Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"

Автор книги: Грирогий Зумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Костис жил в тяжёлое время гражданской войны, когда брат убивал брата только за то, что тот не принадлежал к его партии и не разделял идеологии народной демократии. Несмотря на то что он крайне редко бывал в магазинах и никогда не вступал в разговоры, в которых разгораются страсти, его взял на заметку один односельчанин по той причине, что сын Костиса служил в армии. Как-то раз, когда Костис был один и пас свой скот, тот подстерёг его, схватил и подверг бесчисленным истязаниям (как признавался мне на исповеди один человек, когда человек кого-то мучит и его никто не видит, то он становится бессердечным зверем, которого ничто не может унять: его не трогают ни стоны, ни крики, а сердце становится каменным). Под конец, связав его по рукам и ногам и привязав к шее большой камень, он сбросил его в море. Таким образом, море, всегда бывшее ему другом, приняло его мученическое тело, а голубое небо – чистую душу.

Море с почтением отнеслось к его телу: оно не позволило бездне поглотить его и не отдало в пищу рыбам. Оно принесло его к берегу, при этом тело не лежало, как обычно бывает, но стояло прямо и было видно от пояса и выше, подобно мощам святого Космы Этолийского, которого утопили в реке. Его родные и односельчане восприняли это как чудо и на его погребении оказали ему почести, подобающие мученику.

А его истязатель и убийца, лишённый покоя от различных обстоятельств и укоров совести, бросился в море с того же обрыва и покончил с собой подобно Иуде.

«Все, взявшие меч, от меча и погибнут»^[113]. В моём селе один парень убил человека из-за денег. Когда и ему кто-то вонзил в грудь нож и стал его проворачивать, чтобы было больнее, то он сказал своему убийце: «Не проворачивай его, чтобы и с тобой не случилось того же. Я тоже убил человека ножом, но не проворачивал его».

Так праведный Костис получил венец праведника и мученика. Да поминает он нас там, где находится ныне, и молится о том, чтобы не повторилась больше эта братоубийственная война, ибо, как говорил мне один её участник, «эта война была всего лишь разминкой. Будет и другая, окончательная, во время которой сбудутся наши мечты».

Бог да устроит так, чтобы это осталось мечтами, которые оказались бы поскорее забыты.

Мученичество неизвестного священника

Сейчас осень 2006 года. Опирающиеся на подпорки ореховые деревья усыпали монастырский двор своими золотыми листьями. Под напором леденящего северного ветра целые ветви, гордость этих прекрасных деревьев, ломаются и падают на землю. С каждым днём они становятся всё более голыми и не способными сопротивляться зимним ливням. Из монастырской беседки я смотрел на эту осеннюю картину и запечатлевал её в своём сердце. Вдруг послышались чьи-то шаги. Я отвлёкся от своих мыслей и увидел четырёх крепких стариков, поднимающихся по дороге к монастырю.

– Дедушки, – закричал я, – осторожно! Из-за листьев дорога стала скользкой.

– Не бойся, отец, для валаха это не проблема.

Вечером я пригласил их на небольшое угощение. Старики с удовольствием приняли приглашение, как будто ждали возможности поговорить со мной. Они осторожно сели на диваны и, несмотря на свои годы, в продолжение всей беседы сидели прямо, не разваливаясь и не горбясь.

– Мы, отец, валахи из Мецово^[114], приходимся друг другу родными и двоюродными братьями, и все потомственные пастухи. К сожалению, сегодня нам некому передать пастушеский посох и свирель. Города проглотили и наших овец, и наших детей. Некому больше продолжать образ жизни Авраама, Исаака и Иакова, которые также были пастухами.

– Да будут благословенны ваши ноги, ходившие по вершинам Пинда^[115], и ваши глаза, видевшие солнце ближе, чем глаза любого горожанина, и ваши уста, пившие воду из горных источников и не знающие других напитков!

– Ты хорошо сказал, отец, и правильно назвал их благословенными, но наши глаза видели и такое, что разрывает сердце и от чего можно потерять рассудок.

