Текст книги "Мария"

Автор книги: Хорхе Исаакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Глава X
Я понял, что видел рай, где не хватало только ее…

Я шел домой неторопливым шагом, и образ Марии снова завладевал моим воображением. Почему все эти безлюдные просторы, молчаливые леса, цветы, птицы, воды говорили мне только о ней? Что напоминало мне здесь о Марии? В свежей тени деревьев, в ветерке, пробегавшем по листве, в ропоте реки?… Я понял, что видел рай, где не хватало только ее, понял, что не могу не любить ее, хотя бы она и не любила меня. Вдыхая запах лесных лилий, которые собрали для меня дочки Хосе, я мечтал, что, быть может, их коснутся губы Марии: вот как быстро отступили все мои ночные страхи.

Едва переступив порог дома, я направился в рукодельную к матери. Мария была с ней; сестры пошли купаться. Ответив на мое приветствие, Мария снова склонилась над шитьем. Мама обрадовалась моему приходу; дома уже беспокоились, почему я задерживаюсь, и собирались послать кого-нибудь за мной. Я повел рассказ об успехах в хозяйстве Хосе, а Майо тем временем слизывал колючки и травинки, приставшие к моей одежде в лесных зарослях.

Мария снова подняла глаза и взглянула на букет лилий, который я держал в левой руке, правой опираясь на ружье; я почувствовал, что она ждет, но непонятная робость – может быть, я постеснялся матери или вспомнил о своих вечерних размышлениях – помешала мне протянуть ей цветы. И все-таки я с наслаждением представлял себе, как прекрасна будет одна из маленьких лилий в ее блестящих каштановых волосах. Эти лилии предназначались ей, ведь, наверное, утром она собирала фиалки и срезала цветущие ветки апельсина, чтобы поставить в вазу на моем столе. Когда я вошел к себе в комнату, там не было ни одного цветка. Наткнись я на змею, свернувшуюся клубком посреди стола, я не был бы так потрясен, как при виде пустой вазы: запах цветов казался мне дыханием Марии, веявшим вокруг меня во время занятий, колыхавшим полог кровати во время сна… Ах, значит, она и правда меня не любит! Значит, я только обманывался игрой своего безудержного воображения! И что теперь делать с этим принесенным для нее букетом? О, будь рядом со мной в эти минуты оскорбленной гордости и досады на Марию какая-нибудь прекрасная, очаровательная женщина, ей подарил бы я эти цветы, и пусть бы она украсила себя лилиями напоказ всем. Я поднес цветы к губам, словно прощаясь навеки с несбывшейся мечтой, и, размахнувшись, швырнул их в окно.

Глава XI
Мария, лилии были для тебя…

Весь остальной день я изо всех сил старался казаться веселым. За обедом я с восторгом рассказывал о красивых женщинах Боготы, особенно восхищаясь изяществом и умом П… Отец слушал меня с удовольствием; Элоиса готова была сидеть за столом до самого вечера. Мария молчала, однако мне чудилось, что лицо ее несколько раз заливала бледность и румянец на ее щеках поблек, как блекнут наутро розы, украшавшие ночное пиршество.

Во время нашей беседы Мария, как бы не прислушиваясь к ней, играла волосами моего трехлетнего братищки Хуана, ее любимца. Она вытерпела до конца, но едва я встал с места, взяла с собой малыша и отправилась в сад.

До самого вечера мне пришлось помогать отцу в его деловой переписке.

В восемь, после того как женщины прочли положенные молитвы, нас позвали в столовую. Когда все сели за стол, я был поражен, увидев в волосах Марии одну из моих лилий: На ее прекрасном лице отражалась такая благородная, простодушная и кроткая покорность, что я, потрясенный какой-то новой, неожиданно открывшейся мне чертой ее характера, не мог отвести от нее глаз.

Ласковая и веселая девочка, чистая прелестная девушка, о какой я только мог мечтать, – такой я знал ее. Но Мария, покорно терпевшая мое пренебрежение, была мне незнакома. Боготворя ее за эту покорность, я чувствовал себя недостойным коснуться взглядом ее лба.

