Текст книги "Законы границы (СИ)"

Автор книги: Хавьер Серкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Нет.

– Вам удалось узнать о ней что-нибудь?

– Нет.

– А о Марии?

– Она продолжала держаться когтями и зубами за свою известность или то, что от нее осталось – а осталось, как вы понимаете, совсем немного. Смерть Сарко и возобновление интереса к нему в СМИ позволили Марии снова забраться на пьедестал жены знаменитого человека и вновь пустить в ход душещипательную историю своей жизни с ним. Очередными лживыми россказнями она вернула себе некогда утраченные позиции, правда, лишь на недолгое время. С тех пор я о ней ничего не слышал. Могу только добавить, что со своей стороны делал все, чтобы не поддерживать этот фарс. Как меня ни уговаривали, я ни разу не согласился на участие ни в одном ток-шоу, где должна была появиться Мария. Я поступал так не по этическим соображениям, я не считаю себя выше Марии и даже ничего не имею против нее, а уж тем более – против ток-шоу. Каждый человек зарабатывает себе на жизнь как может. Мое дело – уголовный суд, а не моральный. Однако у меня не было ни малейшего желания выступать на телевидении с рассказами о своей жизни. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Разумеется. Только не ясно, почему после смерти Сарко и до настоящего времени вы отказывались говорить также и с серьезными журналистами – теми, кто готовит хроники, репортажи, документальные фильмы и биографии.

– По двум причинам. Во-первых, в то время у меня вообще не возникало желания говорить о Сарко, как и о Тере. Единственное, чего я хотел, – забыть их обоих. А во-вторых, я не доверяю журналистам, особенно серьезным журналистам или претендующим на то, чтобы называться серьезными. Они хуже всех. Именно они настоящие лжецы, а не желтая пресса. Журналисты из желтых изданий тоже лгут, но все знают, что они лгут, и никто не принимает их всерьез. Серьезные же журналисты лгут, прикрываясь правдой, поэтому им верят. Их ложь наносит намного больше вреда.

– Значит, только вы можете рассказать правду?

– Нет. Я могу рассказать часть правды.

– Почему же вы ее никому не рассказали? И почему в таком случае согласились сообщить ее мне? Я не журналист, но все-таки недалек от этого – ведь, в конце концов, я собираюсь написать книгу о Сарко.

– А разве вы не знаете? Ваши издатели ничего вам не говорили? Ладно, я вам все объясню, но это долгая история. Давайте перенесем ее на следующий день?

– Договорились. Следующий день, насколько я понимаю, будет последним?

– Да. Я расскажу вам финал истории.

12

Гамальо умер в последнюю ночь 2005 года. Или 2006-го? Да, 2006-го, потому что это произошло незадолго до моего выхода на пенсию. Тогда пресса кинулась на это событие, как стервятники в поисках падали. Журналисты пытались добиться интервью у меня, но я не стал с ними общаться. Но они все равно разыграли свой отвратительный спектакль: им было недостаточно того, что они сочиняли о Гамальо при его жизни и потом, после его смерти, когда он уже не мог защищаться, хотели продолжать придумывать про него небылицы.

Адвоката я потерял из виду на год или на полтора. Все это время он не появлялся в тюрьме. Я спросил про него, и мне ответили, что он не оставил работу, а просто перестал посещать клиентов. Позднее я узнал, что этим все не ограничивалось, и Каньяс, очевидно, был далеко не в порядке. Он не присутствовал на судебных заседаниях – вместо него всеми делами занимались его компаньоны, а сам приобрел славу нелюдимого и эксцентричного типа. Я давно проникся симпатией к Каньясу, и мне было очень жаль, что так произошло, его дело потерпело крах и стало для него ударом. Больше всего я сожалел о том, он не прислушался ко мне, упорствовал в своих иллюзиях и пытался вернуть Сарко к нормальной жизни.

– Вы считаете, что именно в этом заключалась причина проблем, возникших у Каньяса?

