Текст книги "Мария"

Автор книги: Хорхе Исаакс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава LVI
Весть о твоем приезде сразу вернула мне силы

К вечеру двадцать пятого июля солнце скрывалось в туманной дали Тихого океана, заливая небо потоками золота и рубинов; горизонтальные лучи скользили по синим волнам, стремительно бегущим под сень темной прибрежной сельвы. «Эмилия Лопес», на которой я прибыл из Панамы, покружив по водяному ковру под ласковым приморским ветерком, бросила якорь в бухте Буэнавентура. С берега стройная шхуна, наверно, казалась похожей на хорошенькую принаряженную крестьянку, которая торопливо собирает цветы на лугу, чтобы украсить себя к вечернему празднику.

Опершись на борт шхуны, я озирал родные горы, и сладостные надежды вновь возрождались в моей душе. Семнадцать месяцев назад я проносился у подножия могучих хребтов по бурному течению Дагуа, сердце мое прощалось с каждой горой, и их пустынное безмолвие сливалось с моей скорбью.

В руках моих трепетало на ветру письмо Марии, которое я получил в Панаме и перечитывал при умирающем свете сумерек. Сейчас мои глаза снова пробежали его… Пожелтелые листки словно хранят еще влагу слез, пролитых мною в тот день.

«Весть о твоем приезде сразу вернула мне силы. Теперь я могу считать дни, ведь каждый прожитый день приближает час, когда мы увидимся вновь.

Сегодня было прекрасное утро, такое же прекрасное, как те, о которых ты помнишь. Я попросила Эмму вывести меня в сад, я побывала в самых дорогих мне уголках и почувствовала себя почти здоровой, сидя на каменной скамье у бегущего ручья, под нашими деревьями, среди наших цветов. Если мне было так хорошо сегодня, то неужто я не поправлюсь совсем, когда ты сам приведешь меня сюда?

Сейчас я поставила розы и лилии с наших кустов перед изображением святой девы, и мне показалось, что она смотрит на меня особенно нежно, как будто вот-вот улыбнется.

Все хотят увезти меня в город, уверяют, что там врачи могут мне больше помочь, а мне не надо другого лекарства, только видеть тебя всегда рядом. Я хочу ждать тебя здесь: не хочу покидать все вокруг, что ты так любил; у меня такое чувство, будто ты поручил мне хранить наш приют и во всяком другом месте будешь меньше любить меня. Я упрошу папу отложить поездку, а тем временем ты вернешься. Прощай».

Последние строчки были почти неразборчивы.

Таможенная шлюпка, которая отвалила от берега, едва наша шхуна бросила якорь, была уже совсем близко.

– Лоренсо! – воскликнул я, узнав нашего близкого друга в статном мулате, стоявшем в шлюпке рядом с управляющим портом и таможенным чиновником.

– Сейчас поднимусь! – крикнул Лоренсо.

И, взбежав по трапу, он сжал меня в объятиях.

– Не будем плакать, – сказал он, утирая глаза краем плаща и силясь улыбнуться. – На нас смотрят, а у этих моряков каменные сердца.

В нескольких словах он рассказал мне все, чего я так жадно ждал: Марии было лучше, когда он выехал из дома. Хотя оп уже две недели живет в Буэнавентуре, писем для меня, кроме тех, что он привез с собой, не было, но это, конечно, потому, что семья со дня на день ждет моего приезда.

Лоренсо никогда не был рабом. Верный товарищ моего отца во всех путешествиях, проделанных им за время коммерческой деятельности, он пользовался любовью всей семьи и жил в нашем доме на правах не только помощника, но и друга. Его внешность говорила о сильном и открытом характере: высокая статная фигура, большой лоб с залысинами, красивые глаза под густыми черными бровями, прямой, изящно очерченный нос, ослепительные зубы, приветливая улыбка и энергичный подбородок.

Зная, что я на борту, управляющий быстро закончил официальную встречу судна, матросы выгрузили мой багаж, и, распрощавшись с капитаном и дорожными спутниками, я прыгнул вслед за другими в шлюпку. Когда мы подходили к берегу, стало темнеть. Черные, мягкие, блестящие волны, покачивая шлюпку, бежали одна за другой и терялись во мраке; несчетное множество светлячков загорелось в шумной листве прибрежной сельвы.

