Текст книги "Возвращенный рай"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Глава двадцать вторая. О плохой и хорошей вере

– Моя вера никудышная, – говорил лютеранин. – К тому же я не могу доказать ее. Самая лучшая вера у того, у кого есть хорошие ботинки и вдоволь еды. У меня ничего этого нет, и живу я в землянке.

– Старая песенка, – отмахивался пастор Руноульвур. – Тот, у кого нет еды и одежды, не устает поносить тех, у кого еда в достатке. А ведь один из пророков сказал, что человек должен иметь еду и одежду, чтобы творить добро. Вы забываете, что во всем имеется высший смысл – как в хорошем наваристом бульоне, так и в ботинках. Греки это называли идеей. И это духовное и вечное свойство, заложенное в жизни, в каждой вещи, лежит в основе учения мормонов. А если человек так бездарен, что не может обеспечить себя едой и одеждой, и настолько лишен мужества, что не в состоянии выбраться из землянки, то сомнения нет: такой человек чужд и духа и вечности.

– А мне все равно, – отвечал лютеранин. – Никто не докажет мне, что Адам не был проходимцем. Ева тоже не лучше.

В те времена шел большой спор вокруг догмы, утверждавшей, что Адам был такое же божественное существо, как и сам Спаситель. Это мотивировалось тем, что, дескать, бог лично взял на себя труд создать их обоих. И когда лютеранин касался этого предмета, в душе пастора Руноульвура тотчас пробуждалось горячее желание вступить в борьбу за веру.

– Я так и знал, что ты это скажешь, – возмущался Руноульвур. – Так уж повелось: пьянчуги и бабники всегда поносят беднягу Адама. Те, у кого совесть нечиста, спешат свалить на него свою вину. Запомни же, Адам был хорошим человеком. И все, кто говорит плохо об Адаме, не иначе как сыновья Великой Ереси и Великого Отступничества. Неужто ты думаешь, что господь бог стал бы расточать свои силы на создание какого-то никчемного подлеца или лютеранина? Или ты думаешь, что, когда бог создавал Адама, он пустил в ход худший материал, чем тот, из которого создан был Спаситель? Я отрицаю разницу между Адамом и Спасителем.

– Хотел бы я знать, какое великое деяние совершил этот Адам? – спрашивал лютеранин. – Разве он нажил много добра? Мне что-то не доводилось слышать, чтобы у него был дом, или повозка, или по крайней мере ботинки. Он и жил-то, наверное, в землянке, как я. А что он ел? Уж не думаешь ли ты, что он каждый день питался наваристым бульоном, а по воскресеньям его потчевали индейкой с клюквенным вареньем? Я не удивлюсь, если его еда состояла только из той несчастной половинки яблока, которое преподнесла ему его бабенка.

Такие дискуссии можно было услышать днем и ночью на кирпичном дворе, особенно же разгорались они на рассвете. Пастор Руноульвур старался перехватить в это время лютеранина, возвращавшегося от любовниц к себе в землянку, к жене своей, валлийке. Не будем выяснять, сколь велико было увлечение богословскими спорами этого жителя землянки, вечно испытывавшего жажду. Вполне возможно, что он пил и предавался разврату единственно из-за неимоверной скучищи, царившей в его собственном доме, но как бы то ни было, пастор Руноульвур сваливал на него всю вину за Великое Отступничество вообще и в особенности за лжеучение Лютера. Как бы ни утомлен был лютеранин, он всегда с готовностью кидался в бой за Лютера. Только предварительно испрашивал у своего противника, пастора Руноульвура, разрешение заглянуть во двор и глотнуть из бутылки, тщательно припрятанной в кирпичах, чтобы вернуть себе бодрость духа, пока не проснулась его жена и не принялась читать ему утренние нотации. Теперь уже Стоун П. Стенфорд никогда не выдавал, где скрывал лютеранин свой источник утешения. Но стоило ему приложиться к бутылке, как не нашлось бы такой силы в мире, которая могла остановить его нескончаемые пререкания с пастором Руноульвуром, причем, по-видимому, спор велся ради самого спора. До Стенфорда, поглощенного тем, чтобы обеспечить солнцу ежедневную порцию полезной деятельности, доносились отзвуки этих дискуссий, смешанные с утренним щебетом птиц: на одной стороне – водка, на другой – святой дух.

