Текст книги "Возвращенный рай"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Глава семнадцатая. Вода в Дании

Сей целебный и дивный источник когда-то был извергнут из камня Кирстен Пиль. Ныне граф Ровентлау, не жалея труда, сей родник преукрасил и мрамором укрепил, дабы жажду прохожего и солдата утолила саксонской земли вода.

Эта надпись была высечена на камне у источника Кирстен Пиль в Дании более двухсот лет назад. Быть может, есть еще где-нибудь такое место, где из скалы бьет удивительная вода, подобно той, которая появилась после удара посохом Моисея, но об этом ничего не сказано в известных нам книгах.

Родниковая вода сообщает нежную прохладу всему телу. Известные во всем мире поэты, воспевшие эту воду, считают ее не только самым целебным, но и благороднейшим напитком во всей Дании. Тот, кто пьет эту воду и одновременно смотрит на солнце, испытывает в этот момент необыкновенное, неземное блаженство или сладостную нирвану, описываемую в книгах Востока. Однако нашим земным познаниям не под силу определить составные части этой воды, тем более объяснить, в чем таится ее необычайная целебная сила. Поэтому народ довольствуется тем, что благословляет природу и благодарит ее за этот драгоценный напиток, бьющий из скалы. Не забыл ли я сказать, что больным и раненым эта вода приносит удивительное исцеление? Сидящие в тюрьме, попив этой воды, обретают спокойствие, так как чистая вода придает им силы сносить тяжкую участь. Поэтому человеку, собирающемуся встретить смерть на рассвете, приносят эту воду ночью. И тот, кто напьется этой воды, радостно и спокойпо встречает свою смерть в Дании. Стоит эта вода два эре за кружку.

А теперь расскажем о том, что случилось с крестьянином из Лида после того, как он расстался с королем и повидал свою лошадь, достигшую такого высокого положения, как ни один конь, родившийся от кобылы в Исландии. Наш крестьянин оставил великих королей и царей мира ломать голову над его шкатулкой, открыть которую им не помогут все их познания и власть, вместе взятые. Не поможет им и обращение к божьей милости, которая упоминается в их титулах. Стихотворение же они потеряли.

Выйдя из дворца, крестьянин обратился к студенту:

– Что-то мне пить хочется. Я слыхал, что поблизости здесь есть место, знаменитое своим питьем, называется оно источник Кирстен Пиль. Я решил пойти туда, утолить жажду.

Студент немало удивился: вот это да – крестьянин из Стейнлида лучше его знает, куда надо ходить пить пиво! Правда, о таком кабачке, признался он, ему не доводилось слышать, хотя исландские студенты обучаются здесь, в Дании, уже добрых три столетия, и они-то уж не упустят случая приобщиться к главному развлечению или времяпрепровождению, принятому в этой стране, – заглянуть в кабачок и побаловаться пивом. Он чувствует себя уязвленным тем, что крестьянин, приехавший из Исландии, осведомлен в этом вопросе лучше, чем студенты. Здесь, в лесу, сказал студент, есть несколько кабачков, куда можно зайти посидеть и отведать замечательного пива. Студент считал, что сейчас самое время отпраздновать великое событие, знаменующее новую эру в истории Исландии, когда крестьянин возвысился над королями и царями, как в старинных сагах, оставив их в дураках. К тому же его откормленная лошадь почитается выше королевских министров. Он сказал, что исландским студентам долго придется пить пиво в Дании, пока наступит еще один такой день.

Крестьянин сказал, что охотно отметил бы этот день, угостившись прославленным напитком Дании. Они разузнали, как пройти в ту рощу, где из скалы бьет источник Кирстен Пиль. Увидев воду, студент загрустил; он тотчас же распростился с крестьянином и ушел.

Стейнар подошел поближе к нескольким мужчинам, сидевшим в задумчивости под деревьями. Не похоже было, что среди них есть люди зажиточные. Устав от хождения по лесу, они решили купить воды, которую так восхваляет старинная надпись. С пролива тянуло легкой прохладой. Одни сидели на железных стульях вокруг маленьких столиков, и по их довольным лицам было видно, какое наслаждение доставляла им эта добрая вода в жару. Другие терпеливо стояли с кружками в очереди. Крестьянин немало потратил времени, пока прочел надпись, высеченную на скале по-датски. Она кончалась словами: «Кружка– 2 эре, кувшин – 5 эре». Прочитав это, крестьянин встал в очередь, терпеливо ожидая, когда и он сможет испробовать прославленной воды.

