Текст книги "Музей современной любви"

Автор книги: Хизер Роуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Женщина в блузке с рисунком из мультяшных яблок взглянула на Левина и сказала:

– Дзё Хисаиси сейчас занят, и господин Исода подумал о вас.

Левин побледнел. Дзё Хисаиси? Это было все равно что не иметь возможности заполучить Говарда Шора и обратиться к тому, кто идет вторым номером. У Говарда Шора не было второго номера, и у Дзё Хисаиси тоже. Так же как у Клинта Иствуда или Эннио Морриконе. У Джона Уильямса. У Рэнди Ньюмана. Как композиторы они обитали в собственных стратосферах. Левин всегда мечтал попасть в эту лигу. Верил, что вполне достоин этого, и удивлялся, почему это до сих пор не произошло. Может, он гений, но никто этого не понимает. Как не понимали Ван Гога или Прокофьева. А может, и не гений. Этот вопрос столь сильно его беспокоил, что он отказывался над ним размышлять. И вот теперь кто-то хочет, чтобы он написал саундтрек для сказки?

– Как вы знаете из сценария, это миф, легенда. Мы хотим, чтобы вы создали образ древнего леса, существующего вне времени, но окруженного миром, который ему угрожает.

– Я прочел сценарий.

– Да. Вы когда-нибудь видели, как рыба превращается в женщину? – мягко спросил Исода. – Когда были ребенком?

– Нет.

– А я, кажется, когда-то видел. Поэтому и влюбился в эту историю. Почувствовал, что она моя. Я провел в лесах немало времени, и мне представляется, что время действительно начинается там. Быть может, и истории тоже. «Осина тонкая дрожит, // И ветер волны сторожит. // Река от острова бежит…»^[17]

«Японский ребенок, читающий Теннисона?» – удивился про себя Левин.

Как все смешалось в этом мире.

Левин просмотрел разложенные перед ним эскизы. Стройная черноволосая женщина стоит на берегу реки. Женщина ныряет в реку и превращается в рыбу. Белый медведь нежно держит ребенка.

– Изумительные рисунки, – проговорил Левин.

– Спасибо, – ответил Исода.

– Они ваши? – поинтересовался Левин.

Режиссер кивнул.

– Вы ведь знаете, что раньше я никогда не писал музыку для мультфильмов.

Глаза Исоды, темные, как мокрый камень, внимательно воззрились на Левина.

– А я еще не снял ни одного художественного фильма. «Унесенные призраками» – тоже мультфильм. Но не совсем детский. Вам он известен?

– У меня есть дочь, – ответил Левин. – Она была фанаткой студии «Гибли».

– И какие же у нас сроки? – вставил Хэл, взглянув на Левина и ободряюще кивнув.

– Как видите, господин Исода сейчас работает над рисунками, – сказала Яблочная Блузка. Ее маленькие идеальные губы были накрашены розовато-сиреневой помадой. – Господин Исода создаст все ключевые образы для команды мультипликаторов. Он также написал сценарий по книге.

Вторая женщина, в желтой шелковой блузке, кивнула и подхватила:

– Студия «Идзуми» оказывает огромное доверие господину Исоде.

– Я большой поклонник Хаяо Миядзаки, – сказал Исода. – Который, разумеется, сам пишет сценарии, рисует и режиссирует все свои фильмы. На этот раз я взял сюжет из литературы, но, если работа удастся, возможно, мне посчастливится поставить фильм по собственному сценарию.

– Итак, сроки, – напомнила Яблочная Блузка.

– Кажется, это слово означает, что вы располагаете либо временем, либо деньгами. Бюджет небольшой. Поэтому мы хотели бы дать вам время, мистер Левин, – серьезно сказал Исода. – Полагаю, это большая редкость.

Левин кивнул.

Желтая Блузка заметила:

– Студия одновременно осуществляет несколько проектов, и, по правде говоря, «Кава» интересует «Уорнер» меньше всех остальных. Но господин Исода намерен доказать, что они ошибаются.

Яблочная Блузка придвинула к Левину диск.

– Здесь кое-какие из прошлых работ господина Исоды. Музыкальные клипы. Короткометражки. Несколько игр. Это для вас.