– Отчасти да. Я не говорю, что его неудачная история с той женщиной также не повлияла, однако с тех пор прошло много времени, и логично, что к моменту смерти Гамальо все это было уже забыто. Крах надежд – это очень тяжело, настоящий яд, способный отравить существование, а Каньяс чувствовал, что с Гамальо он потерпел полный крах – и это после того, как он столько в него вложил. На мой взгляд, проблема Каньяса состояла в том, что он верил в легенду Сарко и решил спасти знаменитого преступника, символа своего поколения. Провал этого дела стал для него ударом: люди, привыкшие к успеху, с трудом переносят постигшую их неудачу. Каньяс был совершенно раздавлен провалом и, возможно, испытывал чувство вины.

– Почему вы так думаете?

– Каньяс долго не мог вернуться к своей привычке посещать клиентов, но позднее вновь стал это делать. Я случайно встретился с ним в тюрьме. Мы столкнулись в коридоре, когда я вышел из своего кабинета в конце рабочего дня. «Сколько лет, сколько зим, сеньор адвокат! – воскликнул я. – Мы уже начали скучать по вам». Каньяс посмотрел на меня с недоверием, словно подозревая, что я над ним насмехаюсь, но потом его губы тронула улыбка. Выглядел адвокат не так, как раньше: на нем по-прежнему был безупречный костюм, но он сильно похудел, и в его волосах было полно седины. «Я взял отпуск», – пояснил Каньяс. «Я тоже через пару месяцев последую вашему примеру, – сказал я. – Только мой отпуск будет намного более долгим». «Выходите на пенсию?» – кивнул он. «Да», – подтвердил я. Это была правда, однако предстоящий выход на пенсию вовсе не делал меня таким счастливым, каким я пытался казаться в те дни. С одной стороны, я был доволен, но, с другой, подобная перспектива вселяла в меня беспокойство. У меня наконец-то появлялась возможность отдохнуть и заняться восстановлением пошатнувшегося здоровья и расшатанных нервов, однако я не представлял, чем стану заниматься и что вообще будет с моей жизнью. Мне пришло в голову, что я, как и Каньяс, в некоторой мере заслуживал жалости, но я подумал о том, что нет ничего отвратительнее, чем считать себя заслуживающим жалости. Мы с Каньясом продолжали наш разговор, и он спросил: «Могу я пригласить вас на кофе?» «Мне очень жаль, – ответил я, – но этим утром я сдал свою машину в ремонт, и мне нужно забрать ее до закрытия автосервиса». «Если хотите, могу вас туда отвезти», – предложил Каньяс. «Спасибо, – произнес я. – Я собирался вызвать такси». «Соглашайтесь!» – улыбнулся он.

Автосервис находился на другом конце города, на выезде, ведущем в аэропорт по Барселонскому шоссе. Не помню, о чем мы беседовали в пути, но уже за городом, огибая Форнельс-парк, Каньяс завел речь об одном из своих клиентов, недавно поступившем в тюрьму, – бывшем работнике автозаправки, которому мы оказывали всяческую поддержку и защиту. Потом вспомнил о Гамальо, который был последним его клиентом, пользовавшимся подобными особыми условиями. У меня создалось впечатление, будто он специально упомянул о том человеке, чтобы перевести разговор на Гамальо. Адвокат признался мне, что его удручало произошедшее с Гамальо и ему было жаль, что тот не смог провести последние годы своей жизни на свободе. Потом он добавил: «По крайней мере, у нас с вами совесть чиста. Ведь мы сделали для него все что могли». Я ничего не ответил. Мы ехали между двумя рядами мастерских и стоянками автодилеров, затем свернули направо в переулок, к автосервису «Рено». Каньяс остановил машину у входа и продолжил: «Мне кажется, что это так. В данном случае почти у всех совесть чиста. Ему предоставлялось множество возможностей, но он ими не воспользовался. Во всем виноват он сам, а не мы». Я уловил странное несоответствие между его успокоительными словами и тревожным взглядом. У меня мелькнула мысль: была ли наша встреча в тюрьме случайной или спланированной Каньясом? Действительно ли была спокойна совесть того, кто твердил, что она спокойна? Не винил ли себя человек, упорно пытавшийся оправдаться, хотя никто его не думал обвинять? Я смутно ощутил муки Каньяса, решив, что пока не удалось вырваться из этого лабиринта и наш разговор с ним не являлся случайностью. Он надеялся получить от меня слова поддержки.