Не отходя от источника, он осторожно пригубил кружку. Ему очень хотелось пить, и вода с каждым глотком возвращала свежесть его душе и телу. Смакуя эту удивительную воду и думая о том, какой должна была быть замечательной эта женщина, открывшая источник, – женщина, чье имя датчане вечно будут вспоминать с благодарностью, он вдруг заметил человека, одиноко сидящего спиной к нему за маленьким столиком в тени большого дерева. У человека этого была крепкая шея – не то чтобы такая уж молодая, свежая, нет, на ней проступали сухожилия, ее испещряли морщины, и все же она была удивительно прямая, и голова красиво посажена. Он был без шляпы, на макушке, не слишком богатой растительностью, топорщились непослушные клочья волос, лицо его было загорелым. Мужчина пил воду. Затем достал из кармана небольшой пакетик в газетной бумаге, развернул, вытащил оттуда черствый ржаной хлеб. Он принялся за него, запивая водой из источника. На стуле рядом с ним лежала почти новенькая шляпа, обернутая в вощеную бумагу. Стейнар подошел к мужчине и поздоровался с ним.

– Мир тесен, должен сказать. Добрый день, старый друг!

– Тебе день добрый, земляк, – ответил епископ Тьоудрекур, растягивая гласные, как это часто происходит под влиянием английского языка. – Присаживайся, дружище. Ты прав, мир тесен, особенно в этих широтах. Не выпьешь воды?

– О нет, благодарю тебя, – ответил Стейнар. – Я уж выпил целую кружку.

Ну конечно же, епископ Тьоудрекур пошел и купил своему земляку и себе еще по полной кружке воды Кирстен Пиль.

Когда они уселись и отпили немного воды, епископ Тьоудрекур спросил:

– Кто ты, земляк?

– Да я Стейнар Стейнссон из Лида в Стейнлиде. Мы уже встречались с тобой. Первый раз в Тингведлире, у реки Эхсаpay, когда приезжал король. А в другой раз – у церкви, на берегу залива Фахсафлоуи.

– Да неужто! Ну, здравствуй, здравствуй приятель, – обрадовался епископ Тьоудрекур, вставая и целуя крестьянина. – Спасибо за последнюю встречу. Что новенького?

– Да, кажется, все в порядке, – ответил Стейнар из Лида. – После того как мы расстались в позапрошлом году, до самого рождества стояла удивительно хорошая погода, а после рождества захолодало, весна была с сильными ветрами, неустойчивая, с туманами, которые мы называем вороньими. Лето довольно дождливое…

Но тут мормон перебил его:

– Поэтому в Исландии ни у кого нет плащей. Впервые я купил себе плащ, когда приехал в Юту, но, конечно, эта одежда там ни к чему. Но, послушай, друг, меня вовсе не интересует, какая погода была в позапрошлом году в Исландии. Лучше расскажи, как поживаешь ты сам?

– Ну что ж, старик из Лида приехал в Копенгаген и явился сюда пить воду из источника Кирстен Пиль, – ответил Стейнар.

– Ты прав, друг, человек – это сосуд, и важно, чтобы в сосуде была хорошая вода. Миссис Пайль была незаурядной женщиной. Я два раза в неделю приезжаю сюда, в лес, на речном пароходике, чтобы попить этой воды. Она мне напоминает воду в Юте.

– Мы заговорили о воде, и мне пришло на ум: ты по-прежнему погружаешь людей в воду?

– А как ты думаешь, дружище, – удивился Тьоудрекур. – Разве Спаситель позволил бы кропить себя водой, когда был младенцем в Вифлееме? Что происходит, когда ребенка кропят водой? Да всего-навсего вот что: рука пастора получает крещение, а ребенок, как и прежде, остается некрещеным. Тут не может быть двух мнений. Разве я не говорил тебе это в прошлый раз? К чему повторять одно и то же? Я просидел в Копенгагене целое лето – писал книгу об этом на исландском языке, она будет вскоре напечатана, и я возьму ее с собой вместо тех, которые они украли у меня. Вот так-то…

– Кто украл? Неужто власти? – спросил крестьянин.

