Текст книги "Музей современной любви"

Автор книги: Хизер Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

У каждого свои способы подчинения и бунта, считала Элайас. На протяжении всей ее жизни люди доверяли ей. Делились с ней самыми интимными вещами. Даже в детстве. Возможно, окружающие уже тогда чувствовали, что не скажут ничего такого, что может шокировать ее.

Элайас остановилась перед трансляцией черно-белого видео. Абрамович лежала, повернув голову к камере.

– Пузыри, чешуя, рыба, монотонность, монотонный, – медленно и обстоятельно произносила еще совсем молодая темноглазая Марина по-сербски, а внизу шли субтитры с английским переводом. – «Коктейль Молотова», глаза, ресницы, глазной фокус, зрачок…

Задача состояла в том, чтобы без повторов и пауз произносить вслух все слова, какие только могли прийти на ум. Если Марина повторяла какое-либо слово или больше ничего не могла вспомнить, перформанс заканчивался. Элайас зачарованно следила за непрерывной чередой связанных друг с другом слов.

– Ключ, стена, угол, консервы, нож, ручка, хлеб, мусака, яблочный пирог, приправа, виски, влажность, вышивка… Дети, имена, молоко, юность, шепот, йогурт, легализованный аборт, никогда, путешествие, половое созревание, непонимание, несогласие, политик, должность, борьба за власть, немец, австралиец, паника, пикник, пистолет, танк, пулемет… Подполковник, солдат, рядовой, регулярный, менструация, мастурбация, мед…

Женщина подумала, что, будь у нее достаточно времени, она могла бы составить карту сознания Абрамович, проследив ассоциативный ряд в произносимых ею словах. Именно слова выдавали людей. Многолетний опыт интервьюирования научил Элайас тому, что тишина – это единственное надежное убежище. Серджо, ее бывший сосед в Париже, как-то признался, что ненависть для него естественна. Он был знаменитым ученым, но оказался окружен людьми, едва ли интеллектуально равными или хотя бы сколько-нибудь интересными ему. В первую очередь это касалось его жены и дочери. Сара, калифорнийская подруга Элайас, любила смотреть на «Ютьюбе» ролики о врожденных дефектах и пытках. В Сенегале было более тридцати приспособлений для удовлетворения. Иветт готовила овощи, которые ее муж терпеть не мог, но выражала недовольство, если он их не ел. Муж умирал от рака кишечника и был прикован к постели. За две недели до того, как ему поставили диагноз, Иветт нашла в бардачке машины маленькую красную книжечку с именами, номерами и датами посещений, но мужу так и не сказала. Барни, муж Мередит, потратил страховую выплату, выданную после ее смерти, на отдых в Антигуа. Вернувшись домой, он, кроме девушки, которую навещал на Восточной сто шестнадцатой, включил в сферу своего внимания еще одну, жившую чуть дальше. Маргарет воровала книги. Для этого у нее имелось несколько специальных пальто. Она сказала, что, унося из магазина книгу в переплете, испытывает оргазм. Джон прошептал отцу, находившемуся в паллиативном центре: «Тебя никто никогда не любил», а отец кивнул и ответил: «Я знаю».

Элайас было известно, что чувство вины в конце концов разъедает душу.

Она вспомнила, как в две тысячи пятом году в музее Гуггенхайма Абрамович повторила перформанс Вито Аккончи «Грядка». Элайас сидела на помосте, а Абрамович, которую было не видно, но слышно, находилась под помостом и мастурбировала. Происходящее воспроизводилось микрофоном. Люди, сидевшие на помосте, избегали смотреть друг другу в глаза. Парочки и дружеские компании хихикали. Один мужчина, лежавший на полу лицом вниз, начал изгибаться, а Абрамович стонала прямо под ним с сербским акцентом: «Тебе нравится смотреть, как другой мужчина занимается со мной любовью, пока ты мастурбируешь?.. Раздвинь мне половые губы, чтобы стал виден клитор, раздвинь пошире ноги, пощипывая соски. Кто ты?.. Можно я войду?.. Мне нужно знать, что ты там. Ты со мной?.. Ты – моя фантазия?»

