Текст книги "Законы границы (СИ)"

Автор книги: Хавьер Серкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Я промолчал, но мне было известно, что его слова отчасти заключали в себе истину. Репутация у Сарко в тюрьмах была хуже некуда, и не только из-за ненависти, порожденной его славой и связанными с этим привилегиями. Многие годы он обличал и поносил служителей тюрем в своих книгах, документальных фильмах и интервью, называя их фашистами и обвиняя в пытках. Во время тюремных заварушек неоднократно устраивал с ними ожесточенные потасовки и брал в заложники многих из них. Кроме того, где бы Сарко ни находился, он неизменно был головной болью для администрации: требовалось всегда быть начеку и следить за каждым его шагом, а также обращаться с ним с максимальной осторожностью. Однако это не помогало избежать его постоянных жалоб на нарушение прав и заявлений в различные инстанции. В результате, как только Сарко поступал в какую-либо тюрьму, все надзиратели будто устраивали заговор, чтобы сделать его жизнь невыносимой. «Да или нет, Гафитас?» – произнес Сарко. Я ответил жестом, означавшим, что сделаю все, что в моих силах. Это, казалось, вполне устроило его, и он, словно давая мне добро на дальнейшие действия, добавил: «Ладно, а теперь объясни мне, как ты собираешься это сделать».

Я изложил ему стратегию защиты, разработанную мной накануне. Сарко она не понравилась, и мы принялись спорить. Не стану вдаваться в подробности – в этом нет необходимости. Однако есть одна деталь, заслуживающая упоминания: я смутно уловил ее в начале нашего спора, а к его окончанию она приобрела уже вполне четкие очертания. Эта деталь состояла в том, что в поведении Сарко было нечто крайне противоречивое. С одной стороны, он – так же, как Тере в моем кабинете – с самого начала искал моего расположения и обращался со мной как с другом. Как и Тере, называл меня Гафитасом, намекая на нашу старую дружбу. Как и Тере, поправлял меня каждый раз, когда я называл его Сарко, и просил звать его Антонио, словно заявляя о том, что он человек из плоти и крови, а не легенда, личность, а не персонаж.

А с другой стороны, в Сарко чувствовалось желание установить между нами дистанцию, воздвигнуть барьер тщеславия. В определенный момент – когда мы заговорили о предстоящем суде и начали обсуждать необходимые для защиты документы – что-то вдруг изменилось, и я заметил, что Сарко уже не хотел, чтобы я воспринимал его как обычного заключенного. Я почувствовал, что он жаждал дать мне понять, что у меня никогда не было и не будет больше такого клиента, как он, и, будучи человеком из плоти и крови, он продолжал оставаться легендой. Сарко не только пытался проверять мое знание законов и спорил со мной по поводу юридических тонкостей, процитировав даже пару раз Уголовный кодекс (в обоих случая, кстати, ошибочно); это лишь показалось мне забавным и не слишком удивило: я знал, что он любил проделывать подобное перед адвокатами. Меня поразили его высокомерие, заносчивость, презрительная нетерпеливость, раздраженное самодовольство его комментариев. Прежний Сарко не был заносчивым и высокомерным. Поскольку мне всегда казалось, что за высокомерием скрывается чувство неполноценности, я интерпретировал это изменение как явный симптом того, что нынешний Сарко в глубине души ощущал себя беспомощным. Также я истолковал как признак внутренней слабости или неуверенности то, что он с таким напором демонстрировал представление о своей исключительности, о своем особом статусе в тюрьме и о возможности содействия со стороны высших чиновников тюремного ведомства. Ведь человек, осознающий свою силу, не нуждается в ее демонстрации. «Ты уже общался с моим другом Пере Прада?» – спросил Сарко, как только мы начали обсуждать его защиту. «С кем?» «С моим другом Пере Прада!» – повторил Сарко с таким видом, будто не мог поверить, что я не знаю, о ком он говорит. И я вспомнил: Прада являлся главой пенитенциарного ведомства Каталонии – тем самым, который, как накануне сообщила мне Тере, проявил к Сарко интерес и посодействовал его переводу в Жирону. «Нет», – признался я. «Так чего ты тянешь, черт возьми! – крикнул Сарко. – Пере не особо вникает в дела, но он тут главный. Я его очаровал, и он готов плясать под мою дудку. Позвони ему, и он тебе скажет, что нужно сделать». В общем, таково было главное противоречие, бросившееся мне в глаза в тот первый день: Сарко хотел и не хотел по-прежнему быть Сарко, хотел и не хотел нести за собой дальше свою легенду, со своим мифом и прозвищем; он хотел быть личностью, а не персонажем и в то же время хотел оставаться и персонажем. Ничто из того, что я слышал от Сарко с того дня, и никакие его поступки не опровергли в моих глазах это противоречие и не дали мне основание думать, что ему удалось справиться с этим. Иногда мне кажется, что именно это противоречие и убило Сарко.