– Как бы то ни было, – подал голос мужчина в полосатом костюме, до сих пор молчавший, но теперь заговоривший с неожиданным бронксским акцентом, – сегодня девятое февраля. Мы планируем закончить работу над анимацией к тридцатому апреля и хотели бы получить черновой саундтрек к двадцатому мая. Когда мистер Исода будет удовлетворен, мы обсудим с вами схему работы.

Исода кивнул и улыбнулся Левину:

– Я бы хотел, чтобы мы создавали музыку и изображения вместе.

– А что с датой выхода? – поинтересовался Хэл.

– Это зависит от «Уорнер», – ответил Исода. – Надеюсь, следующий февраль, когда люди после рождественских блокбастеров будут готовы к чему-то более… вдумчивому.

– Вы предпочитаете записывать музыку в Нью-Йорке?

– Как вам будет угодно. Можете приехать в Токио. – Исода снова улыбнулся. – Я бы очень хотел записывать в Токио, но, разумеется, это создаст для вас некоторые трудности, мистер Левин. Быть может, тогда я смогу прогуляться с вами по нашим лесам. Давайте обсудим это позднее.

Левин задумался об альбоме, с которым уже начал возиться. Но может быть – может быть! – он все-таки сможет заниматься им на досуге. Неплохо было бы взяться за эту работу. Возможно, она привнесет в его жизнь некую упорядоченность.

– Мистер Левин, если вы согласитесь сочинить саундтрек, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вы гордились этой работой.

Левин внимательно оглядел нетерпеливое лицо молодого человека.

– Одну минуту, – произнес он и вышел. Отыскал туалет, закрылся в кабинке и прислонился головой к кафельной стене. Левин не мог сказать, почему вдруг заплакал, лишь подумал, что это, вероятно, самый печальный момент в его жизни.

В Исоде с его пылкостью было нечто до смешного невинное. Левин вспомнил, как работал над своим первым фильмом: он тоже был полон пылких надежд. Остались ли они у него, эти надежды? Как он будет заниматься этим без Лидии? Он хотел, чтобы жена вернулась домой. Но если она окажется дома, Левин никогда уже не сможет согласиться ни на этот фильм, ни на какой другой. Лидия приняла решение за него. Теперь он должен этим пользоваться. Иначе цена окажется непомерно высокой.

Стена под его щекой была холодная и белая. Левин прижался к ней, точно к обломку доски в бушующем море, и беззвучно завыл. Через некоторое время он взял себя в руки, вышел из кабинки, умылся в раковине, вытер лицо и руки бумажным полотенцем, откинул назад волосы. Осознал, что выглядит очень плохо. Но внезапно это перестало иметь значение. Если они подумали, что он слегка не в себе, то были совершенно правы. Пройдя по пустому коридору, Левин вернулся в конференц-зал.

– Я возьмусь, – объявил он.

19

– Сегодня у меня последний день, – сказала Джейн, состроив грустную гримасу.

– Во сколько ваш рейс? – поинтересовался Левин.

– В пять вечера. Я буду сидеть до последнего.

Левин подумал, не сказать ли Джейн, что он, вопреки пределам человеческого слуха, слышит музыку, играющую на площади. Ту музыку, которая звучит, когда по мелководью бегают дети, или в вечернее небо над озером взлетает стая птиц, или солнечный свет падает на лепестки цветов. Временами ему чудилось, будто он слышит звуки ситара или ясную мелодию уда с его грушевидным корпусом и изогнутым грифом. Когда-то мальчиком, в Сиэтле, он пытался поймать музыку ветра. А ныне стал человеком, который пытается ухватиться за возможность, прежде чем та выскользнет из пальцев.

– Интересно было бы посмотреть, как нарисовала бы Марину Фрида Кало, – проговорила Джейн. – С какими орудиями истязания она могла бы изобразить Абрамович, сидящую на стуле? Помните, как прошлой зимой в Вашингтоне замерз Зеркальный пруд перед мемориалом Линкольна и люди ходили по воде прямо там, на Капитолийском холме? Вы видели фотографии? Я была поражена, усмотрев в этом нечто библейское. А здесь… здесь люди приходят и садятся перед ней, и это тоже немного по-библейски.