Элайас подумывала о том, чтобы прокрутить эту запись в «Арт-обзоре» и посмотреть, как расценят это слушатели. Можно ли считать, что это искусство, а не порнография, лишь потому, что дело происходило в музее Гуггенхайма? Когда Аккончи устраивал этот перформанс в далеком тысяча девятьсот семьдесят втором, во время затянувшегося «лета любви», была зима. За две недели он повторял его четырежды, каждый раз – в течение шести часов. Наверное, стер себе член до крови.

Элайас продолжала осмотр ретроспективы, записывая отчет о своих наблюдениях. На одном видео голые Абрамович и Улай мчались один навстречу другому в подземном паркинге, врезались друг в друга, затем отшатывались назад, каждый к своему бетонному столбу, словно соединенные длинной эластичной лентой. Потом опять бросались навстречу и сталкивались. Толпа зрителей наблюдала за все повторявшимися столкновениями, сопровождавшимися звонкими ударами плоти о плоть.

Была съемка, на которой Марина и Улай, крепко обнявшись, дышали рот в рот, пока кто-то из них не начал терять сознание от недостатка кислорода. Еще на одном видео они стояли на коленях лицом к лицу, и Улай давал Марине пощечину. Марина отвечала тем же. Одна оплеуха, вторая, третья… Шлепки становились все сильнее, звуки пощечин все громче. Оба начали слегка пошатываться. Наконец Улай отвесил Абрамович столь сильную пощечину, что голова ее мотнулась от удара. Она ответила ему такой же мощной оплеухой. И оба повесили головы, не в состоянии продолжать.

В другом фильме они оглушительно орали прямо в лицо друг другу, пока не охрипли.

Художники честнее, чем большинство людей, подумала Элайас. Перформансист Стеларк с помощью команды врачей и ученых вырастил на левой руке ухо. В него был вживлен микрофон, посредством которого можно было слушать разговоры, ведущиеся Стеларком, что превращало третье ухо в дистанционное подслушивающее устройство для любого, кто интересовался жизнью художника.

Элайас знала, что большинство людей не желают заглядывать внутрь себя, не говоря уже о том, чтобы выставлять эту внутреннюю жизнь на всеобщее обозрение, позволяя всему миру видеть, слышать и критиковать ее. Возможно, именно такой призыв и составлял суть перформанса «В присутствии художника»: «Приходи и будь самим собой». И люди, которые садились перед Мариной, узнавали, как это тяжело, мучительно и непривычно.

В конце ретроспективы Элайас уселась на пол и стала смотреть видео, на котором Абрамович и Улай шли по Великой Китайской стене. «Влюбленные». Два человека, один в красном, другой в синем, проделали тысячи миль навстречу друг другу, чтобы попрощаться.

Абрамович и Улай планировали этот проект восемь лет. Они должны были начать с противоположных концов стены, а через три тысячи миль встретиться и пожениться. Однако спустя тринадцать лет совместной жизни они использовали эту идею, чтобы официально положить конец своим отношениям и творческому сотрудничеству. Абрамович сказала: «Мы так много времени уделяем началу отношений, почему бы не уделить столько же внимания их завершению?»

Улай уверенной и легкой походкой шагал по вершине хребта над вьющейся вдали серебряной лентой реки, по рыжей пустыне. Его долговязую фигуру окутывал плащ, лицо скрывалось в тени. Он перебирался через разрушенные участки стены, перепрыгивал трещины, образованные землетрясениями. Шел по пастбищам, где стена уже исчезла, по местам, где она давно пришла в упадок.

Абрамович, начинавшая с восточного конца Великой стены, двигалась по привычному землебитному сооружению с каменными балюстрадами и лестницами. Шаг за шагом с посохом в руке она взбиралась наверх. На фоне гигантской древней крепости и крутых ступеней Марина казалась совсем крошечной. Вверх, вниз, опять вверх – она шагала и шагала, и ее красное одеяние развевалось на ветру. Марину окутывал золотистый свет. Голова ее была уверенно вскинута, взгляд бесстрастен, шаг решителен.