– А иных воров в Исландии никогда не было, – ответил мормон. – Они все украли у моей матери – ее доброе имя и репутацию, хотя она была святая женщина. Они украли у меня все еще до моего рождения, кроме мешка, на котором спала собака. Его-то я и надевал, когда мне следовало быть хорошо одетым. Нет-нет, сэр. Это Джозеф Смит осчастливил меня и подарил мне родину. А теперь расскажи-ка мне о себе, мой друг. Что ты здесь поделываешь? Зачем приехал?

Стейнар ответил:

– Не помню, рассказывал ли я тебе в тот раз, когда с помощью божьей освободил тебя в Исландии… гм… что я как раз в тот день преподнес в подарок датскому королю коня. Я немножко смахиваю на того крестьянина из сказки, что отправился на лошади в город купить что-нибудь для детей, а вернулся пешком с пачкой иголок в кармане. Лошадь моя была серой масти, в яблоках. По правде говоря, это была лошадь моих детей. Потом король пригласил меня к себе домой навестить серого скакуна. Я только что оттуда. У него там собрались самые знатные в мире вельможи и повелители с их женами, и я преподнес им шкатулку; вот тут у меня их фотографии. Это я получил взамен. Жаль только, что потерял уздечку, которую вернул мне король.

Стейнар достал из кармана фотографии, полученные от королей, царей и цариц, и положил их на стол. Мормон молча снял бумагу со своей шляпы и надел ее. Эта новая с иголочки, опрятная шляпа контрастировала с его обветренным и загрубевшим от загара лицом. Казалось, словно какой-то иностранный щеголь забыл этот атрибут цивилизации посреди пустыни, вернее сказать, водрузил его на глыбу лавы.

– Мы, мормоны, надеваем шляпу, когда надо защищаться от солнца, – сказал епископ Тьоудрекур.

Он торжественно водрузил очки на нос, поправил их несколько раз, растянул уголки рта во всю ширь, хотя все равно ему пришлось держать фотографии на расстоянии вытянутой руки, чтобы рассмотреть их. Он очень долго рассматривал господ в позументах и королев с огромными бантами пониже спины. Не было на земле такого деяния, героического поступка или подвига, который не был бы запечатлен в орденах, красовавшихся на груди этих господ. Крестьянин из Лида тихонько усмехался.

Мормон, посмотрев все внимательно, снова завернул свою шляпу в вощеную бумагу, бросил косой взгляд на крестьянина и так же торжественно снял очки, как надевал их.

– К чему тебе вся эта ерунда?

– Прости, что я питаю слабость к моим королям, – сказал крестьянин из Лида, – и не в меньшей мере к божьей милостью царям. Взять хотя бы короля Георга из Греции, он ведь не самый видный из этих господ. Утверждают, что там, в Греции, он на иждивении прихода или, как говорят датчане, не в состоянии купить себе понюшку табака, а по положению и рангу забрался выше всех исландцев, я думаю, и с мормонами в придачу. Хе-хе-хе… А какая жена у него дородная! Все они стоят тем ближе к богу, чем больше у них власти над людьми.

– Да, если только они не разбойники… Я, кажется, сказал больше, чем собирался, – заметил епископ. – Но разреши мне спросить тебя, прежде чем я умолкну. Ты говорил, что преподнес им шкатулку, а прежде ты отдал им лошадь. Скажи, чего ждешь ты от этих людей?

Но крестьянин углубился в созерцание цветов, произрастающих в Дании: возле них как раз была маленькая клумба.

– Какие красивые цветы растут здесь, в этой стране! Хотя уже почти осень.

– Эта страна – сплошной огород, – заметил епископ Тьоудрекур.

А крестьянин из Лида сказал:

– Однажды я смотрел на мою маленькую Стейну, когда она спокойно и безмятежно спала в этом страшном мире. Ей в ту пору, кажется, было всего три годочка. Меня вдруг осенила мысль, что наш Создатель, если он существует, не имеет себе равных. «Боже мой, боже мой, – думал я, – вскоре изменится этот чудесный облик!» Потом у меня появился мальчик, который был похож на Эгиля Скаллагримссона, и на Гуннара с Конца Склона, и на всех норвежских королей. По вечерам он засыпал, положив деревянную секиру под щеку, потому что он хотел покорить мир! Гм… Ну, давай поговорим о чем-нибудь другом. Что это за примечательная штука там, на Востоке, за пустыней, о которой ты упоминал в прошлый раз?

– Табернакль,[12]12
  Табернакль – место в алтаре для помещения образа; дарохранительница.


[Закрыть] что ли? – спросил мормон.

– Наверное. А что это за табакерка?