– Когда же вы видели эти ужасы? Может, вам они привиделись?

– Нет, отец, это было на самом деле. В годы гражданской войны, в 47-м, – взял слово самый старый и начал своё страшное повествование, – на склоне горы, где мы вместе с младшими братьями пасли овец, мы увидели привязанного к ели священника. Его ряса и камилавка валялись в стороне и были так затоптаны, как будто там был пожар, и их топтали, чтобы потушить его. Деревянные колья были вбиты в его глаза, уши, рот, гениталии и сердце. Всё тело стало тёмным, как печень. Недавно моему внуку подарили икону мученика Севастиана, на которой его тело изображено утыканным стрелами, и я вспомнил 47-й год и неизвестного священника в горах Пинда, поэтому я и рассказываю об этом так, будто и сейчас вижу его перед собой.

Он наклонил свою седую голову и, не пытаясь сдерживаться, заплакал: «Я плакал и тогда, когда увидел его, плачу и теперь, когда его вспоминаю. Кто была мать, которая его потеряла? Кто была жена, которая его искала? Кто были дети, смотревшие на дорогу с надеждой ещё раз его увидеть? Прошли годы, и наши сёла остались без священников и богослужения. Мы с трудом находили священника, который благословлял бы наших детей и овец, а теперь это стало ещё труднее. Некоторые говорят: «В наше время телевидение приносит литургию прямо к нам на дом». Ну да, только не Христа. Если можешь, попробуй, причастись по телевизору».

Тем долгим вечером наша беседа превратилась в настоящее священнодействие… Уроженец островов и валахи натянули основу, на которой начала ткать прекрасные цветы любовь и взаимное уважение.

ИСПОВЕДИ

Исповедь Давелиса

(рассказ об отце Николае Планасе, который я услышал, когда учился на богословском факультете)

Однажды во время Великого поста 1966 года я слушал лекцию по нравственному богословию в первой аудитории богословского факультета. Лекцию читал Иоанн Кармирис, человек мудрый и образованный, с прекрасным для мужчины характером: строгим и мужественным. Среди преподавателей он был единственным, кто имел смелость заявлять о поспешности действий православных иерархов, направленных на объединение с католиками. Он говорил: «Пусть патриарх Афинагор не думает, будто объединение Церквей – это поцелуи и объятия. Всё, что не касается вопросов веры, – несерьёзно. Неужели в Церкви догматика стала ненужной? Отказаться от неё – всё равно, что вынуть у Церкви сердце и сделать её детей слепыми, чтобы они не знали, откуда пришли и куда идут».

Этот прекрасный преподаватель догматического и нравственного богословия иногда рассказывал нам истории, связанные с таинством исповеди. Среди прочего он говорил, что у всех людей бывает необходимость открыть кому-то свою душу: «Испытывать обличения совести – одно из самых тяжёлых мучений. И даже самым отъявленным разбойникам и злодеям нужен человек, которому можно было бы довериться, они ищут какого-нибудь благоговейного священника, чтобы исповедаться ему».

И он рассказал нам о Давелисе^[116], атамане шайки разбойников, орудовавшей в Аттике, который, возможно, был последним атаманом в нашей стране: «Отец Николай Планас^[117] служил одновременно на двух-трёх приходах. Церковь пророка Елисея на склоне Ликавиттоса^[118] была его любимой. Кажется, из всех храмов в Афинах этот закрывался последним, и в нём оставались лишь святые, изображённые на иконостасе. Отец Николай любил до глубокой ночи общаться с ними посредством молитвы. Так, в один вечер, затеплив лампаду и ещё не успев выйти из северных дверей алтаря, он увидел, как маленькая дверь церкви открылась, затем быстро закрылась, и сам атаман Давелис, вооружённый до зубов, запер её на цепочки и засовы. Священник застыл на месте, его дыхание стало затруднённым, а ум пришёл в оцепенение. Помыслы говорили ему: «Может, этот несчастный думает, будто приходящие ко мне люди оставляют мне деньги, и он пришёл их забрать? Господи, конец мой близок; не дай моей душе оробеть». Тем временем разбойник снял с себя оружие, сложил его в одной из стасидий и тяжёлыми шагами стал приближаться к перепуганному священнику: «Отец Николай, я пришёл, чтобы ты меня исповедал и снял с меня мои грехи. Принеси епитрахиль». Этот преступник преклонил колени под епитрахиль и поведал о всех своих злодеяниях: убийствах, грабежах и насилиях. Преподобный выслушал разбойника, не упрекнув его за душевную чёрствость, и только сказал: «Всё это Бог тебе простит. Вот только не знаю, что тебе сделают власти, если поймают и будут судить по закону». И он прочёл над ним разрешительную молитву. Разбойник поцеловал епитрахиль, руку священника и святые иконы, взял своё оружие и ушёл в ночную темноту. А преподобный повернулся к иконе Христа, прося Его простить разбойника».