Управляющий – человек уже в годах, тучный и краснощекий, был приятелем моего отца. Когда мы сошли на землю, он повел меня к себе и сам помог устроиться в приготовленной для меня комнате. Повесив широкий плетеный гамак, хозяин вышел, сказав напоследок:

– Сейчас велю заняться отправкой твоего багажа, а главное, дам распоряжения повару. Сдается мне, погребец и камбуз «Эмилии» были не так уж обильно загружены, что-то слишком легко она плясала на волнах.

У управляющего была большая и очень милая семья, которая жила во внутренней провинции, но когда он прикупил к выполнению своих обязанностей, то не решился перевезти ее в порт; несмотря на малую мою опытность, я счел его доводы убедительными. Дело в том, что портовое население представлялось ему слишком веселым общительным и беззаботным; однако для самого себя он очевидно, не видел в этом большого вреда, поскольку через несколько месяцев жизни на берегу полностью заразился этой беззаботностью.

Через четверть часа, когда я уже успел сменить дорожный костюм, хозяин пришел звать меня к столу; теперь об был одет по-домашнему: белоснежные брюки и пиджак, жилет и галстук были снова преданы забвению.

– Отдохни здесь несколько дней, – предложил он, наливая в рюмки бренди, который достал из красивой корзинки.

– Но я не хочу и не могу отдыхать, – возразил я.

– Испробуйка бренди, это превосходный «мартель». Хотя ты, быть может, предпочитаешь что-нибудь другое?

– Надеюсь, Лоренсо приготовил каноэ и гребцов, чтобы мы могли двинуться на рассвете?

– Там видно будет. Так что же ты предпочитаешь – джин, абсент?

– То, что пьете вы.

– Тогда – твое здоровье! – И он поднял рюмку. Осушив ее одним глотком, он зажмурился, почмокал губами и спросил:

– Не правда ли великолепный? Ты-то уж, наверное, попробовал в Англии самый отменный!

– Обжигает нёбо во всех странах одинаково. Так, значит, я смогу отправиться завтра с рассветом?

– Конечно, ведь это была просто шутка, – откликнулся он, привольно раскинувшись в гамаке и утирая пот большим шелковым платком, благоухающим, как платочек юной девушки. – Так, значит, обжигает, а? Но дело в том, что вода и бренди – это единственные наши лекарства здесь, не считая змеиного яда.

– Поговорим серьезно. Что вы назвали шуткой?

– Мое предложение отдохнуть, дружок. Сам понимаешь, твой отец настоятельно просил меня все подготовить для твоего отплытия. Вот уже две недели, как приехал Лоренсо, и неделя, как тебя ждут гребцы и каноэ с навесом. Но, по правде сказать, не следовало мне быть столь исполнительным, тогда бы ты поблаженствовал со мной днядва.

– Как я благодарен вам за исполнительность!

Он захохотал и, раскачав гамак, чтобы почувствовать движение воздуха, воскликнул:

– Неблагодарный!

– Это не так: вы ведь сами знаете, что я не могу, не должен задерживаться ни на час, мне необходимо быть дома как можно скорее…

– Да, да, конечно. Это было бы слишком эгоистично с моей стороны, – сказал он уже серьезно.

– Что вам известно?

– Что одна из сеньорит больна… Ты получил письмо которое я переслал тебе в Панаму?

– Да, спасибо. Как раз при отплытии.

– И тебе написали, что ей лучше?

– Да.

– А Лоренсо что сказал?

– То же самое.

Несколько минут мы молчали, потом управляющий привстал с гамака и крикнул:

– Маркое, пора обедать!

Вскоре появился слуга и доложил, что кушать подано.

– Пошли, – сказал, поднимаясь, мой хозяин. – Я проголодался. Когда хлебнешь бренди, сразу появляется аппетит. Эй! – крикнул он слуге, входя в столовую, – если нас будут спрашивать, говори: нет дома. А тебе обязательно надо лечь пораньше, чтобы подняться на заре, – обратился он ко мне, указывая место во главе стола.

Сам он и Лоренсо уселись по обе стороны от меня.

