Текст книги "Музей современной любви"

Автор книги: Хизер Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Вам необходимо уяснить, – говорил Дитер журналисту, – я ни на что не претендую и ничего не хочу у нее отнимать, ведь творит она, но Марине лучше всего работается в сотрудничестве. Некоторым творческим личностям это нужно больше, чем остальным. Иные художники крайне самодостаточны, и это идет им на пользу. Но Марина… Дело не в контроле. Мы оба контролируем друг друга, но когда вас двое, исследование проходит по-другому. Возьмите, к примеру, Микаэлу Барнс и представление в Эмпайр-стейт-билдинг. Могло получиться ужасно, но не получилось же. Мы сократили его вдвое за два года, и оно обрело убедительность. С Мариной точно так же. Это долгий путь, и мы оба следуем им рука об руку. Я уверен, она сказала бы, что кое-чему научилась. Лично я очень многому у нее научился. Ведь с великими всегда так.

Дитер жестом попросил Франческу сесть рядом.

– У каждого из вас своя особая точка зрения? – раздался на том конце голос журналиста.

– Я вижу мир сквозь литературную призму, мне нужна история. Марина воспринимает его абсолютно по-другому. Она великий мыслитель. Она органична. У нее эмоциональная реакция. Но, полагаю, за двадцать пять лет мы поняли, что вместе значим больше, чем по отдельности. Вот так.

– Как вышло, что вы заинтересовались искусством, мсье Ланг?

Дитер улыбнулся Франческе.

– Что ж, это забавная история. В последнем классе начальной школы у меня была учительница, мисс Штайн. Она уехала куда-то в отпуск и прислала каждому из нас открытку с изображением виденного ею произведения искусства. Мне достался «Идущий человек» Джакометти. Некоторые дети смеялись и считали, что меня обделили. Кому-то из них прислали Тернера или Вермеера. А я получил Джакометти. С этого-то момента мне и захотелось попасть в мир искусства.

– У Марины нет семьи, – сказал журналист. – Ее брак с художником Паоло Каневари недавно распался. Является ли «В присутствии художника», помимо прочего, неким выражением скорби?

– Без комментариев, – ответил Дитер.

– То есть искусство значило для нее больше, чем любовь? – спросил журналист.

Франческа нахмурилась. Она хотела сказать этому человеку, что не все так однозначно: либо искусство, либо любовь. Взгляните на гениев в любой области. Отношения – штука сложная. Абрамович – одна из самых известных женщин в мире, она владеет произведениями искусства и имуществом на миллионы долларов. А вечером дома ее никто не ждет.

Дитер не ответил на вопрос, и журналист добавил:

– Похоже, ее жизнь – это образное выражение искусства перформанса, после которого ничего не остается.

– О, я думаю, многое останется, – возразил Дитер. – Останутся книги, будет снят фильм. Сейчас готовится документальный проект. Из этого еще вырастут вещи, которые мы пока не можем увидеть. Но то, что мы наблюдаем в МоМА, больше уже не повторится. Получилось нечто совсем особенное. Думаю, никто и не предполагал такого. В первую очередь сама Марина.

Через сто лет, подумала Франческа, Марина займет страницу или полстраницы в истории искусства. А Дитер? Ведь он помог этому осуществиться.

– И никаких реконструкций не будет?

– Я не могу этого обещать.

Франческа заметила, как Дитер позволил себе слегка улыбнуться.

– Слава всегда была для нее движущей силой? – спросил журналист.

– Да, – сказал Дитер. – Всегда. Как и для многих художников. Только перестаньте задавать этот вопрос, ведь не у каждого хватит честности ответить правдиво.

После того как интервью закончилось, Франческа сказала Дитеру, чтобы он предложил Элайас Брин взять у Марины интервью вечером после окончания перформанса. Мировые СМИ будут из кожи вон лезть, чтобы прорваться к Абрамович.

– А как же Арнольд? Он будет в ярости.

– Думаю, Элайас справится, – заметила Франческа.

– Хорошо.