Исповедь горца

Для покаяния годится всякий час и всякое мгновение, но святые отцы убеждают христиан чаще приступать к исповеди и Божественному Причащению, особенно во время многодневных постов. В одной горной области Греции по соседству с монастырём было расположено селение, дома которого были разбросаны по склонам горы подобно орлиным гнёздам. Его жителями были потомки людей, которых некогда притесняли турки и которые ради спасения своей жизни были вынуждены бежать в горы. Там, где удавалось найти хотя бы немного земли и воды, они устраивали своё хозяйство, не испытывая потребности в близком соседстве друг с другом. Так получилось, что они жили вдалеке один от другого, как будто были аскетами древности. Некоторые из них поселились в прекрасных, но необычайно опасных местах, напоминавших афонские Карули^[119], где постоянно дуют сильные ветры. А когда они разжигали очаги или печи, чтобы испечь хлеб, то их дымоходы напоминали чадящие трубы старых пароходов, работавших на угле. Посещение церкви, а тем более слушание бесед о вере, было для этих людей затруднительным по причине больших расстояний и сурового климата. Несчастный игумен горного монастыря постоянно старался приручить этих людей, которые были настолько же тяжёлыми в общении, насколько скалистыми были окружавшие их горы.

Однажды Рождественским постом он сказал приходскому священнику этого села: «Объяви в церкви, что я никого не стану причащать без исповеди^[120]».

У этих людей ещё сохранялась память об их корнях, и они послушались. Каждый вечер игумен клал епитрахиль в свою сумку и на пару с добрым батюшкой обходил тот или иной участок села, чтобы смогли исповедаться даже самые старые и больные. Дорога была трудной, так как снегу навалило больше шестидесяти сантиметров, поэтому священник, знавший все тропы, шёл впереди. Один из участков был особенно удалён и труднодоступен. Немощный игумен говорит священнику:

– У тебя на этом участке есть ещё кто-то? Я не смогу прийти сюда ещё раз: холод невыносимый.

– В верхней части участка живёт один старик, но это человек жестокий и грубый. Не думаю, что он захочет исповедаться.

– Ступай, дорогой мой батюшка, и скажи ему: «Через сорок дней ты перейдёшь в иной мир. К тебе идёт игумен, чтобы ты мог исповедаться».

Священник оказался в затруднении.

– Да ты что! Как я пойду и скажу такое этому невыносимому человеку?

– Пусть это тебя не заботит. Иди, а Бог что-нибудь скажет его душе. Он постоянно стучит в двери и большим грешникам, и во многих случаях они Ему открывают. Кто знает, может для него это как раз такой момент.

Добрый священник, опираясь на посох, стал подниматься по крутой тропинке в домик дяди Христоса^[121]. Он в точности передал ему слова игумена. У старика открылось дотоле запертое сердце, и для него наступило время благодати.

– Отлично! Пусть приходит твой игумен.

Обрадованный священник вернулся и с удивлением сказал:

– Железо уже раскалилось и готово к ковке. Пойдём быстрее, пока оно не остыло.

Этот батюшка был к тому же и кузнецом, владевшим искусством обработки железа. Его епископ говорил ему: «Обычно, отец, мы становимся священниками и потом уже кузнецами, а с тобой всё наоборот: сначала ты стал кузнецом, а потом священником».

