Текст книги "Мария"

Автор книги: Хорхе Исаакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава LI
Она разрыдалась…

Двадцать восьмого января, за два дня до назначенного срока, я спозаранку отправился в горы. Хосе и девочки прислали за мной Браулио, они хотели принять меня на прощание у себя дома. Всю дорогу горец не нарушал моего молчания. Когда мы пришли, Трансито и Лусия доили корову Бабочку во дворике хижины Браулио. При виде меня они вскочили и с обычной приветливостью и радушием стали приглашать в дом.

– Нет, нет, раньше подоим коровку, – сказал я, пристраивая ружье у частокола. – Но только мы вдвоем с Лусией, тогда она каждое утро будет вспоминать обо мне.

Я взял тыквенный подойник, в котором уже пенилось белоснежное молоко, поставил его под вымя Бабочки и, как ни смущалась Лусия, уговорил ее приняться за дойку. Пока она трудилась, я сказал, глядя на нее из-под брюха коровы:

– А Хосе не обижен племянниками, я знаю, у Браулио есть брат, парень покрасивей его самого, и он любил тебя, еще когда ты была совсем маленькая…

– Как еще кое-кто кое-кого, – прервала она меня…

– Да, точно так же. Вот я и хочу сказать сеньоре Луисе, пусть потолкует с мужем, пора племянничку помогать им. И тогда уж к моему приезду ты не будешь так краснеть от каждого слова.

– Э-е… – протянула она, перестав доить.

– Что же ты не кончаешь дойку?

– Ну, как я могу доить, если вы такой насмешник?… Да больше и нет ничего.

– А вот два полных соска. Ты их не выдоила.

– Эти нельзя. Эти для теленка.

– Так, значит, я скажу Луисе?

Девушка прикусила полную нижнюю губку, что на ее языке означало: «Почему бы и нет?», а на моем: «Делайте что хотите».

Телок дождаться не мог, чтобы с него сняли стягивающий морду ремень, другим концом этого ремня он был привязан к передней ноге коровы; едва Лусия освободила его, он бросился к вымени.

– Этого тебе и нужно было, жадина противный!.. – сказала Лусия.

Она пошла к дому, неся на голове подойник и исподтишка лукаво на меня поглядывая.

Я согнал с берега ручья гусей, дремавших на травке, и стал умываться, беседуя с Трансито и Браулио, а они держали одежду для верховой езды, которую я с себя сбросил.

– Лусия! – крикнула Трансито. – Принеси вышитое полотенце из сундучка.

– И не думай, не придет она сейчас, – подмигнул я своей названой дочке и рассказал обоим, о чем беседовали мы с Лусией.

Они от души веселились, но тут, против наших ожиданий, прибежала Лусия и, сразу догадавшись, о чем шла речь и чему мы смеялись, отвернулась и, не глядя на меня, протянула полотенце.

– Поди лучше присмотри за своим кофе, – сказала она Трансито, – а то еще сгорит. Нечего стоять тут и зубоскалить.

– Уже готово? – спросила Трансито.

– У-у, давно уже!

– Что это вы там делаете с кофе? – спросил я.

– Я попросила сеньориту, когда последний раз была у вас, научить меня готовить кофе, а то, сдается мне, вам не очень нравится гамуса; [40]40
  Гамуса – шоколад, приготовленный с маисовой мукой и сахаром


[Закрыть]вот мы и торопились надоить молока к вашему приезду, – ответила Лусия, вешая полотенце на лист папоротника, живописно раскинувшего свою сень в самой середине патио.

В доме все дышало сельской Простотой, опрятностью в порядком; аромат кедра исходил от деревянной мебели; под навесом цвели в горшках гвоздики и нарциссы, которыми сеньора Луиса украсила хижину дочери. На подставках стояли оленьи рога, высушенные оленьи ножки служили крючками в столовой и спальне.

Гордясь и робея, Трансито поднесла мне чашку кофе с молоком – ее первый опыт после обучения у Марии, но опыт весьма удачный: едва я пригубил кофе, как понял, что он может соперничать с тем, что столь искусно готовил Хуан Анхель.

Мы с Браулио пошли пригласить Хосе и сеньору Луису на общий завтрак. Старик укладывал в мешки овощи, которые собрался отвезти завтра на рынок, а жена допекала хлебцы из юкки, приготовленные к завтраку. Выпечка удалась, пышные хлебцы с золотистой корочкой распространяли соблазнительное благоухание.