Франческе Ланг нравилось обращать свое влияние на пользу другим женщинам. Бог свидетель, женщины всего мира нуждаются в любой помощи, какую только могут получить.

Она вернулась на кухню и опустила яблоки в пузырящуюся смесь коричневого сахара и сливочного масла, медленно помешала и увидела, как их белая мякоть становится прозрачной. От кастрюли поднялся восхитительный аромат, Франческа подула на ложку и облизала ее. Она думала о Марине, день за днем сидевшей в этом белом зале. А потом дома, по ночам, каждый час пившей воду, чтобы избежать обезвоживания. И испытывавшей боль, которая теперь, наверное, сделалась всепоглощающей. Даже для такой опытной женщины, как Марина, это большой вызов.

«Мой дорогой друг, – думала Франческа. – Я посылаю тебе солнечный свет, и голубое небо, и весну, что скоро станет летом. Осталось всего двадцать дней. Всего двадцать дней, и я устрою для тебя пир».

Она начала записывать на листке бумаги всех, кого они с Дитером должны пригласить на этот праздник.

«Я никогда не просижу, не вставая, семьдесят пять дней, – размышляла Франческа. – Я никогда не стану резать себе живот бритвой и не съем килограмм меда. Я никогда не покажу свое нагое тело миру, и у меня не будет учеников, которые считают меня мудрой и отважной. Но от того, что это делаешь ты, Марина, я становлюсь сильнее. С каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Ты живешь своим искусством, и оно неотделимо от тебя. И этим ты придаешь мне мужества. Ты женщина, и это факт. Неважно, что люди думают обо всем остальном, твой пол неоспорим».

33

Снова заняв место в очереди желающих посидеть перед Мариной, Бриттика размышляла о своей душе. Действительно ли дрожащая темная тень, завернутая в золотой лист, и есть душа? Действительно ли она и впрямь ее съела? И откуда взялась эта штука? Может, где-то когда-то потерялась? Девушка вспомнила роман Мураками, в котором душа человека лежит в дровяном сарайчике и умирает от холода. Однако теперь не время погружаться в эзотерический самоанализ. Это была галлюцинация. Все очень просто. Надо забыть об этом и сосредоточиться. Надо продержаться эти семьдесят пять дней. Ирония в том, что ее диссертация об искусстве выносливости сама по себе стала актом выносливости.

Бриттика возвращалась в Амстердам, чтобы встретиться со своими научными руководителями, и корпела над последним черновиком диссертации. Она отработала несколько долгих смен в местном супермаркете, а затем забронировала место на самом дешевом рейсе в Нью-Йорк на завершающие дни перформанса. Кредитная карта прогнулась под тяжестью «В присутствии художника». Хостел на Сорок шестой улице по-прежнему не отличался уютом и дружелюбной обстановкой. Кондиционер стал еще шумнее, шум, доносившийся с улицы, тоже.

Выносливость понадобилась и каждому из зрителей. Возможно, Марина спустя пятьдесят четыре дня перешла от выносливости к какому-то другому состоянию. В марте Абрамович носила темно-синее платье. В апреле облачилась в ярко-красную версию того же фасона. Сегодня был первый день мая. Длинное красное платье сменилось белоснежным.

Бриттика подумала: «Марина превратилась в собственный флаг. Сине-красно-белое знамя ее народа».

Народ Абрамович, заметила она, стянул в атриум целую армию поклонников. Чему поклонялись эти люди, можно было только догадываться, но они продолжали приходить. С каждым днем их становилось все больше. Почему они плакали? Обрели ли они утешение, понимание, таинство? Что-то происходило. Это было видно по слезам. Бесконечным слезам людей, сидевших на стуле перед Абрамович. Бриттика отстояла в очереди уже девять часов, а перед ней оставалось еще четыре человека. Она заводила новые знакомства, обменивалась электронными адресами, делилась результатами исследования, копила суждения, мысли, интервью и истории. Вчера весь день провела в очереди, но к закрытию ее отделяли от Абрамович пять человек.

Бриттика взяла интервью у Карлоса, который сидел семнадцать раз. Он считал, что сидеть перед Мариной – это все равно что наводить порядок в доме души. Нечто вроде уборки в старом шкафу.