Я снова почувствовал жалость к нему и к себе и разозлился из-за этого. «Помните, что я сказал вам о Гамальо, когда мы впервые говорили о нем? – спросил я. – А ведь я оказался прав. Да, нашей вины в этом провале нет. Однако вам нужно оставить наконец свое заблуждение: у Гамальо вообще не было шансов. Ни единого. Мы предоставили ему все возможности, но он ими не воспользовался. Вы были его другом и можете понять это лучше, чем кто-либо другой. Вы понимаете это?»

Я кинул взгляд внутрь автосервиса. Оставалось буквально несколько минут до его закрытия, и в застекленном офисе находился лишь один механик, перебиравший бумаги. Я вздохнул и отстегнул ремень безопасности. «Позвольте сказать вам одну вещь, адвокат, – произнес я и подождал, пока он заглушит двигатель, прежде чем продолжить: – Я говорил вам когда-нибудь, что я из Толедо? Мои родители тоже оттуда. Мать умерла, когда мне исполнилось пять лет. У отца не было родственников, и он больше не женился, поэтому ему пришлось самому взять на себя заботу обо мне. Он был уже немолод, и за плечами у него была война – проигранная война. А после нее к тому же он провел несколько лет в тюрьме. Отец работал в магазинчике скобяных изделий неподалеку от площади Сокодовер, и после школы я всегда отправлялся к нему. Садился на табурет перед столиком у прилавка и делал уроки, дожидаясь, пока отец закончит свою работу и мы пойдем домой. Это повторялось каждый день в течение десяти лет. Потом, незадолго до своего шестнадцатилетия, я получил стипендию и поехал заканчивать школу в Мадриде. Сначала я очень скучал по отцу и своим друзьям, но когда началась учеба в университете, у меня пропало желание возвращаться в Толедо. Конечно, я любил отца, но немного стыдился его. А вскоре наступил момент, когда я стал стремиться видеть его как можно реже. Мне нравилась жизнь в Мадриде, а отец жил в Толедо. Я чувствовал себя победителем, а он в моих глазах являлся неудачником. Я был благодарен отцу за то, что он меня вырастил, и если бы он не умер так рано, позаботился бы о том, чтобы он ни в чем не нуждался в старости. Однако я не чувствовал себя в долгу перед ним, не считал, что отец имел для меня какое-то значение или оказал на меня какое-либо влияние. В общем, обычная история между родителями и детьми. Зачем я вам все это рассказываю? – Я сделал паузу и снова взглянул на автосервис: дверь его все еще была открыта, и механик еще не ушел из застекленного офиса. – Я рассказываю вам это потому, что мой отец никогда не говорил мне, что хорошо, а что плохо, – продолжал я. – В этом просто не было необходимости. Прежде чем я вообще начал что-либо понимать в жизни, я уже знал, что хорошо – это ходить каждый вечер в скобяную лавку, делать уроки, сидя на табурете рядом с отцом, и ждать, пока магазинчик закроется. К «плохому» могло относиться все что угодно, но я точно знал, что именно было хорошо». Я снова помолчал, но на сей раз не кинул взгляд в сторону автосервиса, а продолжал смотреть на Каньяса. В конце концов я заключил: «Гамальо никто не учил ничему этому, адвокат. Его учили противоположному. Но кто может поручиться, что это было неправильно? Кто может с уверенностью сказать, что в случае Гамальо то, что мы называем добром, являлось злом, а то, что мы называем злом, было добром? Вы уверены, что добро и зло одинаковы абсолютно для всех людей? Мог ли Гамальо вообще стать другим? Каковы были шансы у мальчишки, родившегося в бараке и в семь лет попавшего в исправительный дом, а в пятнадцать – в тюрьму? Никаких. Разве что если бы произошло чудо. Но с Гамальо не вышло никакого чуда. Вы попытались совершить его, но оно не случилось. Вы абсолютно правы: никакой вашей вины в этом нет».