Но внезапно все изменилось. Однажды на рассвете вместо теологического спора слышалось только пение птиц и стрекотание насекомых в траве. Позднее до каменщика дошли разговоры, что бедняга лютеранин подался куда-то из этих краев.

Шло время. И в один прекрасный день, в самый полдень, когда Стенфорд стоял посреди двора и складывал кирпичи, вдруг к нему пожаловала гостья, выросшая словно из-под земли. Это была молоденькая девушка того типа, которые развиваются быстро и неожиданно. Еще вчера вы видели ее маленькой девочкой, и вдруг перед вами вполне взрослая девица. Она была несколько грубовата на вид, очевидно, преждевременно обрела чрезмерный житейский опыт. Не подумав ответить на приветствие, девушка выпалила:

– Меня послала мать. – И она закусила губу, вместо того чтобы улыбнуться. – Теперь я буду носить тебе кофе.

– Нам, мормонам, не впервые получать добрые дары, – сказал каменщик.

Девушка протянула ему бутылку в паголенке. Стоун П. Стенфорд узнал и чулок и бутылку.

– Это все равно, что повидаться с твоей матерью, – сказал он. – Добрый день, девушка, и спасибо вам обеим. Кофе от портнихи Торбьорг! Нет, глазам своим не верю. Угощать меня кофе, когда меня никто здесь не знал, еще куда ни шло, но после того, как я стал хорошо известной фигурой и добрым горожанам вполне ясно, что я ничего из себя не представляю, к чему расточать на меня дары? Пожалуйста, славная девушка, садись сюда, на только что изготовленные кирпичи, и рассказывай, что нового у вас дома.

Девушка молча, закусив губу, села на кирпичи.

– Давно не было кофе в моей кружке, куда же она запропастилась? – сказал каменщик и, разыскав свою жестянку, протянул ее девушке с просьбой наполнить. Он старался поддерживать разговор.

– Я догадывался, что у моей доброй знакомой Торбьорг Йоунсдоухтир есть дочка, хоть и не доводилось ее увидеть, когда я был у вас, – сказал каменщик. – Ты что, была тогда грудным младенцем?

– Вот именно! – фыркнула девушка. – Это я-то, которая должна была сама вот-вот разродиться!

– Насколько я помню, все двери в доме были закрыты, – сказал каменщик.

– Ну еще бы, конечно, закрыты, – сказала девушка.

– Закрывать двери – это хорошее правило и добрая привычка, как меня учили в Исландии, хотя там в домах не так уж много дверей.

Девушка поднялась и сказала:

– Это, конечно, правильно, только если никого насильно не запирают на замок.

– О дорогая, пожалуй, не все развлечения вне дома хороши, – сказал каменщик.

– Они называют нас иезуитами, – сказала девушка. – Каждый раз, когда я прохожу, мальчишки кричат мне вслед, что мы пьем кофе.

– У людей бывают ошибочные взгляды. По-моему, нет ничего более ошибочного, чем сердиться и кричать на людей, которые отличаются от тебя. Этот дурной обычай ввели в старые времена в Эйрарбакки, оттуда он перекинулся на восток, в Раунгарведлир, а затем и в Америку. Есть люди, которые говорят, что пить кофе глупо, грешно и неугодно богу. И они правы, если не пьют его. Есть и другие, которые, начитавшись книг, считают, что кофе вреден для сердца, не говоря уже о печенке, желудке и почках – словом, для всего того, что заключается в этом божьем храме – человеческом теле. Эти тоже не должны пить кофе. Что касается меня, я всегда пью кофе, если знаю, что он предложен мне от чистого сердца; правда, никогда не больше одной кружки.

– Дело не только в том, что мы пьем кофе, – сказала девушка.

– Я понимаю, – сочувственно сказал каменщик, – вы были одиноки. Единственное утешение – это сознание того, что отец у тебя человек мыслящий. Только мыслящий человек мог покинуть такую чудесную женщину, как твоя мать, и такую славную дочку, как ты, чтобы встретить Спасителя в Индепенденсмис-сури.