Завтракали мы в кухне. Трансито ловко и весело исполняла роль хозяйки дома. Лусия бросала мне грозный взгляд всякий раз, как я указывал ей глазами на отца. Славные крестьяне со свойственной им врожденной деликатностью избегали всякого намека на предстоящий мне отъезд, как бы не желая омрачать последние проведенные вместе часы.

Было уже одиннадцать. Хосе, Браулио и я обошли посадки молодых бананов, выкорчеванные участки и зреющее маисовое поло. Потом все снова собрались в маленькой столовой дома Браулио. Мужчины, усевшись на табуретках вокруг большой рыболовной сети; принялись подвешивать к ней грузила, а сеньора Луиса с девочками чистила маис для помола. И хозяева и я чувствовали, что близится печальный час прощания. Все молчали. Наверное, их огорчало выражение моего лица, и они старались не смотреть на меня. Наконец, решившись, я посмотрел на часы и встал. Взяв ружье со всем снаряжением, я повесил его на крючок в столовой и сказал Браулио:

– Вспоминай меня после каждого удачного выстрела.

Горец не нашел слов, чтобы выразить свою благодарность.

Сеньора Луиса продолжала чистить початки, не скрывая слез. Трансито и Лусия уткнулись носом в стенку, встав по обе стороны двери. Браулио был бледен. Хосе притворялся, будто ищет что-то в ящике с инструментами.

– Ладно, сеньора Луиса, – сказал я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее, – молитесь за меня почаще.

Она разрыдалась, ничего не ответив.

Встав в проеме двери, я прижал к груди головы обеих девушек, они плакали, а мои слезы скользили по их волосам. Когда я оторвался от них и повернулся к Браулио и Хосе, обоих уже не было в комнате: они поджидали меня на галерее.

– Завтра я приду, – сказал Хосе, протягивая руку.

Оба мы отлично знали, что прийти он не может. Когда Браулио выпустил меня из объятий, Хосе сжал меня в своих и, утирая слезы рукавом рубахи, пошел по дороге к вырубке, а я вместе с Майо поспешил в обратном направлении, махнув рукой Браулио, чтобы не провожал.

Глава LII
Завтра!.. Уже завтра!

Медленно спускался я в глубь ущелья. Только шум реки да отдаленные крики диких уток нарушали безмолвие сельвы. Сердце мое прощалось с каждым уголком, с каждым деревом у тропы, с каждым бегущим наперерез ручейком.

Присев на берегу реки, я смотрел, как несет она у моих ног свои воды, думал о славных людях, которые пролили обо мне сейчас столько слез, и сам ронял слезы в быстрые волны, убегавшие от меня вдаль, как счастливые дни последних месяцев.

Через полчаса я был уже дома и вошел в рукодельную к маме, где сидела с ней только Эмма. Даже в те дни, когда детство наше уже далеко, мать не оставляет нас своей нежностью: она больше не целует нас, наш, быть может, прежде времени увядший лоб не склоняется к ее коленям, она не убаюкивает нас своей песней, но душа наша всегда чувствует ее любовь.

Я провел у мамы больше часа и наконец, удивленный отсутствием Маржи, спросил о ней.

– Мы вместе были в молельне, – ответила Эмма. – Ей теперь хочется, чтобы мы молились почаще. Потом она пошла в буфетную, – вероятно, не знает, что ты вернулся.

Никогда еще не случалось, чтобы я приходил домой, а Мария не появлялась через несколько минут. Я испугался, не впала ли она опять в то глубокое уныние, что и меня лишало всяких сил: я видел, как боролась она с ним всю последнюю неделю.

Целый час я просидел у себя в комнате, но вот в дверь постучался Хуан и позвал меня обедать. Я вышел на галерею и увидел Марию у решетки окна рукодельной.

– А мама вовсе и не звала тебя обедать, – со смехом заявил малыш.

– Кто же это научил тебя говорить неправду? – строго сказал я. – Мария рассердится на тебя.

– Да она сама мне велела, – отвечал Хуан, показывая на нее.