Адвокат ничего не ответил: он лишь потряс головой, словно соглашаясь с моими словами или просто не желая с ними спорить; после этого мы сразу же распрощались. Я вошел в автосервис, а он завел мотор своей машины и уехал.

– Это был последний раз, когда вы видели Каньяса?

– Нет. С тех пор мы встречались иногда. Например, недавно, в супермаркете «Иперкор»: адвокат был один, а я со своей женой, но тогда мы уже не разговаривали с ним о Гамальо.

– Позвольте задать вам последний вопрос?

– Пожалуйста.

– Вы были искренни с Каньясом в тот день? Сказали ему все, потому что действительно так думали или просто из сочувствия? Чтобы он не ощущал себя виноватым и раздавленным, желая помочь ему выбраться из лабиринта?

– Вы имеете в виду мои слова о том, что у Гамальо не было ни единого шанса?

– Да. Вы действительно так считаете?

– Не знаю.

Эпилог
Настоящая история Лян Шань По

В последнюю нашу встречу вы сказали, что сегодня закончите свою историю. Вы обещали рассказать, почему – вместо того чтобы писать самому – согласились на то, чтобы это сделал я.

– Сейчас я вам все быстро расскажу.

Не надо торопиться, ведь это наш последний день.

– Да, но прошло уже много времени с тех пор, как начались наши встречи, и за этот период я осознал: то, что я считал концом истории, на самом деле вовсе не являлось таковым. Итак, перейду к сути. Я уже упоминал о галантных ужинах, которые Кортес с женой иногда устраивали для меня у себя дома? Теоретически они должны были служить для того, чтобы найти мне пару, да и практически тоже, хотя это был просто предлог для наших встреч по вечерам в субботу. И вот в одну из суббот приглашенными дамами оказались две женщины лет тридцати, недавно основавшие маленькое издательство, для которого жена Кортеса переводила какую-то популярную книгу по философии.

– Мои издательницы.

– Они самые – Сильвия и Нерея. Они мне понравились, и, как бывало обычно на ужинах, к десерту Кортес с его женой перевели разговор на дела моей конторы, чтобы я чувствовал себя как можно комфортнее. Их невинное покровительство раздражало меня, но в тот вечер я с удовольствием воспользовался им, чтобы покрасоваться, и, когда мы дошли до кофе и напитков, принялся рассказывать о Сарко и о своих отношениях с ним. Никогда прежде я не говорил об этом с Кортесом и его женой, хотя им было известно, что в юности я состоял в банде Сарко, и они знали все перипетии моей работы в качестве адвоката Сарко. В общем, мы говорили только об этом, засидевшись до двух часов ночи.

На следующий день, в воскресенье, я проснулся поздно и сразу пожалел о том, что накануне рассказал свою историю двум малознакомым женщинам. Пару раз я даже звонил Кортесу, и тот пытался успокоить меня, заверяя, что прошлой ночью я не сказал ничего предосудительного. Напротив, моя история произвела большое впечатление на издательниц. В понедельник утром мне позвонила Сильвия и поинтересовалась, можем ли мы пообедать вместе как-нибудь на неделе, добавив, что хочет сделать мне одно предложение. «Что за предложение?» – спросил я. Сильвия ответила, что расскажет мне об этом при встрече. «Ну, скажи хотя бы в общих чертах, – настаивал я. – Не томи». «Мы хотим, чтобы ты написал книгу о Сарко», – объяснила она. Едва услышав это, я уже знал, что приму предложение. Накануне я не зря рассказывал Сильвии и Нерее о своих отношениях с Сарко. Хотел убедить их в том, чтобы они сделали мне то предложение, какое я от них в результате получил. Мне было немного стыдно за свою хитрость, и, чтобы Сильвия и Нерея не догадались о том, что попали в расставленную мной ловушку, сначала отверг их предложение. Сказал Сильвии, что не представляю, как им могла прийти в голову подобная идея, благодарю их за предложение, но принять его не могу. Потом, словно нехотя, пояснил: «Понимаешь, ведь я умею говорить, но вовсе не мастер писать. Да и вообще, о Сарко уже было сказано абсолютно все». «Именно поэтому ты и должен написать книгу, – произнесла Сильвия. – О Сарко сказано все, но это ложь. Ты сам так заявил в субботу. Ты можешь рассказать о нем нечто правдивое. А что касается того, что ты якобы не мастер писать, то об этом не беспокойся: писать легче, чем говорить. Когда говоришь, то не можешь ничего исправлять, а когда пишешь – запросто. Кстати, Кортес поведал нам, что ты начал писать мемуары». Вот что сказала мне Сильвия, и только тогда я с облегчением осознал, что для нее и Нереи тот галантный ужин являлся скорее деловым, и в сложившейся ситуации моя жажда писательства удачно совпала с предпринимательским рвением начинающих издательниц. «Это не мемуары, – поправил я Сильвию, готовый перестать делать вид, будто мне вовсе этого не хотелось. – Всего лишь наброски, фрагменты, отрывки воспоминаний, и там речь идет не только о Сарко». «Не имеет значения! – с энтузиазмом воскликнула Сильвия. – Это ведь твоя книга, начал писать ее до того, как мы обратились к тебе со своим предложением. Теперь тебе остается закончить все отрывки и сшить их воедино».