– Черт побери! – воскликнул управляющий, когда свет висячей лампы упал мне на лицо. – Ну и бородку привез ты оттуда! Не будь ты таким смуглым, я бы поклялся, что ты по-испански ни в зуб ногой. Я словно вижу перед собой твоего отца, когда ему было двадцать лет, но ты как будто повыше ростом. Да еще эта серьезность – без сомнения, материнское наследство… А не то-я был бы уверен, что сижу с былым молодым англичанином в первый вечер его высадки в Кибдо! Что скажешь, Лоренсо?

– Сущая правда, – отвечал тот.

– Видел бы ты, – продолжал хозяин, обращаясь к Лоренсо, – возмущение нашего англичанина, когда я предложил ему погостить у меня два дня… Рассвирепел до того, что заявил, будто мой бренди чего-то там у него обжигает. Будь я проклят! Я испугался, как бы не изругал меня! Вот поглядим, понравится ли тебе вино, может, хоть оно заставит тебя улыбнуться. Ну как? – спросил он, когда я пригубил рюмку.

– Прекрасное.

– Я просто дрожал, что ты и его отвергнешь. Это лучшее, что я мог достать тебе на дорогу.

Жизнерадостность моего хозяина не изменила ему ни на миг за все два часа. В девять он отпустил меня, пообещав, что будет на ногах в четыре утра и проводит нас до пристани. Пожелав мне спокойной ночи, он добавил:

– Надеюсь, завтра ты не будешь жаловаться на крыс как в прошлый раз. Твоя бессонная ночь им дорого обошлась: с тех пор я повел с ними войну не на жизнь а на смерть.

Глава LVII
Над рекой луна сияет, – и плеск весла…

Славный друг постучался ко мне в дверь ровно в четыре утра, но я уже целый час ждал его, готовый к отъезду. Вместе с ним и Лоренсо мы выпили на завтрак бренди и кофе, гребцы перенесли в каноэ мой багаж, и вскоре все были на берегу.

Большая полная луна уже заходила и, выглядывая из черных туч, заливала дальние леса, прибрежные мангровые заросли и спокойную гладь моря трепетным бледно-желтым светом, подобным сиянию погребальных свечей, озаряющих мраморный пол и стены склепа.

– Когда же увидимся? – спросил управляющий, отвечая на мое объятие и пожимая мне руку.

– Возможно, очень скоро, – отвечал я.

– И опять в Европу?

– Как знать.

 Этот весельчак на сей раз показался мне очень печальным.

Когда наше каноэ отчалило, он крикнул:

– Счастливого пути!

И, обращаясь к гребцам, добавил:

– Кортико! Лауреан! Берегите его, берегите как зеницу ока!

– Не беспокойтесь, хозяин, – дружно ответили оба негра.

Мы были уже в двух куадрах от берега, но я все еще различал белый силуэт нашего друга, стоявшего на том же месте, где мы распрощались.

Погребально-мрачные желтоватые отсветы луны из-под. набегающих облаков провожали нас, пока мы не вошли в устье Дагуа.

Я стоял в дверях грубо сработанной «каюты» с полукруглой кровлей, сплетенной из тростника, лиан и платановых листьев, – такое сооружение на реке называют-«ранчо». Лоренсо, устроив для меня в этом плавучем гроте нехитрую койку на бамбуковых козлах, присел рядом и, опустив голову на колени, как будто задремал. Кортико (или Грегорио, как назвали его при крещении) сидел на веслах ближе к ранчо и время от времени мурлыкал какую-то негритянскую песенку. Атлетический торс Лауреана в бледном свете уже почти невидимой луны казался статуей гиганта.

Лишь еле слышное хриплое и однообразное пение лягушек в мрачных мангровых зарослях да приглушенный рокот бегущей воды нарушали торжественное безмолвие, присущее пустыне, погруженной в предутренний сон, столь же глубокий, как сон человека в последние часы ночи.

– Хлебни глоточек, Кортико, и спой еще эту печальную песню, – сказал я низкорослому гребцу.

– Иисусе! Вам она показалась печальной, хозяин?