Невпопад отвечал я на расспросы о Хосе и его семействе. От отца не укрылось мое волнение; улыбаясь, он сказал Марии:

– Какая красивая лилия у тебя в волосах; в нашем саду я таких не видел.

Мария, пытаясь не показать смущения, ответила почти непринужденно:

– Такие лилии растут только в горах.

Тут я заметил на губах Эммы лукавую улыбку.

– Кто же тебе прислал их? – спросил отец.

Мария не могла скрыть свое замешательство. Я смотрел на нее, и, должно быть, уловив мой ободряющий, взгляд, она ответила более твердо:

– Эфраин выбросил их в сад, а нам стало жаль, что погибнут такие чудесные цветы: это одна из тех лилий.

– Мария, – сказал я, – если бы я знал, что всем так понравятся горные цветы, я сохранил бы их… для вас. Но мне они показались не такими красивыми, как те, что стояли каждое утро в вазе у меня на столе.

Она поняла, почему я рассердился: ее взгляд сказал об этом так ясно, что я испугался, как бы все не услышали стук моего сердца.

Вечером, когда мы уже собирались расходиться из гостиной, Мария случайно оказалась рядом со мной. Поколебавшись, я проговорил дрогнувшим от волнения голосом:

– Мария, лилии были для тебя, но я не увидел твоих цветов.

Она пролепетала какое-то извинение, но в это время моя рука задела на диване ее руку и непроизвольно крепко сжала ее. Мария замолкла, испуганно взглянула на меня и тут же отвела глаза. В смятении она провела по лбу свободной рукой и, склонив на нее голову, облокотилась на подушку. Наконец, через силу оборвав эту возникшую лишь на мгновение связь души и тела, она встала и, как бы продолжая начатую фразу, шепнула так тихо, что я едва расслышал:

– Тогда… я каждый день буду собирать самые красивые цветы, – и вышла из комнаты.

Таким душам, как Мария, чужд светский язык любви; но они, трепеща, подчиняются первой ласке любимого человека, подобно цветку лесного мака, склоняющемуся под дуновением ветра.

Я признался Марии в любви; она побудила меня к признанию, покорно, словно рабыня, собрав брошенные мною цветы. С восторгом я повторял ее последние слова, нежный шепот звучал у меня в ушах: «Тогда я каждый день буду собирать самые красивые цветы».

Глава XII
…Ручка, достойная лежать на лбу лорда Байрона…

Огромная полная луна поднялась в глубоком небе над темными горными хребтами, озарила лесистые склоны с белеющими кое-где кронами хлебных деревьев, посеребрила пену речных потоков и разлила печальный бледный свет по долине. Растения источали таинственное сладкое благоухание. Ночное безмолвие, нарушаемое лишь рокотом реки, несло покой моей душе.

Облокотившись о подоконник, я воображал Марию среди розовых кустов, где застиг ее в то первое утро: она собирала брошенные на землю лилии, принося свою гордость в жертву любви. Теперь я разбужу младенческий сон ее сердца: я смогу говорить ей о своей любви, посвятить ей всю мою жизнь. Завтра! Как волшебно звучит это слово в ночь, когда ты узнал, что любим! Ее взгляду больше нечего будет скрывать, встречаясь с моим; она станет еще прекраснее, почувствовав мое счастье и мою гордость.

Ни один июльский рассвет в Кауке не был краше Марии, появившейся передо мной на следующее утро, сразу после купанья: ее темно-каштановые волосы рассыпались волнами по плечам, бледно-розовые щеки по временам вспыхивали ярким румянцем, на нежных губах играла чистосердечная улыбка, – у таких женщин, как Мария, она выдает счастье, скрывать его они не в силах. По ее глазам, на этот раз томным, а не блестящим, я понял, что ночной сон был не таким мирным, как обычно. Она подошла ко мне, и я заметил у нее на лбу едва уловимую прелестную морщинку – знак притворной суровости, какую проявляла она порой, когда, ослепив меня своей красотой, налагала запрет молчания на мои уста, готовые повторить то, что она и так отлично знала.