Честно говоря, я тоже загорелся данной идеей. Настолько, что после обеда с Сильвией на следующий день взялся за работу и целый месяц все вечера и ночи напролет занимался написанием книги. Однако вскоре стало ясно, что это мне не под силу – прежде всего потому, что, хотя я писал чистую правду, все у меня выходило так, будто это не более чем вымысел. Я решил отказаться от затеи. Тогда-то Сильвия и предложила мне такой вариант: чтобы я рассказал свою историю другому человеку, а тот, в свою очередь, создал бы на ее основе книгу. Мне эта идея понравилась. Я подумал, что, если история правдива, то не важно, кто ее напишет, а со временем пришел к мысли, что даже лучше, что ее напишет кто-то другой, далекий от всего этого и способный вести повествование отстраненно.

– Как я, например?

– Да.

– Значит, вы предложили мою кандидатуру?

– Нет, Сильвия или Нерея. Но окончательное одобрение зависело от меня, как и определенные условия. Через несколько дней после того, как я согласился на предложение Сильвии, она позвонила мне и сообщила, что у нее есть прекрасная кандидатура на выполнение работы. На следующее утро я получил вашу книгу о преступлениях в Айгуаблаве. Раньше я не слышал о вас, но за тем случаем следил по газетам, и книга мне понравилась. В ней все действительно было похоже на правду. По крайней мере, ваша версия событий совпадала с версией судьи.

– Это было не трудно.

– Нет, но о той истории ходило много вымыслов, и меня порадовало, что вы не позволили себе соблазниться ими и не поддались искушению все это воспроизвести. Я решил, что вы не только умеете писать, но и на вас можно положиться.

– Спасибо. Должен заметить, что в моем случае в этом нет ничего особенного: просто я из тех, кто считает, что вымысел сильнее реальности, но реальность богаче вымысла.

– В общем, сейчас мы уже подобрались почти к финалу.

– Почти?

– Финал произошел пару недель назад, после нашей с вами последней встречи. Однажды, когда мы с Губау находились дома у одной нашей клиентки, которую собираемся защищать на суде по обвинению в растрате, я получил эсэмэску: «Привет, Гафитас. Это Тере. Приезжай ко мне как можно скорее». Далее адрес квартиры на улице Мимоса в Ла-Фон-де-ла-Польвора и в конце приписка: «Это над снэк-баром «Хосе и Хуан». Жду тебя». Я убрал телефон и попытался вновь сконцентрироваться на объяснениях нашей клиентки, но понял, что не в состоянии улавливать ничего из того, что она говорила, и прервал ее. «Простите, – произнес я, поднимаясь. – Возникло непредвиденное обстоятельство, мне нужно уехать». «Что случилось?» – встревоженно спросил Губау. «Ничего, – ответил я. – Заканчивай без меня, потом вернешься на такси. Завтра поговорим в конторе».