Лоренсо отлил из рога изрядную долю анисовой в подставленную гребцом тыквенную чашку, и тот продолжал:

– Вот и отлично, а то у меня от ночного тумана голос сел. Хлебни и ты, кум Лауреан, – обратился он к товарищу, – надо прочистить горло, тогда споем веселую песенку!

– Попробуем, – откликнулся низким звучным голосом Лауреан. – Давай другую, ту, что поется в темноте. Знаешь?

– А как же, сеньор!

Лауреан с видом знатока посмаковал анисовую и оценил:

– Неплоха.

– А что это за песня в темноте?

Усевшись, он вместо ответа затянул первую строфу бунде, [41]41
  Бунде – негритянская песня и танец.


[Закрыть]Кортико ответил ему второй, потом наступила пауза, и так они продолжали по очереди, пока не допели до конца свою простую и трогательную песню:

 
Над рекой луна сияет, —
и плеск весла.
Где грустит моя смуглянка,
любовь моя?
Как черна твоя ночь,
Сан-Хуан, Сан-Хуан.
 
 
Черна, как моя смуглянка,
черным-черна.
Свет очей ее бездонных —
беги, река, —
яркой молнии подобен, —
греби, рука.
 

Пение гребцов печально перекликалось с окружающей нас природой; дальнее эхо бескрайних лесов повторяло протяжную, проникновенную жалобу.

– Теперь не бунде, а что-нибудь другое, – сказал я, убедившись после паузы, что песня окончена.

– Вашей милости не понравилось, как мы пели? – спросил Грегорио – он был более общителен.

– Нет, друг. Слишком печальна эта песня.

– Тогда хугу?

– Что хотите.

– Ладно! Когда хугу поют хорошо да еще танцуют, как один наш негр, Мариеухениа, – поверьте, ваша милость, даже ангелы на небе готовы в пляс пуститься.

– Открой глаза и заткни глотку, кум, – сказал Лауреан. – Слышишь?

– Глухой я, что ли?

– Тогда ладно.

– Сейчас надо глядеть в оба, сеньор.

Лодка с трудом преодолевала течение. Скрипели весла. Время от времени Грегорио ударял веслом по борту – это был знак, что надо повернуть к другому берегу, тогда мы шли поперек течения. Туман постепенно сгущался. Со стороны моря доносились отдаленные раскаты грома. Гребцы молчали. Но вот до нашего слуха долетел глухой шум, подобный бурному дыханию урагана над сельвой. Вскоре начали падать крупные капли дождя.

Я прилег на приготовленную Лоренсо постель. Лоренсо хотел было зажечь фонарь, но Грегорио, заметив, что он чиркнул спичкой, предупредил:

– Не зажигайте огонь, хозяин, а то ослепит меня свет – и хороши мы будем.

Дождь яростно хлестал по кровле ранчо. Темнота безмолвие были для меня благодеянием после вынужденного общения и притворной любезности с чужими людьми во время морского путешествия. Самые сладостные воспоминания и самые мрачные мысли оспаривали власть над моим сердцем, то оживляя его надеждой, то отравляя печалью. Всего лишь пять дней пути – и я снова буду держать ее в объятиях и верну ей жизнь, которую похитил мой отъезд. Неужто мой голос, мои ласки, мои взгляды что так нежно утешали ее в былые дни, не вырвут ее из когтей болезни и смерти? Любовь, над которой наука не властна, которую наука призвала к себе на помощь, такая любовь всесильна.

Мысленно я повторял слова ее последних писем: «Весть о твоем приезде сразу вернула мне силы… Я не могу умереть и навеки оставить тебя одного».

Отчий дом среди зеленых холмов, под сенью старых ив, в убранстве цветущих розовых кустов, озаренный лучами восходящего солнца, предстал в моем воображении: рядом со мной зашуршало платье Марии; ветерок с тор Сабалетас шевелил мои волосы; я вдыхал ароматы цветов, выращенных Марией… И пустынный простор своими шорохами, шелестом и благоуханием поддерживал сладостное наваждение.

Каноэ причалило к левому берегу.

– Где мы? – спросил я у Лоренсо.

– В Аренале.

– Эй, стражник, контрабанду везут! – крикнул Кортико.

– Стой! – откликнулся какой-то человек, видимо, стражник, сидевший в засаде всего в нескольких шагах от берега.

