

– Хочешь, я помолюсь за тебя?

Снова легкий кивок.

В пять часов я велел увести Хуана Анхеля от смертного одра матери. Ее некогда прекрасные глаза померкли и ввалились; нос заострился; изящно очерченные, хотя и толстоватые губы запеклись от жара; зубы утратили свой блеск. Слабеющими руками Най судорожно прижимала к груди распятие и тщетно пыталась повторить вслед за мной имя Иисуса, единственного, кто, как она верила, мог соединить ее с супругом.

Уже стемнело, когда она испустила последний вздох.

После того как служанки одели ее и, положив в гроб, накрыли белой плащаницей, гроб подняли на завешенный черным покровом стол с четырьмя горящими по углам свечами. Охрипший от рыданий Хуан Анхель, стоя у изголовья гроба, обливал слезами лоб матери.

Я велел старшему слуге привести на ночь всех других читать молитвы. Они пришли в печальном молчании; мужчины и дети расположились на галерее; женщины преклонили колени вокруг гроба; окна комнаты выходили на галерею, и все могли молиться вместе.

Когда молитвы были прочитаны, одна из служанок затянула первую строфу песни, полной скорбной печали, – душераздирающую жалобу молящегося раба. Остальные вторили хором, и звенящие нежные голоса женщин и детей сливались с низкими голосами мужчин.

Я запомнил несколько стихов этой песни:

 
В беспросветной одиночке
ни восхода, ни заката —
здесь темнеют за решеткой
только стены каземата.
 
 
И звенят здесь только цепи,
а прислушаюсь к затишью —
замурованный навечно,
даже ветра не услышу…
 
 
Не увижу скал родимых,
и леса отчизны милой,
шелестевшие над зыбкой,
не склонятся над могилой. [37]37
  Перевод Б. Дубина.


[Закрыть]
 

Звучала скорбная песнь, при свете погребальных свечей сверкали слезы, струившиеся по лицам, и сам я не мог удержаться от слез.

Почти все слуги разошлись, несколько женщин остались молиться по очереди всю ночь, да двое мужчин сколачивали носилки, на которых гроб понесут в селение.

Стояла глубокая ночь, когда мне наконец удалось уложить измученного горем Хуана Анхеля. Я тоже прилег у себя в комнате, но голоса молившихся женщин и удары мачете, которыми рубили бамбук для носилок, будили меня, едва лишь я закрывал глаза.

В четыре часа Хуан Анхель еще спал. Восемь человек подняли носилки и отправились в путь, я пошел с ними. Управляющему, Ихинио, я наказал держать мальчика дома до моего возвращения, – мне хотелось избавить его от мучительного прощания с матерью.

Никто из провожающих Фелисиану не произносил ни слова. Попадавшиеся по дороге крестьяне, которые везли на рынок продукты, удивлялись этому, молчанию. По местному обычаю, сельские жители устраивают вместо ночного бдения отвратительные попойки в те ночи, когда родственники и соседи собираются в доме скорбящей семьи якобы для молитвы об усопшем.

Когда окончилась заупокойная служба, мы понесли гроб на кладбище. Могила была уже вырыта. У кладбищенских ворот нас нагнал Хуан Анхель – ускользнув из-под надзора Ихинио, он прибежал проводить мать.

Гроб поставили на краю ямы, но мальчик обхватил его руками и не давал опустить в землю. Пришлось мне вмешаться; обняв Хуана Анхеля и утирая ему слезы, я сказал:

– Твоей матери тут уже нет. Она теперь на небе, и бог не простит тебе твое отчаяние.

– Я остался один! Совсем один! – повторял бедняжка.

– Нет, нет, – уговаривал его я, – с тобой остался я, я очень люблю тебя и всегда буду любить. С тобой Мария, моя мама, Эмма… все мы постараемся заменить тебе твою мать.

Гроб был уже в могиле. Один из слуг бросил на него первую лопату земли. Хуан Анхель, вне себя, кинулся на слугу и вырвал из рук лопату; мы все в ужасе оцепенели.

В тот же день, около трех часов, установив крест на могиле Най, мы с ее сыном отправились обратно в горы.

Глава XLV
Каждая лилия, которая вырастет здесь, будет жестоким укором…

Прошло некоторое время, и печаль, угнетавшая сердца мамы, Эммы и Марии после смерти Фелисианы, качала смягчаться, хотя мы постоянно о ней вспоминали и говорили. Все мы старались утешить Хуана Анхеля своими заботами и любовью, ведь это было лучшее, что могли мы сделать для его матери. Отец объяснил мальчику, что он свободный человек, и хотя по закону должен оставаться до известного возраста под его опекой, может считать себя просто слугой в нашем доме. Негритенок уже прослышал о моем отъезде, он сказал, что больше всего хотел бы сопровождать меня, и отец пообещал исполнить его просьбу.