После разговора мы с Сарко поднялись, собираясь уходить: он – чтобы вернуться в камеру, а я – в свой офис или домой. Неожиданно я услышал: «Эй, Гафитас!» Я обернулся. Сарко смотрел на меня с противоположного конца комнаты, держась за ручку приоткрытой двери. «Я уже говорил тебе спасибо сегодня?» – спросил он. Я улыбнулся: «Нет. Да и не стоит». Затем я добавил: «Сегодня – я за тебя, завтра – ты за меня». Сарко пристально посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

2

– Позвольте мне прояснить кое-что. Мне не нравится разговаривать с журналистами, не нравится разговаривать об Антонио Гамальо, и меньше всего мне нравится разговаривать с журналистами об Антонио Гамальо.

– Я не журналист.

– Разве вы не пишете книгу о Сарко?

– Да, но…

– В таком случае вы все равно что журналист. По правде говоря, я никогда не согласился бы на беседу с вами, если бы меня не попросила об этом дочь моего хорошего друга и не пообещала мне, что мое имя не будет фигурировать в книге. Я надеюсь, вы сдержите обещание.

– Разумеется.

– Не обижайтесь, я не имею ничего лично против вас, а вот на журналистов у меня зуб. Это сборище прохвостов. Они постоянно что-нибудь выдумывают. Лгут. А люди, которым они под видом правды рассказывают свои лживые байки, живут в результате с ужасным хаосом в голове. Именно такая история произошла с Гамальо, с женой Гамальо, с Игнасио Каньясом: они попали в жернова этой безжалостной махины, перемалывающей всех на своем пути. Но со мной подобный номер не пройдет. Теперь, когда мы все прояснили, я в вашем распоряжении, хотя должен заметить, что с Гамальо я общался очень мало. Есть люди, знавшие его намного лучше, чем я. Кстати, вы разговаривали уже с его женой?

– С Марией Вела? Она дает интервью только за деньги. К тому же ее версия общеизвестна – она озвучивала ее тысячу раз.

– А та, другая женщина? Вы беседовали с ней?

– Тере?

– Да. Она могла бы рассказать вам много всего: говорят, она была знакома с Гамальо всю жизнь.

– Я знаю. Но ее уже нет. Она умерла пару недель назад, неподалеку отсюда, в Ла-Фон-де-ла-Польвора. Вы ее знали?

– Только в лицо.

– Послушайте, я понимаю причину вашей сдержанности. Вы не хотите откровенничать в прессе, и у вас нет особого желания говорить о Сарко. Но, как я вам уже говорил, я не журналист – не работаю ни на радио, ни на телевидении, не сотрудничаю ни с какой газетой, и у меня даже нет уверенности, что я вообще стану писать о Сарко.

– Вот как?

– Да. Первоначальная идея была написать книгу о Сарко с разоблачением всей лжи, сложившейся круг него, и рассказать правду или хотя бы ее часть. Однако книги часто пишутся не в таком виде, в каком мы их задумываем, а так, как получается.

– Что вы имеете в виду?

– Это станет понятно, когда я закончу писать. Пока единственное, что могу сказать: в книге будет рассказываться о Сарко, но так же – или даже прежде всего – об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом, или об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом и Тере, или отношениях Игнасио Каньяса с Тере и Сарко.