Впереди священник, а за ним игумен, подошли они к дому грубияна. Деревянная лестница, довольно крутая, вела к верхнему этажу дома. Нижний этаж, как повсюду в этих местах, был предназначен для животных и для хранения съестных припасов. Скрип ступенек под тяжёлыми шагами двух священников возвестил жильцам об их визите. Невестка сказала тугому на ухо старику:

– Папа, пришёл отец игумен.

Мы ещё не успели войти в сени, как старик закричал громким голосом:

– Я пёс, не достойный милости. Я был дикой собакой. Не может Бог поместить меня в Свою святую обитель. Я старая собака, у которой нет хозяина. Я заблудился на путях греха, которые сам избрал.

– Отчего, дедушка, в твоём крике столько отчаяния?

– Уже много лет я лежу в глубоком болоте и ищу руку, которая смогла бы вытащить меня. Дай мне свою руку и, насколько можешь, поддержи меня. Моя обросшая паутиной душа видит ночами страшные сны: собаки вытягивают меня из дома, мулы тащат меня, а потом какие-то чёрные твари гадят мне прямо в рот. Я просыпаюсь в такой горечи и страхе, что не знаю, на какую сторону мне повернуться, чтобы найти покой. Моя покойная мать говорила мне, что надо спать на правом боку, но и в таком положении мне снятся эти ужасы.

– Исповедуй то, что тебя мучит, и многомилостивый Бог очистит твою душу от всякого грязного пятна.

– Отец, у меня на душе не просто пятна, она у меня вся почернела.

Этот интересный старик принёс покаяние с таким плачем, какого я никогда ещё не слышал в исповедальне. Я прочёл над ним разрешительную молитву. Старик издал такой громкий вздох, как будто опустил на землю тяжёлый груз.

– Теперь, дедушка, ты можешь причаститься.

– Я, отец, впущу Христа в своё сердце?! Мне уже девяносто и я не помню, когда в последний раз причащался. И теперь, когда мне уже конец, Христос войдёт в моё сердце?! Я не сгорю от этого?

– Не сгоришь. Христос сожжёт только твои грехи, а Сам останется в тебе как Царь.

– Да будет так по твоим молитвам, отец. Но у меня есть проблема: от многолетнего курения мои лёгкие закоптились и теперь я вынужден постоянно отхаркивать чёрную мокроту.

– А ты не сможешь удержаться хотя бы пару часов?

– Постараюсь.

Он причастился в тот же день за два часа до захода солнца, а через тридцать восемь дней этот человек, промышлявший разбоем в горах и овчарнях, умер. Нам ещё нужны священнослужители, подобные этому игумену, который смог, хоть и с ошибкой в два дня, предсказать смерть дяди Христоса.

Исповедь сотрудницы таможни

Пришла осень, и в горном монастыре стало холодно. Разве что в полуденные часы можно не замёрзнуть на его дворе. Он весь усыпан пожелтевшими листьями ореховых деревьев, и дядя Георгий не успевает их подметать: утром он их собрал, а вечером они уже снова лежат кучками во всех закоулках. Вместе с природой теряют весеннюю радость и наши сердца: становится грустно. Мы ведь тоже похожи на листья, увядающие и падающие на землю, чтобы снова стать ею.

В один из таких полдней какая-то девушка ходила по монастырскому двору подобно ореховому листу, носимому ветром из стороны в сторону. Вдруг её заинтересовала надпись «Исповедальня». Она стала смотреть, как люди заходят и выходят из неё: одни задумчивые, другие радостные. Она решила тоже занять очередь, чтобы спуститься к духовнику. Девушка была высокой и довольно красивой, но на лице её читалось раздражение: оно было мрачным, как грозовое облако, которое вот-вот разразится ливнем и молниями. Зайдя, она села напротив духовника, но не как подсудимый, как всякий раз говорил о себе старец Филофей, когда исповедовался, но как строгий обвинитель. Казалось, будто во всех её грехах и разочарованиях был виноват священник. Вся её душа была изранена, а сердце изболелось, но невозмутимый духовник в ответ на все вопросы о тех или иных грехах слышал: «Это Ваш грех, а не мой». Во всём был виноват священник, и лишь она одна не чувствовала стыда за всё, что сделала. Наконец девушка встала и с отвращением, будто увидев перед собой что-то омерзительное, бросила: «Прощайте». Она ушла взволнованная, хотя духовник и старался своим спокойствием посеять мир в её душе. Но её эгоизм воздвиг такую стену между ними, что этот мир не смог к ней пробиться.