Несмотря на беседу накануне моей поездки в Санта-Р., отношения мои с Марией не изменились: призрак тайны по-прежнему овевал нашу любовь. Нам изредка удавалось погулять вдвоем в цветниках и в саду. Тогда, позабыв о предстоящей разлуке, Мария резвилась и бегала вокруг, собирая цветы в свой фартучек, а потом показывала их мне и заставляла выбирать самые красивые для моей комнаты; правда, иной раз она отнимала их, притворяясь, будто они нужны для украшения молельни. Я помогал ей поливать самые любимые ее растения, а она при этом подбирала повыше рукава, открывая свои прекрасные руки и не догадываясь, что я любуюсь ими. Мы усаживались на краю обрыва в зарослях жимолости, и следили за бурным течением реки, вьющейся по каменистому ложу в глубине зеленой долины. Мария любила показывать мне, как в облаках, озаренных отсветами заходящего солнца, возникают спящие львы, исполинские кони, развалины замков из яшмы и бирюзы, и с детским восторгом радовалась, придумывая эти чудеса.

Но если какая-нибудь мелочь напоминала нам о грозящей разлуке, Мария не отнимала у меня своей руки и, остановясь, искала затуманенным взором ответа в моих глазах.

Однажды вечером – этот счастливый вечер навеки сохранится в моей памяти – багряные отблески угасающего светила смешивались на нежно-сиреневом небе с бледными лучами восходящей луны, подобными свету лампы под алебастровым абажуром. Ветерок, играя, спускался с гор в долину; птицы торопились забиться в гнезда среди густой листвы. Мы медленно шли по саду, Мария держала мою руну в своих, а развевающиеся пряди ее волос то и дело нежно касались моего лба. Она склонилась головой ко мне на плечо, мы оба молчали. Вдруг в самом конце аллеи розовых кустов Мария остановилась и, взглянув на окно моей комнаты, сказала:

– Вот здесь это произошло, я была одета… ты помнишь?

– Всегда, Мария, всегда!.. – ответил я, покрывая поцелуями ее руки.

– Знаешь, в ту ночь я проснулась вся дрожа, я увидела во сне, что ты целуешь мне руки, как сейчас… Видишь этот недавно посаженный розовый кустик? Если ты меня забудешь, он не расцветет, а если будешь мне верея всегда, он подарит самые прекрасные розы, и я принесу их святой деве, ведь это она подаст мне знак, что ты по-прежнему меня любишь.

Я улыбнулся, тронутый такой нежностью и невинностью.

– Ты что же, не веришь в это? – серьезно спросила она.

– Думаю, он принесет слишком много роз даже для святой девы.

Мы подошли к моему окну. Тут Мария отняла у меня руку и, обвязав шаль вокруг пояса, нагнулась к протекавшему рядом ручейку. Набрав в пригоршни воды, она опустилась у моих ног на колени и полила из рук крохотный росток.

– Это побег горной лилии.

– И ты посадила ее здесь?

– Да, потому что…

– Знаю, знаю. Но я надеялся, что ты позабыла.

– Забыла? Как будто так легко забыть! – сказала она, не поднимаясь и не глядя на меня.

Ее распущенные волосы падали до самой земли, и несколько прядей, развеваясь на ветру, запутались в белых розах соседнего куста.

– А знаешь, почему ты нашла тогда здесь букет лилий?

– Еще бы не знать! Потому что кто-то подумал, будто я не хочу больше ставить ему цветы на стол.

– Посмотри на меня, Мария.

– Зачем? – спросила она, не отрывая глаз от ростка, словно внимательно изучала его.

– Каждая лилия, которая вырастет здесь, будет жестоким укором за один миг сомнения. Разве я знал, что достоин… Давай сажать лилии подальше от этого места.

Я встал рядом с ней на одно колено.

– Нет, сеньор, нет! – воскликнула она в тревоге и прикрыла росток обеими руками.

Я поднялся с земли и, скрестив руки, стал ждать, пока она делала или притворялась, будто делает свое дело. Мария украдкой взглянула на меня и, рассмеявшись наконец, подняла освещенное радостью лицо в награду за свою мнимую суровость.

– Так, значит, ты очень рассердился, да? Сейчас расскажу вам, сеньор, для чего мне нужны все лилии, которые даст этот росток.

