Текст книги "Возвращенный рай"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава двадцатая. Наука понимать кирпич

В церковных книгах, где регистрируются крещения, его можно найти под именем Стоун П. Стенфорд. Трудно догадаться, откуда взялась эта буква П. Многие думают, что сие не иначе, как выдумка пастора Руноульвура.

На кирпичном дворе глину смешивают с соломой: солома скрепляет глину. Когда кирпичам придана форма, их сушат на солнце, на том горячем солнце, которое ниспослано небесным повелителем людям правильной веры. Мягкие комья под этим солнцем превращаются в кирпич. Камни, падающие с гор на выгон в Лиде, всего-навсего пена по сравнению с этим ютским кирпичом, изготовленным рукой человека и прокаленным солнцем по милости господней.

Эта кирпичная мастерская лежит к востоку и чуточку на юг от того места, где теперь стоит памятник шестнадцати исландцам, бывшим в числе тех, кто первыми отправились через пустыню. С разрешения епископа Тьоудрекура пастор Роунки привел Стейнара в мастерскую, призвал людей, которые могли обучить его кирпичному делу, и снабдил нужным материалом. Стейнар ходил по поселку, рассматривал и ощупывал каменные стены, как слепой.

Ему нравились все сорта глины.

Каменщик должен быть на ногах спозаранку, к рассвету ему надо успеть заготовить добрую порцию кирпичей, чтобы солнцу было над чем потрудиться, когда оно взойдет.

– В псалмах Хадлгримура говорится, что только безбожники встают рано, – замечает прохожий, видно, один из умеренных святых. Сейчас, на рассвете, он возвращается домой и, как он утверждает, собирается завалиться спать. – Только такие, – продолжает прохожий, – кому не спится от совершенных ими злодеяний, как пастору Руноульвуру.

– А мне жаль: взойдет солнце, а работенка ему не приготовлена, – ответил каменщик. – Поэтому я и спешу замесить побольше глины.

– Солнце освещает многое, – сказал прохожий. – И хорошее и дурное.

– В моих глазах прекрасно все, на что солнце проливает свой свет, – ответил Стоун П. Стенфорд. – Не будь всемогущий снисходителен к природе, он создал бы только солнце и ни кусочка глины. Прости, не скажешь ли, откуда ты идешь в такой ранний час?

– Ну что ж, раз ты ко всему относишься с такой снисходительностью, могу сказать: я возвращаюсь от своих любовниц. Я лютеранин.

– Тебе следовало бы стать мормоном, друг мой, – сказал Стоун П. Стенфорд. – Тогда ты мог бы на свободе выспаться у своих жен.

– Такая свобода мне вовсе не нужна, – сказал лютеранин. – И поверь мне: лучше всех это понимал пророк Джозеф. Той зимой, когда бог повелел ему взять в дом седьмую жену, он провожал завистливым взглядом каждый гроб, который несли на кладбище. Могу я просить тебя об одолжении?

– О каком?

– Разреши мне припрятать здесь среди кирпичей бутылку водки, – попросил лютеранин.

Люди, собиравшиеся строить себе дом или подрядившиеся на эту работу, пришли к каменщику на кирпичный двор. Они рассматривали кирпичи, взвешивали их на ладони с видом знатоков и говорили, что кирпич никуда не годный, кроме того, он корявый и неровный. Дом, построенный из таких кирпичей, тотчас развалится. Стенфорд объяснил, что лепил он этот кирпич для своего собственного удовольствия, чтобы научиться мастерству, что он давно мечтает понять природу камня.

– К тому же, – сказал он, – мне плохо спится, когда зима близится к концу, да и жен у меня нет, которые бы удерживали меня в кровати по утрам.

– О какой зиме ты говоришь? Здесь не бывает зимы, – сказал один из собеседников. – Это тебе не Исландия, где всегда с нетерпением ждешь весны. Я бы спал до обеда, делая такой плохой кирпич да вдобавок не имея ни одной жены. Твой кирпич и наполовину не идет в сравнение с тем, что делал епископ Тьоудрекур.