Левин кивнул, все еще прислушиваясь к музыке, звучавшей в его голове.

– Помните Бриттику, докторантку, которую я представила вам в очереди? Китаянку из Амстердама, с розовыми волосами? Мы говорили о том, что люди стоят перед Поллоком на четвертом этаже минуту-другую и идут дальше. Но они же задерживаются тут и часами наблюдают за Мариной. Многие из нас приходят снова и снова. Взгляните-ка! – Она указала на толпу, стоявшую по периметру квадрата, и длинную очередь желающих занять место за столом. – Они приехали отовсюду. Из Лондона, Ирландии, Франции, Португалии, Египта, Израиля, Вены, Австралии. Они расходуют драгоценное время в Нью-Йорке на то, чтобы раз за разом возвращаться сюда. Я никогда не видела, чтобы кто-то тратил столько времени на разглядывание произведений искусства.

Левин кивнул.

– У нее усталый вид, правда? – спросила Джейн. – Полагаю, сотни глаз, смотрящих в твои глаза, вполне способны изнурить.

Марина выглядела особенно бледной, глаза покраснели, словно она заболевала. Кожа приобрела восковой оттенок. Атриум заполнила обеденная толпа. За стол сел очередной участник. У него была бритая голова и широкое, живое лицо.

– Зачем я здесь? – проговорила Джейн. – Думаю, мы по-прежнему стремимся получить ответ на этот вопрос. Может, именно для этого мы сюда и приходим. Может, нам кажется, что она знает ответ.

Левин взглянул на собеседницу и уже собирался было ответить, когда пышная юная особа в обтягивающей рубашке с узором из «огурцов», сидевшая по другую руку от него, спросила, словно требуя, чтобы он разрешил мелкий спор:

– Что вы в этом видите?

Левин пожал плечами:

– Много чего.

– Мне кажется, – сказала девушка, – она похожа на дерево, пустившее здесь корни. На серебристый эвкалипт.

– Типично девчоночье сравнение, – заявил сидевший рядом с ней молодой человек, ухмыляясь Левину.

– Ну а по-твоему, на какое дерево она смахивает? – спросила девушка своего спутника.

– Не знаю. На что-нибудь экзотическое. Скажем, баобаб.

– А по-вашему? – настаивала девушка, обращаясь к Левину и Джейн.

– О, быть может, на араукарию, – рассмеялась Джейн. – Арки?

– Я не разбираюсь в деревьях, – ответил он.

Молодые люди вернулись к своему разговору. Джейн умолкла, сосредоточившись на наблюдении за двумя людьми в центре атриума, которые разглядывали, точнее сказать, пили друг друга.

Левин подавил зевок. Он плохо спал. Проснулся посреди ночи, в пять минут второго, и уже не сумел заснуть. Поднялся, посмотрел серию «Клана Сопрано». Сделал вялую попытку помастурбировать, сидя на диване, но потом бросил это занятие. Казалось, оно требует слишком много усилий, и ему не хотелось вызывать для такой цели образ Лидии. В конце концов Арки надел наушники и отправился работать в студию. Проигрывал старые композиции, обдумывал концерт, который мог бы устроить однажды, представив лучшие свои сочинения. Размышлял, какой клуб снимет и кого из гостей пригласит.

Город, невзирая на поздний час, оживленно гудел. Племя ньюйоркцев прожигало жизнь. Стоя у окна, Левин ощущал покатость мира и надеялся, что кто-нибудь бросит ему веревку и втащит его наверх.

Неделю назад он побывал у врача, и ему выдали крем от сыпи на руке. Это был не их семейный терапевт доктор Капелус, а его заместитель на время отпуска. Он предложил сделать обычные анализы крови и мочи, просто на всякий случай. Когда пришли результаты, оказалось, что у Левина повышен холестерин, однако в пределах возрастной нормы. Никакого лечения не требовалось. Почки функционировали хорошо. Давление сто тридцать на восемьдесят, пульс семьдесят четыре. Все отлично. «От бессонницы помогают физические упражнения, – заметил врач. – Потливость может вызваться кофеином. Но в жизни много опасностей, подстерегающих мужчин старше пятидесяти. Самая коварная из них – стресс. Физическая активность – ваш лучший друг. Кроме того, это поможет держать в норме вес. И не увлекайтесь мороженым. Вы плаваете, играете в теннис, ездите на велосипеде?» – «Да, играю в теннис», – ответил Левин, вспомнив о предложении Хэла возобновить их летние матчи.