Опершись на мою руку, она хотела встать, но снова упала на колени – ее не пускали волосы, запутавшиеся в розовом кусте; мы освободили их, и когда, поправляя при, ческу, она встряхнула головой, я заметил в ее глазах какое-то новое выражение. Взяв меня об руку, она сказала:

– Пойдем. Сейчас стемнеет.

– Так для чего же эти лилии? – спросил я, пока мы медленно поднимались к галерее.

– Для чего нужны розы с молодого куста, ты уже знаешь, да?

– Да.

– Так вот, и лилии почти для того же.

– Не понимаю.

– Ты хотел бы в каждом моем письме получать лепесток этой лилии?

– О да!

– Они будут заменять слова, которые не всегда можно написать, а порой и слишком трудно придумать, ведь ты так и не научил меня хорошо писать письма… А кроме того, Конечно…

– Что – конечно?

– Мы оба виноваты.

Она отвлеклась, стараясь растоптать своими изящно обутыми ножками сухие листья, занесенные ветром на аллею, потом тихо сказала:

– Я не хочу идти завтра в горы.

– Но Трансито может обидеться на тебя. Вот уже месяц, как она вышла замуж, а мы ни разу не были у нее. И почему ты не хочешь?

– Потому что… просто так. Скажи, что мы очень заняты подготовкой к твоему отъезду… или еще что-нибудь… Пусть она придет вместе с Лусией в воскресенье.

– Что ж, ладно. Постараюсь вернуться пораньше.

– Да, да. Только не нужно никакой охоты.

– А это уже новое условие. И Карлос будет смеяться, когда узнает, что ты мне его поставила.

– Кто же ему об этом скажет?

– Пожалуй, я сам.

– Зачем?

– Чтобы утешить его за неудачный выстрел по олененку.

– И впрямь. С ягуаром наверняка было бы иначе, Карлос бы его просто испугался.

– Ты ведь не знаешь – в ружье Карлоса, когда он стрелял, был патрон без пули. Браулио выбросил ее.

– А почему это Браулио вздумалось?

– Чтобы расквитаться. Карлос и сеньор де М. посмеялись в тот день над собаками Хосе.

– Браулио плохо поступил, правда? Но зато олененок остался жив. Видел бы ты, как он мне радуется. Я даже Майо заставила полюбить его, они теперь часто спят рядышком. Он такой прелестный! Как о нем плачет, наверно, его мать!

– Ну что ж, выпусти его тогда, пусть уходит.

– А она все еще ищет его в лесу?

– Думаю, уже нет.

– Почему?

– Браулио уверяет, что олениха, которую он вскоре убил в том же ущелье, откуда выбежал олененок, и была его мать.

– Ах! Что за человек!.. Никогда больше не убивай оленей.

Мы поднялись на галерею, и Хуан, протянув ручонки, бросился навстречу Марии. Она взяла его на руки и унесла, а он сразу же склонил сонную головку на ее бело-розовое, как перламутр, плечо, чью прелесть порой не смели скрыть ни шаль, ни пышные волосы.

Глава XLVI
Ундины всегда купаются в заводях среди лилий

К полудню следующего дня я уже возвращался после прогулки в горы. Солнце, стоя в зените на безоблачном небе, бросало огненные лучи, словно стремясь сжечь все, что не могло укрыться под густой листвой деревьев. Деревья безмолвствовали: ни один листок не зашелестит в ветвях, ни единая птица не взмахнет крылом. И только цикады неустанно славили сияющий день – красу декабря. Прозрачные ручьи стремительно пересекали тропинки в поисках убежища под тамариндами или сливами и скрывались в густых зарослях мяты. Долина и горы, казалось, были озарены слепящим отраженным светом огромного зеркала.

Следом за мной спускались Хуан Анхель и Майо. Еще издали я разглядел Марию, она шла к бассейну вместе с Хуаном и Эстефаной. Собака бросилась к ним и с фырканьем и лаем стала прыгать вокруг, бурно выражая свою радость. Мария в смятении искала меня глазами и наконец увидела, как я перепрыгнул через садовую ограду. Я пошел прямо к ней. Полураспущенные косы падали в беспорядке на ее шаль и белую юбку; левой рукой она подбирала подол, а правой обмахивала лицо веткой альбааки.

Когда я подошел поздороваться, она уже сидела под апельсиновым деревом на разостланном Эстефаной ковре.

– Какое солнце! – сказала Мария. – Пришел бы пораньше…

– Невозможно было.