Преодолеть три тысячи миль, чтобы попрощаться! Элайас досмотрела фильм до последних кадров, когда Улай и Марина наконец встретились. Она вспомнила, как сестра заклинала ее приехать домой на похороны отца.

– Почему с тобой так трудно? – спросила Эйра. Мама тоже всегда жаловалась на это. Что с ней, Элайас, трудно. – Мне очень хочется, чтобы ты приехала и помогла мне. У меня рук не хватает.

– Забей на это.

– Он любил тебя. Он любил тебя больше всех. И никогда не винил, – кричала Эйра. – Почему ты не можешь приехать домой и попрощаться с ним?

– Мне нечего сказать. Ни отцу, ни его могиле.

Под впечатлением этого разговора Элайас подумала, что могла бы воскресить в памяти сестры какие-то общие воспоминания. «Помнишь, как мы пускали с моста в Сену маленькие кораблики, которые он мастерил? Помнишь, как он приходил поздно вечером и от него пахло мокрым асфальтом?» Но стоит ей заикнуться об этом, и разговорам не будет конца.

Элайас не хотелось видеть ни имя отца, высеченное на надгробии, ни дом, в котором он никогда уже не будет музицировать, ни его кларнет. Она вспоминала, как в детстве, когда папа играл, перед ее взором вставали радуги. Вспоминала, какие грустные у него были глаза – самые грустные на свете. Как он обнимал ее за плечо, точно большим крылом. Как брал за руку, чтобы перевести через улицу, даже когда Элайас почти сравнялась с ним ростом. Как непоколебимо верил в предназначение дочери, ее талант и мудрость, хотя она давно доказала, что не обладает ими.

«Я пройду три тысячи миль, чтобы снова увидеть тебя, папа, – думала она. – Я надену красное, а ты – синее. Я отправлюсь вдоль Янцзы, через пустыню, буду шагать вверх и вниз по лестницам, отмахиваясь от бюрократов и миллионов туристов, лишь бы снова увидеть тебя. Ты не умер. Просто ушел далеко вперед. Когда придет мое время, я буду готова и встречусь там с тобой. Ты будешь нести флаг с мальтийским крестом. Я буду без флага. Видишь ли, мне не нужно никакой другой страны, кроме твоей. Ты возьмешь меня за руку своими теплыми, сухими пальцами, и я буду в полной безопасности».

– Элайас! – произнес чей-то голос. Это была приставленная к ней Октавия из пресс-службы МоМА. – Все хорошо?

– Да, да, конечно, – сказала Элайас, вставая.

– Мы уже открываемся. Сейчас десять двадцать пять.

– Простите.

– Это очень волнующая вещь. Не переживайте. Тут многие плачут.

27

Марине остается продержаться месяц. По радио передают группу «Энтони и Джонсоны». Звучит песня «Надеюсь, там кто-то есть», и голос Энтони похож на голос кастрата шестнадцатого века. По меньшей мере один человек, слушающий через наушники в очереди, ощущает себя так, будто хочет выпить бензин и поджечь себя ради безупречной красоты яркого, обжигающего тушения. Город пробился сквозь туманный рассвет и теперь спокойно расположился под ладными мультипликационными облаками. Элис Левин является на лекцию за шестьдесят секунд до начала. Элайас Брин пьет «Гаторейд» после того, как проплыла в бассейне полторы тысячи метров.

Официальный фотограф перформанса Марко Анелли тщательно переустанавливает свой «Кэнон». Каждый вечер, просмотрев фотографии за день и дав рекомендации Марине, которая самолично проверяет все отснятое перед загрузкой на сайт, Марко успевает выспаться. Ему достаточно шести часов сна, хотя по вторникам, когда МоМА закрыт и все получают передышку на сутки, чтобы хоть немного прийти в себя, он спит до полудня. Иногда во вторник вечером Марко не может представить себе, как у него достанет сил вернуться к работе и продержаться эту неделю, а затем следующую.

Времени на друзей не остается. И сил тоже. Весь день Марко окружен людьми. Весь день он вглядывается в лица.