Я обернулся к Марии, желая проверить, так ли это, но она сама себя выдала своей улыбкой. В ее блестящих глазах сияла спокойная радость, утраченная было за время волнений нашей любви, на щеках играл яркий румянец, так красивший ее в дни детских игр. Длинные косы, падая вдоль пышного белого платья, колыхались при каждом движении ее гибкого стана или резвых ножек, расправлявших ковер.

– Что это ты грустишь взаперти? – спросила она. – А я сегодня веселая.

– Да, кажется, – отвечал я и как бы затем, чтобы получше рассмотреть ее, подошел вплотную к разделявшей нас решетке.

Мария опустила глаза, делая вид, будто перевязывает наново широкие завязки своего фартучка из голубой тафты; скрестив за спиной руки и опершись о створку окна, она спросила:

– Разве не правда?

– Сомневаюсь, ведь сейчас ты обманула меня…

– Какой это обман! А по-твоему, хорошо сидеть взаперти до самого вечера?

– Вот как расхрабрилась! А по-твоему, хорошо прятаться целых два часа после моего возвращения?

– Кто же мог подумать, что ты вернешься в двенадцать? И потом, я была очень занята. Но я видела, как ты спускался с гор. Если не веришь, могу сказать, что ты был без ружья, а Майо бежал далеко позади.

– Так, значит, ты была очень занята? Что же ты делала?

– Мало ли что: и хорошее и плохое.

– Например?

– Я много молилась.

– Да, Эмма уже сказала мне, что ты поминутно водишь ее с собой в молельню.

– А потому что всегда, когда я рассказываю святой деве о своей печали, она меня слышит.

– Почему ты так думаешь?

– Знаешь, после молитвы мне становится легче и не так страшно думать о твоем отъезде. Ты возьмешь с собой изображение скорбящей богоматери?

– Да.

– Пойдем вечером вместе с нами в молельню, сам увидишь, что все это правда.

– А что же еще ты делала?

– Плохое?

– Да, плохое.

– Если будешь сегодня вечером молиться вместе со мной, расскажу.

– Ладно.

– Только не говори маме, а то она рассердится.

– Обещаю, не скажу.

– Я гладила.

– Ты?

– Да, я.

– Как же ты это делала?

– Тайком от мамы.

– Хорошо же ты поступаешь, скрываясь от нее.

– Я это делаю очень, очень редко.

– Но что за нужда была портить руки, такие…

– Какие – такие?… А, знаю, знаю! Просто мне хотелось, чтобы твои самые красивые рубашки были разглажены моими руками. Тебе это неприятно? И ты не хочешь поблагодарить меня?

– Да кто же научил тебя гладить? И как это тебе в голову пришло?

– Один раз Хуан Анхель вернул твои рубашки служанке, которая их гладила: его хозяин, мол, недоволен. Я взялась помочь Марсе лине, чтобы все было хорошо.

Она, правда, и так не видела никаких изъянов, но под моим присмотром разгладила рубашки совсем безупречно, и потом ты больше никогда не возвращал их, даже если я к ним не прикасалась.

– Я тебе очень благодарен за заботу, но я и вообразить не мог, что у тебя хватит сил и умения орудовать утюгом.

– А у нас есть совсем маленький утюжок, и если обернуть ручку платком, рукам ничего не сделается.

– Ну-ка покажи.

– Да с ними ничего не случилось.

– Показывай, показывай.

– Они такие же, как всегда.

– Как знать…

– Вот смотри.

Я взял ее руки и погладил нежные, как атлас, ладошки.

– Видишь, ничего нет, – сказала она.

– Они могут загрубеть, как мои…

– А я не чувствую, чтобы твои загрубели. Как ты провел время в горах?

– Очень печально. Никогда не думал, что мой отъезд так огорчит их и что так тяжело мне будет прощаться со всеми, особенно с Браулио и девочками.

– А что они тебе сказали?

– Бедняжки! Они так плакали, что ничего не могли сказать, впрочем, слезы говорили больше, чем слова…, Но только не огорчайся! Я плохо сделал, что рассказал тебе… Лучше, если, вспоминая последние проведенные вместе часы, я буду видеть тебя такой, как сейчас, – твердой и почти счастливой.