– Это великое чудо! – сказал мормон.

– Вот именно, – сказал крестьянин, – не больше и не меньше. Прости, что из себя представляет эта табакерка?

– Пожалуйста, подлей себе еще холодной воды, – предложил мормон.

– Ты бы мне описал в подробностях ту табакерку, – сказал крестьянин, – тогда мне будет о чем подумать на обратном пути домой в Исландию. И я смогу рассказать что-нибудь интересное моим детям.

– Мой друг Брайям, наследник Смита, облюбовал место для этого чуда спустя год после того, как я пересек пустыню. Потом мы начали строить. Длиной это сооружение двести пятьдесят футов, шириной – сто пятьдесят, высотой – восемьдесят. Крыша покоится на сорока четырех колоннах из песчаника. Когда мы строили, от ближайшего селения на востоке, где можно было купить гвозди, нас отделяли тысячи миль непроходимой пустыни и восемьсот миль было до побережья на западе, где также продавались гвозди и прочие материалы. Но мы решили ничего не покупать.

– Интересно узнать, на чем держится такое сооружение, – сказал крестьянин из Лида. – Наверное, оно хорошо пригнано в пазах?

– Джозеф Смит думал не только о том, чтобы оно крепко держалось, приятель. Он думал о большем.

– Прости, пожалуйста, а что вы собирались хранить в этом огромном ларце? – спросил крестьянин.

– Святой дух, – ответил мормон.

– Вот так штука… – протянул крестьянин. – Это мне и в голову не приходило. Только теперь я начинаю осознавать, чего стоит моя маленькая шкатулка. Ну а как вам удалось залучить туда дух божий?

– Мы построили для него орган. Для этого органа достали отборную древесину. Мы привезли ее на волах за триста миль. Во всей Америке нет лучшего дерева для музыкальных инструментов. Святой дух не живет в словах, хотя и прибегает иногда к ним, имея дело с людьми немузыкальными. Святой дух живет в музыке, в звуках. Когда все было готово – и табернакль и орган, – святой дух нашел их такими совершенными, что решил поселиться там. Да, сэр. Великие музыканты мира специально приезжают в Юту, чтобы играть на этом инструменте, который, по их мнению, обладает таким проникновенным звуком, как никакой другой инструмент на земле.

– До чего удивительно, – сказал Стейнар. – Человек, возвращающийся из города с единственной драгоценностью – пачкой иголок в кармане, – наконец-то услышал такое, что стоит рассказать детям.

– Мало кого в Исландии так часто обвиняли во лжи, как епископа Тьоудрекура, – сказал мормон. – И ты не верь мне. Нужно верить виденному, а не сказанному, дружище. Поезжай сам и посмотри собственными глазами.

– Я много отдал бы за то, чтобы поехать и взглянуть на твой ларец. Счастлив тот человек, который причастен к нему. Кто знает, быть может, это сокровище достойно моей маленькой дочки, которая так безмятежно спала, и моего маленького мальчика, о котором я говорил. Если бы я не собирался послезавтра в Исландию на пароходе, то, пожалуй, я мог бы ради своих детей пересечь пустыню.

– Может быть, плата, которую требует от человека бог, и высока, зато он никогда не обманывает, – сказал мормон.

Глава восемнадцатая. Гость в доме епископа

Уже было рассказано о том, как Стейнар из Лида в Стейнлиде уехал из Исландии, чтобы повидать свою лошадь, живущую при датском королевском дворце, как он преподнес подарок, получив за это ничтожнейшую благодарность и никаких графских титулов, как потом он отправился к источнику пить воду. Вы помните, что здесь он встретил человека, существенно изменившего его судьбу; этот человек однажды был привязан к камню у церковных дверей на берегу залива Фахсафлоуи.

Проговорив некоторое время с епископом, Стейнар вдруг заявил, что его разбирает любопытство посмотреть на ту страну, в которой небесный правитель указал людям истинную веру. Если в той стране удовлетворены все запросы души и тела, заявил крестьянин, то ясно как божий день, что учение Джозефа Смита правильнее учения датских королей, и он хотел бы, чтобы его дети постигли это учение. Отсюда следует, что он, Стейнар, простой крестьянин из Лида, ради себя самого и своих близких решил примкнуть к новой вере, хотя для этого, сказал он, требуется многое, – например, нужны деньги, чтобы перебраться на другой конец земного шара по суше и по морю. Труднее всего ему будет объяснить своему семейству, почему он отправляется в эту поездку.