– Отец, наверно, поломал себе голову, прикидывал и так и этак, прежде чем оставить мою мать, но обо мне печалиться у него не было нужды. Я-то появилась на свет спустя год после того, как он сбежал!

– Мне, право, совестно, что я забросил вас и не приходил все это время. Так и не собрался починить ваш дом, как обещал. Когда работаешь на себя, не хватает времени, чтобы оказать услугу друзьям. Кирпич так же трудно постигнуть, как и Золотую книгу. К тому же в приходском совете много работы, иногда приходится засиживаться по ночам. Подчас нам дает поручения и Верховное руководство, а это отнимает столько времени и усилий у такого необразованного человека, как я. Как я провожу свободное время? По-настоящему никак не научусь спать по ночам, тем более когда начинают щебетать птицы. А теперь, после того как задумал строить себе дом, сон и вовсе разладился. Но я знаю одного хорошего человека, он истинный ваш друг…

– Кто? Роунки? – спросила девушка. – Быть может, он и прекрасный человек; во всяком случае, он может загнать другого человека бог знает куда лишь потому, что тот в его глазах ничего не стоит! Ну а что он сам может предложить? Объедки со стола в доме епископа, с которыми он приходит к нам ночью. Нет, такого человека я не назову мужчиной, хоть, может, в воскресный день ему и перепадают остатки индейки со стола.

– Ты много наговорила, дорогая! Но позволь спросить тебя еще кое о чем.

– Не думала я, что ты так глуп, чтобы спрашивать о том, что случилось, – сказала девушка.

– Что я слышу! Разве что-нибудь случилось? Где? Здесь? В божьем граде Сионе?

– Теперь всем уже известно, что у меня родился ребенок.

– Ах, вот как, милая девочка! У тебя родился ребенок… Ну что же, желаю тебе счастья и благополучия. Так… такие-то дела. Ну что ж, поговорим о чем-нибудь другом… Меня очень забавляет, что сюда, во двор, время от времени заглядывают чудесные куропатки – они такие проворные, так и прыгают, как фигурки на шахматной доске! Хе-хе-хе… Самый торжественный час – это утро, когда начинают петь птицы. На рассвете сюда иногда захаживал один человек – он называл себя лютеранином и цитировал строчки из псалма пастора Хадлгримура Пьетурссона о злодеях: «Им не спится на рассвете». В конце концов, неизвестно, кто больший преступник – тот, кто встает рано, или тот, кто ложится поздно. Мне даже кажется, где-то в кирпичах осталась припрятанная им бутылка.

– Это был он, – сказала девушка, – возлюбленный матери. Это все неправда, что она наговорила обо мне, будто он спаивал меня. Если бы меня даже связали и закрыли нос, я не проглотила бы ни капли водки. Другое дело, что, когда тебя запирают в одной комнате с пьяным мужчиной, как делала мама, когда злилась на него, это все равно, что остаться взаперти с маленьким ребенком: смотришь в оба, чтобы он беды не натворил, пытаешься занять и успокоить его, отдаешь первую попавшуюся игрушку, чтобы только он не плакал. А лютеранин ли он был или еще кто-нибудь, я его не спрашивала. Даже ни разу не спросила, кто такие иезуиты.

– А могу я поинтересоваться – откуда вы с матерью родом?

– Нашел кого спрашивать! Ты спроси лучше мать, – сказала она, – или же Роунки – он был духовником моей бабушки в Исландии, когда старуха обратилась в новую веру и уехала сюда с мормонами. Попроси, пусть мать расскажет, как приехала сюда. Она была тогда совсем молоденькой. Это было задолго до того, как провели железную дорогу. В один прекрасный день появился Роунки в своем фраке, он гнался за ними все время до самого божьего царства, все хотел убедить их вернуться. На холме здесь он построил маленькую неказистую церквушку, в которой едва мог поместиться осел, и водрузил на ней крест. Но он опоздал: мама обручилась с иезуитом. Тогда он принял новую веру и стал присматривать за епископскими овцами. Он, может быть, неплохой человек – это ведь он раздобыл нам швейную машину, чтобы мы могли зарабатывать на пропитание. Правда, теперь мы ее продали – после того, как у меня родился ребенок, никто из мормонов не желает шить у нас. Мы не решаемся показаться на люди, боимся даже сходить в лавку. Правда, и денег у нас нет, чтобы делать покупки, так что теперь он собирает остатки еды в доме епископа и приносит нам по ночам. Ну разве он мужчина! И мать правильно говорит, что лучше нам утопиться в Соленом болоте, чем принять к себе Роунки!