Сны Марко превратились в странные полицейские процедуры опознания. Иногда он пропалывает лица в огромном саду, а иногда зачерпывает их, словно лунные лучи, упавшие на речную поверхность. Прошлой ночью ему приснилась вечеринка; он ходил из комнаты в комнату в поисках каких-то конкретных людей, но так и не нашел их, причем все присутствующие были одеты в костюмы переливчатых синих птиц с темными масками на глазах и клювами из сверкающих бусин.

Марко передавал планшет с бланком согласия следующему человеку в очереди, тот заполнял его, подписывал и обязательно спрашивал: «Это долго?»

Он улыбался и неизменно отвечал: «Заранее сказать невозможно».

Марко старался не вступать в атриуме в разговоры. Он же не пресс-секретарь. Он фотограф. Когда они с Абрамович обсуждали этот перформанс, то думали, что стул напротив Марины часто будет пустовать. Эти двое и вообразить не могли, что начнется такой ажиотаж и желающие будут часами стоять в очереди.

Марко взглянул на часы – подарок Марины. Как замечательно, что она дала ему время. Оно у них общее. Пока она здесь, он тоже будет здесь. На протяжении семидесяти пяти дней он будет ее постоянным свидетелем.

Они познакомились в Риме, когда Марко попросил разрешения пофотографировать Марину и она предложила ему десятиминутное «окно» на следующий день. Сказала, что это все время, которое она может ему уделить. В назначенное время Абрамович встретилась с Марко и была удивлена: его интересовало вовсе не лицо Марины. Его интересовали ее шрамы.

Они рассказывали ее подлинную историю – шрамы, оставленные ножами и льдом, огнем и скальпелем; годы работы на туго натянутом канате между искусством и духовностью. Годы попыток создать философский мост между Востоком и Западом. Марко не притворялся, что понимает ее, поэтому восхищался ею. Она была squisita^[25], как бывают squisita немолодые женщины. Они обрели собственный голос, манеру двигаться, манеру одеваться, хорошо изучили свои формы и свое лицо, и, если они когда-то жили, жили по-настоящему, в них было нечто вроде колодца, из которого ему, человеку более молодому, хотелось испить. Это не имело прямого отношения к сексуальности, скорее к чувственности. Вот что он ощущал. Чувственность devozione^[26] Марине. Ее силе, ее юмору, ее одиночеству, ее блюдам на скорую руку – pollo arrosto, melanzane ripiene, risotto ai funghi^[27]. Марине удавалось сделать так, что он, да и все остальные тоже чувствовали себя членами семьи. La famiglia di Marina^[28].

Марко изучал Абрамович через объектив своего фотоаппарата и видел в ее темных глазах поколения славян и арабов, греков и персов, уходивших в чужие земли пешком, на осле, с пожитками, которые должны были помочь им пережить следующую зиму. Они добирались до гористого края на перекрестке Европы и Ближнего Востока. Будучи итальянцем, Анелли понимал людей той страны. Он представлял, как нелегко, когда ваша родина меняет названия, хозяев, становится пешкой в играх монстров. Все это Италия испытала на себе. Даже сегодня итальянские солдаты погибали в Ираке на войне Буша, которая ныне превратилась в войну Обамы. На войне, в которую ввязался il buffone^[29] Берлускони. Итальянцы хорошо знали, как быстро люди, которые некогда были вашими соседями, могут стать врагами. Но в Югославии борьба шла долгая, ожесточенная и совсем иного порядка. Между сербами и боснийцами, хорватами, албанцами, черногорцами, словенцами разгорелась пламенная ненависть. А между мусульманами и христианами – una vecchia guerra^[30].

Люди хватались за топоры и убивали женщин и детей, живших по соседству. Вот во что превратилась Югославия – страна, прекратившая существование. Сказочный край сумасбродов и музыкантов, любовников и убийц на протяженном отрезке Балканского полуострова между Австрией и Грецией.

Марина явилась из бывшей Югославии – страны, которая в мгновение ока съежилась и исчезла. С полуострова узких лощин, стремительных рек, голубых озер, извилистых деревень, заснеженных вершин. Из пейзажа оригами с бесконечными segreti^[31].