Врач посоветовал снизить потребление кофе. Или вообще отказаться от него месяца на полтора и посмотреть, поможет ли это восстановить сон. «Возможно, метаболизм стимулируют какие-то продукты? – поинтересовался доктор. – Едите слишком много красного мяса? Пьете мало воды в течение дня?»

Левин вот уже четыре дня обходился без кофе, но ничего не изменилось. Даже головная боль не прошла. И он по-прежнему просыпался по ночам. Он сказал Джейн:

– Вчера вечером я следил за новостной строкой, бегущей по экрану. Прочитал: «Мужчина, отправившийся купаться ночью, был найден туристами». Я не сразу понял, что пропустил последнее слово. На самом деле там было написано: «Мужчина, отправившийся купаться ночью, был найден туристами мертвым». Одно слово – и какая разница!

– Особенно для мужчины, – заметила Джейн.

Особенно для мужчины. Левин всю жизнь гадал, что его убьет. Роковая случайность? Или затяжная мучительная болезнь? Его тревожило, что он начинает все забывать. Заходит за чем-нибудь в спальню и не помнит, за чем именно. Отправляется на рынок, твердо зная, что ему нужно, и ловит себя на том, что бессмысленно пялится на прилавки. У него стало уходить больше времени на то, чтобы вспомнить названия фильмов, актеров и даже композиторов. Иногда нужное имя всплывало в памяти лишь назавтра и даже несколько дней спустя. К тому времени Левин уже успевал забыть, почему его мозг так настойчиво доискивался этого.

– По-моему, мы бы стали терпимее, – сказала Джейн. – Если бы чаще это делали. Вообразите, если бы в арабских странах, в Африке и даже у нас, в Америке, мужья и жены ежедневно смотрели друг другу в глаза. Или солдаты. Дети и учителя. Главы правительств. Возможно, было бы неплохо попрактиковаться на посторонних, прежде чем пробовать с кем-то очень близким… – Она рассмеялась. – В самом деле, вы только вообразите!

Левин думал о своем саундтреке к «Каве». Первую тему он назвал «Пробуждение». Зимний король встретил молодую женщину, живущую в лесу. Заколдованную женщину. Она прожила в чаще лет сто, а то и больше (в конце концов, это ведь сказка). Они полюбили друг друга, и у них родился ребенок. Но его появление на свет сделало женщину невероятно одинокой. Левин не знал, как подступиться к этому куску. Все, что он пробовал, казалось банальным.

В часы бодрствования между полуночью и рассветом ему казалось, что он нащупывает речной брод, идеально ровную дорожку из гладких камней, которая благополучно выведет его на другой берег. Река не проявляла ни доброты, ни благожелательности. А иногда вокруг был лед, и Левин замерзал. Лес был смертью, которая заросла жизнью. В те отчаянные часы, когда Левин понимал, что одинок как никогда в жизни, он был уверен, что потеряет из виду тропку, с которой сбился, и уже не сумеет отыскать среди деревьев обратную дорогу. Ни в пять минут второго, ни в семнадцать минут четвертого, ни в двадцать четыре минуты пятого он не бывал уверен в почве под ногами. И в каждой тени ему мерещилась Лидия.

– Если вы все-таки решитесь сесть перед ней, пожалуйста, напишите и расскажите мне об этом, – попросила Джейн. – Вот, я дам вам свой электронный адрес. – Она нацарапала контакты на клочке бумаги. – Когда я вернусь домой, все это будет казаться таким далеким и нереальным.

– Вы сможете смотреть прямые трансляции, – предложил Левин, указав на камеру на стене атриума.

– Я запишу и номер мобильного. Если соберетесь сесть, кинете мне эсэмэску? Я с удовольствием посмотрю.