Перед Рождеством эта девушка написала игумену письмо с просьбой разрешить ей провести праздник в монастыре. Ещё не получив ответа, она вновь оказалась в обители Богородицы, но уже не с надменно поднятыми бровями, как в первый раз, а с лицом, по которому угадывалось страдающее сердце. Она уже не пускалась в споры, никого не осуждала и со всеми сердечно здоровалась. После окончания вечерни она вежливо спросила:

– Отче, можно мне исповедаться?

Первыми её словами были:

– Знаете, батюшка, почему я опять пришла?

– Не знаю, дочка.

– На прошлой исповеди (да вменит мне её Бог в исповедь!) я вела себя как бушующее море, а Вы были подобны скале на берегу, которая испытывает на себе всю ярость волн, но остаётся неподвижной. Я говорила себе: «Что это за человек? Почему он остаётся спокойным? Он что, гора, которую Бог поставил посреди моря?» Чем дольше Вы оставались спокойны, тем больше это меня бесило. Я подумала: «Вот для меня подходящая возможность выместить свою злость, а заодно и развлечься». И ещё: «Или он не понимает, что я над ним издеваюсь, или Сам Бог послал его вразумить меня, сумасшедшую». Причина, по которой я вымещала свой гнев на Вас, священнике, хотя Вы ни в чём не были передо мной виноваты, была та, что другой священник вынул из-под меня последний камень, который не давал мне окончательно упасть. Велик или мал был этот камень, я не знаю, но с тех пор я опустилась на самое дно ада, и это едва не привело меня к самоубийству. Я думала: «Если жизнь лишь в удовольствиях, мимолётных связях и наслаждениях, то в ней нет никакого смысла». После этого я накупила лекарств и ядов и приехала в ваше горное селение, чтобы покончить здесь со своей безрадостной и тревожной жизнью. Первую ночь в гостинице я провела без сна, мучаясь помыслами отчаяния. Утром я вышла на площадь и взглянула на людей, наслаждавшихся сходившей с высокой горы прохладой. Им, опалённым жаром мегаполисов, казалось, будто они очутились в раю. В один момент мой взгляд упал на такси и застыл в недоумении. Машины постоянно наполнялись людьми. Они уезжали и тут же возвращались. Постепенно площадь опустела, и я осталась практически одна. Я подошла к таксисту и спросила: «Куда едут все эти люди?» – «Ты разве не знаешь? В монастырь к чудотворной Румелийской иконе Богородицы. А ещё там хранится оружие командора Караискакиса^[122]». – «Ты не понял, оружие меня не интересует. Есть там люди, с которыми можно было бы поговорить о своих проблемах?» – «Есть, и даже образованные». – «Тогда вези меня туда». Отче, по дороге мне было страшно. Я никогда ещё не видела таких диких мест, никогда не проезжала по такому длинному ущелью. Таксист постоянно рассказывал мне о чудесах Богородицы («Вот здесь видны следы Богородицы, там – отпечаток ноги, там – постоялый двор, в котором спали нашедшие икону, а там – пещера, которая ведёт…»), но я его совсем не слушала: внутри у меня всё горело. Когда я прохаживалась по монастырскому двору, меня впечатлило спокойствие на лицах монахов. Мне вспомнилось старинное присловье: «Увидел человека – увидел Бога твоего». А ещё я вспомнила нашего учителя, который рассказывал нам о своём паломничестве к иконе Богородицы в Лионе: «На длинном пути, ведущем к святыне, ты встречаешь монахинь с чётками в руках: одна от другой довольно далеко. Их скромные фигуры и опущенные головы говорили о том, что когда ты дойдёшь до цели, то найдёшь там Бога, Который беседует с людьми. А если ты не почувствуешь этого, то в этом будет целиком твоя вина». Тогда я подумала: «Или я здесь вымещу на ком-то свой гнев, или покончу с собой». С таким помыслом и зашла я в исповедальню. Если помните, я дерзко спросила Вас: «Ты хочешь жить?» – И Вы мне ответили: «Конечно». – «Сколько лет?» – «Тысячу и ещё столько же». – «Ты радуешься жизни?» – «Ещё как: я целыми днями смеюсь». – «И у тебя не бывает тревог?» – «Нет, только испытания, которые Бог посылает мне, чтобы я стал лучше». А теперь, дорогой мой отец, я пришла, понимая всю свою ответственность за то, что сделала. Путь греха я выбрала сама.