Оба гребца дружно расхохотались. И Грегорио сквозь смех закричал:

– Святой Павел! Чуть не проткнул меня этот добрый христианин. Капрал Ансермо, будете так сидеть в осоке – доконает вас ревматизм! Кто это вам сказал, сеньор, что я приплыву с низовья?

– Ведьмы наворожили, бездельник, – отвечал капрал. – Ладно, чего ты там везешь?

– Лодку с людьми.

Лоренсо зажег фонарь, и капрал протиснулся в ранчо мимоходом дружески хлопнув по плечу черного контрабандиста. Почтительно и приветливо поздоровавшись, он принялся за проверку путевых документов, а Лауреан и Грегорио, ухмыляясь, заглядывали в ранчо.

Крик Грегорио разбудил на берегу весь отряд. Несколько заспанных стражников, вооруженных карабинами, как и прятавшийся в тростниковых зарослях капрал, подоспели уже к прощальной выпивке. Объемистого рога Лоренсо хватило на всех, а в добавление появились напитки, пригодные для людей менее взыскательных, чем их владелец.

Ливень прекратился. Уже начало светать, когда, обменявшись со стражниками последними солеными шутками вперемежку с крепкими словцами и смехом, гребцы снова сели на весла.

Чем выше мы поднимались по реке, тем величественнее и пышнее становилась прибрежная сельва. Чаще появлялись купы пальм: тянулись вверх окрашенные пурпуром колонны памбилей; густолиственные мильпесосы таили на своих корнях сладкий плод; мелькали чонтадуры и гуатле; тонкие гибкие найди с развевающимися плюмажами кокетливо покачивались, напоминая стройный девичий стан. Другие пальмы, еще не сбросив толстой кожуры с гроздьев плодов, шелестели золотистыми опахалами, как бы приветствуя возвращение любимого друга. Но не видно было здесь ни красных фестонов лиан, ни вьюнков с прелестными нежными цветами, ни бархатистого мха, покрывающего наши утесы. Нагуаре и пьяунде, эти короли сельвы, вздымали свои кроны выше всех, как бы стремясь разглядеть вдали бескрайнюю пустыню океана.

Наша лодка продвигалась все с большим трудом. Было уже почти десять утра, когда мы добрались до Кальеларги. На левом берегу стояла хижина. Подобно всем прибрежным строениям, она держалась на толстых сваях из гуаякана, чья древесина, как известно, в воде твердеет, словно камень. Таким образом, жителям не опасны наводнения и не грозит слишком близкое соседство бесчисленных змей, внушающих ужас всем путешественникам.

Пока Лоренсо вместе с гребцами отправился в дом го товить для всех нас завтрак, я решил окунуться, предвкушая удовольствие от купания в кристально чистой воде. Но я не принял в расчет москитов, хотя их ядовитые укусы должны были бы запомниться мне на всю жизнь. Они вволю истерзали меня, испортив всю экзотическую прелесть купания. Очевидно, цвет и другие особенности кожи негров защищают их от этого упорного и ненасытного врага – я заметил, что гребцы едва обращали на москитов внимание.

Лоренсо принес мне в ранчо завтрак, приготовленный с помощью Грегорио, который оказался отличным поваром и пообещал мне на следующий день изжарить тападо. [42]42
  Тападо – мясо, зажаренное в очаге, устроенном под землей.


[Закрыть]К вечеру мы должны были попасть в Сан-Сиприано, и гребцы, подкрепившись отменным красным вином управляющего, не заставили просить себя продолжать путь.

Летнее солнце жгло вовсю.

Когда берега были проходимы, мы с Лоренсо, желая немного размяться и облегчить каноэ на опасных, по словам гребцов, перекатах, проделывали небольшие расстояния пешком; однако при этом нас обуревал такой страх наткнуться на притаившуюся гуаскаму [43]43
  Гуаскама, чонта – разновидности южноамериканских змей. Чонта – также одна из разновидностей пальмы.


[Закрыть]или подвергнуться нападению стремительной черной чонты с белым ошейником, что, пожалуй, глаза у нас уставали больше, чем ноги.