Когда десятиминутная фотосессия завершилась, Марина Абрамович посвятила Марко целый день.

Позже, когда наступил вечер и они сидели на terrazzo^[32], потягивая limoncello, Марина сказала, что, если пошарить в карманах Югославии, можно вытащить оттуда истории о теплом хлебе и луке, фарше и виноградных листьях, сливовице, кукурузном хлебе и яблочном рулете. Там можно обнаружить легенды о солнце, которое вывозят из дворца белые лошади, о молодом боге, засевающем весной землю, о лете – молодой женщине, которая влюбляется, но каждую осень оказывается брошенной. Там можно порезаться о древний горный хребет и ободрать колени о затерянную долину, но есть в этой стране и поля красных маков, и домашнее вино, и баллады о девах, блуждающих в лунном свете, и старухах, которые с помощью костей животных отгоняют недуги.

Марина рассказывала Марко и другие легенды: о больших черных котах, которые долгими белыми зимами лаяли как собаки, охраняя коров в хлеву; о духах-банниках, обитающих рядом с дверью, у печки; о крысоловах и пастухах, солдатах и священниках, о мире, окрашенном в черные, зеленые, золотые, красные, пурпурные тона.

Когда Абрамович планировала этот перформанс, Марко заявил:

– Я буду фотографировать всех, кто решится сесть перед тобой.

– Семьдесят пять дней, – напомнила ему Марина. – Ты уверен, что справишься? È un periodo lungo^[33].

– Si^[34], – ответил Марко, не понимая тогда, какими долгими могут быть семьдесят пять дней. Возможно, Абрамович тоже не понимала.

Они всегда общались на итальянском. Марко плохо говорил по-английски. На сербском знал всего несколько слов: «привет», «пока», «спасибо», «завтра», «голоден», «вкусно», «раз, два, три», «любовь». Марина говорила и по-немецки, и по-французски, и по-голландски, и на всех языках речь ее была забавной, яркой, усыпанной рокочущими балканскими гласными и согласными.

– Я останусь рядом до конца перформанса, – сказал Анелли. Уже тогда он ощущал свою преданность ей. – И буду присутствовать каждый день, чтобы никого и ничего не упустить. Мы запечатлеем все лица. Все до единого.

И вот он здесь, а на улицах города цветет весна. Дети в колясках, которых привозили в атриум, были босоногие, раздетые и разутые. Марко чувствовал запах дождя на плащах и ветра на платках и шарфах.

Семьдесят пять дней он служил архивистом. Ежедневно брал в руки планшет с бланком согласия, проходил вдоль очереди и давал людям подписывать разрешение на фотосъемку и свободное использование их снимков Мариной в любых будущих работах, книгах, фильмах, перформансах. Подписывали почти все. Затем Марко возвращался к фотоаппарату и снимал лицо за лицом. Каждое лицо. Он фиксировал момент, когда человек садился и встречался взглядом с Мариной. Затем Марко ждал, пока эмоции выйдут на поверхность, и снова и снова запечатлевал их.

Сидеть могли две минуты или два часа. Даже целый день. Марко не ожидал этого от людей. Да и никто из la famiglia di Marina не ожидал. Лица сидящих демонстрировали поразительное многообразие выражений. Марко требовалась острота чувств. Он выжидал момент, когда сидящий будет поглощен неразгаданным. Ему казалось, что он находится в мире неприукрашенной правды. Кто мог представить, что тут окажутся такие лица? Анелли фотографировал архитектуру, историю, музыкантов. Теперь же он день за днем вглядывался в человеческие лица, отмеченные любопытством, и видел бездны истории в человеческом сердце. Каждому из них была присуща своя собственная отчеканенная, выкованная, отполированная, вырезанная, ясная форма.

Марко сумел уловить эту эфемерную субстанцию – общение между художницей и ее зрителями. Стул напротив Марины приглашал: «Садитесь, если желаете».