Она начала с грехов плоти, с неправильного употребления всего, что Бог дал человеку на земле. Мой ум смутился, когда я увидел её слёзы и услышал сквозь рыдания о её падениях. К сожалению, человек вдали от Бога становится ненасытным ко всякому наслаждению и разврату и не знает границ в греховных удовольствиях. Затем последовали грехи, связанные с её профессией: ложь, махинации, хитрости – сплошной ад: нигде не было человечных отношений, сострадания и любви. Всё это было убито корыстолюбием и самолюбием. Здесь невольно почувствуешь правоту слов, которые нам когда-то сказал один неверующий учитель: «Сочувствие – свойство недоразвитых людей». Она всё говорила и говорила… Как в одной сказке о драконе, мы поднимались на горы и спускались с них, пока не дошли до равнины, где она возблагодарила Бога и прославила Его за долготерпение, с которым Он относился к ней столько лет, и стала просить о милости и прощении за свою прошлую жизнь. Я подумал: «Разве мытарь в Евангелии сделал больше, чем она, простёршаяся у ног Иисуса?»

Монастырские часы пробили полночь, когда мы закончили исповедь. Снаружи снега намело по колено, мороз продирал до костей. Я сказал ей:

– Как же ты, дочка, провела прошлую ночь без отопления?

– Это правда, в моей гостинице не топят. Дома мне постоянно не хватает батарей, и хотя я включаю электронагреватели, тепла мне всё равно мало. Я из тех, кто не переносит холода.

Утром на богослужении она рассказала мне о чуде благодати Божией:

– Лишь только я вошла в келью, как открыла окно (я чувствовала какой-то неприятный запах) и стала на колени, чтобы помолиться и поблагодарить Господа и Бога моего, Который дал мне силы повергнуть к Его ногам бремя моей несчастной души и Который не уничтожил меня, но возродил. От жгучего холода я во время молитвы дрожала так, как будто душа моя хотела из меня выйти. Спустя короткое время через раскрытое окно на меня сошёл луч света, который окутал и согрел меня всю. Я совсем перестала чувствовать холод. Короткая ночь прошла при свете Христовом. Мне трудно описать то, что я чувствовала. Наверное, если я скажу, то потеряю это, а если промолчу, то эта сладость останется со мною.

Сотрудница таможни поступила по совести: она оставила работу в таможне, чтобы пресечь поводы к греху. Раньше она была богатой, привыкшей жить на широкую ногу, а теперь обеднела и стала жить очень скромно. Чтобы заработать себе на жизнь, она по ночам одевалась в самую простую одежду и шла в больницы помогать медсёстрам. Целыми ночами она утешала больных, а когда они приходили в себя, читала им Евангелие и жития святых. Она дошла до крайней нищеты. Как-то раз она встретилась мне на улице и попросила пару драхм, чтобы купить хлеба, так как уже три дня ничего не ела. Она была опытным адвокатом, но ей не давали практики и быстро увольняли из судов за то, что она, в согласии с евангельским учением, добивалась оправдания подсудимых: такой стиль работы судам был не выгоден. Ей претило быть адвокатом, который говорит своему клиенту: «Заплати мне, и тогда я буду убеждён в твоей невиновности».