– Конечно, – заверил Левин.

– Не думаю, что перед Мариной сидело много композиторов.

– Скорее всего.

Левин не мог дождаться, когда Джейн уйдет. Он ненавидел долгие прощания. И никогда не станет ей писать.

Джейн немного помялась и наконец сказала:

– Арки, мои родители были женаты шестьдесят лет. Мама никогда не бывала в Нью-Йорке. Она считала, что непременно заблудится. Отец несколько раз приезжал на гонки.

Левин кивнул, не понимая, зачем она это говорит, уже собравшись уходить.

– Ваша жена вернулась? – спросила Джейн.

– Нет.

– Это неизлечимо?

Левин взглянул на нее и удивился, увидев в ее глазах доброту.

– Да.

– Но вы все еще любите ее…

Левин кивнул:

– Люблю.

– Но вы пытались?

– Она оставила предельно ясные указания.

– Знаете, Арки, мы не очень хорошо знаем друг друга. Возможно, и не узнаем. Поэтому я просто выскажусь и уйду. Мы с Карлом прожили вместе двадцать восемь лет. Теперь я потеряла его, и у меня уже не будет возможности сказать ему все, чего я никогда не говорила. Осмелюсь дать вам совет, хоть и знаю, что мужчины этого терпеть не могут: вы должны испробовать все средства. Просто я ненавижу смотреть, как пропадает впустую любовь.

Одиночество – штука тихая, почти звуконепроницаемая, подумал Левин.

– Мне пора домой, – сказал он.

– Ладно, – проговорила Джейн и вздрогнула, когда Левин резко вскочил на ноги.

– Просто я что-то нащупал в музыке к фильму.

– Чудесно, – сказала женщина, тоже вставая. – Идите! Идите! Скорее!

Левин поцеловал ее в щеку.

– Что ж. Было…

Джейн улыбнулась:

– Спасибо. Было очень приятно с вами познакомиться, Арки. Сообщите мне, если решите сесть перед Мариной.

– Непременно, – ответил Левин и похлопал себя по карману, в который положил бумажку с ее адресом.

Дома Левин устроился в студии и занялся тем, чем занимался почти всю свою жизнь. Пробежался по клавиатуре арпеджио, модуляциями аккордов в миноре и мажоре, позволяя настроению овладеть им. Он увидел перед собой профиль Абрамович, ее бледное, молчаливое лицо. Увидел одинокую женщину посреди леса лиц. А потом услышал. Это была песня сердца, промежуток между одиночеством и близостью. Музыка леса и воды. Здесь, в нотах, таилась мелодия времени, одиночества и тоски по любви.

Пальцы летали по клавиатуре, по звонким, холодным черно-белым клавишам «стейнвея». По рукам пробежала волна энергии. Левин услышал тему, которая будет появляться и исчезать, соединяя между собой эпизоды фильма. Падающие на листья капли дождя, луна в небе и эта мелодия. Он уже понимал, как она будет переходить в другие темы. Уже прозревал, что станет с ней до и после. Он проигрывал ее раз за разом и видел женщину, которая днем была человеком, а ночью рыбой, соскальзывающей в воду на закате и выходящей из реки на рассвете; лес, начинавший искриться и мерцать, как только на деревья и папоротники, камни и птиц, лишайники и грибы вновь падал свет. Женщина стояла в бесконечной волне и держала в своих руках все истории мира.

Ему вспомнилась дворжаковская Девятая симфония ми минор, опус девяносто пять, печальные звуки рожков, пронзительные паузы. Но фортепиано увлекало, манило к солнцу. Это была история о том, как родился мир, как он изменится и как ничто уже не будет прежним.