Девушка не сомневалась, что вскоре время сидения начнут ограничивать. Когда люди сидели дольше пятнадцати минут, очередь начинала роптать. А давка на лестнице в половине одиннадцатого утра становилась опасной. Сегодня утром кто-то попытался упорядочить хаос, раздав стоящим в очереди номера. Бриттика в пять утра получила двадцать шестой номер. Некоторые ночевали прямо на улице возле МоМА. Они прыгали в спальных мешках, пытаясь согреться, и смеялись над сумасбродством и серьезностью своих намерений.

Бриттика снова вставила в уши наушники и стала слушать песню «Дерти проджекторс» – «Неподвижность – это движение». Девушка улыбнулась такому совпадению. Возможно, неподвижность и впрямь была движением. Какой-то молодой человек в красно-белой клетчатой рубашке похлопал ее по плечу, и она сняла наушники.

– Привет, – сказала Бриттика.

– Я видел, что ты уже сидела, – проговорил незнакомец, присаживаясь на корточки рядом с ней, – поэтому хотел спросить: тебе в каком-то смысле свойственна жертвенность?

– То есть?

У молодого человека были красивые глаза. Он не походил на сумасшедшего, но это ведь Нью-Йорк.

– Ну, это ожидание в очереди, чтобы посидеть с ней, – нечто вроде ритуала?

– Но ведь жертвенность не намекает на смерть? – спросила Бриттика. Она видела его бицепсы под рукавами, широкую грудь под рубашкой.

– Никаких намеков, – сказал незнакомец, улыбнувшись ей широкой белозубой улыбкой. – Я так прямо и говорю. Даже ожидание в очереди – это смерть ожидания. А сидение на стуле – смерть индивидуальности. Люди попадаются на крючок.

– Не уверена, что мы попались на крючок, – возразила Бриттика.

– Но я видел твое фото на сайте. Ты явно была удивлена тем, что увидела. Даже шокирована.

– Ты учишься на художника? – спросила девушка, польщенная, но по-прежнему настороженная.

– Я мясник, – ответил парень. – Но приходил сюда несколько раз. Не думаю, что мне удастся посидеть, но это ничего.

– Ты действительно мясник? – спросила Бриттика. Почему-то это ее разочаровало. А потом она подумала, что в такой рубашке он, наверное, мясник-миллионер. Какой-нибудь нью-йоркский наследник.

– Да, мясник. А что, это плохо?

– Нет, просто…

– Откуда ты? – спросил парень.

– Из Амстердама. Я приехала только ради этого перформанса.

– У тебя прикольный акцент. И каково твое впечатление о ньюйоркцах?

– Что они на удивление терпеливые. Потому что я действительно видела только этот перформанс.

Парень ухмыльнулся.

– Тогда позволь сказать тебе: мы все тут поэты. Даже девелоперы, бюрократы и бруклинские мясники. Стоит только спросить нас, как мы относимся к этому городу, и мы немедленно впадаем в сентиментальность. Вот так мы здесь и живем. Нью-Йорк гораздо романтичнее Парижа.

– Ты был в Париже?

– Видел в кино, – рассмеялся парень. – И когда-нибудь обязательно туда выберусь. – Он указал на Абрамович. – Вот почему этот перформанс здесь зашел. Думаю, в любом другом городе получилось бы гораздо хуже. Там понадобилось бы больше усилий. Ну, знаешь, мультимедиа и всякое такое. А вот нас это устраивает. Потому что дает крошечную возможность вспомнить, что мы поэты, даже если никогда не напишем ни строчки. – Он взглянул на часы. – Мне пора.

– Приятно было пообщаться, – сказала девушка, не желая, чтобы он уходил. Ей до смешного хотелось поцеловать его на прощание. – Я Бриттика, – повинуясь порыву, добавила она, протягивая ему руку.

– Может, еще увидимся, Бриттика.

– Как тебя зовут? – поспешно спросила она.

Молодой человек ухмыльнулся.

– Чарли.