Она и сейчас продолжает идти узким путём и верит, что если умрёт ради Христа, то будет жить вечно. У неё осталась одна забота: причастие Иисусу. Всюду и всегда – Христос Бог наш. Аминь.

«Кровь моих детей!»

Горный монастырь, как и много веков тому назад, и ныне обновляет Крещение в таинстве исповеди, этой купели очищения и освящения. Никто не поднимался в эти горы ради туризма, это слово было даже неизвестным для приходящих в монастырь паломников. С другой стороны, этот монастырь никогда не был знаменит своими сокровищами и древностями, которые обычно привлекают туристов и любопытных путешественников. Единственным заметным сокровищем были слёзы и вздохи христиан, раздававшиеся сначала перед чудотворной иконой Богородицы, а потом под епитрахилью духовника. Кажется, что и жители равнин, у которых никогда не было недостатка в духовных отцах, предпочитают именно в глубоких горных ущельях прятать свои злые «сбережения», собранные в их душах дьяволом, миром и собственным эгоизмом. Народ говорит: «Неси своё зло в холмы и горы, туда, где нет людей, но видит один лишь Бог». Сбережениями я назвал грехи, так как сегодня люди, приобретая их, хвалятся ими, как будто они бесы. А наши рассказы – о слезах покаяния, благодаря которым можно найти Бога, вселяющегося в души кающихся, поэтому мы будем говорить только о них.

Тёмным августовским вечером одна женщина, приклонившая колени перед духовником, рыдала и с горечью повторяла: «Кровь моих детей!» Духовник, видя такой сильный плач, такие обильные слёзы, подумал: «Быть может, с её детьми случился какой-то несчастный случай, и она их потеряла». Впрочем, он уважал её скорбь и в течение долгого времени не прерывал причитаний. К тому же, не каждый день встречаешь такую боль и столько слёз. Наконец он осторожно сказал ей:

– Скажи-ка мне, что с тобой случилось?

– Ах, батюшка, когда я стала девушкой, то стала делать аборты – грех, обычный для нашего времени. Моя связь была кровосмесительной и долгой. Как садовник день за днём срезает цветы тыквы, так и я, несчастная, головы. Не цветы тыквы, но цветы Божиего творения.

– Да, дочка, это большой грех. Старец Филофей говорил: «Если вы так хотите избавиться от ребёнка, то, когда родите его, крестите, а потом уже убивайте; так на вас будет меньше греха». Мы, христиане, наполнили иной мир некрещёными детьми. Велика наша вина. Эти дети будут собраны перед небесными вратами и будут отталкивать от них каждого убийцу, не давая им войти.

Когда женщина услышала от духовника такие слова, то её слёзы и стенания ещё более усилились. Запинаясь, она с трудом начала рассказывать:

– Когда я повзрослела, отче, то вышла замуж за одного хорошего человека. Я скрыла от него, в каком болоте греха находилась до брака. У нас родились дети, но внутри меня никогда не прекращался плач об убитых мною младенцах. Однажды, когда я была в доме и делала уборку, мои дети в это время играли во дворе. Вдруг я услышала, что они начали драться. Я выглянула в окно и увидела, как один из них поднял мотыгу и разбил ею голову своему брату. Его мозг вылился на землю, во дворе моего дома. В тот час, хотя я и смотрела на этот кошмар, мои мысли были в другом месте. Я вспоминала об абортах, которых было не один и не два, но гораздо больше. Тогда я потеряла рассудок, а когда он ко мне вернулся, то я начала бродить по знакомым местам и оплакивать потерю, или, точнее, убийство моих детей. Самой себе я кажусь Иродом, злодеем, убийцей, и не нахожу покоя.

Она не села, чтобы выслушать разрешительную молитву, считая себя недостойной прощения. Она распахнула дверь и с рыданиями выбежала, не чувствуя никакого стыда перед смотревшими на неё паломниками. В монастырской гостинице она ночевать не стала. Один из монастырских работников сказал духовнику:

– Какая-то женщина сидит за воротами и не хочет заходить.