– Я не смел и мечтать, что мой кирпич окажется только вполовину хуже, чем у епископа Тьоудрекура, – сказал Стенфорд. – Для меня это большая похвала. Бери этот кирпич даром, если хочешь, мой друг.

Люди увезли кирпич со двора Стенфорда, не заплатив ничего. Но вскоре приехали другие, они сказали, что прослышали про этот кирпич и хотели бы сами взглянуть, как он выглядит. К этому времени у Стенфорда во дворе появились новые груды кирпича. Приезжие нашли кирпич подходящим, предложили хорошую цену и даже больше того: расплатились на месте. И вот бывший крестьянин из Стейнлида, пожалуй, за всю свою жизнь никогда не видевший чеканных денег, стоит посреди двора в стране обетованной и разглядывает на ладони большие серебряные монеты. Они блестят на солнце.

С тех пор на кирпичный двор к Стенфорду повалил народ; кое-кто приезжал на мулах, и они увозили кирпич, изготовленный его руками, а ему оставляли деньги.

Стенфорд не раз задумывался над тем, что он многого недопонимает в кирпичном деле. Вот, например, он не видел, как кладут стены и для чего еще применяют этот камень. Он решил побывать на местах, где используется труд его рук. Тут уже говорилось, что новопоселенцы в Испанской Вилке – исландцы, валлийцы, датчане – стали такими зажиточными, что спешили скорее разрушить бревенчатые хижины, которые построили их святые прадеды, странствовавшие по пустыне, взамен своих первых землянок.

Как и следовало ожидать, потомок целого поколения отличных мастеров по кладке стенной изгороди в Стейнлиде, в распоряжении которых не бывало иного материала, кроме падающих с гор камней, быстро постиг искусство аккуратпо укладывать кирпич к кирпичу, форму которым он придавал сам.

Вскоре всем пришлись по вкусу дома, построенные Стенфордом. Некоторые даже говорили, что редко где увидишь такую красивую кладку, камень к камню; подобным мастерством владел разве только епископ Тьоудрекур. В Испанской Вилке ходила старинная немецкая поговорка: дело мастера боится. Поэтому многие часто удивлялись, как это случилось, что безвестный пришелец научился с таким мастерством возводить стены. Стоун П. Стенфорд отвечал: «По милости господней кирпич – драгоценнейший камень человечества, потому что он четырехугольный. Так учил меня епископ Тьоудрекур, когда мы пили вместе с ним воду в Дании».

– Ты мормон или ты поклоняешься кирпичу? – спрашивали его.

– В доме Брайяма Янга много дверей, – смеясь, отвечал Стоун П. Стенфорд.

Поскольку мастерство всегда высоко ценилось в Испанской Вилке, каменщику приходилось работать не покладая рук день и ночь, чтобы угодить другим святым. Хотя он частенько ощущал, в особенности вначале, жжение в ладонях, когда ему – желал он того или нет – приходилось зажимать в них серебро, все же он считал, что вопреки его ожиданиям высшее провидение оказалось к нему милостиво в последнее время.

Однажды на вечерней службе в церкви, когда его попросили выступить, он сказал:

– «Вот оно, это место», промолвил, как мне говорили, избранник господа, когда долина Соленого озера открылась перед измученными быками с окровавленными копытами и перед взорами людей, пересекших пустыню, но оставивших жен своих и детей в песках. Порой мне кажется, что я умер и попал в страну вечного блаженства. Об этой стране рассказывается в псалме, который я когда-то знал: там стоит дворец, покоящийся на колоннах, он покрыт золотом и сияет ярче солнца. Я не мечтал о таком дворце для себя. Я не из тех людей, кому богом предназначено полное блаженство. Я мечтал о нем для своих детей, которых покинул безмятежно спящими, и для своей жены, всегда и во всем покорной и послушной мужу. Когда я оглядываюсь назад через океан, на то место, откуда пришел, я различаю пустынный берег, точь-в-точь как сказано в том псалме. Там на берегу стоит моя семья и с печалью глядит через океан.