Глава двадцать третья. Пачка иголок вручена

Просидев в Дании целую зиму, написав книгу и напечатав ее на исландском языке, епископ Тьоудрекур вот уже два года разъезжает по Исландии, обращает людей в свою веру. Он старается держаться тех мест, где не побывали еще мормоны, и проповедует свое учение; его не очень слушают, но и не избивают. Книга его, как утверждает этот апостол, – единственное религиозное писание, распространяемое среди населения Исландии с особого разрешения самого датского короля вопреки особому противодействию исландцев, в особенности окружных судей. Кроме того, это единственная книга, написанная исландцем на родном языке, притом не все религиозные представления в ней заимствованы у датского короля. Проповедник заявлял, что охотно подставит себя под удары нищих рабов датского короля в Исландии – их побои, в конце концов, не более чувствительны, чем те удары, какими оглушают при улове треску убогие иждивенцы прихода в Лойнганесе. Кристиана Вильхельмссона этот епископ объявил в печати единственным человеком во всем государстве, который считает посланца пророка Джозефа равноправным со всеми религиозными проповедниками и посему заслуживает безграничного уважения. Вдобавок ко всему король приходится земляком духовному отцу датчан, самому Лютеру. В прежние годы исландцы избивали мормона часто и повсюду, но безрезультатно. Под конец им это надоело. «Всюду, где ни появлялся епископ Тьоудрекур со своей миссией, он завоевывал личную симпатию и уважение», – писала еженедельная газета «Тьоудольф». Среди мормонов существует закон, вложенный богом в уста пророка: согласно этому закону, миссионеры, отправляющиеся ратовать за свою веру, не должны брать с собой туго набитый кошелек с деньгами, но обязаны трудом своим добывать себе пропитание. И епископ Тьоудрекур два лета батрачил на севере и был один сезон рыбаком на востоке, а другой – на западе.

Когда стало подходить к концу лето второго года пребывания епископа Тьоудрекура в Исландии, он вспомнил, что до отъезда из страны ему следует выполнить поручение – передать пачку иголок женщине на юге, в Стейнлиде, как он обещал одному человеку в Копенгагене два с половиной года назад. Вышло так, что перед самым сбором овец с летних пастбищ, когда он возвращался с востока, путь его лежал через этот край. У епископа Тьоудрекура ничего не было с собой, кроме шляпы, обернутой, на американский манер, в непромокаемую бумагу, да узелка с сорочкой, хлебом и пачкой леденцов для ребятишек; все его книги давно разошлись. Сапоги у него по-прежнему были чистые и новенькие. Проходя по горным тропинкам, по изуродованным лавой дорогам, по песчаной и болотной местности, пересекая ручейки и речушки, он всегда снимал сапоги, связывал их ремнем, перебрасывал через плечо и шагал босой. Это повышало уважение к нему в Исландии.

Была та летняя пора, когда сено с выгонов давно уже убрано, скосили его и на дальних полях, а теперь шел покос на трясине и болотах. Придя в Стейнлид, епископ Тьоудрекур спросил дорогу на Лид. На него смотрели с удивлением – люди вовсе и не знали такого хутора. Кто-то догадался: не имеет ли он в виду тот запущенный выгон с кочками да выбоинами, где время от времени останавливается Бьёрн из Лейрура, когда перегоняет скотину и лошадей.

Наконец епископ подошел к тому месту, где большая дорога, сворачивая, проходила мимо заброшенного хутора. Вдоль дороги тянулась каменная стена, местами совсем развалившаяся. Знаменитая изгородь, некогда замыкавшая выгон, пришла в полнейший упадок, а кое-где, видно, еще и нарочно были вынуты камни, чтобы скотине было свободнее проходить. На выгоне ничего не росло, кроме болотной травы. Часть земли была почти голой; выбоины стали уже выравниваться. И все же здесь было много животных – овец, коров и лошадей, – они доедали последние остатки травы. Груда камней, нападавших с гор, сделала выгон непригодным для хозяйства. Хутор был разрушен, дом тоже полностью пришел в упадок, крыша сорвана, все деревянные части растащены, торфяные стены осели и поросли щавелем. Из зарослей щавеля вспорхнули два реполова и улетели. Хотя епископ еще не обедал, он уселся на камень, служивший крылечком, и стал ковырять в зубах стебельком. Здесь среди руин и развалин царила тишина и запустение.