Со всех концов Нью-Йорка, где время – деньги, а пристальный взгляд, устремленный на лицо ближнего, – чуть ли не признак безумия, стекались желающие, чтобы посидеть с Мариной Абрамович. Она не столько ворует сердца, думал Марко, сколько пробуждает их. В глазах загорался свет. Когда люди садились перед Мариной, наружу проступал весь их интеллект, все печали. Марко, с его объективом и глазом архивиста, запечатлел каждого. Il devoto ed i devoti^[35].

28

Когда Бриттика ван дер Сар вернулась в Нью-Йорк в третий раз, она отправилась прямиком в МоМА, подавив желание принять душ после ночного перелета из Амстердама. Фотограф Марко узнал ее и поприветствовал кивком. Перед Мариной снова сидел Карлос – должно быть, уже в пятнадцатый раз. У него даже завелись поклонники в социальных сетях. В «Твиттере» появился хэштег: #ясиделпередМариной. Поодаль Бриттика заметила и седовласого композитора, с которым ее познакомила Джейн. Он сидел в своей обычной позе, на красной подушке. И был всецело поглощен двумя людьми за столом, точно смотрел интересный фильм. Девушке стало интересно, что такое творится в его жизни, что он уделяет этому перформансу столько времени. Непременно надо взять у него интервью.

Сегодня Бриттике повезло, и очередь двигалась быстро. К середине дня наконец настал ее черед. Она приблизилась к столу. На этот раз девушке хотелось все сделать правильно. В карих глазах Абрамович, несомненно, промелькнули огоньки узнавания и приязни. Бриттика улыбнулась, уповая на то, что Марко ухватил этот момент.

Краем уха она слышала шум волнующегося, пристально наблюдающего окружения. Девушка надеялась, что вид у нее уверенный, хотя сама ощущала лишь нервозность. Почему другие словно и не боятся зрителей, садясь перед Абрамович? Уверенность в себе очень трудно имитировать.

Сердце бешено колотилось, руки дрожали. По спине бежали мурашки. Нервничали ли люди на телевидении? Нервничала ли Марина? Нервничает ли она прямо сейчас?

«Когда получу степень, это пройдет, – подумала Бриттика. – Осталось всего полгода, и тогда я уже не буду чувствовать себя самозванкой». Марко рассказал ей, что люди Марины еще до начала перформанса делали ставки, сколько человек пожелает сесть перед ней. Помощник Абрамович Давиде Бальяно предсказал более полумиллиона зрителей и полторы тысячи сидящих. Все сочли его расчеты чересчур дерзкими. Но когда «В присутствии художника» проделал половину пути, Давиде уже выиграл пари относительно количества посетителей, а перед Мариной успели посидеть более тысячи человек.

Бриттика поменяла позу. Сделала глубокий вдох и медленный выдох. Она не сводила с Абрамович глаз, однако никак не могла успокоиться. Чтобы отвлечься, стала вспоминать истории из жизни Марины. Ей хотелось продержаться двадцать минут. Пусть запись покажет, что она продержалась.

Бриттика вспомнила, как Марина привела домой одноклассника и они вынули из стеклянной горки один из револьверов ее отца. Марина вставила один патрон и крутанула барабан. Затем поднесла дуло к голове и нажала на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Затем Маринин приятель тоже крутанул барабан и поднес дуло к голове. Нажал на курок. Раздался щелчок. Выстрела не последовало. Оба так и рухнули со смеху.

В двадцать восемь лет, когда Марина все еще жила в родительском доме, она мечтала сделать перформанс, в котором выходила бы на сцену в том наряде, в каком хотела видеть ее мать: красивой юбке с блузкой или платье и перчатках, с прической и макияжем. Марина должна была постоять, посмотреть на публику, а потом вставить в револьвер один патрон, крутануть барабан, поднести дуло к виску и выстрелить. Если она не погибнет, будет носить одежду, которая ей нравится, и уйдет из дома.

Еще Абрамович хотела сделать комнату, где люди, входя, будут раздеваться, и вся их одежда будет выстирана, высушена, выглажена и возвращена им. Затем обнаженные посетители будут переодеваться в чистую одежду и уходить. Прачечная как искусство перформанса. Университет отказался дать разрешение.