Поколения приходят и уходят, и у каждого своя судьба, но в Испанской Вилке до сих пор еще стоят дома, тщательно выложенные Стенфордом. Его кладка невольно привлекает внимание, так и хочется подойти и погладить стенку. И он, смастеривший для королей и царей шкатулку, оказался не худшим каменщиком, чем краснодеревщиком.

Однажды, когда Стоун П. Стенфорд, как всегда, возился на кирпичном дворе, мимо забора прошла женщина. Она была статная и хорошо одета, не первой молодости; лицо у нее было бледно, волосы черные. Хотя глаза ее были какие-то затуманенные, взгляд казался острым. Она остановилась, оперлась об изгородь и задумчиво поглядела на Благословенную гору. Солнце клонилось к закату. Стенфорд приветствовал женщину. Когда она ответила: «Добрый вечер», то в голосе ее, тихом и нежном, прозвучали тоска и жалость к самой себе, мало подходящие к данному случаю.

– Кто ты, добрая женщина? – спросил Стенфорд.

– Вот этого я не знаю, – ответила женщина. – Может быть, я здешний эльф? Во всяком случае, верно одно: ты никогда не замечаешь меня, а я ведь каждый день в это время хожу мимо твоего двора в лавку.

– Здесь проходит много народа, улица широкая и красивая.

– Ну да, где тебе заметить такую песчинку, как я, – сказала женщина.

– Признаться, мое внимание привлекают куда больше мулы – я не привык к ним, – сказал Стенфорд. – Удивительные создания!

– Жалко, что я не мул. – И она залилась таким смехом, будто у нее что-то развязалось внутри. – Роунки говорит, что тебя зовут Стоунпи. Это правда?

– Прости, я больше не знаю себя, во всяком случае не больше, чем ты. А еще меньше я знаю свое имя. Хе-хе-хе.

– Разве можно ожидать, чтобы ты знал себя, – сказала женщина, посерьезнев. – Тот, кто не знает других, не может знать и себя.

Каменщик оторвался на минуту от работы, подошел к женщине и, перегнувшись через изгородь, прошептал свое старое имя:

– Стейнар Стейнссон из Лида. Как будто. – И, вновь возвратись к своим кирпичам, философски добавил: – Говорят, так я назывался.

– Меня когда-то звали Торбьорг Йоунсдоухтир, – сказала женщина. – А теперь меня зовут Борги, а дочь мою – и вовсе никак.

– Ну и дела, – промолвил каменщик. – Гм… До чего хорошая погода стоит этим летом!

– Погода? Что это тебе пришло в голову?

– Я хотел сказать, что мы никогда в полной мере не воздаем богу должное за погоду и за многое другое.

– Ты считаешь, что здесь мало обращаются к богу? Я что-то не заметила, чтобы тут скупились на молитвы да восхваления. Даже глоток воды из минерального источника сопровождается молитвой. По мне, добрая чашка кофе хороша и без молитвы.

– Истину ты говоришь, благочестивый, как сказала женщина привидению или, быть может, самому дьяволу, – сострил каменщик. – А теперь я расскажу тебе, что со мной произошло с тех пор, как я попил воды в Дании: у меня пропала всякая охота к кофе. С тех пор прошло уже более года.

Женщина грустно вздохнула:

– Так всегда: только собираешься доставить кому-либо удовольствие, как оказывается, что в нем не нуждаются. Раз уж все стали святыми и попали в царство небесное, больше никому нельзя сделать добро. Да и зло тоже. У всех есть все, что нужно. А я-то думала, что совершу доброе дело, если время от времени буду потчевать тебя кофе – ну, хотя бы разок в неделю.