– Должно быть, беда постигла этот хутор, – сказал епископ, обращаясь к прохожему, неожиданное появление которого вывело Тьоудрекура из раздумья. – Я видел, как тут взлетели два реполова. А где же люди?

От прохожих он узнал, что обитатели этого хутора давно разбрелись кто куда: сам крестьянин поддался на удочку мормонской ереси, если верить тому, что говорят; хутор прибрал к рукам поверенный из Лейрура. Судачат, будто он наградил дочку крестьянина ребенком, хотя никогда в этом не признавался. Никто из прохожих не мог толком сказать, что же сталось с обитателями хутора. Их взял на иждивение приход, заметил какой-то мужчина, другой добавил, что они подались куда-то в горную долину, а третий вспомнил, что, кажется, кое-кто из них живет на берегу.

– Сено отяжелело от дождя, – сказал епископ, когда он наконец увидел девушку, сгребающую сено.

Он нашел ее на равнине, луг вдавался острым языком в песчаник, и сюда доносился никогда не утихающий прибой с южного побережья. Это был берег одной из рек, берущей начало в Стейнлиде. Здесь она становилась спокойной и широкой, хотя не такой прозрачной.

Девушка сдвинула со лба влажную косынку и подняла вверх голову. Он подошел и, здороваясь, протянул ей руку.

Она смотрела на него без всякого выражения, казалось, в ней ничто не дрогнуло.

– Мне сказали, что ты, должно быть, та девушка, – обратился к ней епископ.

– Да, – прошептала она. – Я та девушка.

– Не помню, должен ли я передавать тебе привет или нет. Так много с той поры воды утекло. Во всяком случае, привет тебе.

– От матери? – спросила девушка, слегка оживившись.

– От старика Стейнара, не помню уж, как его по батюшке. Стейнара из Лида в Стейнлиде, если такой тебе известен, – сказал девушке незнакомец.

При этих словах девушка замкнулась больше прежнего, но лицо ее зарделось. В одно мгновение, при упоминании этого имени, вернулись дни ее детства. Из ее глаз вдруг брызнули слезы, как у ребенка, и она не пыталась скрыть их или отвернуть лицо; плакала она беззвучно.

– Я бы приехал к вам раньше, если бы мог представить себе, что здесь стряслось.

Девушка отвернулась, хлюпнула носом и принялась сгребать сено.

– Я не имел представления, что произошло, пока не увидел двух реполовов, вспорхнувших из развалин вашего дома, – сказал он, глядя на ее спину. – Это участь всех нас. Как часто взлетали птицы с моих пепелищ! Присаживайся сюда, на бугорок, девушка. Посмотрим, может, у меня найдется что-нибудь для тебя.

Он вытащил из узелка леденцы и протянул их девушке. Она на минуту прекратила работу, взяла один леденец и положила его в рот. Затем вытерла глаза, поблагодарила и сказала:

– Я не могу сидеть, меня же наняли на работу.

– Ты честная девушка, но никто тебя не упрекнет за то, что ты разговаривала с гостем. Вежливость прежде всего.

Грабли взлетели в воздух и застыли на секунду. Девушка взглянула на незнакомца.

– Как зовут тебя? – спросила она.

– Тьоудрекур-мормон.

– Значит, правда, что мормоны существуют? – изумилась девушка.

– Если они внезапно не вымерли сразу все до одного, – сказал епископ.

– От кого же, наконец, можно услышать правду?

– Твой отец не подался бы за океан, если бы считал меня лжецом.

– Ну что играть со мной в прятки? – сказала девушка. – Ты думаешь, я не знаю, что земля и небо – разные вещи?

– Да приидет царствие твое на земле как на небе, – сказал мормон, – Может быть, ты думаешь, что и Спаситель выдумка?