– Внушенное богом не нуждается ни в объяснении, ни в извинении перед людьми, – заявил епископ Тьоудрекур. – Нигде не сказано, что Спаситель, уходя из дому искупать грехи мира, объяснялся с матерью по этому поводу. Не делал этого и пророк Джозеф Смит, когда отправлялся возрождать христианство. Я перед тобой в большом долгу, дружище, и многим тебе обязан. Посмотрю, что я смогу для тебя сделать.

Потрясенный известием о том, что Сион существует на земле и врата его открыты для всех, крестьянин из Лида пропустил последний пароход, отправлявшийся в Исландию. Оказалось, что и карманные его деньги иссякли. Стейнар в тот же день пошел в город и обратился к мяснику, булочнику и канатчику с предложением купить фотографии, подаренные ему королем. Его изрядно обругали, послали ко всем чертям и заявили, что такие фотографии – небольшое украшение для жилища, к тому же их печатают ежедневно в газетах. А мясник сказал, что простой народ Дании уже тошнит от фотографий этих королей и королев. Канатчик же добавил, что королевские картинки не стоят даже веревки, необходимой человеку, чтобы повеситься. Булочник же прибавил, что готов дать ему даром по сдобной булке за каждого короля. Тогда Стейнар направил свои стопы в лавчонку, где девушка торговала швейными принадлежностями. Здесь он как-то покупал пуговицу для пиджака. Стейнар подарил девушке медаль, подаренную ему великой княгиней Ольгой Константиновной, и рассказал, что она за женщина, ну впрямь – образец красоты и благородства. Продавщица любезно поблагодарила исландца и дала ему взамен пачку иголок.

Вскоре после отбытия исландского парохода епископ Тьоудрекур пришел навестить крестьянина в Морской гостинице. Стейнар сидел в своей комнатушке и, погруженный в глубокое раздумье, ел булку. Не пускаясь в дальние разговоры, епископ вытащил из кармана кошелек, завернутый в носовой платок и заколотый тремя английскими булавками. Из кошелька он извлек американские доллары и дал Стейнару на поездку в божий град Сион. Епископ просил его присоединиться к группе скандинавских мормонов, которые в скором времени должны отправиться в путь. Перед этим их окунули в чистую воду, чтобы они обрели душевное спокойствие. К ним наверняка примкнут и другие, пожелавшие принять новую веру. Епископ Тьоудрекур спросил Стейнара, не собирается ли он принять евангелие, что на языке мормонов означает – не готов ли он уверовать в единственно верную божественную Золотую скрижаль, найденную Джозефом Смитом на горе Кумора. Стейнар ответил, что он бедный, маленький человек, и единственное, чем он может гордиться, – это небольшой толикой ума, которой он ни за что на свете не намерен поступиться, хоть ум этот не так уж и велик; какая польза от того, что дашь уговорить себя вопреки своему же здравому смыслу, в особенности в таком важном деле. Страну, которую открыли пророк, апостолы и патриархи согласно Золотой скрижали, никто не может оценить по справедливости, не побывав там, поскольку человеческое сердце нельзя считать мудрым, хотя у некоторых оно и доброе, и нет конца глупостям, в которых может убедить тебя твой мозг; вот только рот и желудок, осмелюсь заявить, самые надежные органы – лучшие советчики, хоть, может, это и звучит смешно.

Епископ Тьоудрекур холодно ответил, что он никому не собирается навязывать учение, провозглашенное Джозефом и Брайямом; каждый на своей собственной шкуре волен убедиться в правде, особенно тот, кто не признает душу, считая ее лишенной разума. Если Стейнар после своей поездки в Юту найдет, что бог обманул мормонов, то что ж, пожалуйста, он может вернуться к себе домой. Итак, порешили, что Стейнар поедет в Америку некрещеным.

Тьоудрекур сказал, что сначала вся компания поедет в Англию и там дождется парохода, отправляющегося в канун рождества в Америку. Он предупредил, что в Англии их ничего хорошего не ждет. Его слова подтвердились. Как только они приехали туда, им, как скотине, проданной на убой, навесили на шею номерки и продержали взаперти три недели в бараке для эмигрантов, лишенном каких бы то ни было удобств. Единственное, что они получали, – это похлебку и черствый хлеб. Но когда они приедут в Дом для мормонов в Нью-Йорке, говорил епископ, никто уже не будет жевать водоросли и пить воду – каждый получит бифштекс, молоко и целую гору овощей. Кашей там не будут кормить вовсе. И действительно, так оно потом и оказалось. Многим вообще не хотелось покидать то место.