– С девушкой мне не довелось общаться, а вот с Каньясом я имел дело намного больше, чем с Гамальо.

– Знаю, потому и решил поговорить с вами. Каньяс посоветовал мне это сделать. И мне понравилась идея: ведь, помимо Тере и Марии, вы были единственным человеком, знавшим обоих этих персонажей в то время. Кроме того, Каньяс считает, что вы понимали намного больше, чем кто-либо другой – даже он сам.

– Он так говорит?

– Да.

– Иногда у меня тоже возникало подобное ощущение. Мне кажется, что в глубине души Каньяс всегда считал Гамальо жертвой. Сначала – юный благородный разбойник, вечный бунтарь, Малыш Билли или Робин Гуд своего времени, а потом – раскаивающийся преступник, злодей, сознающий причиненное им зло. Именно такую историю придумали журналисты, чтобы продавать свои газеты, которые в результате покупало множество народу, в том числе и сам Гамальо. Еще бы их не покупали! Ведь все так красиво звучало в статьях, песнях, книгах и фильмах о Сарко. И не то чтобы в этой истории совсем не было правды, хотя она и была маленькой; однако факт тот, что Каньяс стал жертвой мифа, легенды, фантастического вымысла. То, что Каньяс знал Гамальо в юности, не имело, на мой взгляд, большого значения: ключевым являлось то, что Каньяс вырос на мифе о Сарко, как все его поколение, и, как многие люди его возраста, безоговорочно принял это на веру. Поэтому, когда Гамальо снова вдруг появился в наших краях, Каньяс решил взять на себя его вызволение из тюрьмы. Разумеется, он также рассчитывал на то, что данное дело принесет ему деньги и славу. Каньяс вовсе не был сестрой милосердия. Однако прежде всего в тот момент он думал о том, что может помочь Гамальо или даже спасти его и таким образом стать причастным к его истории. Это и навредило ему. И, возможно, именно это, по мнению Каньяса, понимаю только я и никто другой, даже он сам, хотя, думаю, он просто не хочет понимать.

Ладно, если я должен рассказать вам эту историю, то начну с самого начала. Мы с Каньясом познакомились не тогда, когда Гамальо снова объявился в Жироне: были знакомы и раньше. У Каньяса всегда имелись клиенты, находившиеся в тюрьме, и он регулярно посещал их. Мы не раз сталкивались с ним у входа и останавливались перекинуться парой фраз. Этим, собственно, и ограничивались наши отношения – обычные отношения начальника тюрьмы и адвоката, навещающего сидящих в ней клиентов. Каньяс не очень мне нравился, хотя по всеобщему признанию он был самым компетентным адвокатом по уголовным делам в провинции. В Каньясе чувствовалась спесь человека, сделавшего стремительную карьеру, и к тому же его лицо по любому поводу постоянно мелькало в газетах. Журналисты обожали его, и он обожал журналистов, а я не доверяю людям, которых любят журналисты. Когда Гамальо поступил в нашу тюрьму и мне стало известно, что Каньяс собирается защищать его, я решил поговорить с ним.

– Для чего?

– В конце 1999 года, когда Гамальо вновь появился у нас в Жироне, он уже не являлся самым знаменитым заключенным Испании, но все равно продолжал оставаться «тем Сарко», легендой молодежной преступности. Его физическое состояние было довольно плачевным, однако он по-прежнему мог доставить немало проблем. Я был уверен, что Каньяс согласился защищать Сарко, предполагая нажиться на его славе, потому что сам Гамальо вряд ли мог заплатить ему и к тому же он был известен конфликтами со своими адвокатами. Я решил поговорить с Каньясом, прежде чем Сарко начнет бунтовать, как делал во всех тюрьмах. Я рассчитывал, что он убедит Гамальо вести себя тихо. Мне хотелось, чтобы мы договорились и стали союзниками, а не противниками или врагами, и, поскольку это было выгодно нам обоим, я надеялся, что задуманное удастся легко осуществить.

Однако я ошибся, и это была первая неудача, постигшая меня с Каньясом.