Теперь я не мог не видеть ее постоянно рядом; не мог оставить ей ни мгновения жизни, лишенного моей любви. Я был счастлив тем, чем уже обладал, но жаждал еще большего счастья: и вот я попытался создать рай в родительском доме. Я напомнил Марии и сестре об их желании пройти под моим руководством первоначальный курс наук; обе снова пришли в восторг от моего предложения, и было решено начать занятия в тот же день.

В одном из углов гостиной мы устроили классную комнату: сняли у меня со стены несколько географических карт; вытерли пыль с глобуса, заброшенного до той поры в кабинете отца; убрали украшения с двух консолей и превратили их в столики для занятий. Мать с улыбкой наблюдала за нашей суетой и приготовлениями.

Каждый день мы занимались по два часа: я объяснял какую-нибудь главу из учебника географии, мы читали книги по всемирной истории, а чаще всего большие отрывки из «Гения христианства». эюж. [10]10
  «Гений христианства» – произведение французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана (1768–1848).


[Закрыть]Теперь я мог оценить ум и способности Марии: все мои слова неизгладимо запечатлевались в ее памяти, и она с детской радостью показывала, что поняла урок еще до конца моих объяснений.

Эмма вскоре догадалась о связывающей нас тайне и радовалась нашему невинному счастью. Разве мог я, при постоянных наших встречах, скрыть от нее, что происходит в моем сердце? Она замечала мой взгляд, прикованный к чарующему лицу подруги, когда та отвечала на заданный вопрос. Видела, как дрожала рука Марии, когда я прикасался к ней, помогая найти какую-нибудь точку на карте. А если девушки стояли у стола по обе стороны от моего стула и Мария наклонялась, чтобы лучше рассмотреть что-нибудь в книге или на карте, я сразу запутывался в своих объяснениях, едва ее дыхание касалось моих волос или рядом свешивалась упавшая с плеча коса, и тогда Эмма могла заметить, как Мария, смутившись, спешила выпрямиться.

Иногда учениц отвлекали домашние дела, но сестра всегда брала их на себя и выходила, покидая нас совсем ненадолго. У меня сразу начинало колотиться сердце. Мария, по-детски нахмурив лоб и слегка улыбаясь, оставляла в моих руках свою изящную в ямочках ручку, достойную лежать на лбу лорда Байрона; и голос ее, как всегда мелодичный, становился томным, глубоким, слова звучали мягко. Напрасно и пытаться вспоминать эти слова сейчас: мне не суждено услышать их вновь, в чужих устах они будут другими, а написанные на этих страницах, покажутся лишенными смысла. Они принадлежат иному языку, и вот уже много лет моя память отказывается возродить его.

Глава XIII
Огонь поэзии – дар небес, он возвеличивает мужчину…

Страницы Шатобриана медленно перелистывались одна за другой, открывая новые краски воображению Марии. Глубоко верующая христианка, она горячо исповедовала католицизм. В палитре, которую я ей предлагал душа ее выбирала цвета самые чарующие и украшала ими весь мир. Огонь поэзии – дар небес, он возвеличивает мужчину и одухотворяет женщину. Огонь этот придавал облику Марии волшебное очарование, дотоле мной не виданное в человеческом лице. Мысли поэта, запавшие в душу этой женщины, столь соблазнительной при всей ее невинности, возвращались ко мне словно эхо отдаленной знакомой музыки и вновь потрясали мое сердце.

Однажды тем вечером, какие бывают только в моих краях, вечером, осененным лиловыми тучами и золотистыми отблесками зарниц, вечером прекрасным, как Мария, прекрасным и мимолетным, какой была она в моей жизни, Эмма, Мария и я сидели на плоском камне на склоне горы; справа от нас бурлила в глубоком ложе река, а под ногами простиралась величественная безмолвная равнина. Я читал главу из «Аталы»; [11]11
  «Атала, или Любовь двух дикарей» – повесть Шатобриана, первоначально входившая в состав «Гения христианства»; впоследствии издавалась как отдельное произведение.