Затем вас посадят в поезд, говорил епископ, он повезет вас через цветущие края, потом через пустыни. В его время там не было дорог и им приходилось пробиваться через каменистую пустыню пешком. Теперь на пути нет никаких препятствий, продолжал епископ Тьоудрекур, разве только иногда стадо бизонов пересечет полотно железной дороги и застопорит движение. В пустыне есть кустарник, именуемый местными жителями «сейчвуд». Он совсем не требует воды и ядовит. Иногда из его зарослей выскакивают краснокожие; своей ловкостью и повадками они напоминают старинных героев исландских саг; стреляют из лука с меткостью Гуннара с Конца Склона, без промаха убивают человека наповал; нередко пассажирам приходится сходить с поезда и сражаться с ними.

Стейнар сказал:

– Меньше всего я ожидал, покидая Исландию, что мне придется драться с Гуннаром с Конца Склона.

– Когда доберешься до долины Соленого озера, – объяснял епископ, – то прежде всего спроси дорогу на Испанскую Вилку. Скажи, что ты из Исландии, – увидишь, как тебя радушно встретят. Попроси направить тебя к почтовому дилижансу – он ходит до города Прово. Оттуда ты пойдешь пешком. Иди себе по дороге, куда она тебя поведет. Слева от себя ты увидишь самую высокую гору, которую когда-либо приходилось видеть исландцу. Называется она скалой Тимпаногос в честь индейской богини. Ущелья там в десять раз глубже, чем ущелье Альманангьяу в Тингведлире. Там в лесу исландцы могут спокойно пасти своих овец, не страдая от дождя и ветра и потому не нуждаясь в водке. На самом верху этой огромной горы, почти в два раза большей, чем Эрайвайокюдль, растет чудесное, с виду неприметное дерево – называется оно дрожащей осиной. На склонах этой горы пасутся две отары моих овец. Но это между прочим. До какого места мы дошли? Да, главное, держись дороги, не сбейся с пути, любезный друг. Когда гора Тимпаногос окажется позади, ты увидишь другую гору – она как бы вырезана из сложенного вдвое листа бумаги. Это Сьерра Бенида, Благословенная Гора, – оттуда солнце восходит над Испанской Вилкой, отчего она кажется золотистой. Как-то одна старуха забралась туда с ведром и лопатой в надежде накопать золота и серебра… Ты иди прямо по дороге, начнутся дома – не обращай на них внимания, пока не подойдешь к дому, стоящему на перекрестке. Это епископский дом, дом номер двести четырнадцать. Под забором растет сухой кустарник, он тянется до самой веранды. Я хочу, чтобы пустыня всюду была со мной, всюду, и в пустыне я хочу умереть. Веранда окружает весь дом. Ты увидишь входную дверь, а по обе стороны от нее – два окна. Дом выстроен наполовину из кирпича, который я сам изготовил, а наполовину из бревен. Крыша поддерживается колоннами. Наверху балкон с резным навесом. Тут находили ночлег немало добрых людей. В Юте считается полезным спать на воздухе, не среди зимы, конечно, которая кончается в феврале; там нет этих бесконечных зимних месяцев, как в Исландии, когда народ голодает и скотина мрет от недостатка пищи. Пожалуйста, не вздумай стучаться в дверь – у нас это не заведено. Тебя встретят три мои сестры – все мормоны сестры и братья – и дети моей средней сестры. Передавать от меня ничего не надо, скажи, что я ничего им не шлю, а сам приеду через три года. Я тут у короля и пишу книгу для исландцев. У них в хозяйстве есть все – свиньи, пятнадцать овец, овощей вдоволь, и пастор Руноульвур в сюртуке произносит проповеди среди домашних овец. Мы зовем его Роунки. Скажи, что ты будешь спать на скамейке, на балконе, а если захочешь чем-нибудь заняться, обращайся к старшей – она в очках. Неподалеку, наискосок от дома – мастерская, где я делаю кирпичи; скажи старухе, что я разрешил тебе ходить туда, и, если захочешь, можешь вместо меня их делать. Потребуй, чтобы она достала тебе глины, а солому надо просить у Роунки. Передай второй сестре, чтобы следила за детьми получше – я сейчас лишен такой возможности. Что поделаешь, я не могу не тревожиться за детей. Скажи ей, что истина должна быть на первом месте. Женскому роду надо с этим смириться. Передай Марии, что если когда-нибудь всевышний посылал святого на землю, так эта святая – она. Запомни: если будешь креститься, не забудь окунуться во имя своих умерших родственников – не захочешь же ты оставлять их в преисподней. Кирпичами распоряжайся по своему усмотрению: можешь продавать или просто раздавать, как сочтешь нужным. Должен сказать, что лично я больше раздавал, чем продавал. Кирпич – хороший подарок, а это уже больше того, что можно сказать о драгоценных камнях; к тому же христианский подарок.