– Да, – сказала Мария, украдкой утирая глаза, – такой я и буду… Завтра!.. Уже завтра! Но завтра воскресенье, и мы весь день будем вместе, почитаем какую-нибудь книжку, из тех, что ты читал нам сразу после приезда… И ты должен сказать, какое платье тебе больше нравится, как мне одеться…

– Так, как сейчас.

– Хорошо. Вот тебя уже зовут обедать… До вечера! – И она убежала.

Мария всегда прощалась со мной, даже если мы тут же встречались снова. Обоим нам казалось, что в кругу семьи мы уже врозь.

Глава LIII
На чистых, синих склонах западных гор…

Двадцать девятого в одиннадцать вечера я простился с семьей и Марией и оставил их в гостиной. Я ждал в своей комнате, пока не пробьет час, первый час страшного дня, который так долго грозил нам и наконец пришел. Я не хотел, чтобы эти первые мгновения застигли меня во время сна.

Когда пробило два, я прилег одетый на постель. Платочек Марии, благоухающий ее духами, смятый ее руками, мокрый от ее слез, лежал у меня на подушке и впитывал теперь мои слезы, которым, казалось, не суждено было иссякнуть.

Если те слезы, что проливаю я сейчас, вспоминая последние предотъездные дни, помогут моему перу описать их, если память моя, хотя бы один раз, пусть даже на единое мгновение исторгнет тайную скорбь из моего сердца, строки эти принесут облегчение тем, кто много страдал, но для меня, быть может, окажутся роковыми. Нам не дано вечно упиваться усладой горя: и часы скорби, в часы утех проходят безвозвратно.

Будь нам дозволено судьбой удержать быстротечное время, Мария замедлила бы часы, оставшиеся до разлуки. Увы, не слыша ее рыданий, не видя ее слез, они пролетели, но, улетая, сулили возвратиться…

Тайная тревога, словно толчком, пробуждала меня, едва лишь сон приглушал мои муки. Я обводил взглядом комнату, уже лишенную уюта, отмеченную беспорядком дорожных сборов, – комнату, где столько раз поджидал рассвета в счастливые дни. Я пытался поскорее заснуть снова, ибо только во сне мог увидеть Марию такой же прелестной и смущенной, как вечерами первых прогулок после моего приезда, или задумчивой и молчаливой, как во время первых моих признаний, когда почти ничего не произносили наши губы, но так много говорили наши улыбки и взгляды. Мне снились тихий дрожащий голос, поверяющий детские тайны ее чистой любви, глаза, уже не избегавшие в смущении моего взгляда, и в них я видел всю ее душу, открывая в ответ свою… Но тут я снова я ужасе просыпался, услышав рыдание, так долго сдерживаемое и всe же вырвавшееся у нее, когда мы прощались вчера вечером!

Еще не было пяти, когда я, постаравшись скрыть следы мучительной бессонницы, вышел на темную галерею. Вскоре я увидел, как засветился сквозь жалюзи огонек в комнате Марии, и услыхал голос Хуана, который звал ее.

Первые лучи солнца тщетно пробивались сквозь плотный туман – он ниспадал клубящейся пеленой с горных хребтов и разливался по дальним равнинам. На чистых, синих склонах западных гор уже золотились храмы Кали, а у подножия – словно сбившиеся овечьи отары, белели деревушки Юмбо и Вихес.

Хуан Анхель подал мне кофе и оседлал вороного. Конь нетерпеливо бил копытами, топча траву под апельсиновым деревом, к которому был привязан. Всхлипывая, мальчик встал в дверях комнаты – с крагами и шпорами в руках; когда он помогал мне обуться, его слезы крупными каплями падали мне на ноги.

– Полно, не плачь, – сказал я, изо всех сил стараясь говорить твердо, – когда я вернусь, ты уже будешь мужчиной, и больше мы не расстанемся. А в нашем доме все тебя очень любят.

Но вот для меня пришло время собрать все силы. Шпоры мои зазвенели в гостиной – она была пуста. Я толкнул дверь в рукодельную, мама встала с кресла и бросилась мне в объятия. Она знала, что ее горе может лишить меня мужества, и, пытаясь сдержать рыдания, заговорила о Марии и обещала беречь ее.