Было около семи вечера, и мы находились в Амере, поэтому в Ла-Фон-де-ла-Польвора я приехал в половине восьмого. Район произвел на меня то же впечатление, что и всегда: бедность и грязь. Но люди вокруг казались вполне довольными жизнью. Я увидел компанию детей, скакавших на пыльном матрасе, нескольких женщин, примерявших платья, вывешенные в фургончике, группу мужчин, куривших и хлопавших в такт звучавшей румбе. Я быстро нашел снэк-бар «Хуан и Хосе», находившийся на первом этаже здания с желтоватым фасадом. Припарковав машину, вошел в дом.

В подъезде я попытался зажечь свет, но лампы не загорелись, и мне пришлось подниматься в темноте, держась за обшарпанные стены. Запах на лестнице стоял отвратительный. Добравшись до двери квартиры, указанной Тере, я нажал кнопку звонка, но он тоже не работал. Я хотел постучать и вдруг заметил, что она не заперта. Я распахнул ее, миновал крошечный коридор и оказался в маленькой комнатке. Тере сидела в старом кресле, закутав ноги покрывалом, и смотрела в окно. Она сразу повернулась ко мне и улыбнулась: «Привет, Гафитас! Как ты быстро». Тере провела рукой по растрепанным волосам, пытаясь привести их в порядок, и добавила: «Почему не предупредил, что приедешь?» Я заметил, что она изменилось. Тере выглядела очень плохо: изможденная, с огромными темными кругами под глазами и выступающими скулами. Ее губы, прежде такие полные и яркие, теперь были иссохшими и бледными, и она тяжело дышала ртом. Вместо того чтобы пояснить, что я приехал так быстро, потому что она попросила меня, я спросил: «Что ты здесь делаешь?» «Что я могу здесь делать? – усмехнулась Тере. – Я тут живу, это мой дом». Однако это меньше всего походило на дом, скорее на какой-то заброшенный гараж. Стены комнаты были серые, покрытые пятнами от сырости; мебели практически никакой – лишь пластиковый стол, пара стульев и на полу, перед Тере, старый выключенный телевизор. Кроме того, на полу валялись газеты, окурки и пустая литровая бутылка из под кока-колы. Тере словно не замечала этого хаоса. Она сидела в халате, сложив руки на коленях, и под халатом у нее была видна розовая ночная рубашка. «Ты можешь ходить?» – спросил я. Тере посмотрела на меня: глаза у нее были мутно-зеленые, потухшие. «Ты не можешь оставаться здесь, – произнес я. – Где твое пальто? Мы поедем домой». «Я никуда не поеду, Гафитас, – заявила она. – Я же тебе сказала, что это мой дом». Я пристально посмотрел на нее; теперь она была очень серьезна. «Давай, – промолвила Тере, махнув рукой. – Возьми стул и садись сюда».