– Прости, но я не такой уж святой, чтобы отказаться от чашечки кофе, предложенной мне от доброго сердца, – сказал каменщик и рассмеялся. – Царство небесное – это не только пресная вода. Но вот раз в неделю – не слишком ли часто? Не лучше ли, ну скажем, раз в год? Может быть, и я при случае смогу чем-нибудь помочь тебе: например, ссудить кирпичом, если в стенках образуется трещина… гм… Пожалуй, поговорим о другом. Скажи, я правильно тебя понял, милая? Ты не в ладу с Евангелием?

– Я верю в то, что мне нравится, – сказала женщина, жалобные нотки переставали звучать в ее голосе, только когда она смеялась. Она продолжала смотреть через забор, устремив взор на гору и не замечая своего собеседника. – Однажды, когда я была маленькой, мне пытались объяснить Евангелие. Я так смеялась, что пришлось меня выносить на носилках. Я вышла замуж за иезуита.

– За кого? Прости мое невежество. Во что верит твой муж? – спросил каменщик.

– Он верил в скорое возвращение Спасителя. Верил, что когда Спаситель вернется, то первым делом разыщет человека – забыла его имя, – который живет в Индепенденсе, штат Миссури. Но так ли это?

– Во всяком случае, мысль замечательная, – сказал каменщик. – Ну, раз у тебя есть муж, я с удовольствием встречусь с ним, мы все вместе попьем кофейку и поболтаем о всяческих премудростях.

– Чего захотел – выпить кофе с ним! Как бы не так! Вот уже восемнадцать лет, как он подался в Индепенденс, штат Миссури, дожидаться, когда Иисус Христос спустится с неба.

– Индепенденс, Миссури… Какие странные названия! Должно быть, замечательные места. У нас в Исландии всегда учили, что если Иисус вернется, так непременно в долину Иосафат.

– Если Спаситель вообще вернется, то почему бы ему и не спуститься в Индепенденсе, штат Миссури? Хотя мне все равно, куда он пожалует. Я знаю только одно: мой муж сбежал.

– Вот как! – сказал каменщик. – Сбежал!.. Соболезную тебе, славная женщина.

– Здесь это не впервой. Они толпами бегут отсюда. Не к лицу святым мужчинам, тем, кто еще живет здесь, в долине, отказать в помощи одинокой женщине, оставить меня и мою дочь в руках лютеран. Послушай-ка, тут никто не припрятал среди камней бутылку водки? Если да, покажи, где она лежит, я расколочу ее вдребезги.

Глава двадцать первая. Хороший кофе

С этого дня раз в неделю женщина регулярно приходила к каменщику с кофе в бутылке. Она натягивала на бутылку чулок и прятала ее под пальто. Всякий раз каменщик в торжественных выражениях благодарил ее за доброту и протягивал кружку, из которой обычно пил воду. Он никогда не выпивал больше половины бутылки, остальное возвращал женщине, чтобы она унесла домой.

– Мой муж выпивал всю бутылку, – говорила женщина.

– Он же был иезуит, – отвечал каменщик; впрочем, он старался не напоминать женщине о поступке ее мужа.

Женщина смеялась.

Она не была словоохотлива, часто слушала его рассеянно, не вникая в то, что он говорит, и выводил ее из рассеянности только собственный смех.

– Большое спасибо за кофе, – говорил обычно каменщик.

– На здоровье, – отвечала женщина.

Когда прошел примерно месяц с тех пор, как женщина стала носить ему кофе, она вдруг спросила:

– Как же так, ты давно стал мормоном, а до сих пор не обзавелся женой?

– С меня достаточно той, что у меня есть, – сказал Стенфорд и усмехнулся.

– Одна жена? И это все? По Библии, во всяком случае, этого недостаточно. Может, ты не настоящий мормон?