Бриттика подумала о микроавтобусе «ситроен», стоявшем при входе в ретроспективу. Марина и Улай со своей собакой Альбой объехали на нем всю Европу. Внутри уже не было ни узкого матраса, на котором они спали пять лет, ни кухонных приспособлений, ни книг, появлявшихся и исчезавших во время их путешествий, ни бутылок с рециной, ни последнего вязанья Марины. Альба давно умерла. Исчезли и бледные фары, освещавшие их фургону дорогу, и козы, которые по утрам давали им молоко, и прогулки по горам, лесам, городским площадям. Подслушивание чужих разговоров. Наблюдение за игрой в триктрак и буль. Планирование перформансов. Исчезли сами эти отношения.

Бриттика спрашивала себя, встретит ли она когда-нибудь кого-то, кто заставит ее испытывать то, что Марина и Улай некогда испытывали друг к другу. Она не могла себе представить, как можно жить и работать с кем-то. Как можно дать приставить к своему сердцу натянутый лук со стрелой, как это сделала Марина в «Энергии покоя». Или вдыхать, как во «Вдохе/выдохе», чужое дыхание, чуть не доведя себя до отравления углекислым газом другого человека. Или сесть спинами друг к другу, сплести свои волосы с его волосами и просидеть так много часов кряду. Эти мысли вызвали у Бриттики клаустрофобию, и она поморщилась.

Девушка надеялась, что Марко этого не заметил. Она почувствовала, что биение сердца успокоилось и мурашки бежали по спине уже не так ожесточенно. И, вновь сосредоточившись на глазах Марины, попыталась открыться.

«Я не хочу любить так, как любила ты», – подумала Бриттика, глядя на Марину. Она знала, что с парнями ведет себя слишком навязчиво. Ее последний роман кончился плохо. Она начала фактически преследовать своего любовника. Ей было неловко вспоминать об этом. Девушка надеялась, что Марко не сфотографировал ее прямо сейчас.

Она заметила, что взгляд Марины застыл в пространстве прямо перед лицом Бриттики, точно там был другой мир, недоступный зрению девушки. Что видела Марина?

«Искусство не прекращается», – сказала как-то Марина. Оно не говорит в пять часов вечера: «Все, день закончен, иди, садись у телевизора или готовь ужин». Отнюдь. Искусство все время с тобой: когда ты режешь овощи, беседуешь с другом, читаешь газету, слушаешь музыку, устраиваешь вечеринку. Оно вечно что-то предлагает, тормошит тебя, заставляет идти сочинять, рисовать, петь. Желает, чтобы ты думал о большом, соприкасался с аудиторией, использовал энергию, находил энергию. Оно не бывает готово, когда готов ты, оно не приходит, когда ты этого хочешь, и не уходит, когда ты устал. Искусство требует времени. И часто является поздно, или задерживается, или не соответствует твоим замыслам.

Бриттика вспомнила, что, когда она поздно возвращалась домой, мама всегда оставляла для нее еду. И включенный свет в коридоре. Стелила свежее белье. Точно хотела, чтобы Бриттика была уверена: ее любят. В этом и заключается проблема усыновления. Ты не уверен. Не до конца. Не на сто процентов. Биологическая мать Бриттики жила в Китае, и у нее, вероятно, уже был ребенок. Или же она хотела сына и потому отказалась от дочери в надежде, что в следующий раз…

Однако Бриттика была удочерена и знала только своих приемных родителей, которые так много для нее сделали. Она из кожи вон лезла, чтобы доказать им свою признательность. Но это было нелегко. Ее всегда тянуло на вещи, которых она не понимала. Не имея представления о своей предыстории, Бриттика не понимала, почему с самого раннего возраста проявляла такой интерес к сексу. Это уже навлекло на нее неприятности.

Бриттика не была уверена, что по сути своей она хороший человек. Она думала, что, когда сможет себе это позволить, ей будет полезно пожить одной, хоть эта мысль и пугала ее. Воображение рисовало ей домик у песчаных дюн на маленьком островке Терсхеллинг в Северном море. Быть может, получится уехать туда, чтобы вчерне закончить диссертацию.