Я сел перед ней и взял ее за руки: они были исхудавшие и холодные. Тере повернулась к окну. Сквозь грязные стекла виднелись задворки двух многоквартирных домов, где валялись кучи мусора и выброшенного хлама. Несколько детей играли в футбол на пустыре, а еще дальше, привязанная веревкой к столбу, паслась ломовая лошадь. Небо затянули темные, похожие на скалы облака. Я спросил Тере, больна ли она; Тере ответила, что нет. У нее была простуда, но она уже выздоравливала, хорошо питалась, и ей обеспечивали нужный уход. Так сказала Тере, но, поскольку много объяснений убеждают меньше, чем одно, я ей не поверил. «Скоро придет Хулиан», – добавила она. Я не стал уточнять, кто такой Хулиан. Мы помолчали, а потом я спросил, почему она оставила меня после смерти Сарко, почему исчезла. Прежде чем ответить, Тере высвободила свои руки из моих и снова откинулась на спинку кресла. «Я не знаю, – ответила она. – Да и вообще, ты этого не поймешь». Затем, словно желая сменить тему, Тере заговорила о Ла-Фон-де-ла-Польвора. Она знала, что я бывал там по работе, и спросила, как мне район. «Как всегда, – ответил я. – Город меняется, но здесь все остается по-прежнему». Тере кивнула с задумчивым видом, провела языком по губам и улыбнулась. «Прямо как у меня», – заметила она. Я спросил, что она имела в виду. Тере пожала плечами и кинула взгляд в окно. «Что ж, – произнесла она. – Я ведь тоже пыталась измениться, правда?» Увидев недоумение на моем лице, пояснила: «Измениться, перестать быть той, кем была, стать иной. Я пыталась. Жила в другом месте, пробовала учиться, встречалась с тобой, с Жорди, да и вообще… И что? Я была идиоткой, думала, это получится. Но в результате – опять здесь». Тере сделала паузу и добавила: «На Лян Шань По». Она улыбнулась – на сей раз широко и почти весело – и, прежде чем я успел оправиться от удивления, спросила: «Ведь так ты называл район бараков?» Тере расцепила на мгновение скрещенные руки и показала на то, что находилось за окном – беспросветную нищету гетто, в котором оказались заключены после лета 1978 года последние обитатели района бараков. «Вот что осталось от Лян Шань По», – сказала она. Я ждал продолжения, но его не последовало. Тогда я заметил: «Все это, насчет Лян Шань По, было просто глупостью». Тере ответила: «Я же говорила, что ты не поймешь».

Я снова хотел спросить, что это означало, но она скинула с ног покрывало и, поднявшись с кресла, произнесла: «Мне нужно в туалет». Я тоже встал и, помогая ей идти, заметил, что она была еще сильнее исхудавшая, чем казалось. Я почувствовал под своими пальцами кости ее плеч, лопаток, бедер. В туалете не было света и бачок унитаза не работал. Боясь, что Тере упадет, я спросил, не остаться ли мне с ней, но она отказалась и, протянув тазик, попросила набрать в него воды в кухне. Я сделал это и, дожидаясь под дверью туалета, подумал, что должен непременно вытащить Тере из этого дома – и не только ради нее, но и ради себя. Поскольку она долго не выходила, я спросил, все ли у нее в порядке. Тере открыла дверь, забрала у меня тазик и снова закрылась.

Когда она вышла из туалета, лицо у нее было умыто, а волосы причесаны. Тере снова вручила мне тазик и попросила отнести его в кухню. Я едва не сказал ей: «Поедем отсюда, Тере. Ты больна, тебе нужно к врачу. Надень что-нибудь, и пойдем, моя машина внизу». Однако я сдержался, взял тазик, а Тере одна дошла до своего кресла и села, накинув покрывало на ноги. Она опять стала смотреть в окно. Небо потемнело, но сумерки еще не наступили. Я оставил тазик в кухне и вернулся в комнату. Увидев меня, Тере произнесла: «Ты не хочешь спросить, почему я попросила тебя приехать?» Я сел рядом с ней и попытался взять ее за руки, но она отняла их и скрестила их на груди, словно внезапно ей стало холодно. «Почему ты попросила меня об этом?» – промолвил я. Тере помолчала несколько секунд и неожиданно сказала: «Это я вас предала». Я услышал ее слова, но не понял их смысла. Тере повторила.

– Она говорила о вашем последнем налете на отделение «Банко Популар» в Бордильсе?

– Да.

– Тере хотела сказать, что это она вас сдала?