Стейнар Стейнссон из Лида сердечно поблагодарил епископа и расцеловал на прощанье. И, только распрощавшись, вспомнил об одном пустяке.

– Послушай, друг, – сказал он, – по всему видно, ты окажешься в Исландии раньше меня, и если тебе доведется увидеть у большой горы маленькую женщину, то, пожалуйста, передай ей эту пачку иголок.

И он пошел своей дорогой.

Обойдя почти полсвета, он стоит сейчас на пороге дома епископа и троекратно стучит в дверь. Он находится в пустынной долине, которая в противоположность долинам Исландии зеленеет среди зимы. На севере возвышается высоченная гора, по сравнению с которой исландские горы кажутся холмами, точь-в-точь как человек превращается в карлика рядом с великаном. На востоке – гора поменьше, наверняка полная золота и серебра – так она отсвечивает; гора правильной формы, словно вырезана ножницами.

Дверь открыла женщина в очках, согнутая старостью, вся в морщинах. Спросила властно, словами и голосом старухи из сказки:

– Кто стучится в мой дом?

– В дом епископа надлежит стучать троекратным ударом – в честь святой троицы, моя милая женщина. Добрый день тебе, – сказал гость.

– Святого духа почитают не стуком, – отозвалась женщина. – Но мы разрешаем лютеранам стучать два раза – во имя отца и сына.

После этого она изменила тон, протянула руку и спросила гостя, чем может служить ему.

Стейнар рассказал ей, как случилось, что он оказался здесь, – сам епископ послал его сюда, сказал, что епископ не послал своим сестрам суетных подарков, а лишь благословение, уповая на вечную славу и блаженство.

– Ну, это ты от себя добавил, – сказала женщина. – Что-то не похоже на слова Тьоудрекура. Как он поживает?

– Он просил меня передать, что остается пока в Дании, где живет король, и собирается писать книгу для исландцев; домой вернется не раньше чем через три года.

– Слышите, сестры, – и женщина в очках обратилась к двум другим, вошедшим в комнату, – наш Тьоудрекур – среди тех ужасных людей, которые не одну сотню лет жили за счет исландцев, до тех пор пока у нас не осталась только одна сорочка на теле, да и то не у всех.

– Мне не хотелось бы ничего дурного слышать о Дании, – сказал Стейнар. – В особенности сейчас, когда я благополучно добрался до царствия небесного. К тому же я могу засвидетельствовать, что в Дании есть замечательная вода. Называется она водой Кирстен Пиль; поверьте, лучше воды не найти. Мы с епископом Тьоудрекуром вместе пили эту воду.

– Чего только не услышишь, Мария! – сказала вторая сестра, сравнительно молодая и здоровая женщина; она вела под руку бледную, почти слепую старуху, нескладную, словно мешок с мукой.

Пальцы у старухи были худые, скрюченные, точно оголенные ветки, а кисти – опухшие. Она была почти лысая. Улыбка открывала беззубые, как у младенца, десны. И все же она излучала материнское тепло, правда способное согреть лишь грудного младенца или, быть может, обреченного на смерть. За ее юбку цеплялся большеглазый ребенок.

– Я вижу, вы и есть та, которой я должен напомнить, чтобы она следила за детьми. – И Стейнар протянул руку второй сестре, цветущей, полной женщине.

– Послушай-ка, Мария, дорогая, он обращается ко мне на вы! – воскликнула со смехом вторая сестра.

– Такое обращение больше всего подходит в доме епископа, во всяком случае при первой встрече, – сказал гость.

– Что это Тьоудрекуру вздумалось, что с детьми может что-нибудь приключиться, когда они на попечении у Марии, – сказала вторая сестра.