3

– После моей первой встречи с Сарко в тюрьме я взял на себя два обязательства: выступать его адвокатом на суде по делу об инциденте в «Бриансе» и разработать процессуальную стратегию для вызволения его из-за решетки. К моей радости от встречи с Тере и Сарко прибавилась и эта встряска. Внезапно все стало по-другому. Я почувствовал, что моя серая жизнь обрела смысл и в ней появилась страсть вызова: защищать Сарко и вытащить его на свободу как можно скорее.

На следующее утро после встречи с Сарко я вручил двум своим компаньонам копии его досье и материалов дела по происшествию в тюрьме «Брианс», велев как следует ознакомиться с документами, и сам тоже вернулся к их изучению. Еще раз углубившись в бумаги, я начал думать, что чаяния Сарко относительно своего будущего были не столь фантастическими, как мне показалось сначала, и два дня спустя, снова встретившись с Кортесом и Губау, убедился, что они тоже разделяли мое мнение. Никто из нас не был настроен столь же оптимистически, как сам Сарко, но мы считали, что при грамотно выстроенной стратегии он мог выйти из тюрьмы через три или четыре года. Разумеется, никто из нас не задавался вопросом, был ли готов Сарко к тому, чтобы так скоро выйти из тюрьмы. Кроме того, нам с Кортесом и Губау не удалось в тот день выработать решение, какие именно шаги следовало предпринять для его освобождения и каким образом это можно было осуществить.

Размышляя обо всем этом в следующие несколько дней, я пришел к выводу, что в нашем случае требовалось воскресить медийный образ Сарко, поскольку это был единственный способ привлечь общественное мнение на свою сторону и завоевать расположение властей. А через расположение властей добиться послаблений в плане отбывания срока, вплоть до получения помилования. Однако проблема заключалась в том; как воскресить медийный образ Сарко, то есть привлечь внимание СМИ к фигуре, затасканной и преданной забвению этими самыми СМИ? Как убедить их, что данный персонаж из прошлого интересен и в настоящем? Как заставить СМИ сделать так, чтобы они помогли читателям поверить в то, что Сарко заслуживал последнего шанса, раскаивался в совершенных им ошибках и от прежней легенды не осталось и следа? В реальности существовал лишь Антонио Гамальо, сорокалетний человек с бурным и трудным прошлым, который стремился начать новую жизнь на свободе. Для чего же ему требовалась поддержка общества и политической власти?

Эти и другие подобные вопросы задавал я себе после нашей встречи с Сарко. В пятницу вечером, как обычно, мы с Кортесом и Губау зашли выпить пива в «Ройаль», кафе на площади Сан-Агусти. Когда мы покинули «Ройаль», было уже темно. Начался дождь. У меня не было с собой зонтика, и Губау отдал мне свой. По дороге я зашел в арабский ресторан на улице Бальестериес, чтобы купить порцию фалафеля с йогуртовым соусом и питой и пару банок пива, после чего отправился домой. Улицы старого города опустели, и мокрая от дождя брусчатка блестела в свете уличных фонарей. У подъезда своего дома я замешкался, стараясь удержать в одной руке зонтик, портфель и пакет с ужином, а другой – отпереть дверь. Мне еще не удалось это сделать, когда я услышал за своей спиной: «Черт возьми, Гафитас, ты поселился почти в «Ла-Фоне». Это была Тере. Она только что вышла из противоположного подъезда и стояла в нескольких метрах от меня – с мокрыми волосами и поднятым воротом куртки, держа руки в карманах. Насчет «Ла-Фона» она верно заметила: моя квартира располагалась на верхнем этаже в том же блоке домов, где тридцать лет назад находился «Ла-Фон». «Что ты здесь делаешь?» – спросил я. «Жду тебя», – ответила Тере. Затем, указав на зонтик, портфель и пакет с ужином, произнесла: «Тебе помочь?» Пока Тере держала мои вещи, я открыл дверь и предложил ей подняться ко мне.