– Я знаю мормонов и получше меня, а у них нет ни одной жены. – И в качестве примера Стенфорд сослался на своего друга пастора Руноульвура.

– Роунки? – переспросила женщина и рассмеялась. – Думаешь, Роунки на что-нибудь способен? От самого завалящего лютеранина больше толку, чем от Роунки.

– Ты коснулась того, в чем ни один мужчина не может быть судьей другого. Так что я предпочитаю молчать, – ответил Стенфорд.

– Должно быть, что-то осталось в тебе от лютеранина, – съязвила женщина.

Как и прежде, перед самым восходом солнца появился лютеранин. Он пошел к груде кирпичей, но не обнаружил своей бутылки.

– Никогда я не питал к тебе доверия и, оказывается, не зря. Где моя водка?

– Тут приходила женщина, она нашла эту бутылку и разбила о камни.

– У-ух эти бабы, – прошипел лютеранин. – Они одинаковы, что днем, что ночью. Надо же, разыскать среди груды кирпичей и отнять у человека его единственное, хотя и сомнительное утешение!

– Она женщина видная и добрая, – заметил каменщик.

– Ну, если ты позволил ей обойтись так с моей водкой, пожелаю тебе от всего сердца узнать ее поближе. А я удаляюсь восвояси – опозоренный и без водки. Спокойной ночи!

– Как «спокойной ночи»? Сейчас самая пора вставать! Смешно как-то желать тебе спокойной ночи. Ну, так и быть, бог с тобой, хоть ты и сердишься на меня, – сказал каменщик. Он проводил гостя со двора.

– Честно говоря, мне кажется, тебе следовало бы жениться на этой женщине, – сказал Стенфорд, положив руку на плечо своего гостя.

– Пожалуй, я так и сделал бы, если б не боялся, что ее дочка захочет навязать мне младенца, – пожаловался лютеранин.

– Тем более, прими Евангелие и женись на обеих, мой друг.

– Женщины – моя погибель, – вытирая пот со лба, сказал лютеранин. – Эти злодейки превратили меня в игрушку и теперь измываются надо мной. Хотел было улизнуть, да не тут-то было – они вцепились в меня и кричат, что любят. Не найди я утешения в водочке, мне давно бы пришел конец.

Каменщик ответил:

– В том-то и вся разница между святыми Судного дня и вами, лютеранами. Пророк и Брайям Янг хотят дать женщине человеческое достоинство. Женщина – не табак и не водка. Она хочет быть хозяйкой в доме. Поэтому епископ Тьоудрекур женился не только на Анне в очках, но и на мадам Колорней и, наконец, на старухе Марии из Эмпухьядлюра.

Когда на следующей неделе женщина принесла кофе, замотанный в чулок, Стоуна П. Стенфорда не оказалось на месте. Он подался куда-то класть стены, а может, и плотничать где-то в городе. В мастерской он появлялся всего на час, чтобы обеспечить солнце работой на день, но всегда приходил в такую пору, когда и мормоны и иезуиты еще крепко спали. Но в один прекрасный день, ближе к осени, когда стрекотание цикад достигло своего апогея и лягушки в соленом пруду квакали вовсю, он вернулся совсем.

– А, это ты, изменник? – такими словами встретила его женщина, появившаяся у забора. – Ты просто-напросто бросил меня. Не ожидала от тебя этого! Заставить меня прождать – с кофе – целое лето! Я уж было начала подумывать, что ты тоже сбежал.

– Такой уж мы народ, каменщики! Исчезаем в самый неожиданный момент. Ничего не попишешь.

– Прежде чем ты исчезнешь опять, я решила пригласить тебя к себе. Мой дом на другом конце улицы, – сказала женщина задумчиво. – Я хочу, чтобы ты пришел и взглянул – у меня там все рушится.