Все обливались слезами. Эмма обняла меня последняя и, зная, кого я ищу глазами, указала на дверь молельни. Я вошел. На алтаре желтым светом горели две свечи. Мария сидела на коврике, ее платье белело в полумраке. Увидев меня, она тихо вскрикнула и снова уронила голову па низенькую скамеечку; распущенные волосы закрывали ее лицо. Она протянула мне правую руку, и я, опустившись на колено, осыпал ее поцелуями. Но едва я встал, как Мария, словно испугавшись, что я уйду, вскочила и, рыдая, бросилась мне на шею. Сердце мое хранило все-слезы до этого часа.

Я прижался губами к ее лбу… Мария задрожала, кудри ее рассыпались по плечам; спрятав лицо у меня на груди, она указала мне рукой на алтарь. Вбежала Эмма и, приняв в свои объятия обессилевшую Марию, взглядом попросила меня уйти. Я повиновался.

Глава LIV
Все осталось так же, как было в день твоего отъезда…

Прошли две недели моей жизни в Лондоне, и вот наконец вечером пришли письма из дома. Дрожащей рукой вскрыл я конверт, скрепленный печаткой отца. Там было письмо и от Марии. Прежде чем развернуть его, я вдохнул так хорошо знакомый мне, едва ощутимый аромат писавшей его руки. Внутри сложенного листа лежал лепесток лилии. Мой затуманенный взгляд тщетно пытался прочесть первые строки. Я распахнул дверь на балкон, мне не хватало воздуха… Розы в саду моей любви!.. Горы Америки, родные горы!.. Синие ночи!..

Огромный, никогда не утихающий город, почти сплошь затянутый дымом, казалось, спал под плотной завесой свинцового неба. Северный ветер, ворвавшись в комнату, хлестнул меня по лицу. Я испуганно захлопнул створки балконной двери и, оставшись один со своим горем – хорошо хоть, что я был один, – долго плакал в глубокой темноте.

Вот отрывки из письма Марии:

«Пока все сидят в столовой после ужина, я пошла в твою комнату и пишу тебе. Здесь я могу плакать, и никто не будет утешать меня; здесь я воображаю, будто вижу тебя и говорю с тобой. Все осталось так же, как было в день твоего отъезда, – мы с мамой не хотели ничего трогать: последние цветы, что я поставила тебе на стол, увяли и опустились на дно вазы, не видно ни одного; стулья стоят на тех же местах; книги тоже; та, что ты читал, лежит открытая на столе; твоя охотничья куртка – там, где ты ее повесил, вернувшись последний раз с прогулки в горы; календарь на этажерке показывает все то же тридцатое января, такое грозное, такое страшное и, увы, уже прошедшее! Ветки цветущего розового куста заглядывают в твое окно, как бы разыскивая тебя, и вздрагивают, когда я, целуя их, говорю, что ты вернешься.

Где ты теперь? Что делаешь в этот час? Напрасно я столько' раз просила тебя показать мне на карте твой путь, все равно ничего не могу себе представить. Мне страшно даже подумать об океане, которым все так восторгаются, и, к вящему моему мучению, я только и вижу тебя среди волн. Но когда ты приедешь в Лондон, ты станешь писать мне обо всем: расскажешь, как выглядят улицы вокруг твоего дома; подробно опишешь свою комнату, мебель, убранство; расскажешь, что ты делаешь каждый день, как проводишь вечера, в какие часы учишься, в какие отдыхаешь, где ты гуляешь и когда больше всего думаешь о своей Марии. Напомни мне еще раз соотношение нашего времени с вашим, я все забываю.

Хосе с семьей приходили три раза после твоего отъезда. Трансито и Лусия без слез не могут произнести твое имя; они так нежны, так ласковы, проявляют такую чуткость, говоря со мной о тебе, что трудно даже поверить. Они спросили, доходят ли письма туда, где ты живешь, и, обрадовавшись, что доходят, поручили передать от них тысячи приветов.

Майо тоже не забывает тебя. На следующий день после отъезда он в отчаянии обыскал весь дом и сад. Потом побежал в горы, вернулся во время моей молитвы, сел на ступеньках и завыл. Позже я увидела его у твоей двери-, я открыла ему, и он радостно бросился в комнату; но, не увидев тебя и обнюхав все вокруг, прижался ко мне, как будто спрашивая о тебе жалобным взглядом, только что не плакал; а стоило мне произнести твое имя, как он поднял голову, словно ожидая твоего появления. Бедняжка! Он воображает, будто ты спрятался, как делал иногда, чтобы подразнить его, и бесшумно бродит по всем комнатам, надеясь захватить тебя врасплох.