В квартире я оставил свои вещи в прихожей и сразу направился в ванную за чистым полотенцем, чтобы Тере могла обсушиться. Вручая ей полотенце, спросил, ужинала ли она. «Нет, – ответила Тере, – но я не голодна». Я не стал ее слушать. Пока готовил салат и искал бутылку вина, а она накрывала на стол в столовой, мы разговаривали о моей квартире – мансарде, которую я купил пару лет назад у бразильской пары – мужа-архитектора и жены – режиссера документального кино. Лишь положив Тере салат и фалафель, я сообщил, что уже виделся с Сарко. «Ну, и как он?» «Хорошо, – солгал я. – Постарел, потолстел, но с ним все в порядке, Сказал, что сыт по горло тюрьмой и попросил, вытащить его оттуда». Тере улыбнулась: «Как будто это так просто». «Он думает, что просто». «А ты?» Я задумчиво взглянул на нее и ответил: «Посмотрим».

Тере не стала настаивать на развитии этой темы, а мне показалось преждевременным обсуждать с ней свои соображения и планы. За ужином она спросила меня о моей жизни, и я в общих чертах рассказал ей о своей дочери, о бывшей жене, о своих компаньонах и адвокатской конторе. Потом задал ей встречный вопрос, и Тере тоже поведала мне о своей жизни, причем ее история оказалась такой связной и стройной, словно она готовила ее заранее. Так я узнал, что Тере прожила в Жироне до семнадцати лет, когда ее задержала полиция за участие в налете на банк в Бланесе, на следующее лето после нашего знакомства. Потом состоялся суд, и Тере приговорили к пяти годам тюрьмы, из которых впоследствии отсидела лишь два, в женской тюрьме «Вад-Рас». В тюрьме она подсела на героин и после освобождения прожила десять лет в Барселоне, где обитала в основном в Ла-Вернеде, добывая деньги на жизнь на временных работах и периодически – кражами, из-за чего снова оказывалась за решеткой. Во второй половине девяностых годов Тере попала в больницу «Валь-д’Эброн», где несколько дней находилась между жизнью и смертью из-за передозировки героина. После выписки согласилась отправиться в реабилитационный центр для наркоманов. Там она провела долгое время, и ей удалось вылечиться. После реабилитационного центра Тере решила начать новую жизнь или, во всяком случае, то, что под этим подразумевают. Она покинула Барселону и вернулась в Жирону, не прикасалась больше ни к героину, ни к кокаину, ни к таблеткам. Тере доводилось работать в разных местах, у нее было много мужчин, но не было детей. Два года назад она устроилась на фабрику в Касса и в том же году стала учиться на медсестру. Работа ее особо не вдохновляла, а учиться нравилось. В общем, Тере была довольна своей новой жизнью.

– Вы не спрашивали ее про Сарко?

– Спросил. Сначала Тере отвечала неохотно, но я достал вторую бутылку вина, и она, разговорившись, принялась рассказывать мне о том, какие отношения связывали ее с Сарко в течение этих двадцати лет.

– Она продолжала видеться с ним?

– Естественно.

– Насколько я помню, Сарко даже не упоминает ее в своих мемуарах.