[Закрыть]и обе девушки, прелестные в полном своем самозабвении, слушали, как изливается из моих уст печаль, собранная сердцем поэта, чтобы «вызывать слезы у всего мира». Сестра, прижавшись ко мне, почти касаясь лицом моего лица, следила глазами за строчками, которые я читал вслух. Мария, сидя рядом, не сводила с меня затуманенного слезами взора…

Солнце уже скрылось, когда нетвердым голосом я дочитал последние страницы поэмы. Бледная Эмма положила голову ко мне на плечо. Мария закрыла лицо обеими руками. Когда я прочел душераздирающие прощальные слова Шактаса на могиле возлюбленной, слова, которые столько раз исторгали рыдания из моей груди: «Спи с миром в чужой земле, несчастное дитя! В награду за твою любовь, твое изгнание, твою смерть ты остаешься одна, покинутая даже Шактасом», Мария, не слыша более моего голоса, открыла лицо, по щекам ее катились слезы. Она была прекрасна, как творение поэта, и я любил ее той же любовью, какую изобразил он. В молчании мы медленно направились к дому. Увы, и Мария и я были потрясены не только прочитанной книгой – на душу нам лег тяжкий гнет предчувствия!

Глава XIV
…Глаза, как бы ослепленные ярким светом…

Дня через три, когда я вернулся домой после прогулки в горы, я заметил непонятный испуг на лицах встретивших меня в прихожей слуг. Эмма рассказала, что у Марии был нервный припадок. Добавив, что она все еще без сознания, сестра попыталась, как могла, успокоить охватившую меня мучительную тревогу.

Позабыв обо всякой осторожности, я бросился в спальню, где лежала Мария, меня обуревало безумное желание прижать ее к груди, вернуть ей жизнь. С трудом сдержав себя, я растерянно подошел к кровати. В ногах у больной сидел мой отец; он устремил на меня пристальный взгляд, потом перевел его на Марию; казалось, он хотел о чем-то предупредить. Мама была тут же, но она не подняла глаз: зная о моей любви, она жалела меня; так всякая хорошая мать жалеет своего сына не меньше, чем любимую им женщину.

Я продолжал молча смотреть на Марию, не решаясь спросить, что с ней. Она как будто спала; на смертельно бледное лицо падали растрепанные волосы, в которых запутались увядшие цветы, те самые, что я подарил ей утром; наморщенный лоб выдавал нестерпимую муку, на висках выступили капельки пота; слезы не могли пролиться из закрытых глаз и блестели на сомкнутых ресницах.

Поняв, как я волнуюсь, отец встал и собрался выйти из комнаты.

– Все уже прошло, – сказал он, пощупав пульс Марии. – Бедная девочка! Той же болезнью страдала ее мать.

Грудь Марии судорожно приподнялась, словно перед рыданием, но затем тихо опустилась, и мы услышали только вздох. Едва отец вышел, как я встал у изголовья постели и, позабыв о матери и Эмме, молча сидевших рядом, взял с подушки руку Марии и поднес ее к губам, не в силах сдержать слезы. Я измерил всю глубину своего несчастья: так, значит, это та же болезнь, что и у ее матери, которая умерла совсем молодой от неизлечимой эпилепсии. Эта мысль сразила меня.

Я почувствовал, как дрогнула безжизненная рука, которую никак не могло согреть мое дыхание. Мария как будто приходила в себя, губы ее силились прошептать какое-то слово. Она запрокинула голову, словно стараясь освободиться от давящей тяжести. Потом, помолчав, что-то неразборчиво забормотала, и наконец ясно прозвучало мое имя. Я стоял, впившись в нее взглядом. То ли я слишком сильно сжал ее руку, то ли невольно произнес ее имя, но Мария вдруг медленно открыла глаза, как бы ослепленные ярким светом, и стала всматриваться в мое лицо. Потом приподнялась и, отстранив меня, спросила: «Что случилось?», потом, обращаясь к маме: «Что это со мной?» Мы постарались успокоить ее, но она, словно убедившись в своей догадке, сказала странным тоном, которого я тогда не понял: «Вот видишь? Этого я и боялась».

После припадка Мария совершенно обессилела и загрустила. Вечером, когда установленный отцом порядок это позволил, я снова навестил ее. Прощаясь, она удержала мою руку в своей и прошептала: «До завтра», подчеркнув последнее слово, как делала всегда, если продолжение вечерней беседы откладывалось на следующий день.