– Ты вернешься? – спросила она. – Вернешься сюда?

– Вернусь. Я пробуду в Нью-Йорке до самого конца.

– Надеюсь, я увижу тебя раньше.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Требуется мужество, чтобы вырасти и стать тем, кто ты есть на самом деле.

Э.-Э. КАММИНГС

34

Было уже далеко за полдень, и по приезде Левин обнаружил, что атриум переполнен. Марина была в длинном белом платье, стол исчез. Теперь там стояли только два стула, обращенные друг к другу. Интимность ситуации стала еще более ошеломительной. Левин увидел, что со стула поднялась стройная женщина в узких джинсах, черном свитере и остроносых белых замшевых сапогах. У нее было выразительное морщинистое лицо и движения профессиональной танцовщицы. Левин понял, что это какая-то знаменитость. После нее села девочка. Когда через десять минут она покинула свое место, то выглядела как человек, который только что совершил отважный поступок и испытывает облегчение оттого, что остался цел и невредим.

У Абрамович был усталый вид. Если не считать почти незаметного вращения шеей и легчайшего ерзания на стуле, она сохраняла неподвижность. Взгляд из-под полуприкрытых век был спокоен и отстранен. Женщина справа от Левина в благоговейном восторге прижала руку к губам.

– Как ей удается, – прошептала эта восхищенная зрительница Левину, – весь день сидеть неподвижно?

– Она давно практикуется, – объяснил Левин, чувствуя, что становится истинным знатоком.

– С апреля, да? – посмотрела на него женщина.

– С тысяча девятьсот шестьдесят третьего года.

Кто-то позади них громко сказал:

– Ну и что? Она ведь живой человек, верно? Во что превратятся музеи в будущем? Черные стены? Тишина?

– Ш-ш-ш, – произнес кто-то рядом.

– На меня уже шикают, – продолжал мужской голос. – Это не музей. Это библиотека какая-то. Хуже, это, блин, самая настоящая церковь. И все молятся.

Люди протискивались мимо Левина. На другой стороне квадрата лицом друг к другу сидели двое детей со скрещенным ногами, напоминая опытных йогов: они изображали Марину и ее визави. Женщина, стоявшая рядом с Левином, тоже заметила ребят, улыбнулась и кивнула им. Несколько минут дети сидели совершенно серьезно, глядя друг другу в глаза. Потом девочка прыснула со смеху и завалилась на бок, а мальчик упал на нее сверху.

Левин заметил в толпе человека с татуированной левой рукой. Под завернутым до локтя рукавом рубашки ему удалось разобрать только несколько букв: «убий…». Он покосился на смотрителей, которые тихо переговаривались между собой, однако не переставали сканировать бдительными взглядами толпу. Что они предпримут, если этот тип вдруг возьмет и выскочит на середину квадрата, ранит Марину, выхватит пистолет, нож, занесет кулак или вцепится ей в горло? Левин продолжал наблюдать за подозрительным мужчиной. Что сделает он сам, Левин, не знавший боевых приемов, не прошедший военной выучки, даже не имевший оружия, если увидит, как этот субъект достает оружие? Ему не хотелось думать о том, как он может повести себя в подобной ситуации.

Саундтрек к «Каве» был почти готов. Или доведен до той степени готовности, какая вообще возможна, пока не появятся финальные картины и оркестр, выучивший партии. Сэйджи Исода планировал привезти на первой неделе июня окончательную редакцию, что вполне устраивало Левина, поскольку он не хотел пропустить эти последние недели с Мариной. Исода прислал ему несколько проб с черновыми треками: получилось лучше, чем ожидал Левин, хотя по-прежнему заметно недоставало связности. Но Исода, кажется, был настроен оптимистично. В конце концов запись финальной партитуры решено было провести в Нью-Йорке. Все иные варианты представлялись трудновыполнимыми.