– Это почти всегда невозможно. Хочешь, искупайся, а я подожду.

– Нет, что ты!

– Если из-за того, что в бассейне кое-чего не хватает, я могу принести.

– Розы?

– Да. Когда ты придешь, они уже будут здесь.

Хуан играл, раскачивая ветку с апельсинами, свесившуюся чуть ли не до самого газона, потом встал перед Марией на колени, чтобы она расстегнула ему блузу.

В этот день я принес целую охапку лилий. Кроме тех, что дали мне Трансито и Лусия, я много еще собрал по пути; самые красивые я выбрал для Марии, а остальные взял из рук Хуана Анхеля и бросил в бассейн. Мария воскликнула:

– Ох! Как жалко! Такие красивые!..

– Ундины, – сказал я, – всегда купаются в заводях среди лилий.

– А кто это ундины?

– Женщины, которые хотели бы походить на тебя.

– На меня? Где же ты их видел?

– Случалось видеть в реке.

Мария рассмеялась и отослала меня, сказав:

– Я очень быстро, не задержусь.

Через полчаса она вошла в гостиную, где я поджидал ее. Как всегда после купания, глаза ее блестели, на щеках играл нежный румянец.

Заметив меня, она остановилась.

– Ты почему здесь?

– Знал, что ты придешь.

– А я – что ты будешь ждать.

Она присела на диван и задумалась, потом, оторвавшись от своих мыслей, спросила:

– Почему так бывает?

– Что?

– Что это случается всегда.

– Но ты же не говоришь что?

– Если я задумаю, чтобы ты что-нибудь сделал, ты это и делаешь.

– А почему я тоже всегда чувствую, когда ты должна прийти или запоздаешь? Это необъяснимо.

– Хотела бы я знать, если так бывает сейчас, то, когда ты уедешь, сможешь ли ты угадать, что я делаю, смогу ли я почувствовать, думаешь ли ты…

– О тебе, да?

– Да. Пойдем в рукодельную к маме, а то я ждала тебя и ничего сегодня не сделала. Мама просила меня закончить шитье к вечеру.

– Мы будем там одни?

– Да почему это мы обязательно должны быть одни?

– Мне все мешают…

– Тс!.. – Она приложила палец к губам. – Слышишь? Они в буфетной. Так они очень хороши, эти женщины? – продолжала она, усаживаясь и принимаясь за шитье. – Как, ты сказал, их зовут?

– А… Да, очень хороши.

– И живут в лесах?

– На берегу реки.

– Всегда в воде и на солнце? Должно быть, не очень уж они беленькие.

– Они прячутся в тени густых деревьев.

– А что же они там делают?

– Не знаю, что они делают, знаю только, что больше я их не встречаю.

– И давно ли случилась с тобой такая беда? Почему же они тебя не поджидают? Если опп такие хорошенькие, ты, наверное, огорчен?

– Они… нет, ты не знаешь, какие они.

– Тогда объясни мне. Какие же?… Нет, сеньор! – живо добавила она, пряча под лежавшим у нее на коленях куском батиста правую руку, которую я хотел взять.

– Дай мне руку.

– Лучше я буду шить, а ты рассказывай, какие они эти… как их зовут?

– Сейчас я открою тебе тайну.

– Послушаем.

– Они ревнуют к тебе.

– Сердятся на меня?

– Да.

– На меня?

– Раньше я думал только о них, а потом…

– Потом?

– Забыл их ради тебя.

– О, тогда я могу гордиться.

Правая рука Марии лежала теперь на ручке кресла, словно подсказывая, что я могу ее взять. Мария продолжала:

– А в Европе есть ундины?… Послушай, милый, есть там ундины?

– Да.

– Тогда… кто знает!

– Но те наверняка румянятся и носят корсеты и ботинки.

Мария старалась шить как следует, но правая рука у нее дрожала. Распутывая нитку, она украдкой взглянула на меня.

– Знаю я кое-кого, кто очень хотел бы посмотреть на красиво обутые ножки и… А цветы из бассейна унесет водой.

– Это значит, что мне пора уходить?

– Это значит – мне будет жаль, если они пропадут зря.

– И еще кое-что…

– Да, правда: мне как-то совестно, что нас часто застают вдвоем… и Эмма и мама сейчас придут.

Глава XLVII
Затрепетав, она ухватилась за мою руку

Отец решил отправиться в город раньше меня, чтобы уладить некоторые срочные дела, а также подготовить все для моего путешествия.