Глава XV
Среди рыдающей природы…

Когда я вышел на галерею, ведущую ко мне в комнату, мощные порывы северного ветра раскачивали растущие в патио ивы; выглянув в сад, я услыхал, как бушует он в купах апельсиновых деревьев, с которых разлетались испуганные птицы. Бледные зарницы, мелькающие словно мгновенные вспышки костра, тщетно пытались осветить мрачную глубь равнины.

Прислонившись к колонне, не чувствуя дождя, хлеставшего меня по лицу, я думал о болезни Марии и страшных словах отца. Я мечтал снова сидеть рядом с ней, как в те ясные, тихие вечера, что, быть может, никогда уже не вернутся!

Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг мне почудилось, будто крыло пролетевшей птицы коснулось моего лба. Я окинул взглядом ближние леса, стараясь проследить ее полет: то была черная птица.

В комнате у меня было холодно; розы под окном дрожали, словно в страхе перед яростью бушующего ветра; в вазе увядали поблекшие ирисы, которые утром собрала для меня Мария. И тут резкий порыв ветра внезапно задул лампу, и прокатился долгий нарастающий гром, словно гигантская колесница, сорвавшаяся со скалистых вершин.

Среди рыдающей природы душа моя была охвачена глубокой, тихой печалью.

Часы в гостиной пробили полночь. Я услышал шаги у своей двери и голос окликавшего меня отца.

– Вставай, – сказал он, как только я ему ответил. – Марии опять плохо.

Припадок повторился. Через четверть часа я был готов в путь. Отец давал мне последние наставления, описывая новые симптомы болезни, а негритенок Хуан Анхель старался успокоить моего горячего и пугливого каракового коня. Я вскочил в седло, подковы зацокали по каменным плитам двора, и через минуту конь уже спускался в равнину, отыскивая тропу при свете бледных зарниц. Я помчался за доктором Майном, который проводил свой отдых в трех лигах [12]12
  Лига – мера длины, равная примерно 5,5 км.


[Закрыть]от нашего имения.

Я вспомнил Марию, какой видел ее днем в постели, ее слова «до завтра» – завтра, которое, быть может, уже не наступит, – и в нетерпении прикидывал, сколько осталось до конца пути; это нетерпение не мог умерить даже бешеный галоп моего коня.

Равнина убегала из-под его копыт, словно огромный ковер, стремительно развернутый дыханием урагана. Чем быстрее мчался я к встречным рощам, тем дальше, казалось, уходили они от меня. Только вой ветра в хмурых смоковницах, хриплое дыхание коня да цокот подков, высекающих искры из камней, нарушали безмолвие ночи.

Несколько хижин хутора Санта-Элена остались справа, потом до меня донесся запоздалый лай собак. То и дело приходилось замедлять скачку из-за спящих посреди дороги коров.

Красивый дом сеньора М., с белой часовней и сейбовыми рощами вокруг, смутно выделялся вдали под призрачным светом проглянувшей луны; время не пощадило старый замок, его башни и кровли.

Амайме вздулась после ночного ливня, грозный рев реки возвестил об этом задолго до того, как я подъехал к берегу. Свет луны, пробиваясь сквозь листву прибрежных деревьев, серебрил волны, и я мог разглядеть, насколько поднялась вода. Однако ждать было некогда: в течение часа я проскакал две лиги, но и этого было мало. Я вонзил шпоры в бока коня; насторожив уши и глухо посапывая, он, казалось, измерял буйную силу вод, бившихся у его ног. Потом ступил было в реку, но, охваченный непобедимым страхом, стремительно отпрянул и взвился на дыбы. Я потрепал его по шее, погладил мокрую гриву и опять вонзил шпоры, понукая броситься в реку; в возбуждении караковый снова встал на дыбы и с силой дернул головой – я отпустил поводья, заподозрив, что не угадал брода. Тогда, проскакав вар [13]13
  Вара – мера длины, равная примерно метру.