Незачем было допытываться, занимались ли Лауреан и Грегорио знахарством, поскольку в этих краях чуть не каждый гребец – знахарь: все они носят с собой зубы самых разнообразных змей и зелья против змеиных укусов, например, гуако, кровоостанавливающие лианы, бессмертник, сарагосу и другие травы, которые хранят в выдолбленных зубах ягуара или каймана. Но это не слишком успокаивает путешественников; всем известно, что подобные средства бессильны: у человека, ужаленного змеей, выступает кровь из всех пор, и через несколько часов он умирает в страшных мучениях.

Мы прибыли в Сан-Сиприано. На правом берегу, в углу, образованном слиянием реки, подарившей название поселку, и реки Дагуа, которая бурлила, словно радуясь встрече, стояла хижина на сваях, окруженная зарослями бананов. Не успели мы спрыгнуть на берег, как Грегорио закричал.

– Нья Руфина! Это я! – и тут же пробормотал: – Где они взяли такое чудище?

– Добрый вечер, ньо Грегорио, – ответила молодая негритянка, выглянув на галерею.

– Пусти нас передохнуть, я привез кое-что.

– Хорошо, сеньор. Заходите.

– А где мой друг?

– В Хунте.

– А дядюшка Бибиано?

– Один он и есть, ньо Грегорио.

Лауреан поздоровался с хозяйкой и, как обычно, снова погрузился в молчание.

Пока Лоренсо вместе с гребцами доставали наши пожитки из каноэ, я разглядывал то, что Грегорио назвал чудищем. Это оказалась змея толщиной с мускулистую руку и почти в три вары длиной: колючая, бугристая спина цвета сухих листьев, вся в черных пятнах; живот словно сложенный из мраморных плиток; широко открытая пасть чуть ли не такой же величины, как вся огромная голова; приплюснутый нос и зубы, похожие на кошачьи когти. Змея была подвешена за шею к свае причала, и прибрежные волны играли ее хвостом.

– Святой Павел! – воскликнул, уставившись на нее, Лоренсо. – Ну и гадина!

Руфина, которая вышла поздороваться со мной, заметила, смеясь, что им случалось убивать змей и покрупнее.

– А эту где поймали? – спросил я.

– На берегу, хозяин. Вон там, на чиперо. – Она показала на развесистое дерево.

– Когда?

– На рассвете, когда брат собирался в дорогу. Он убил ее и притащил, чтобы яд выкачать. Самки там не было, но я сегодня ее видела, завтра он ее тоже убьет.

Негритянка рассказала мне, что эта змея нападает так: зацепившись за лиану или древесную ветку твердым когтем на конце хвоста, она вытягивает половину туловища над свернутой кольцами другой половиной. Пока добыча находится на таком расстоянии, что змея, вытянувшись во всю длину, не может достать до нее, она не движется с места; когда же расстояние достаточное, змея жалит свою жертву и подтаскивает к себе с невероятной силой; если добыче удается ускользнуть, змея повторяет нападение, пока не умертвит ее. Тогда гадина свертывается клубком вокруг трупа и несколько часов спит. Бывала случаи, когда охотники и гребцы спасались от смерти, схватив змею обеими руками за шею и сжимая, пока она не задохнется, или набрасывали ей пончо на голову. Но это удается редко: ее слишком трудно разглядеть в лесу так похожа она на тонкий высохший древесный ствол! Зато если верругосе не за что зацепиться когтем, она совершенно безопасна.

Показав мне дорогу к дому, Руфина с завидной ловкостью взбежала по лестнице, сделанной из ствола гуаякана с зарубками, и даже – полупочтительно, полунасмешливо – подала мне руку, когда я собрался шагнуть на пол хижины, сложенный из обтесанных досок памбиля, отполированных до блеска всеми ступавшими по ним ногами. Курчавые волосы Руфины были аккуратно стянуты на затылке, лицо – не лишено врожденной миловидности; на ней была чистенькая синяя ситцевая юбка и белоснежная блузка, вместо сережек – синие амулеты, на шее – ожерелье из таких же амулетов вперемежку с монетками и целебными семенами кабалонги. Я давно не видел местных женщин, и наряд Руфины показался мне очень милым и своеобразным. Мягкий голос, повышающийся, как у всех негров, на ударном слоге последнего слова фразы, гибкие движения и лукавая улыбка напомнили мне Ремихию в вечер ее свадьбы. Бибиано, отец молодой негритянки, пятидесятилетний гребец, вынужденный оставить свое занятие из-за ревматизма, неизбежно поджидающего всех гребцов, вышел ко мне навстречу с шляпой в руке, опираясь на толстую чонтовую палку. На нем были желтые байковые штаны и синяя полосатая рубаха навыпуск.