Подушка-Марина по-прежнему восседала на своем стуле за обеденным столом. Ее кашемировые волосы теперь были сделаны из трех черных шарфов, заплетенных в закинутую на плечо косу, которая ей очень нравилась. Когда домработница Иоланда в первый раз увидела «Марину», она разобрала ее, аккуратно сложила шарф и вернула подушки на диван. Однако в следующий раз Левин оставил записку: «Пожалуйста, не трогайте (работа не закончена)». С тех пор «Марина» неизменно сидела за столом, и каждое утро Левин садился напротив нее.

За роялем Левин загонял мелодию то в лес, то под воду, то на скалы, то в рыбу. Он гнал ее вниз по течению до самого моря и в итоге оказался на длинном блеклом пляже в полном одиночестве. Тут не было мифической женщины-рыбы, которая подобрала бы его и бросила обратно в реку, чтобы он мог уплыть домой. Остались только подушка-Марина и пустая квартира. Левин пытался уловить и его – подлинное звучание одиночества.

Вечером с музыкой было покончено, и Левин стал просматривать на «Фликре» фотографии всех, кто сидел с Мариной. Он прежде не замечал, что человеческим лицам присуще такое разнообразие. И разница состояла не в чертах лица или цвете кожи, хотя и это имело значение. Разница была в выражении, в том, как человек смотрел: вопрошающе или смиренно, с любопытством или со страхом, и это, казалось, объясняло, каким он видел мир в целом. «Мы живем так, как видим», – думал Левин; он знал, что Лидия тоже была бы заворожена этими лицами, и терпеть не мог думать о ней в прошедшем времени.

Этим утром, направляясь в МоМА, Левин вышел из метро вслед за какой-то женщиной в длинном цветастом сарафане с воротником-стойкой, в которые с наступлением теплых дней, казалось, облачились все представительницы женского пола. Ее спина и руки были сплошь покрыты татуировками: зелеными лозами с желтыми цветами. Однако когда женщина обернулась, Левин с удивлением обнаружил, что лицо у нее увядшее и грубое. Он тут же решил, что это, должно быть, героиновая наркоманка, и вспомнил, как Хэл однажды заметил, что настоящие бедняки уже не могут позволить себе жить на Манхэттене. Ныне Манхэттен принадлежал богачам. Возможно, незнакомка происходила из почтенной старинной семьи или была когда-то женой известного художника. И все же контраст между изысканными ботаническими узорами и усталым потасканным лицом никак не шел у Левина из головы. Какой она была, когда выбирала эти рисунки, в сравнении с тем, какой стала сейчас?

Взгляд композитора то и дело возвращался к человеку с буквами «убий…» на руке. Затем он услышал отчетливый голос Лидии: «Арки, ты видишь всего лишь несколько букв. Не всю фразу. На самом деле там написано: „Не убий“». Левин часто-часто заморгал. Разумеется, Лидия не могла с ним говорить, но ведь он слышал ее как въяве. И, возможно, она права. Разве станет человек, одержимый публичной расправой, так тщательно наглаживать свою белоснежную рубашку?

К тому времени, когда музей закрылся на выходной, Марина была еще жива. Ничего страшного не случилось, и человек в белой рубашке исчез несколько часов назад. Левин сел в электричку, но, вместо того чтобы выйти на Западной четвертой улице, доехал до Канал-стрит и пешком добрался до реки. Там он устроился на скамейке и долго наблюдал за паромами и грузовыми судами.