У Бриттики была теория, что Абрамович боится одиночества. Отсюда и сидение за столом. Марина была одиноким ребенком, первые шесть лет жизни она жила у бабушки и виделась с отцом и матерью только по воскресеньям. Домой, к родителям, она вернулась, когда у нее родился брат. Вскоре после этого девочку на целый год госпитализировали в связи с заболеванием крови. Мать ни разу не навестила ее.

Перформанс «В присутствии художника» вполне мог провалиться. Открыться, а через несколько дней, после того как схлынет волна поклонников Абрамович, увянуть и умереть. Люди стояли бы поодаль, морщились, усмехались и отмахивались. Риск был всегда. Представление могло никого не привлечь. Марина Абрамович могла проделать весь этот сорокалетний творческий путь от Белграда до Нью-Йорка, чтобы провести за столом три долгих месяца в одиночестве.

А потом в течение долгого времени Бриттика просто сидела, и появилось такое свечение, что чудилось, будто через световой фонарь на кровле, шестью этажами выше, в атриум опустился конус солнечного света.

Лицо Марины казалось сделанным из камня, столь же древнего, как лицо сфинкса, но теперь это было лицо человека, теперь оно приобрело опаловый оттенок. В какой-то момент Бриттика увидела в пространстве между Мариной и собой небольшой квадратный сверток. Сверток подплыл к ней, и она увидела, что он слегка вибрирует. Не шелохнувшись, девушка каким-то образом смогла протянуть руку и взять пакет. От него пахло постиранной пряжей. Бриттике представилась мама, при свете лампы упражнявшаяся в каллиграфии. И отец, развешивающий белье. Она ощутила собственную малость.

Девушке вспомнилось, как в детстве она лежала без сна, разговаривая с Иисусом, и была уверена, что несколько раз Иисус ей ответил.

Она развернула золотую упаковочную бумагу и увидела внутри свертка свою душу. Та была темная и вечная, как звездный свет, но по форме напоминала маленький шарик китайского пирожного моти. Бриттика сунула ее в рот и проглотила.

Когда она наконец встала со стула, в помещении было полно незнакомцев. Девушка забыла, на каком языке должна говорить. Она вышла на улицу.

Позже, лежа на траве в Центральном парке и глядя на облака, Бриттика чувствовала себя так, словно часть ее улетела – или вернулась домой.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Каждый художник сначала был любителем.

РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН

29

– Элайас? Это Арки.

– Арки? Привет! У тебя все хорошо?

Элайас говорила своим обычным тоном. Левин вдруг поразился сам себе: чего он боялся и почему не звонил ей несколько месяцев?

– Я видел, как ты сидела перед Мариной Абрамович, – сказал он.

– Да, сидела – уже два раза.

– Мы можем поговорить об этом?

– Bien sûr^[36]. Зайдешь?

– Э-э-э…

– Я приготовлю что-нибудь вкусненькое.

– Правда? Спасибо. Заманчиво. Что ж, ладно. Когда приходить?

– Когда угодно. Может, вечером? Просто приезжай. Я по тебе ужасно соскучилась.

– Я подумал, что ты, возможно, захочешь кое-что спеть. Из нового саундтрека, над которым я работаю.

– Посмотрим.

– Я принесу несколько треков.

– Давай. В семь?

Левин взглянул на часы, прикинул, сколько времени уйдет, чтобы принять душ, побриться и доехать.

– Конечно.

– A bientôt^[37], – сказала она.

Элайас жила на бульваре Малкольма Икса, в нескольких кварталах к северу от парка. Прежние общественные здания быстрыми темпами превращались в жилые дома. На месте слесарных мастерских возникали кафе. Открылся новый кинотеатр. Но Гарлем строился миллионы лет. До белых и черных были индейцы, а до индейцев – мастодонты и бизоны. До них – динозавры и ледники, а еще раньше тут плескалось огромное внутреннее море, просто ждавшее, когда из океана поднимутся Аппалачи и образуют остров Манхэттен.