– То, что он не упоминает о ней, более показательно, чем если бы упоминал. Это означает, что Сарко воспринимал ее присутствие как само собой разумеющееся. Конечно, это сейчас я могу об этом так уверенно говорить, когда мне известно кое-что… Как рассказала мне в тот вечер Тере, в первые годы, когда Сарко попал в тюрьму, она периодически навещала его, а он являлся к ней, получив отпуск, совершив побег или когда просто не к кому было податься. Потом они перестали видеться. В середине 1987 года, после того как Сарко сбежал из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией «Настоящей жизни Сарко», последнего фильма Бермудеса, снятого на основе его биографии, Тере очень рассердилась на него. Хотя именно она нашла для него убежище у одного из своих приятелей, позднее, когда его снова поймали и упрятали за решетку, Тере отказалась навещать его. Однако окончательно развело их то, что Сарко, продолжая сохранять за собой славу самой известной криминальной личности, решил похоронить образ юного разбойника-бунтаря и превратиться в матерого, но раскаивающегося преступника. Для этого он уже не нуждался в Тере, вернее, она выглядела досадной помехой из прошлого, от которого Сарко хотел избавиться. Спустя годы он вновь позвал к себе Тере. Это произошло после его нападения на ювелирный магазин в самом центре Барселоны. Тогда этим поступком Сарко поставил крест на предоставленном ему смягченном режиме с перспективой досрочного освобождения – при том, что подобной привилегии ему удалось добиться впервые в жизни и она позволяла ему проводить весь день на свободе, возвращаясь в тюрьму только на ночь. Из-за этого глупого ограбления Сарко лишился привилегии, был возвращен на общий режим, а потом его снова осудили, и он получил еще много лет в дополнение к имевшемуся немалому сроку, не говоря уже о том, что история уронила его в глазах общественности, поверившей в его исправление. Политики, журналисты, писатели, певцы, спортсмены и другие известные люди, прежде выступавшие за его освобождение, отвернулись от него, как от не имеющего будущего персонажа из темной ушедшей эпохи Испании. Сарко вновь оказался в незавидном положении, без чьей-либо поддержки и никому не нужный. Тогда он снова позвал Тере, которая послала его ко всем чертям, но вскоре сдалась и согласилась помогать ему, а также устроить так, чтобы в помощи участвовала и Мария, на тот момент уже появившаяся в жизни Сарко. Объединив свои усилия, они занимались заботой о Сарко, и в конце концов это привело их ко мне, в мою адвокатскую контору.

Когда Тере закончила свой рассказ о Сарко, мы были слегка пьяны. Повисло неловкое молчание, и я уже хотел заполнить паузу, похвалив верность и терпение Тере, как вдруг она поднялась из-за стола, подошла к музыкальному центру и, присев на корточки, начала перебирать мои немногочисленные диски. «Ты не фанат музыки, Гафитас», – произнесла Тере. «Нечто подобное говорит и моя дочь, – улыбнулся я. – Но это неправда. Я редко слушаю музыку». «А почему?» – спросила Тере. Я хотел сказать, что у меня не было на это времени, но промолчал. Разглядывая обложки дисков, Тере добавила – разочарованно и насмешливо: «Да и из того, что у тебя есть, я никого не знаю». Я встал из-за стола, присел рядом с ней и, взяв диск Чета Бейкера, поставил песню «Я так легко влюбляюсь». Когда заиграла музыка, Тере поднялась и промолвила: «Что-то очень старое, но звучит красиво». Она стала танцевать одна, с бокалом вина в руке и закрыв глаза, словно стараясь поймать скрытый ритм музыки. Затем она поставила бокал на музыкальный центр, приблизилась ко мне и, обвив мою шею руками, прошептала: «Невозможно жить без музыки, Гафитас». Я обнял ее за талию и попытался следовать ее движениям. Чувствовал своими бедрами ее бедра, своей грудью ее грудь. «Я скучала по тебе, Гафитас», – призналась Тере. Подумав о том, что я, как ни странно, вовсе не скучал по ней, я произнес: «Ну и врушка же ты». Тере засмеялась. Мы продолжали танцевать молча, глядя друг другу в глаза, поглощенные звуками трубы Чета Бейкера. Через несколько минут Тере спросила: «Хочешь переспать со мной?» Я помолчал и задал встречный вопрос: «А ты?» Тере поцеловала меня и произнесла «да», в чем, собственно, не было необходимости. «Только у меня есть одно условие». «Какое условие?» – спросил я. «Не хочу никаких сложностей». Заметив, что я не понял смысла ее слов, Тере проговорила: «Никаких сложностей. Никаких обязательств. Никаких требований. Каждый живет сам по себе, и точка». Я не стал ничего уточнять, поскольку это могло спровоцировать ненужные сложности. «Так да или нет, Гафитас?» – произнесла Тере.