Вчера вечером я не кончила это письмо: мама и Эмма пришли за мной. Им кажется, будто мне вредно сидеть здесь. Не знаю, что и делать, если мне запретят оставаться в твоей комнате.

Хуан, проснувшись сегодня, спросил, приехал ли ты, – он слышал, как я звала тебя во сне. Наша лилия дала первый цветок, я вложу лепесточек в письмо. Ведь правда, ты уверен, что она всегда будет цвести? Мне так надо в это верить, и еще я верю, что розы с нашего куста будут самыми прекрасными во всем саду».

Глава LV
«Приезжай, – писала Мария, – приезжай скорее…»

В течение года два раза в месяц я получал письма от Марии. Последнее время они дышали такой глубокой грустью, что по сравнению с ними первые письма казались написанными еще в дни нашего счастья.

Напрасно пытался я приободрить ее, уговаривая, что печаль губит ее здоровье, даже если сейчас она чувствует себя так хорошо, как уверяет, – все было напрасно.

«Я знаю, что не так уж долго осталось ждать нашей встречи, ты уговорил меня – теперь я больше не буду грустить, я буду всегда с тобой… Нет, нет, никто нас больше не разлучит».

Письмо с этими словами было единственным за два месяца.

В последних числах июня как-то вечером меня посетил Сеньор А., который приехал из Парижа; я не видел его с прошлой зимы.

– Я привез вам письма из дома, – сказал он после сердечных объятий.

– Наверное, сразу три почтовых отправления?

– Нет. Только одно. Но раньше нам надо поговорить, – заметил он, не выпуская пакета из рук.

По выражению его лица я почуял недоброе, и сердце у меня сжалось.

– Я приехал, – продолжал он, походив некоторое время молча по комнате, – помочь вам приготовиться к возвращению в Америку.

– В Кауку! – воскликнул я, мгновенно забыв обо всем, кроме Марии и родной земли.

– Да, – отвечал он, – и вы, очевидно, догадываетесь о причине.

– Моя мать! – встревожился я.

– Она здорова.

– Кто же? – крикнул я, вырывая пакет у него из рук.

– Никто не умер.

– Мария! Мария! – воскликнул я, словно она могла пеня услышать, и, обессиленный, упал в кресло.

– Полно, успокойтесь, – сказал сеньор А., пытаясь образумить меня, – Поэтому я и приехал. Она оправится, если вы вернетесь вовремя. Прочтите письма, тут есть и от нее.

«Приезжай, – писала Мария, – приезжай скорее, не то я умру, не простившись с тобой. Наконец мне разрешили сказать тебе правду: вот уже год, как меня час за часом убивает болезнь, от которой счастье исцелило меня лишь ненадолго. Если бы не прервались эти блаженные дни, я осталась бы жить для тебя.

Когда ты приедешь… Да, ты должен приехать, у меня хватит сил продержаться до нашей встречи, – когда ты приедешь, то найдешь лишь тень твоей Марии, но тень эта должна обнять тебя, прежде чем отлететь. Если же я не дождусь тебя, если сила более могучая, чем моя воля, унесет меня и ты не успеешь ни напутствовать меня, ни закрыть мне глаза, я оставлю Эмме все, что ты сохранишь на память, все, что, я знаю, будет тебе дорого: мои косы, медальон с прядью твоих волос и волос моей матери, кольцо, которое ты надел мне на палец перед отъездом, и все твои письма.

Но зачем я огорчаю тебя такими словами? Если ты приедешь, я поправлюоь, если я снова услышу твой голос, прочту в твоих глазах то, что только они умеют говорить мне, я буду жить, я стану такой, как прежде. Я не хочу умирать, я не могу умереть и оставить тебя одного».

– Прочтите все, – сказал сеньор А., поднимая письмо от отца, выпавшее у меня из рук. – Вы сами поймете, что медлить нельзя.

В письме отца была уже известная мне жестокая правда. У врачей осталась лишь одна надежда спасти Марию: надежда на мой приезд. Теперь отец не колебался: он велел мне возвращаться как можно скорее и винил себя, что не распорядился об этом раньше.

Через два часа я выехал из Лондона.