– Если там ей спокойнее, то не трогай её.

Когда рассвело, она ушла в долину к своей семье с горечью и вздохами.

Учительница, противившаяся воле Божией

Духовники поощряют своих чад к рождению детей как к одному из путей спасения. Из-за этого они часто кажутся выходцами из другой эпохи, не понимающими действительности. Поэтому современные люди, всё-таки желающие исповедоваться и причащаться, избегают одного духовника и ищут другого, который не станет касаться больной темы контрацепции. Сегодня самые разные христиане то ли по причинам экономическим, то ли по причине занятости, из-за которой не могут заниматься воспитанием детей, то ли из-за каких-либо болезней часто не хотят иметь детей и этим сами лишают себя радости патриарха Иакова, у которого было двенадцать сыновей. Как будто в прежние времена муж и жена не трудились на суше и на море ради насущного хлеба! Закаты и рассветы заставали женщину на кухне, когда она месила тесто, пекла хлеб, стирала (в те времена ни одна женщина не стирала днём), занималась рукоделием или наводила в доме порядок. На рассвете она выходила из дома, но не в магазины, а на поля или к рыбацким лодкам и сетям. Она разделяла с мужем все его труды. А если в доме не было дедушки и бабушки, то старшие дети помогали воспитывать младших, и между ними была крепкая братская любовь. Раньше часто можно было услышать: «Я воспитал своего младшего брата», «Я воспитала свою младшую сестру», «Я очень рано стала матерью для своих братьев». Это были прекрасные, ангельские слова, в отличие от ужасных слов современной матери: «Я избавилась от своего ребёнка», – или сына: «Я не хочу других братьев».

Так и одна учительница, не имея серьёзных причин избегать деторождения (у неё и зарплата была хорошая, и в доме было кому помочь), говорила, стуча ногой по полу: «Нет, я больше не хочу детей!»

А духовник, видя такую наглость педагога, говорил ей: «Ладно, давай поговорим об этом через год. Успокойся. Никто не заставляет тебя становиться матерью».

Год пронёсся, как вода в реке. Снова наступил август. В живописном монастыре ежедневно забрасываются Христовы сети, в которые попадаются и водоросли, и плавающие по морю нефтяные пятна, и моллюски, и камни, и разная мелкая рыба. Вот и опять попался духовнику моллюск в твёрдой раковине. Она уже не говорит «нет», уже не бьёт ногой, а только плачет и всхлипывает. Но не потому, что била ногой, ропща на Самого Бога, а потому, что больше не сможет стать матерью.

«Успокойся, – говорит ей духовник. – Подождём ещё год, чтобы ты поняла, о чём стоит плакать. Не лей напрасно столько слёз».

Она ушла, не получив разрешительной молитвы. На третий год она, наконец, почувствовала свой грех, перестала бороться с духовником, научилась не бунтовать против Бога, научилась подчиняться воле Божией безропотно, чего бы ей это ни стоило. Удары судьбы сделали её уравновешенной и привели к познанию божественной истины после трёх лет духовного руководства. Как жаль, что в гордые и надменные сердца покаяние просачивается по капле!

Последнее признание

Дядя Афанасий был хорошим человеком. Он со всеми здоровался дважды, как монахи монастыря Лонговарда, которые повторяли в своём приветствии слова «благословите, благословите», чтобы человек наверняка услышал во второй раз, если не расслышит в первый. Своих родственников он любил больше, чем собственных детей. Он был щедр ко всем, был человеком «с душой нараспашку», как говорят у нас на островах Архипелага. Его мать происходила из Эноса и Айвали. Она была очень религиозна. Местом её служения Богу был храм святого Димитрия, которого она называла своим соседом. По ночам, когда были потушены все свечи, святой стучал в её окно и никогда не лишал её этого знака своего присутствия. Этот стук, как она сама сообщала, всегда был тихим. К сожалению, она быстро умерла, не успев довести до конца воспитание своих детей, из-за чего её дети удержали в своих сердцах лишь небольшие искры благочестия. Она не успела полить семена, посаженные ею в их мягких сердцах.