– Именно. Я остался сидеть неподвижно, лишившись дара речи, будто Тере сообщила мне, что только что видела НЛО или ее приговорили к электрическому стулу. Она опустила руки, и, когда начала говорить, я отвел от нее взгляд и устремил его за окно, где мальчишки играли в футбол, а ломовая лошадь бродила вокруг столба. Тере заверила, что сказанное ею абсолютная правда, она сдала нас полиции и именно поэтому в тот раз под благовидным предлогом не стала участвовать в налете. «Они запугали меня, – объяснила Тере. – Угрожали. И если бы они угрожали только мне, я бы им никогда ничего не сказала. Но они стали угрожать моей матери, сестрам, собирались забрать детей. Полиция была очень зла на нас, особенно на Сарко. Они хотели поймать его, понимали, что если он попадется, то придет конец всей банде. В общем, меня приперли к стенке. Я знала, что рано или поздно нас все равно поймают, а Сарко никогда не заподозрит меня. Даже если ему удастся это выяснить, то он мне ничего не сделает. И я сдалась. Что мне оставалось делать?» Я был потрясен, хотя не сомневался, что все сказанное Тере было правдой. Зачем Тере врать об этом, через столько лет? Для чего наговаривать на себя? «Только я поставила им одно условие, – продолжила она. – И они его приняли». Тере сделала паузу, ожидая, что я задам ей вопрос, но я промолчал. «Я поставила условие, чтобы они позволили тебе уйти», – промолвила она. Я отвел взгляд от окна и уставился на нее: «Мне?» Тере погладила пальцем родинку возле носа. «Я должна была выбрать кого-то, но не могла выбрать Сарко, – пояснила она. – Сарко они не согласились бы отпустить, а тебя – легко. В тот день полицейские гнались вовсе не за тобой. Даже если бы Сарко не задержал их у Ла-Девеса, они все равно не схватили бы тебя, а если бы и схватили, то быстро отпустили. Такой у нас с ними был уговор. А в подобных случаях обещания всегда выполняются. И ты это знаешь лучше меня».

«Почему ты решила рассказать мне об этом сейчас? – удивился я. – Почему не сообщила раньше?» «Раньше Сарко был жив, и я не хотела, чтобы ты передал все ему, – ответила Тере и добавила: – Не хочу, чтобы ты и дальше пребывал в заблуждении. Ты должен знать правду, а правда в том, что ты ничем не обязан Сарко». Тере несколько секунд пристально смотрела на меня, ожидая моей реакции. Затем спросила: «Ты злишься на меня?» «Почему я стал бы на тебя злиться? – воскликнул я. – Ты ведь сказала, что спасла меня». «Да, но сначала предала. Тебя и всех остальных. И в результате все стали думать, будто ты их сдал». «Что тебе еще оставалось делать? – пожал я плечами. – Сначала у тебя не было выбора, кроме как рассказать все полиции, а потом – молчать о том, что ты это сделала. Кроме того, знаешь, сколько лет назад это было? Тридцать. Тех, кого это могло касаться, уже нет в живых. Сарко умер. Остальные умерли. Все, кроме тебя и меня». Тере внимательно меня слушала, а когда я замолчал, вновь повернулась к окну. Я посмотрел на ее заострившийся профиль, на бледные виски и щеки и проступавшую под кожей голубую сеточку вен. Тере вдруг сказала: «Смотри, начался дождь».

С неба падали крупные капли, прогнавшие детей с поля, но лошадь осталась стоять на месте. Я пододвинул свой стул к креслу Тере – так что наши колени соприкоснулись, и, когда собирался заговорить, заметил, что ее левая нога не двигалась вверх-вниз, как прежде. Внезапно мне стало ясно, что это и было то изменение, на которое я обратил внимание. «Тере», – произнес я, снова взяв ее за руки. Она, казалось, была поглощена созерцанием дождя, измотанная только что сделанным признанием. Я повторил ее имя. Она повернула голову и посмотрела на меня. «Ты помнишь игровой зал «Виларо»? – спросил я. – Помнишь, как мы впервые встретились?» Тере молчала, ожидая, чтобы я продолжил. «Знаешь, что пришло мне в голову, когда я тебя увидел? Я подумал, что ты – самая красивая девушка в мире. И знаешь, что думаю сейчас? Ты – самая красивая женщина в мире». Тере слабо улыбнулась. «Давай я отвезу тебя в больницу? – продолжил я. – А потом мы поедем домой. У тебя все будет хорошо. Я стану заботиться о тебе. И мы никогда больше не расстанемся. Обещаю». Тере выслушала меня с безмятежным выражением лица, затем глубоко вздохнула, выпрямилась в кресле и, взяв мое лицо в свои ладони, поцеловала меня. На ее губах не чувствовалось никакого вкуса. Потом Тере произнесла: «Тебе пора, Гафитас. Скоро придет Хулиан».