[Закрыть]двадцать по скалистому склону вдоль берега, конь опустил морду в пенящиеся волны, тут же поднял ее и кинулся в поток. Вода покрыла его почти целиком, достигнув моих колен. Вскоре волны уже захлестывали меня до пояса. Одной рукой я похлопывал лошадь по шее, едва выступавшей из воды, другой пытался направить ее наперерез течению: в противном случае мы могли пропустить отлогий берег и не выбрались бы на кручу – слишком стремительно неслась река, ломая и раскачивая прибрежный бамбук. Опасность миновала. Я спешился и проверил подпруги – одна из них лопнула. Благородный скакун отряхнулся и тут же ринулся дальше.

Проехав с четверть лиги, мы пересекли тихую, прозрачную, чистую Ниму, которая катила свои блестящие воды, теряясь в далекой тьме молчаливых лесов. Слева осталась усадьба Санта-Р. – большой дом под кронами исполинских сейб и пальм в лунную ночь напоминал шатер восточного принца, раскинутый под деревьями оазиса.

Было уже два часа ночи, когда, проехав через поместие П., я спешился у дверей дома, где жил врач.

Глава XVI
Ответь теперь, серьезно обдумав каждое свое слово…

К вечеру следующего дня доктор распрощался с нами, оставив Марию почти здоровой; он прописал ей необходимый, для предупреждения припадков режим и обещал навещать ее почаще. Услыхав, что опасность миновала, я испытал невыразимое облегчение, а к Майну проникся еще большей любовью за обещание быстро вылечить Марию. Как только врач и мой отец, пожелавший немного проводить его верхом, отправились в путь, я зашел в комнату Марин. Она переплетала косы, смотрясь в зеркало, которое Эмма держала перед ней на подушке. Мария, зардевшись, отстранила зеркало и сказала:

– Больным незачем прихорашиваться, правда? Хотя я ведь уже здорова. Надеюсь, тебе не придется больше совершать такой опасный путь, как прошлой ночью.

– Да никакой опасности и не было, – возразил я.

– А река, а река?! Чего только не могло случиться с тобой из-за меля.

– Проехать верхом три лиги! И это ты называешь?…

– Да ты же мог утонуть, по словам доктора. Он был так напуган, что все рассказал, не успев еще осмотреть меня. На обратном пути вы оба должны были ждать два часа, пока спадет вода.

– Доктор на. лошади – это была бы просто умора. А его смирного мула и не сравнить с добрым конем.

– Человек, который живет в домике у перевоза, когда узнал утром твоего коня, поразился, как это всадник не утонул ночью, поджав лошадь в воду, хотя он и кричал ему, что брода не найти. Ах, нет, нет! Ни за что теперь не буду болеть. Доктор сказал тебе, что больше это не повторится?

– Да, – ответил я, – и обещал в ближайшие две недели навещать тебя через день.

– Значит, тебе не придется ездить за ним ночью! Что бы я делала, если?…

– Ты бы очень плакала обо мне, правда? – спросил я улыбаясь.

Она пристально посмотрела на меня, и я добавил:

– Так если мне случится умереть, я моту быть уверен?…

– В чем?…

И, прочитав ответ в моем взгляде, она почти прошептала:

– Всегда, всегда! – и сделала вид, будто рассматривает кружева на подушках.

– А мне надо рассказать тебе одну печальную новость, – продолжала она, помолчав, – такую печальную, что я из-за нее заболела. Ты был в горах… Мама все знает про нас, и вдруг я услыхала, как пана говорит ей, что моя мать умерла от какой-то болезни, я только не расслышала названия; что тебя ждет блестящее будущее, а я… ах, я не уверена, правильно ли поняла… но я как будто не заслуживаю, чтобы ты так ко мне относился…

Из ее померкших глаз скатились по бледным щекам слезы, и она торопливо вытерла их.

– Не говори так, Мария, не думай об этом, – сказал я. – Не надо, умоляю тебя.

– Но если я сама слышала, а потом потеряла сознание… Что же это значит?

– Я прошу тебя… я… я запрещаю тебе говорить так!

Она уронила голову на руку, которую я держал в своих руках, но тут я услышал в соседней комнате шелест платья – это пришла Эмма.