Четырнадцатого декабря, накануне его отъезда, в семь вечера, после того как мы с ним поработали несколько часов, он велел принести к нему в комнату часть моего багажа, который собирался прихватить с собой. Мама укладывала чемоданы, стоя на коленях на ковре, Эмма и Мария помогали ей. Оставалось уложить только мою одежду: Мария собрала со стульев несколько костюмов п, посмотрев на них, спросила:

– Эти тоже?

Мама, не отвечая, протянула за ними руку и, пока укладывала, несколько раз поднесла к глазам платок.

Я вышел. Возвращаясь обратно с бумагами, которые надо было положить в чемодан, я увидел на галерее Марию: она стояла, облокотившись о перила.

– Что с тобой? – спросил я. – Почему ты плачешь?

– Я не плачу…

– Вспомни, что ты мне обещала.

– Да, да, я помню: собраться с силами и стойко все перенести. Если бы ты мог поделиться своим мужеством со мной… Но ведь я не обещала ни тебе, ни маме совсем не плакать. Если бы твое лицо не говорило о горе еще больше, чем мои слезы, я бы, пожалуй, сдержалась… а потом, кто их увидит?

Я вытер своим платком ее мокрые щеки и сказал:

– Сейчас я вернусь. Подожди меня.

– Здесь?

– Да.

Она стояла на том же месте. Я оперся рядом с ней на перила.

– Смотри, – сказала она, показывая на темную равнину. – Смотри, вечера становятся все печальнее. А где-то будешь ты августовскими вечерами?

Помолчав, она добавила:

– Если бы ты не приезжал… если бы,как предполагал папа, ты не возвращался сюда до отъезда в Европу…

– Было бы лучше?

– Лучше?… Лучше?… И ты мог так подумать?

– Ты отлично знаешь, что я не мог так думать.

– Признаться, я подумала, когда папа сказал это в бреду во время болезни. А ты – никогда?

– Никогда.

– Даже в те десять дней?

– Я любил тебя так же, как сейчас. Но доктор и отец…

– Да, мама мне все рассказала. Как мне отблагодарить тебя?

– Ты уже дала мне все, что я мог просить в на граду.

– То, что по-настоящему тебе дорого?

– Ты любишь меня так же, как я любил тебя тогда как люблю сейчас. Очень любишь…

– О да! Пусть это неблагодарность, но люблю я тебя не в награду за то, что ты сделал.

И она легонько прикоснулась лбом к нашим переплетенным рукам.

– Раньше, – продолжала она, медленно поднимая голову, – я бы умерла от стыда после таких слов… Может быть, я поступаю дурно…

– Дурно, Мария? Но ведь ты уже почти моя жена.

– Я никак не привыкну к этой мысли. Так долго все это казалось несбыточным…

– А теперь? Теперь?

– Я и вообразить не могла тогда, что мы с тобой будем когда-нибудь так… Что ты ищешь? – спросила она, почувствовав, как я ощупываю ее руку.

– Вот что, – сказал я, снимая с безымянного пальца ее левой руки кольцо, на котором были выгравированы инициалы ее родителей.

– Ты хочешь взять его себе? А я не предлагала только потому, что ты не носишь колец.

– Я верну его тебе в день нашей свадьбы. А пока возьми вот это: мама дала мне его, когда я уезжал в школу. На внутренней стороне написаны наши с тобой имена. Мне оно уже тесно, а тебе придется впору, правда?

– Хорошо, но его уж я тебе не верну никогда. Помню, в день отъезда ты уронил это кольцо в ручей, а я разулась и нашла его. Мама еще так рассердилась: я была вся мокрая.

Вдруг какая-то тень, чернее волос Марии, мелькнула у нас перед глазами. Мария глухо вскрикнула и, закрыв лицо руками, в ужасе проговорила:

– Черная птица!

Затрепетав, она ухватилась за мою руку. Дрожь испуга пробежала и по моему телу. Металлический треск крыльев роковой птицы уже затих. Мария стояла недвижимо. Из кабинета со свечой в руках вышла мама, встревоженная криком Марии: та была бледна как смерть.

– Что случилось? – спросила мама.

– Птица, та птица, что мы видели в комнате у Эфраина!

Свеча задрожала в маминой руке, но она спокойно сказала:

– Что ты, девочка, можно ли так пугаться?

– Вы не знаете… но ничего, все прошло. Пойдем отсюда, – сказала она, призывая меня уже прояснившимся взглядом.

Зазвонил колокольчик к ужину, и все потянулись в столовую. Мария подошла к маме и шепнула:

– Не рассказывайте папе, как я испугалась: он будет смеяться надо мной.