Это были последние слова, запомнившиеся мне в ту ночь – вторую ночь в моей жизни, когда я переспал с Тере. Последующие месяцы были незабываемы. Мы с Тере виделись как минимум раз в неделю. Встречались по вечерам или ночью у меня дома. Тере звонила мне утром в контору, мы договаривались на вечер, часов на семь. Я заканчивал работу пораньше, покупал что-нибудь на ужин в одном из магазинчиков старого города, на Санта-Клара или в районе Меркадаль, после чего ждал Тере у себя дома. Ее появление невозможно было предсказать, она часто опаздывала и могла прийти на два, а то и три часа позднее, и не раз мне даже казалось, что она вообще не придет. Едва Тере переступала порог, как мы начинали заниматься любовью, иногда прямо в прихожей, даже не до конца раздевшись – с неистовством людей, сцепившихся в какой-то безумной схватке. Немного утолив любовную жажду, выпивали по бокалу вина, слушали музыку, танцевали, ужинали и снова пили вино, слушали музыку, танцевали, после чего отправлялись в постель и занимались любовью.

Это были тайные встречи. Сначала я увидел в этой конфиденциальности часть условия Тере («никаких сложностей, никаких обязательств и требований, каждый живет своей жизнью»), поэтому принял все как есть, хотя задавался вопросом: почему мы не могли встречаться открыто и ходить куда-нибудь вместе? Кого бы это затронуло? «Меня, – ответила Тере, когда я спросил ее об этом. – И тебя тоже затронет». Я не стал возражать. В целом же это был один из немногих случаев, когда мы с Тере обсуждали наши отношения. Прежде мы этого не делали, словно чувствуя, что счастье нужно вдыхать полной грудью, а не говорить о нем, и оно может исчезнуть от одного лишь упоминания вслух. Хотя, если подумать, это, конечно, странно, ведь ничто так не интересует двух недавно состоявшихся любовников, как их собственная любовь.

О чем мы разговаривали с Тере? Иногда о Сарко, о его положении в тюрьме и о том, что я предпринимал для того, чтобы вытащить его оттуда. Правда, хотя с определенного момента я стал стараться обсуждать данную проблему лишь в присутствии Марии, поскольку она являлась главным заинтересованным лицом в данной ситуации. Порой мы беседовали о Марии, о ее отношениях с Сарко, о том, каким образом она стала его подругой. Тере нравилось рассказывать о своей учебе и спрашивать меня о моих делах в адвокатской конторе, компаньонах, сестре, с которой я виделся редко, поскольку она давно работала в Мадриде, имела семью и детей. Тере интересовалась моей бывшей женой и особенно дочерью, однако, когда я предложил познакомить их, отказалась. «Ты сошел с ума? – воскликнула Тере. – Что подумает твоя дочь, узнав, что отец связался с личностью из плохого района?» «Какая еще личность из плохого района? Последняя такая личность – Сарко, но очень скоро я сделаю из него нормального человека». Тере засмеялась: «Хватит и того, чтобы ты вытащил его из тюрьмы».

Мы часто разговаривали про лето 1978 года. Я хорошо помнил все события, но отдельные детали сохранились лучше в памяти Тере. Так, например, она лучше меня помнила про те два раза, когда я проигнорировал встречу с ней: в первый раз не пришел в «Ла-Фон», а во второй раз, через три месяца, не явился в «Руфус». Тере вспоминала эти два случая без обиды, смеясь над собой и над тем, что я так мало значения придавал ей двадцать лет назад. Когда я пытался возразить, что это она не обращала на меня внимания, Тере спрашивала: «Ах да? В таком случае почему ты не явился ко мне на встречу?» Я не мог сказать ей правду, поэтому я лишь смеялся и ничего не отвечал. Однако мое воспоминание о том лете было отчетливым: я присоединился к компании Сарко в значительной степени из-за Тере, а она – не считая эпизода в туалете игрового зала «Виларо» и произошедшего на пляже в Монтго – все эти три месяца только и делала, что избегала меня и спала с Сарко и другими парнями. Так что нельзя сказать, что мы с Тере не разговаривали о нашей любви: во всяком случае, мы разговаривали о нашей несостоявшейся любви, той, что могла случиться двадцать лет назад.