На следующий вечер, прихватив у епископа детскую коляску, каменщик погрузил в нее двадцать четыре кирпича в подарок этой статной, сонно-мечтательной женщине.

Она жила в маленьком домике на, углу, в доме № 307. В некоторых местах камни вывалились из стен – должно быть, кирпич был неважный; двор тоже был в запустении, зато на веревке висели отличные кальсоны веселой расцветки. Стенфорд выгрузил кирпичи из детской коляски и аккуратно сложил их перед дверью.

Женщина появилась на пороге, в фартуке, раскрасневшаяся; она пекла пироги с ягодами к его приходу.

– Куда это ты собрался с детской коляской? – спросила женщина.

– Я привез кирпичи, – ответил Стоун П. Стенфорд.

Детская коляска принадлежала к тем бесчисленным вещам, которые вызывали ее смех, а может, и кирпичи тоже. Сейчас женщина не думала ни о чем печальном, наоборот, она закрыла глаза и залилась смехом, безбрежным и рокочущим, как океан, взлетая и опускаясь на его волнах, пока печаль вновь не выбросила ее на берег и она не открыла глаза.

Стенфорд чувствовал себя хорошо с этой женщиной. В комнате было прибрано, все двери закрыты. Портреты пророка и Брайяма, висящие на стене, – настоящие произведения искусства. Но больше всего изумился каменщик, увидев здесь тот предмет, который часто служил пастору Руноульвуру неопровержимым доказательством процветания общества в Юте, достигнутого благодаря правильности веры: посреди комнаты стояла швейная машина. Она покоилась на специальном столике, прямо в центре комнаты, казалось, что дом был построен вокруг нее.

– Никогда не думал найти эту машину в доме иезуита, – сказал Стенфорд.

– А мне казалось, что именно иезуиты изобрели эту машину, – ответила женщина.

– Подумать только, – бормотал Стенфорд, осторожно обходя машину со всех сторон, словно боялся задеть птичку или цветок в пустыне. – Разве после чуда Золотой скрижали не следует эта машина? Невольно вспоминаю, что, когда я прощался с епископом Тьоудрекуром в Копенгагене, где мы пили чудесную воду из источника, мое будущее, казалось, не сулило мне ничего хорошего; на душе было тяжело и смутно из-за того, что я ничего не мог послать своей хозяйке, кроме пачки иголок.

– Я знаю только одно, – сказала женщина, – самая высшая знать из церковников приезжает ко мне – одни на лошадях, другие в двуколках, со своими женами и дочками. Вот там, в шкафу, я могу показать тебе недошитые платья для господ из Прово. Все из настоящего шелка, по последней английской моде, некоторые с такими большими вырезами, каких ты, наверное, не видел с тех пор, когда был грудным младенцем.

Кофе женщина подала горячий и душистый, как принято в Исландии всегда отзываться о кофе, которым тебя потчуют. Каменщик неторопливо выпил две полные чашки, то и дело приглаживая ладонью волосы, которых, по существу, у него осталось не так уж много: то ли думал, что они растрепались, то ли хотел утереть стекавший на виски пот, вызванный необычайной силой, таившейся в кофе. Женщина в томной полудреме рассматривала его из темной глубины своих глаз, как бы из-под земли. Она была из тех, кто смолоду привык держать уголки губ плотно сомкнутыми, что не только сдерживает улыбку, но в буквальном смысле держит ее на запоре. И хотя непроизвольный смех часто размыкает губы, они тотчас смыкаются вновь и на лице не остается ни морщинки, ни гримасы. Она сонно смотрела перед собой мимо Стенфорда, время от времени нежным и певучим голосом вставляла какое-нибудь рассеянное замечание.

– Чем тебя угощают сестры епископа? – спросила опа.