– Дорогие, что же вы стоите? Приглашайте человека, накрывайте на стол, – прошамкала старуха: из-за отсутствия зубов она не выговаривала ни «р», ни «с».

Стейнар Стейнссон невольно снял шляпу. Он взял скрюченные руки старухи и поцеловал их с почтением и сердечностью, но не осмелился на этот раз передать ей то, что просил епископ Тьоудрекур.

– Подумать только, этот почтенный человек один прошел такой длинный путь, – сказала старуха, на ощупь знакомясь со Стейнаром, проводя костлявыми руками по его лицу и телу. – Бог всегда ведет нас. Кажется, у меня осталось немного кофе в банке, после того как на прошлой неделе побывал у нас этот лютеранин.

– Если только пастор Руноульвур не позаботился о нем, как всегда, – сказала вторая сестра.

Такие дома, как этот, встречались раньше в Исландии один-два на округ. В других местах это было редкостью. Двери такого дома днем и ночью открыты для гостей. На столе всегда еда, человек может заглянуть сюда на время или остаться подольше: в таких домах никогда не чувствуешь тесноты. Никто никогда не высказывал недовольства малоприятным гостем – а такие попадались нередко, – хозяева никогда не ждали платы за гостеприимство, веря в то, что все странствующие – бедняки; ведь тот, кто побогаче, предпочитает сидеть дома. В доме епископа Тьоудрекура в божьем граде Сионе требовалось только одно: входить в дом без стука. Два удара прощались лютеранам, третий же считался оскорблением святого духа.

Большинство из тех, кто останавливался в доме епископа Тьоудрекура, были бездомные исландцы: или только приехавшие, или же те, кто постигли правду об обетованной земле с помощью неразумного мозга или еще более неразумного сердца, а не с помощью других, действительно надежных органов. Многие из гостей епископа оставались здесь надолго, и среди них был пастор Руноульвур, бывший священник в Хвалнесе. Повинуясь божественному призванию, он покинул свой приход в Исландии и отправился служить в самую захудалую в мире маленькую лютеранскую церквушку, воздвигнутую тремя семействами чудаков в самом сердце божьего града Сиона. Вскоре после приезда в Америку он стал мормоном и прошел обряд крещения. После этого тотчас же забил досками окна в лютеранской церкви. Никто толком не знал, почему не повезло Руноульвуру на служебном поприще в Сионе, а ведь мало кто после крещения с таким рвением ратовал за правильную веру, и еще меньше – кто так хорошо сознавал, во что он верит; будучи человеком ученым, он тщательно проштудировал «Книгу мормона», откровения пророка, древние священные книги. В то же время другие люди – и малоспособные и малознающие – поступали на службу прямо из коровника, и не проходило много времени, как они становились секретарями в Совете, как назывался их церковный Комитет, некоторые – даже епископами; а иным так везло, что они попадали прямо в верховное руководство, и не успевала корова промычать три раза, как становились старейшинами, членами совета семидесяти и даже апостолами. Пастор Руноульвур довольствовался тем, что присматривал за пятнадцатью ярками, порученными ему епископом Тьоудрекуром шесть лет тому назад, в день крещения Руноульвура. Ему пока не удалось продвинуться выше заместителя члена Совета, хотя никто другой не мог лучше, чем он, убедить сомневающегося и вести диспуты с лютеранами. Пастор Руноульвур мог уговорить кого угодно на что угодно – покинуть дом, хутор, а подчас страну; не исключено, что это его полемическое искусство и внушало страх мормонам, ибо могло оказаться обоюдоострым оружием. Но пятнадцать овец, порученные его заботам – он строго следил, чтобы число их оставалось неизменным, сколько бы для этой цели ни понадобилось заколоть, пусть хоть столько же, – видимо, любили пастора, подрастали, прибавляли в весе; отменные были у них хвосты – в отличие от хвостов исландских овец, длинные, увесистые. Епископ Тьоудрекур проявил такую терпимость в вопросах веры, что приказал сестрам сшить пастору Руноульвуру новый лютеранский сюртук, как только старый пришел в негодность; видно, он придерживался обычая, по которому пленному генералу вражеской армии предоставляется возможность носить свою форму сколько он того захочет, а также шпагу, если она не утеряна и не сломана. И вот этот-то человек небольшого роста, быстроногий, худой, с мутными глазами, перекошенным лицом, одетый в сюртук в пустыне, взялся обратить Стейнара Стейнссона в праведную веру.