20

Теперь, когда Левин наконец разобрался с собой и впустил музыку, я отправился посмотреть, как Джейн покидает Нью-Йорк. Есть художники, а есть популяризаторы. Я благословляю последних. В художественном процессе они исполняют роль смазки. Моторного масла для творчества. Остерегайтесь художника, который считает, что потерпел неудачу и его гений не получил того признания или награды, какое ему требовалось, а потому берется за преподавание. То же самое можно сказать о родителе или друге, который, ссылаясь на свою мудрость и опыт, говорит молодому художнику, что тот никогда не добьется успеха, что мир слишком велик, а он слишком мал, что его мечта не сбудется по самым обыденным причинам. Или о человеке, который, взирая со своей далекой от искусства колокольни, убежден, что мог бы стать великим, если бы писал, рисовал или снимал фильмы. В конце концов, так ли уж это трудно? Я заметил, что вариантов обсасывания несостоятельности не меньше, чем существующих моделей вилок. В каждой таится маленькая смерть, и первая реакция на такую смерть, как правило, гнев. Но Джейн не испытывала гнева. Джейн размышляла о шофере.

Она ощущала исходящий от него аромат. Вероятно, сандаловое дерево и нотка корицы. Она отметила ровную линию роста волос и слегка отяжелевшую шею над воротником белой рубашки. Ей хотелось расспросить его обо всем. Как он оказался в Нью-Йорке? Был ли он счастлив? Что он думает про Бога или про Аллаха? А про Обаму? Какое у него любимое блюдо? Что бы он сделал со своей жизнью, если бы ему снова было семнадцать? Но вместо этого Джейн сидела и наблюдала за тем, как горизонт с приближением предместий становится все ниже и широкая лента автострады под влажным бесцветным небом покидает город. Она подумала, что будет чудесно оказаться дома, среди внуков, которые забросают ее вопросами и ее собственные вопросы ненадолго отступят на второй план.

Джейн потратила шестнадцать дней, наблюдая за Мариной Абрамович, сидящей за столом. И видела, как люди раз за разом возвращались в атриум. Некоторые из них по нескольку часов ожидали своей очереди сесть перед Мариной. Многие не дожидались. На перформанс пришли сотни тысяч людей, чтобы посмотреть или принять в нем участие, а ведь прошла еще только половина. «В присутствии художника» будет продолжаться и без нее. Она не увидит окончания действа, но ей удалось стать его крошечной частичкой. Краем туфли в углу фотографии, размытым лицом в толпе.

Джейн вспомнила, как посетила место, где прежде находился Всемирный торговый центр. Масштабы увиденного ее потрясли. Не просто два здания, целый городской квартал был превращен в огромный котлован с гравием, загроможденный желтой строительной техникой. Лучше всего было бы разбить там огромный луг, подумала она. Насыпать высокий конический холм, с которого открывается далекий вид и можно размышлять, глядя на небо. Выкопать извилистый пруд. Джейн вспомнила виденный ею в журнале проект дождевой комнаты в Каирском музее. Она была предназначена для детей, которые, возможно, ни разу в жизни не видели разверзшихся небес и могли изучить здесь более сорока различных видов осадков.

Мир перенасыщен информацией, подумала Джейн. Невозможно не замечать в жизни странных случайностей. Слишком уж много совпадений: дороги похожи на артерии, здания – на пенисы, облака – на картины, война – на охоту, а вода – на мысль. Она задумалась, каково было бы подарить природе зеленый холм на месте, где некогда стояли башни-близнецы. Чтобы морской бриз овевал лица тех, кто придет оплакать погибших, помолиться и поразмышлять. Появление холма на Манхэттене стало бы маленьким чудом, ведь всего каких-то четыреста лет назад на этом острове не было ничего, кроме холмов и лесов. Но для дорог и фундаментов, сетей и подземных систем, транспорта и даже для ходьбы больше подходит плоский рельеф. Горы и холмы вытеснили в море, реки убрали под землю, леса пустили на древесину, птиц и оленей разогнали. Вернуть хотя бы один большой холм – это уже что-то. «Как отнесся бы к этому старина Девитт Клинтон?»^[18] – задумалась женщина.

Марина Абрамович привнесла в Нью-Йорк нечто новое. Она превратила себя в скалу в центре города, где сотни лет всё и вся пребывало в движении. Она привезла с собой свою европейскую и личную историю, историю своей семьи, и, как истинный нью-йоркский пионер, подчинила город своей воле. Причем сделала это с помощью искусства.