После того как умерла мать Левина и он переехал к дедушке с бабушкой, дед познакомил его с музыкой Дэйва Брубека, Оскара Питерсона, Арта Тейтума, Билла Эванса. А бабушка обожала мюзиклы. Роджерса и Хаммерстайна. Гилберта и Салливана. Они поощряли внука к сочинительству. На выпускном курсе, подрабатывая швейцаром в «Арлингтоне», Арки увлекся саундтреками. Ему нравились партитуры Жарра к «Лоуренсу Аравийскому» и «Доктору Живаго». Песня Джона Барри «Рожденный свободным» и вся остальная его кинобондиана: «Доктор Ноу», «Человек с золотым пистолетом», «Шаровая молния» и «Голдфингер». Саундтреки Бернарда Херрмана к хичкоковским лентам «Головокружение», «На север через северо-запад» и «Психо». Арки уходил домой и играл. Разбирал эту музыку по косточкам. И снова собирал. Парень освоил и другие инструменты. Дед научил его играть на барабанах и саксофоне, сам он взялся за гитару. Дед считал, что у Арки все звучит музыкально. Бабушка говорила ему, что друзья еще появятся. Затем Левин получил стипендию в Джульярде. На студенческой вечеринке он познакомился с Томом Вашингтоном. Том учился на актера в студии Ли Страсберга, но мечтал быть режиссером и подыскивал себе композитора. Первые две короткометражки, над которыми Арки и Том работали вместе, ничего особенного собой не представляли. Тогда Том еще не стал хорошим сценаристом, да и спецэффекты они делали самостоятельно. Но у Тома была такая же страсть к кино, как у Левина к музыке. Третьим их фильмом была восемнадцатиминутная черная комедия про немую девушку, которая пытается вытащить своего парня из тюрьмы. Картина попала на фестивали. Участвовала в конкурсе в Каннах и победила в Торонто. Люди хвалили саундтрек. С Левином захотел сотрудничать лос-анджелесский агент. Тому предложили снять полнометражный фильм, и он настоял, чтобы музыкальное сопровождение поручили Левину. Бюджет превзошел все их фантазии. И этот первый большой фильм победил на фестивале независимого кино «Санденс». И в Берлине. Саундтрек, сценарий Тома и исполнитель главной роли были номинированы на «Оскара». В том году они не выиграли, но Тома зачислили в вундеркинды, и бюджеты росли стремительными темпами.

Арки познакомился с Лидией в студии звукозаписи, которую они с Томом арендовали. Лидия присматривала ее для своего отца на предмет возможного вложения средств. Левин отдыхал в подсобном помещении, пока Том разговаривал по телефону. Лидия сказала, что ей нужно присесть где-нибудь в укромном уголке, потому что у нее кружится голова, – ничего, если она просто уединится здесь на несколько минут, потому что в туалете ей станет только хуже?

Она училась на втором курсе архитектурного факультета Нью-Йоркского университета. Арки спросил, можно ли будет ей позвонить – убедиться, что она благополучно добралась до дома, и Лидия дала ему свой номер. Когда он позвонил и сказал, что они должны выпить кофе, девушка согласилась. Левин передавал ей букеты через консьержа-бразильца, которому нравилось играть роль посредника в этом маленьком романе. Арки звонил и играл ей на пианино, пока она не засыпала. «Ты слишком хорош для меня. Не представляешь, какие сложности нас могут ожидать».

Брак – это череда дней, думал Левин. Он представлял себе утро Лидии. Сначала она надевала трусы потом лифчик. Наоборот бывало редко. Стоя в утреннем свете, жена стягивала с себя длинную футболку, служившую ей ночной рубашкой. Многие годы она застегивала лифчик спереди, а затем поворачивала его и натягивала на грудь. Позже до Левина дошло, что Лидия отказалась от этой привычки и теперь надевает бюстгальтер так же, как женщины в фильмах: прикладывает чашки к груди, а затем тянется назад, сложив руки, словно утиные крылья, и защелкивает застежку. Лифчики были самые разные: непрозрачные и плотные, вышитые, в горошек, полосатые, тонкие, с поролоновыми вставками, кружевные, атласные, черные, кремовые, красные, оранжевые. День за днем Лидия упаковывала свои идеальные груди в это скульптурное швейное изделие. Левин был готов на что угодно, лишь бы хоть раз в течение всего дня подержать ее груди.

Он задумался о том, как редко касался ее в те минуты, когда она одевалась и раздевалась. Жена казалась недосягаемым, далеким объектом безмолвного наблюдения, мимолетным видением стройных бедер и ягодиц.

В такие моменты Левин слышал звуковые вспышки Брайана Ино, легкие переборы, утренний мотив, легкий, как перья, искрящий, как нейлон. От природы Лидия не была человеком настроения. Совсем наоборот. Она отличалась неизменным оптимизмом, что так ему нравилось. И было необходимо. Искрил обычно он сам.