Вечером в час ужина мы с сестрами сидели в столовой, дожидаясь родителей, которые, против обыкновения, запаздывали. Наконец послышались их голоса в гостиной, очевидно, они заканчивали какой-то важный разговор, По сжатым губам и легкой морщинке между бровей я уловил на благородном лице отца следы перенесенной им мучительной нравственной борьбы. Мама была бледна ж даже не пыталась скрыть волнение. Садясь за стол, она оказала мне:

– Я забыла передать, что Хосе приходил сегодня утром и приглашал тебя на охоту, но, узнав о нашей беде, пообещал зайти завтра пораньше. Не знаешь, верно ли, что он выдает замуж одну из дочек?

– Он хотел о чем-то посоветоваться с тобой, – рассеянно заметил отец.

– Вероятно, об охоте на медведя, – ответил я.

– На медведя? Как! Ты охотишься на медведей?

– Да. Это очень интересно, я не раз уже охотился на них вместе с Хосе.

– У меня на родине, – возразил отец, – тебя сочли бы дикарем или героем.

– А между тем охота на медведя не так опасна, как охота на оленей, которой занимаются всегда и везде; ведь тут охотник не рискует при малейшей неосторожности сорваться в пропасть среди скал и водопадов, от него требуется только ловкость и неукоснительная точность прицела.

Лицо отца разгладилось, и, оживившись, он стал вспоминать, как охотятся на Ямайке; оказывается, все его родственники были страстными охотниками, и среди них особенно выделялся своим упорством, ловкостью и отвагой Саломон, о котором он рассказал, уже смеясь, несколько историй.

Встав из-за стола, отец подошел ко мне.

– Маме и мне надо поговорить с тобой, – сказал он. – Приходи ко мне в кабинет.

Когда я вошел, отец писал, сидя спиной к матери, а она устроилась подальше от лампы, в любимом своем кресле.

– Садись, – сказал отец, оторвавшись от работы и взглянув на меня поверх очков в тонкой золотой оправе.

Прошло несколько минут, он аккуратно положил на место счетную книгу, в которой делал записи, пододвинул свой стул к моему и тихо заговорил:

– Я хотел, чтобы твоя мать присутствовала при нашем разговоре, речь идет о деле очень важном, и она держится одного мнения со мной.

Он подошел к двери, приоткрыл ее, выбросил недокуренную сигару и продолжал:

– Вот уже три месяца, как ты с нами, а сеньор А., с которым ты должен поехать в Европу, может отправиться в путь только через два месяца. Подобная задержка, в сущности, не имеет значения: и потому, что нам очень приятно видеть тебя дома после шести лет разлуки, за которыми последуют еще пять, и потому, что я с удовольствием вижу, как охотно ты занимаешься науками даже здесь. Не могу, да и не должен скрывать от тебя, что, зная твой характер и. способности, я возлагаю большие надежды на блестящее завершение твоей карьеры. Тебе известно, что вскоре настанет время, когда семья будет нуждаться в твоей поддержке, особенно после того, как придет мой час.

Помолчав, он заговорил снова:

– Должен сказать, что кое-что в твоем поведении мне не нравится. Тебе нет еще и двадцати, а в этом возрасте безрассудная любовь может погубить все надежды, о которых мы с тобой говорили. Ты любишь Марию, и я, естественно, давно это заметил. К Марии я отношусь почти как к дочери и ничего не мог бы возразить, если бы твой возраст и положение позволяли думать о браке; но пока что это невозможно, да и Мария слишком молода. Однако не только эти препятствия смущают меня, есть еще одно, пожалуй, непреодолимое, и мой долг сказать тебе о нем. Мария может принести тебе, а вместе с тобой и нам страшное несчастье. Доктор Майн почти уверен, что она умрет совсем молодой от той же болезни, от которой погибла ее мать: вчера у нее был эпилептический припадок; болезнь, развиваясь с каждым новым приступом, грозит закончиться самой тяжелой формой эпилепсии – так сказал доктор. Ответь теперь, серьезно обдумав каждое свое слово, на один-единственный вопрос; ответь как человек разумный и порядочный, каким я тебя и считаю; пусть твой ответ не будет продиктован экзальтацией, чуждой твоему характеру, ведь речь идет о твоем будущем и будущем твоей семьи. Ты знаешь мнение врача, мнение, заслуживающее доверия, поскольку высказал его Майн; тебе известна судьба жены Саломона; если мы дадим согласие, готов ли ты жениться на Марии?