– Индейкой с клюквенным вареньем, моя добрая женщина, – богатое угощение, – сказал каменщик. – Когда я смотрю на столы в этой стране, накрытые с таким изобилием, что я затрудняюсь сказать, из каких животных приготовлены блюда, на здешнее молоко, такое густое, что люди, не познавшие истины, по своему неразумию могут назвать его сливками, – что ж тут странного в том, что я широко открываю глаза и поражаюсь, как это людям удалось преобразить пустыню при помощи книги. И если не глупо признаться в этом, то единственное, чего не хватает маленькому неприметному человеку из Исландии, так это кровяной колбасы. Хе-хе-хе…

– Прости, а где ты спишь? – спросила женщина в глубокой задумчивости.

– Что? – отозвался каменщик. – Где я сплю? Да я и сам не знаю. Что-то не обращал внимания. Не все ли равно, где человек спит в божьем граде Сионе? Ветерок всюду ласково обнимает его. Иногда я устраиваюсь на скамейке в саду, прикрывшись от мух пиджаком, в дождь – на террасе, а летом нередко остаюсь ночевать во дворе среди своих кирпичей. Сейчас, когда ночи стали холоднее, устраиваюсь на полу у пастора Руноульвура. Признаюсь, я теперь частенько подумываю о том, чтобы построить себе дом – не ради себя, конечно.

– Я понимаю, – ответила женщина.

– Я говорил тебе на днях, что у меня есть жена.

– По какую сторону луны? – спросила женщина.

– Это зависит от того, на какой стороне луны я сам нахожусь, – сказал каменщик и рассмеялся.

– На какой бы стороне она ни находилась, но там, где она сейчас, у нее есть какой-то дом.

– Ну, если это можно назвать домом, – сказал каменщик. – Но я не все рассказал тебе. Эта женщина родила мне двоих детей.

– А что, они отбились от рук?

– Что ты, милая! Когда я видел их спящими в детстве, они казались мне такими счастливыми, что было больно думать о том, как однажды им придется проснуться. Я надеялся, что смогу раздобыть для них королевство за коня. Ничего из этого не вышло, хотя, кто знает, ночь ведь еще не кончилась, как сказало привидение.

– Я могу отдать тебе дом, в котором мы сейчас находимся. И если твоя жена приедет, я не отниму у нее ничего, на что она имеет право. Единственное, что я желаю для себя и своей дочери, это хоть небольшой доли уважения, каким пользуются добрые люди.

Он не бормотал стихов с того самого времени, как мастерил шкатулку. Сейчас он, раскачиваясь, принялся мурлыкать себе под нос старинную песню:

 
Всех она собак кормила,
всех она бродяг ютила.
 

– Моя единственная жена заменяет мне трех жен епископа Тьоудрекура, двадцать семь жен Брайяма и десять тысяч, которые, как говорят, находились во чреве Будды.

Неожиданно скорбное выражение исчезло с лица женщины, уголки рта ослабли, и она разразилась смехом. Она смеялась долго, задорно, весело.

Он прекратил бормотать и уставился на нее.

– Надеюсь, твоя жена не страшнее того морского чудовища, которое выходило из моря на островах Вестманнаэйяр, когда прадед Роунки был там пастором.

Она вздохнула и перестала смеяться.

Но он не смутился и сказал более решительным тоном, чем прежде:

– Эта женщина была покорна мне, потому что я глубоко почитал ее перед богом и людьми, хотя не мог ничего ей дать, кроме пачки иголок. По этому ты можешь судить, дорогая женщина, что от меня многого ждать не приходится: не могу я дать другой женщине уважения в глазах господа, если той, что заменяла мне всех, не сумел дать ничего.

Спустя некоторое время каменщик решил написать письмо своему благодетелю – епископу Тьоудрекуру, странствующему в далеких краях.