– У меня заболевание крови, – сообщила Лидия в первый же день их знакомства, объясняя причину своих головокружений и красных пятен, которые Арки заметил у нее на руках. Уже там, в этой маленькой студийной подсобке, Левин понял, что хочет жениться на ней.

Когда он впервые сделал Лидии предложение, она ответила:

– Не думаю, что мне следует выходить замуж. Моя болезнь передается по наследству. От нее умерла мама. Ты должен знать, что она может очень все осложнить. Не хочется тебя подводить. Смерть матери подкосила отца. Да и врачи в один голос говорят, что мне слишком опасно иметь детей. Если понадобится операция… В общем, дело дрянь.

– Я позабочусь о тебе, – сказал Левин.

Они поженились, а через год Лидия, увы, неожиданно забеременела. Это был огромный риск, но делать аборт ей и в голову не приходило.

– Чему быть, того не миновать, – сказала она.

И родилась Элис. Это были самые легкие роды в мире.

Дедушка и бабушка Левина умерли в тот же год, один за другим, с разницей всего в несколько дней, словно голова и хвост воздушного змея, который отправился в свободный полет. В последующие недели Левин так часто играл бетховенский пятый фортепианный концерт, что в течение нескольких лет Элис неизменно засыпала под него.

Небо потемнело, и Гудзон сделался свинцовым. Шум уличного движения, порывы ветра, бегуны, родители с колясками, подростки на роликах, влюбленные, великая река, катящая мимо свои воды и исчезающая в море. Город за спиной Левина расцвел ночными огнями. Жизнь – это песни Леонарда Коэна, решил он. Сначала трудная любовь, немного секса, изредка Бог. А потом жизнь ушла вперед. Ты пережил любовь, покончил с сексом и забыл о Боге.

Возможно, умение игнорировать – сильно недооцененное искусство. И даже решающий навык выживания. Не обращай внимания на пулевое ранение – и сможешь добраться до больницы. Не отвечай на телефонный звонок – и избежишь плохих новостей. Игнорируй воспоминания – и тебе не будет больно.

Левин подозревал, что вместо знака «Стоп», который, кажется, преследовал его с самого Рождества, был еще где-то знак «Идите» или «Поверните налево». Если бы он только мог увидеть его хоть краешком глаза, обязательно последовал бы в указанном направлении. Если бы только мелькнул белый кролик, он непременно бросился бы за ним. Если бы только Лидия вернулась домой и снова стала Лидией, он бы знал, что делать.

35

Вернувшись в Джорджию, Джейн Миллер смотрела трансляцию с веб-камеры, которая стала ее окном в атриум. Камера была установлена под таким углом, чтобы в нее попадал весь квадрат. На дальнем крае виднелись лишь скрещенные ноги, колени и брошенные на пол сумки ожидающих людей. Джейн получила письмо от потрепанного юриста Мэтью, милое и забавное. Потом пришла еще эсэмэска от молодой голландки Бриттики, писавшей докторскую диссертацию: «Скоро моя очередь. Я на нервах».

«Я часть этого сообщества», – подумала Джейн. Очереди она не видела, только девушку, сидевшую сейчас напротив Марины. Девушка то скрещивала, то опускала руки, то подавалась вперед, то откидывалась назад. Чесалась, снова скрещивала руки, но упорно сидела, словно Марина была ее противником в безмолвной битве характеров. Девушка сунула руки в карманы. Поерзала и опять скрестила ноги.

– Что ты пытаешься доказать? – громко спросила Джейн. – Зачем сидеть, если тебе так неуютно?

Но, несмотря на всю свою неусидчивость, девушка продолжала сидеть и, кажется, мстила Марине раздраженным взглядом. Марина, в свою очередь, была незыблемой скалой и любила свою визави независимо от происходящего. Джейн пристальнее вгляделась в девушку. Та показалась ей знакомой. Джейн открыла монографию о выставке, купленную в магазине МоМА. Перелистывая страницы, она отыскала фото девушки, сидевшей на краешке велосипедного сиденья, высоко на стене, с раскинутыми руками, совершенно обнаженной. Джейн показалось, что она очень похожа на молодую особу, сидевшую сейчас на стуле. Значит, эта молодая особа – из числа исполнителей перформансов Марины? Одна из тридцати актеров и актрис, прошедших у Абрамович специальную подготовку?