– Я не понимаю языка Библии, – сказала девушка. – Во всяком случае, теперь больше не понимаю.

– Царство божие в Юте ничем не отличается от небесного царства, и там живет твой отец.

– Так живой он или нет?

– Для мормонов смерти не существует. У нас только одно царство. Одно раз и навсегда.

– Так я и предполагала, – сказала девушка. – Ну, мне нужно сгребать сено.

Епископ немного рассердился:

– А я говорю – кончай. Ты не будешь больше работать. Я приехал сюда, чтобы забрать тебя и отвезти к отцу. Где твоя бедная мать? Кажется, у тебя есть брат и еще кто-то, если верить людям? Где они все?

– Если бы я продолжала верить сказкам, я бы решила, что ты привидение или домовой. Простите, вы что – пастор?

– Я пришел от твоего отца…

– А вы убеждены, что ищете меня, а не другую девушку? – спросила она. – Может быть, перепутали имена?

– Разве у него не было лошади?

– Да, у нас была лошадь.

– И шкатулка?

– Шкатулка?.. Откуда вы знаете? Значит, правда, что отец жив? Не по Библии, а вот так, будто он здесь, сидит на пригорке! Не чудится ли мне все это, как обычно?

Паренька епископ нашел в другом конце прихода, где он работал у крестьянина за еду. Он возил на лошадях сушеный торф. Торф набился ему в нос, в рот. На парнишке была большая шляпа, из-под которой торчал обесцвеченный солнцем и дождем клок волос.

– Видно, тебя, мой мальчик, не стригли с самого Первого дня лета, точно так же, как меня в детстве, – сказал епископ. – Что ты собираешься делать?

– Везти торф к дому, – ответил парень.

– Оставь, не надо.

– Хозяин ждет. Он укладывает торф, мне нельзя задерживаться. Могу я попросить у тебя понюшку, добрый человек? – спросил он. – У меня вышел весь табак.

– Дай-ка мне посмотреть на твой нос! – сказал епископ, подходя к мальчику и внимательно рассматривая его. – Ну да, у тебя же в носу нюхательный табак. А я-то подумал, что это торф. Едва ли ты научился этому у своего отца!

– Мой отец умер в чужой стране…

– Не спеши утверждать это, мой друг, – возразил епископ. – Может быть, он так же умер, как я?

– Я думаю, будь он жив, он не допустил бы, чтобы нас взял на иждивение приход. Он потомок Эгиля Скаллагримссона, норвежских королей и самого Харальда Боезуба.

– Ступай к ручью, мальчик, и тщательно вымой свой пос – снаружи и внутри. А я тем временем отведу лошадь с торфом к твоему хозяину. Я хочу освободить тебя от этой работы, а потом возьму с собой, чтобы ты сам убедился, умер ли твой отец.

– Он болен какой-нибудь страшной болезнью? – спросил паренек.

– Не страшнее тех, которым подвержены все мы: простуда, расстройство желудка иной раз от переедания на рождество.

– Ты видел его вчера? – спросил паренек.

– Да, вчера… если отбросить три года.

– Значит, уже после того, как он исчез?

– Можно сказать, я с ним попрощался.

– Его похоронили? – спросил мальчик.

– Не в тот раз, мой друг, хотя с тех пор его много раз могли похоронить.

Парень таращил глаза на епископа, снял шляпу, теребил волосы, словно раздумывая, как воспринять эту новость.

– Я все же уверен, многое говорит за то, что отец умер, – произнес он наконец, скорее из упрямства, нежели из убежденности, и поглядел вслед удаляющемуся епископу, который вел лошадь, груженную торфом. Однако после некоторого раздумья парень направился к ручью и стал умываться.

Жена Стейнара отыскалась в долине, на хуторе у дороги, где она перебивалась вместе с двухлетним мальчонкой – ребенком ее дочери. Она была слишком слаба здоровьем, чтобы ее могли использовать на крестьянской работе. Поэтому-то ее послали на этот хутор следить за домом, пока хозяин и его жена находятся в поле. Она вышла на порог с маленьким Стейнаром на руках.

Епископ Тьоудрекур протянул ей руку и дал кусочек жженого сахара ребенку.