В этом своем послании каменщик писал, что не собирается благодарить епископа за веру, в которую он обратил его и которая имеет то преимущество перед другими верами, что люди, принявшие ее, чувствуют себя превосходно. И чем больше он думает о книге, найденной пророком на горе Кумора, – книге, которую Брайям открыл людям, тем менее ценными в его глазах становятся другие книги. Трудно опровергнуть правильность этой книги, которая заставляет распуститься цветок даже на увядшей ветке. И если то, что пустыни превращены в зеленые равнины с золотистыми пашнями хлеба и маиса, основано на лжи, правда означает, наверно, не то, что мы под ней подразумеваем.

Затем он подробно описал, чего ему удалось достигнуть в божьем граде Сионе, как принято называть Юту. Он стал каменщиком и плотником в Испанской Вилке и ее окрестностях. Его работу ценят выше других и соответственно платят. К тому же за плотницкие поделки он получает в двойном размере. Он принял деньги, писал Стенфорд, лишь потому, что был уверен, что действительно попал в страну, обетованную богом. Его избрали заместителем члена Совета и велели готовиться к посвящению в члены Совета. И хотя он не такой уж оратор, верховное руководство предложило избрать его в правление женского педагогического союза; этот союз занимается разными серьезными вопросами: например, какой подход нужно избрать при сватовстве, как лучше привести чувства молодых людей в соответствие с вечными обетами супружества, скрепленными одним из высших священнослужителей Мельхиседека. А старейшина из города Соленого озера сказал, чтобы он готовился к тому, что его могут выдвинуть в Верховное руководство. «Единственное, – писал каменщик, – что смущает меня, что на это место до сих пор не выдвинут мой учитель – пастор Руноульвур, этот ученейший и умнейший человек. Я не считаю возможным принять столь высокий пост, пока этот достойный духовный отец не будет вознагражден по заслугам». Под конец он остановился на главном в своем послании: в последнее время он почувствовал холодок к нему со стороны других людей, да его и самого тревожит то, что он до конца не выполняет божеских заповедей, в особенности заповеди о многоженстве. Он прекрасно помнит, что бог однажды повелел святым Судного дня брать в свою гавань как можно больше женщин и избавлять их тем самым от телесного одиночества, от духовной нищеты и бесчестья в глазах господа. Он немало огорчен тем, что хорошие женщины, достойные небесного пристанища, должны болтаться с иезуитами, а их дочери по молодости лет и глупости покрывать себя позором с лютеранами; имя же сих несчастных теперь едва ли можно упомянуть среди порядочных людей. Он хорошо понимает, какой блестящий пример подал миру Брайям Янг, построив дом с двадцатью семью дверями. Однако его, каменщика Стенфорда, слабость велика. Он не чувствует в себе силы взвалить на свои плечи заботу о большем числе жен, пока не выполнил долга перед одной семьей, там, в отдаленном уголке света. Его дети, у которых во сне был такой счастливый вид, – разве они заслужили это от него? Существовало ли на свете что-либо, чего они бы не заслуживали, – за исключением того, что он смог им дать. «Когда им пришла пора пробудиться в мире, столь не похожем на волшебную сказку, мне стало вдруг невыносимо быть с ними вместе – оттого, что я в своем ничтожестве и бессилии не могу быть им полезен», – писал он. И жену, которая выказывала своему мужу покорность и любовь, и ее он оставил, уехал. Он взял с собой лошадь и шкатулку, которые он называл «конь и шкатулка моей души». Он рассчитывал с их помощью раздобыть на ярмарке счастье или по крайней мере графский титул. А получил всего-навсего пачку иголок.

На этом кончается письмо Стоуна П. Стенфорда – каменщика из Испанской Вилки в божьем граде Сионе на территории Юта, адресованное епископу Тьоудрекуру, мормону, находящемуся где-то в поездке по Датскому королевству. К нему следовала приписка:

«Вкладываю деньги на дорогу для моей жены и детей. Прошу тебя захватить их с собой, когда будешь возвращаться в Америку. Постараюсь к их приезду закончить дом из кирпича. Стоун П. Стенфорд».