Дом Бибиано считался на реке одним из лучших: галерея служила как бы продолжением столовой, по одну сторону от перил, поднимавшихся примерно на полторы вары над землей, открывался вид на реку Дагуа, по другую – на медлительный, темный Сан-Сиприано. За столовой шла спальня, а из нее ход вел в кухню; там стоял очаг из пальмовых досок, обмазанных глиной, а на нем – каменная плита и все, что нужно для приготовления Фуфу. [44]44
  Фуфу – блюдо из жареных зеленых бананов.


[Закрыть]Поверх потолочных балок лежал помост, прикрывающий столовую на одну треть, – нечто вроде кладовой, где, поспевая, желтели бананы. Руфина то и дело карабкалась на помост по лестнице, значительно более удобной, чем та, что вела в дом из патио. С одной балки свешивались верши и сети, поперек других лежали остроги и удочки. На крючке висели плохонький тамбурин и карраска, [45]45
  Карраска, карангано – негритянские музыкальные инструменты.


[Закрыть]в углу стоял карангано.

Для меня сразу же повесили гамак. Устроившись в нем, я разглядывал уходящие вдаль девственные леса, освещенные последними вечерними лучами, и воды Дагуа, проносившиеся мимо, переливаясь голубыми, зелеными и золотыми бликами. Бибиано, присев рядом со мной, плел косички из дрока для сомбреро, покуривал трубку и, ободренный моим дружеским обращением и откровенностью, рассказывал о своих путешествиях в дни молодости, о покойнице (его жене), о том, как ловят рыбу в запрудах, о злоключениях своей жизни. До тридцати лет он был рабом на рудниках в Иро; тяжко трудясь и откладывая из каждого заработка, Бибиано выкупил себя и жену, но она недолго прожила после того, как они поселились на берегу Дагуа.

Гребцы уже оделись и болтали с Руфиной, а Лоренсо, достав из своих запасов более изысканные добавления к приготовленному дочкой Бибиано санкочо, тоже прилет отдохнуть в самом темном углу столовой.

Было уже почти темно, когда на реке послышались крики: Лоренсо поспешил выйти. Вскоре он вернулся и сказал, что вверх по течению прошла лодка с почтой и, по словам гребцов, мой багаж прибыл в Мондомо.

Нас объяла величавая американская ночь. С ее торжественной печалью не могли сравниться ни ночи Кауки, ни Лондона, ни те, что провел я в открытом море.

Бибиано, решив, что я уснул, оставил меня одного и вошел поторопить дочь с ужином. Лоренсо зажег свечу и разложил на обеденном столике наши дорожные припасы.

В восемь часов все мы, худо ли, хорошо ли, устроились на ночлег. Лоренсо, уложив меня почти с материнской заботливостью в гамак, улегся и сам.

– Тайта, – окликнула Руфина из своей спальни Бибиано, который лег вместе с нами в столовой. – Послужите, ваша милость, как поет верругоса на реке.

И в самом деле оттуда доносились звуки, похожие на квохтанье гигантской курицы.

– Предупредите ньо Лауреана, – продолжала девушка. – Пусть поостережется завтра утром.

– Слышишь, дружище? – спросил Бибиано.

– Да, сеньор, – отозвался Лауреан, – его, должно быть, разбудил голос Руфины; как я понял позже, она была его невестой.

– Что это здесь летает? – спросил я у Бибиано, додумав, уж не завелись ли у них летающие змеи.

– Летучая мышь, дружок, – отвечал он. – Только не бойтесь: когда спишь в гамаке, она не трогает.

Местные летучие мыши – настоящие вампиры, они могут высосать у человека всю кровь, если вопьются в нос или кончик пальца, но в самом деле их укусы не грозят тем, кто спит в гамаке.