В аэропорту Джейн купила журнал «Космос» и стала ждать. Она устроилась в самолете, но рейс задержали на два часа. Женщина читала и наблюдала в иллюминатор, как с Атлантики надвигается ночь. Сидевший на соседнем месте молодой человек яростно тыкал в айпад и строчил эсэмэски по телефону, с головой уйдя в собственный мир. Наконец вылет разрешили. Стюардессы убрали ее бокал с шампанским, пустую бутылку из-под воды и обертки от закусок. Самолет начал движение по взлетной полосе, набирая скорость.

Джейн всегда казалось, что эта исступленная борьба с гравитацией бессмысленна и крылатый металлический объект с сотнями людей внутри гигантского вытянутого корпуса ни за что не вознесется в небо. Но чудо, разумеется, произошло. Они поднялись над Манхэттеном, над сетью взмывающих ввысь зданий, где-то внизу расстилалась огромная гавань со статуей Свободы. Насколько хватало взгляда, вдаль простирались огни – свидетельство бурлящей жизни. Самолет сделал круг, свернув сначала на север, потом на запад и наконец на юг. Джейн полетела домой.

Закрыв глаза и на мгновение снова оказавшись в атриуме, женщина спросила себя: если бы она все-таки села перед Абрамович, что бы она увидела или почувствовала? Может, не стоило оставаться всего лишь зрителем? Не упустила ли она возможность совершить что-то судьбоносное, некий акт мужества?

Джейн инстинктивно потянулась к руке Карла, чтобы сжать ее. Женщину охватило острое желание положить голову на плечо сидевшего рядом молодого человека. Хотя бы на миг притвориться, что рядом есть кто-то, кто любит ее.

«Возможно, я смогу вернуться ближе к концу, – подумала она. – Я смогу вернуться и увидеть Марину Абрамович в последний день, когда она встанет со стула. Как чудесно будет увидеть Марину Абрамович встающей со стула после семидесяти пяти дней сидения».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дни, когда ты работаешь, – лучшие дни.

ДЖОРДЖИЯ О’КИФФ

21

Левин сидел за кухонным столом уже шестнадцать минут. У него затекла шея. Он проснулся в половине пятого утра, а в пять пятнадцать, не придумав ничего лучше, отыскал в шкафу свои любимые черные спортивные штаны и белую футболку. Без четверти шесть он явился в студию на Лафайет к шестичасовому занятию по пилатесу. Его прошлогодняя преподавательница, как выяснилось, переехала в Аризону, впрочем, новая, Мэдди, была весьма любезна. Она сообщила, что у него перенапряжены мышцы задней поверхности бедра и ягодиц. Почти все его мышцы были перенапряжены и от этого делались еще более дряблыми. После занятия Левину показалось, что мир стал чище, ярче. Ему необходимо поработать над проприоцепцией, но Мэдди как будто была им довольна.

По дороге домой Левин завернул в кафе, где раньше никогда не бывал, позавтракал яичницей-болтуньей и кофе и нашел их весьма вкусными. Вернувшись в квартиру, он отодвинул от обеденного стола почти все стулья, а оставшиеся два поставил друг напротив друга. На один стул сложил несколько подушек с кровати. Этого оказалось недостаточно, пришлось добавить три красные диванные подушки и круглую белую думку из гостевой спальни. После этого Левин достал из шкафа свой черный кашемировый шарф и накинул на подушки.

– Привет, Марина, – произнес он.

Сходство было довольно поверхностное. Левин сел на стул напротив и попытался расслабиться. Он чувствовал себя немного глупо, но ведь никто его не видел. Усмехнулся своей идее соорудить волосы из шарфа, но тут же осекся. Вздохнул и уставился на белое лицо-думку. У него тут же зачесалось под левой лопаткой. Левин мягко повел головой влево и вправо. Почесал бровь, размял плечи, тщательно потерся одной, потом другой лопаткой о спинку стула, вновь расставил скрещенные было ноги и пошевелил пальцами. Затем опять постарался сесть совершенно неподвижно.