Средства массовой информации раскритиковали реконструкции, заявив, что молодым людям не хватает харизмы, привносившейся Мариной и Улаем в оригинальные перформансы. Возможно, под плащом у девушки ничего нет и она готова к работе, подумала Джейн. Девушка в последний раз раздраженно поерзала и встала. Ее тут же сменила Бриттика, которую безошибочно можно было узнать по фирменному розовому «бобу».

Зазвонил телефон, и Джейн сняла трубку.

– Привет, Боб, я сейчас немного занята, – сказала она. – Может, в пять? Отлично. Увидимся.

Бриттика устроилась на стуле напротив Марины. Марина подняла голову, и Бриттика стащила с себя летнее платье, под которым абсолютно ничего не было.

Джейн выпучила глаза, и с ее губ сорвалось ошеломленное «ой!».

Через несколько мгновений смотрители кинулись к Бриттике, подняли ее со стула и исчезли за пределами обзора камеры.

Бриттику сменил за столом пожилой мужчина. Марина, уже опустившая голову, снова подняла ее, встретилась взглядом с мужчиной, и действо продолжилось.

«О чем только думала Бриттика?» – дивилась Джейн. Она была уверена, что девушку сейчас держат в какой-то комнате и предъявляют обвинения… в чем? Публичном обнажении? Непристойном поведении? Но наверху тоже были обнаженные. Джейн надеялась, что ей дадут снова одеться, разрешат вновь обрести достоинство. Интересно, хлопали ли люди? Женщине даже пришла в голову мысль, не позвонить ли Бриттике, но что она скажет? «О чем ты только думала?» Господи, о чем ты только думала, девочка?

В пять вечера Джейн встретилась с Бобом, управляющим их фермы, и они обсудили итоги последнего месяца. С тех пор как Карлу поставили диагноз, Джейн много думала о химикатах, которыми ежедневно обрабатывали хлопок. Известно, что он вызывает рак, опухоли, мутации у рыб, птиц и людей. Это была одна из немногих вещей, которая на протяжении многих лет вызывала у них с Карлом споры, но споры прекратились, как только у него обнаружили опухоль. Джейн думала о своих работниках и гадала, сколько еще она сможет продержаться только потому, что мир нуждается в хлопке. Она говорила Бобу про органический хлопок, но с таким же успехом могла бы сказать, что он должен стать мусульманином.

Старшая дочь позвонила и пригласила ее на ужин. Джейн с радостью приняла приглашение. Было ужасно жарко и душно, а еды, к ее разочарованию, оказалось не так уж и много.

Когда Джейн возвращалась по вечерней прохладе домой, на небе светила поразительно желтая полная луна. Дом оставался таким же пустым и тихим, как и до ее ухода, кровать была все так же аккуратно застелена. Женщина сбросила с дивана на пол две подушки, просто чтобы создать ощущение, что что-то происходит. После дома дочери, у которой было трое шумных малышей, контраст был невыносим. Джейн никогда не думала, что будет скучать по грохоту и реву футбольного матча на телеэкране. По огромным таблицам, разложенным на кухонном столе (Карл вечно звал ее взглянуть на показатели, потому что не мог справиться с подсчетами самостоятельно).

Джейн снова села за компьютер и стала просматривать последние данные о прибылях и убытках, оценивая возросшие расходы и субсидии правительства, которые увеличили доходность. Через некоторое время она снова открыла сайт МоМА и изучила фотографии последних визави Марины. Их лица были до странности обнаженными, подумалось ей. Как эта сегодняшняя луна. Вся на виду.

Свидетельство того, что жизнь продолжается уже очень, очень давно, и до сих пор никто не знает, как это объяснить. Как объяснить тайну индивидуальности, противоречащую всем признакам того, что люди почти одинаковы. Многообразие физических различий и сходство устремлений – факт человеческого существования.