Но я начал рассказывать вам об этом по другому поводу: после того как Тере несколько раз упомянула про те два случая, я стал спрашивать себя, не была ли ее настойчивость вызвана какой-то скрытой причиной и не хотела ли она спровоцировать меня, пытаясь уличить в чем-то? Может, то, что я дважды уклонился от встречи с ней, направило ее по ложному следу и привело к ошибочному заключению, что после нашего провалившегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе я исчез и больше не появлялся в китайском квартале не потому, что она перестала мне нравиться, а просто я был доносчиком, сдавшим всех полиции. И еще я задавался вопросом, сам ли Сарко пришел к подобному же выводу или Тере склонила его к своей версии. Этим отчасти можно было объяснить роль предателя, которую играл Гафитас в «Диких парнях», или роль виновника всеобщего провала в «Музыке свободы», второй части мемуаров Сарко. Если ответ на данный вопрос был положительным, то имелась еще одна причина, почему Сарко захотел видеть меня своим защитником: не только потому, что мы были с ним знакомы, я жил в Жироне и имел репутацию компетентного адвоката. Он желал, чтобы я заплатил за свое предательство, чтобы именно я, по чьей вине двадцать лет назад Сарко оказался за решеткой, теперь вытащил его оттуда.

Однако мне не хочется, чтобы у вас сложилось неверное впечатление: та давняя история мало волновала меня, и то, о чем мы с Тере беседовали у меня дома, ничего не значило по сравнению с тем, что происходило между нами тайными вечерами. Важнее всего то, что это были счастливые вечера, хотя счастье казалось странным и хрупким, далеким от реальности, словно, встречаясь с Тере у меня дома, мы находились внутри герметичного шара, изолировавшего нас от мира. Это ощущение усиливалось также из-за секретности наших встреч и оттого, что мы встречались первое время в неизменном полумраке и в четырех стенах моей квартиры. Также этому способствовала и музыка.

– Музыка?

– «Невозможно жить без музыки», – сказала Тере, впервые очутившись у меня дома. Я подумал, что Тере права и что до того момента я жил без музыки или почти без музыки и нужно исправить эту ошибку. Первое, что пришло мне в голову, – раздобыть песни, звучавшие в «Руфусе», когда мы с Тере ходили туда и она танцевала все ночи напролет, а я не отводил от нее глаз, сидя за барной стойкой.

На следующий день, в субботу, после первого визита Тере ко мне домой я отправился в музыкальный магазин на Пласа-дель-Ви и купил пять дисков с песнями, звучавшими прежде в «Руфусе» или ассоциировавшимися у меня с тем периодом: один диск Перета, один – «Полис», а также Боба Марли, «Би Джиз» и «Бони М». И во вторник вечером, когда Тере снова пришла ко мне, я встретил ее «Роксанной» – песней «Полис», включенной на полную громкость. «Черт возьми, Гафитас! – воскликнула Тере, входя в столовую, и тотчас начала танцевать. – Тоже старая песня, но это совсем другое дело!» С того времени я стал посвящать значительную часть своих выходных приобретению дисков второй половины семидесятых годов – первой половины восьмидесятых. Сначала я покупал их только в «Моби Диск», пока один знакомый не порекомендовал мне два магазина в Барселоне – «Револьвер» и «Дискос Кастельо», на улице Тальерс, и я стал наведываться туда почти каждую субботу. Я очень тщательно готовил музыку для наших встреч с Тере и старался угодить ее вкусу, хотя, по правде говоря, ей нравилось все или почти все: и рок-н-ролл, и диско, и румба, Род Стюарт, «Дайр Стрейте» и «Статус кво», равно как Том Джонс, или Клифф Ричард, или Донна Саммер, так же, как и Лос Чичос, Лас Грекас или Лос Амана. Иногда мы с удовольствием слушали итальянские и испанские заезженные хиты той эпохи, песни Франко Баттиато и Джанни Беллы, Хосе Луиса Пералеса и Пабло Абрайры, которые раньше звучали в «Руфусе». Никогда не забуду вечер, когда мы с Тере занимались любовью стоя, в столовой, под звуки песни Умберто Тоцци.