Левин попытался внушить себе, что с лица-подушки на него смотрят глаза Марины. Затем перевел взгляд на широкий балкон на крыше, видневшийся за стеклянными дверями. Он мог бы перемыть посуду и сесть за работу в студии. Или отправиться на прогулку, выйти в город. Но ему необходимо было разобраться с этим.

Он начал думать о том, что недавно прочитал в «Таймс» за завтраком. Оказывается, девятнадцатого апреля произошло много значительных событий. Взрыв в Оклахома-сити в тысяча девятьсот девяносто пятом году^[19]. Техасская бойня под Уэйко в тысяча девятьсот девяносто третьем^[20]. А еще девятнадцатого апреля началась американская революция.

Было много важных дат. День поминовения павших, Четвертое июля, День труда и Хэллоуин, День благодарения. Когда Элис была маленькой, они в течение многих лет снимали один и тот же дом в Мэне, куда перебирались после Дня поминовения. Обычно Левин приезжал лишь на два-три дня, а Лидия с дочерью оставались на несколько недель. Лето ему нравилось проводить в Нью-Йорке. Жаркие тяжелые ночи, липкие вечера с открытыми окнами. Блаженство, даруемое кондиционером, холодным душем и легким бризом с Гудзона. Тишина в квартире. Желанное многодневное одиночество. Потом он начинал скучать по Лидии и Элис. Когда Левин вспоминал те времена, в его памяти вставали Джон Колтрейн, Телониус Монк и крафтовое пиво.

Он снова попытался сосредоточиться на Марине, которая глазела на него с другого конца стола. Через некоторое время до него дошло, что он смотрит на стену застекленных шкафов. Дом выглядел так, будто здесь обитало целое семейство. Теперь он вполне мог бы управиться с одной чашкой, миской и тарелкой. Домработница Иоланда каждую неделю набивала холодильник едой, снабженной маленькими ярлычками. Дважды в неделю она разгружала холодильник, и все повторялось. Иногда Иоланда оставляла ему шоколадные пирожные или печенье. А в кладовке – запас всевозможных кошачьих лакомств для Ригби.

Лидия любила угощать друзей воскресными обедами. Новые друзья или старые – ей было все равно. Подготовка к приему гостей придавала ей бодрости, совсем как физические упражнения. У Левина не было такой потребности в людях, как у жены. Ее способность прилетать из Буэнос-Айреса или Сеула, а на следующий день приглашать на обед восемнадцать человек казалась ему почти непостижимой. Но такова была Лидия. Она жила так, будто у нее не было времени сбавить темп. И, по-видимому, правильно делала.

Пялившаяся на него подушка-Марина была совершенно неподвижна. Левин покосился на нее, и она попеняла ему за неугомонность. Он разжал сплетенные под столом пальцы и положил на колени. У него тут же зачесалась рука. А потом задница. Поясница затекла, начали ныть бедра. А все из-за пилатеса. Левин обнаружил существование всех этих маленьких мышц, которые никогда в жизни не работали; к завтрашнему дню они разболятся не на шутку. Единственным движением, которое, как он заметил, позволяла себе настоящая Марина, был легкий наклон вперед или назад. И едва заметные, очень медленные шевеления плечами и головой. «Что будет, если она замерзнет или вспотеет?» – спрашивал себя Левин. Будет терпеть, догадался он. Едва ли Абрамович могла приказать: «Эй, принесите-ка мне одеяло». То же касалось и мочеиспускания. Или, еще хуже, дефекации. Ей ведь наверняка в полдень хочется по-большому? Левин понятия не имел, как она с этим справляется. Может, просто сербы более закаленные по сравнению с другими людьми. Он пожал плечами и вытянул шею. В очередной раз нарушив правила.

К этому времени руки, лежавшие по бокам, отяжелели. Левин оглянулся и посмотрел на часы. Прошло семнадцать минут. Он вздохнул, пошевелился и выпрямился. Однако ноющая боль в ягодицах и бедрах становилась непереносимой.

Было бы куда лучше, если бы Лидия чем-нибудь швырнула в него, подумал Левин. Наорала. Побила, оставила какой-нибудь шрам, чтобы он потом мог смотреть на него и говорить: «Это было в тот самый день. Вот так. В тот самый день, когда она сказала, что больше не может со мной жить».