– Крестьянин и его жена еще возятся в поле с сеном, хотя уже поздно. Они скоро придут. Может быть, они задержались на лугу, собирая ягоды для пастора. Я могу показать тебе туда дорогу.

– Кто ты, миссус? – спросил он.

– Я вдова, – ответила женщина. – Мы когда-то жили в Лиде, в Стейнлиде. Поцелуй дядю, детка, за сахар. Что-то я не знаю тебя, добрый человек, хоть и долго прожила у дороги. Ты, наверно, с востока?

– Ну что же, можно сказать и так. Это столь же далеко на востоке, сколь и на западе.

– Жаль, славный человек, я живу на иждивении прихода – у меня нет ничего… Будь жив мой муж, блаженной памяти, он бы предложил тебе отдохнуть с дороги и расспросил о новостях.

– Главное – добрые намерения, – сказал незнакомец. – Большое тебе спасибо за твою любезность. Но так уж получилось, что я в Исландии чувствую себя лучше сидя на камне, чем в доме. Это у камня, где привязывают лошадей, мы познакомились с ним, с человеком, о котором ты упомянула. Если тебя интересуют новости, миссус, то я мало что знаю. Но тебе я могу сообщить кое-что интересное. Ты назвала себя вдовой, спешу тебя заверить – ты ошиблась, миссус. Ты такая же вдова, как и я. Твой муж послал меня к тебе и просил передать вот эту пачку иголок.

Женщина одной рукой смахнула туман, застилающий глаза, другой рукой взяла иголки. Она долго рассматривала маленький черный пакетик – зрение у нее стало плохое.

– Хорошо получить пачку иголок, – сказала женщина. – Они всегда могут сгодиться в хозяйстве, только бы глаза были в порядке. Много я наслушалась всяких небылиц за последнее время, и оказывается, все это была правда. Вот только много лет я чувствую ужасную пустоту в голове и такую тревогу на сердце, что, как ни стыдно признаться, я подчас не знаю, где я – на небесах или на земле. Одно я твердо знаю: вся мудрость мира всегда с моим Стейнаром – жив он или мертв. Вот видите, он послал мне пачку иголок! Теперь бы недурно иметь еще немножко ниток…

– Премудрость не следует переоценивать, миссус, – сказал епископ.

Женщина ничего не ответила и ни о чем не расспрашивала. То ли она была слишком поглощена иголками, то ли подумала, что человеку, пославшему ей иголки, живется так хорошо на небесах и на земле, что все расспросы излишни. При виде усталого странника на большой дороге ей пришли на ум реки, которые в этой части страны были таким препятствием на пути.

– А не трудно было переправляться через реки после всех этих дождливых дней? – спросила она.

– А тебе, миссус, доводилось переправляться через реки?

– Упаси боже! До сих пор не было нужды в этом. Разве только через ручеек на хуторе. Зато моему Стейнару пришлось переправляться через бурные потоки.

– Ну, теперь все будет по-иному, миссус, – сказал незнакомец. – Я приехал, чтобы забрать тебя и привезти к нему. У меня есть письмо об этом, – могу показать. Он собирается построить тебе дом из кирпича.

– Прости, но кто же ты, неизвестный человек? – спросила женщина.

– Меня зовут Тьоудрекур-мормон. Ты что, плохо слышишь? Меня послал к тебе твой муж – Стоун П. Стенфорд из Юты в Америке. Он хочет, чтобы ты приехала к нему.

– Хоть ты и выглядишь человеком степенным, далеким от праздной болтовни, я должна расстаться с тобой. Мне нужно приглядывать за внуком. Разъезжать мне недосуг. Моя Стейна слишком молода, и приходской совет нашел, что в ней еще не пробудилось материнское чувство, поэтому ребенка вверили мне. Он стал мне почти так же дорог, как его дед. Надеюсь, имя Стейнар будет сопровождать меня до конца моих дней. Большое спасибо за то, что ты привез мне иголки. Он был одаренным человеком и хорошим мастером. Он был словно луч света в нашем доме… А как привязан он был к своим детям! Как знать, может, в один прекрасный день он еще спустится к нам с облаков. Прости, мне пора идти, я не могу больше стоять и болтать – у меня полно всякой работы по дому.