– Да, сеньор, – ответил я.

– Ты все выдержишь?

– Все, все!

– Надеюсь, я говорю не только с сыном, но с порядочным человеком, каким я старался воспитать тебя.

Мама закрыла лицо платком. Отец, взволнованный ее слезами, а возможно, и моей решимостью, замолчал, боясь, что голос может изменить ему.

– Ну что ж, – продолжал он, – раз ты воодушевлен столь благородным решением, то должен согласиться, что раньше, чем через пять лет, ты не можешь стать супругом Марии. Не мне говорить об этом, но, полюбив еще ребенком, она любит тебя сейчас так сильно, что повыв для нее бурные переживания вызвали, по словам Майна, первое проявление болезни; следовательно, и твоя и ее любовь нуждается в особой осторожности, и я требую, чтобы ты обещает мне на будущее; ради собственного блага и ради блага Марии, раз ты ее так любишь, выполнять советы доктора. Ты ничего не должен обещать Марии, потому что обещание жениться на ней по истечении назначенного срока невольно сделает ваши отношения более близкими, а этого и надо остерегаться. Думаю, для тебя достаточно одного довода? только так ты можешь спасти Марию, можешь уберечь нас от несчастья потерять ее.

В ответ на все, что мы доверили тебе, – продолжал он, оглянувшись на мою мать, – мы ждем от тебя обещания не говорить Марии о грозящей опасности, не рассказывать ей ничего о нашей сегодняшней беседе. Ты должен также знать о моем отношении к твоей женитьбе в том случае, если болезнь Марии не пройдет и после твоего возвращения на родину… ведь вскоре мы расстаемся на несколько лет: как отец, и твой и Марии, я не смогу одобрить, ваш брак. Теперь, высказав это твердое решение, я считаю нужным сообщить тебе, что Саломон за последние? три года своей жизни создал довольно значительное состояние, которое поручил мне дать в приданое его дочери. Если же она умрет до вступления в брак, капитал этот унаследует ее бабка по материнской линии, живущая в Кингстоуне.

Отец медленно прошелся по комнате. Полагая, что разговор окончен, я встал и собрался уходить. Однако он снова сел и, указав мне на стул, произнес следующие слова:

– Несколько дней назад я получил письмо от сеньора де M. Он просит руки Марии для своего сына Карлоса.

Я не мог скрыть своего изумления. Отец слегка улыбнулся и продолжал:

– Сеньор де М. дает мне две недели для ответа на его предложение, а тем временем они приедут к нам с визитом, как было обещано раньше. Для тебя, после того как мы обо всем уговорились, это не должно иметь значения. Спокойной ночи, – сказал он, ласково положив мне руку на плечо, – желаю удачи в охоте; я постелю шкуру убитого тобой медведя на пол у своей кровати.

– Так и сделаем, – ответил я.

Мама протянула мне руку и, удержав мою, сказала:

– Мы будем ждать тебя пораньше. Будь осторожен!

За последние часы на меня обрушилось столько тревог и неожиданностей, что я с трудом мог дать себе отчет в своем странном и трудном положении.

Марии грозит смерть; в награду за мою любовь она обещана мне в жены ценой ужасной разлуки; обещана при условии, что я буду меньше злобить ее; я вынужден умерить свою непобедимую любовь, любовь, завладевшую всем моим существом, а не то могу увидеть, как отлетаем Мария от земной юдоли, подобно красавицам, мимолетно являвшимся мне в сновидениях; возможно, я буду выглядеть в ее глазах неблагодарным и бесчувственным, ведя себя так, как велит разум и необходимость! Же услышу я больше ее робких признаний; мои губы не посмеют коснуться даже кончика ее косы. Я или смерть, выбор между мною и смертью: приблизиться к Марии хоть на шаг – значит потерять ее. Но оставить ее «рыдать в одиночестве – эта мука была выше моих сил.