Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"
Автор книги: Грирогий Зумис
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Я не призываю к тому, чтобы нынешние монахи пользовались мылом этого пастуха, но, по крайней мере, мы должны покупать мыло самое простое и дешёвое, без добавок, выдуманных современной цивилизацией, которые придают волосам блеск, а лицу – нежность и свежесть, как у еврейских девушек[99].
«Не огорчай человека в скудости его»[100]
На островах Архипелага нет ни зелени, ни лесов, ни рощ; животный мир там также беден. Есть немного птиц, да и те перелётные, которым ненасытность всеядных хищников не даёт особо радоваться своему путешествию. Когда я был ребёнком, то плакал, видя красавца удода, висящего на поясе охотника. Всякий раз, когда мой отец совершал эту ошибку, я неделю с ним не разговаривал. «Несчастные птицы. Острова для вас теперь могила, а не место отдыха[101]. Вы здесь теряете свои жизни, а люди – свои души». Впрочем, красоту созданной Богом пёстрой природы благочестивые и любящие подвижничество люди дополнили церквями, часовнями и монастырями, а также высеченными в каменистых горах пещерами отшельников. Их неизвестные строители так гармонично вписали их в окружающую природу, что они кажутся нерукотворными.
Одна из таких красивых построек находится на вершине горы одного острова в Эгейском море. Место, где оно возведено, просто великолепно: если бы там оказался какой-нибудь любитель природы, то после этого он перестал бы убивать время перед телевизором. Это строение от фундамента до кровли было возведено двумя сёстрами на собственные деньги, своими трудами и потом на участке, который достался им по наследству. (Я собственными глазами видел, как они его строили, и потому свидетельствую об этом совершенно искренне). К этим двум сёстрам пришла и третья, уже бывшая к этому времени рясофорной монахиней. Быть может, она была несколько слабоумной, но сердце у неё было переполнено верой и любовью. Потом к ним пришла и четвёртая девушка, желавшая принять постриг, но у неё никак не получалось ужиться с монахиней.
Как-то раз они поругались, да ещё и на Пасху. Девушка-мирянка стала намекать на то, что монахиня не сохранила девичьей чести. (Это было ещё в то время, когда ею дорожили и сравнивали с драгоценным камнем неизмеримой стоимости.) У монахини закипела кровь, и она в порыве гнева ответила: «Как ты могла так плюнуть мне в душу?! Чтоб ты сгорела и истаяла, как пасхальная свеча!»
После этого монахиня ушла из монастыря и поселилась на небольшой ферме с огородами, где много лет работала, выбиваясь из сил, чтобы заплатить за аренду земли и иметь средства к жизни. Она никогда не давала повода к соблазну или сплетням среди мирян, хотя и работала среди них. Она была вежливой даже с маленькими детьми, никто не слышал её голоса и не видел лица, которое скрывал чёрный платок, завязанный вокруг шеи.
А у девушки, которая собиралась стать монахиней, был на том острове магазинчик, доставшийся ей от родителей. Одним воскресным утром соседский мальчик попросил у неё спирта для своего больного отца. В то время действовал строгий приказ полиции, запрещавший открывать магазины до окончания Божественной литургии. Девушка, нарушив этот приказ, открыла магазин и зашла в него вместе с мальчиком. Она зажгла свечу и дала ему, чтобы тот посветил ей, пока она будет искать. Мальчик нечаянно поднёс свечу к бочке с бензином, та вспыхнула, начался пожар, и несчастная девушка сгорела, как пасхальная свеча. И даже когда её похоронили, то из её гроба сочился жир, вонявший горелым мясом.
Поэтому справедливо сказано: «Не огорчай праведника».
«Если они умолкнут, то камни возопиют»[102]
Люди, жившие в прежние времена, относились к соблюдению церковных преданий с большей точностью и вниманием, чем к полученному от родителей наследству с домами и полями. Они смогли бы прожить без домов и имений, но без благочестивых обычаев их горькая жизнь стала бы беспросветной. Так, Великая Пятница для этих смиренных островитян была великой не оттого, что день был длинным, а потому, что они с глубоким сочувствием относились к тому, что свершилось в этот день. Утром они, умывшись, отправлялись без лишних разговоров в самый большой храм острова, посвящённый Богородице, посередине которого с ночи стояло большое распятие. Они делали три земных поклона перед распятым Христом и, поцеловав Его, также с земными поклонами целовали икону Богородицы, на которой висело чёрное покрывало, скрывавшее лик Младенца Христа, чтобы на иконе была видна одна Его скорбящая Матерь. Этот обычай пришёл на остров с Запада, был подхвачен народом и употреблялся во всех случаях, когда посреди храма ставилось большое распятие. И, конечно, весь народ ожидал этого как важного события.
По возвращении из церкви только немощные пили кофе, да и то без сахара. Все остальные ждали часа снятия со Креста, после трёх пополудни, чтобы принять «жемчужину» Великого Четверга – антидор литургии этого великого дня, в который Христос научил святых апостолов совершению Евхаристии. Эта святая «жемчужина» была настолько вкусной, что мы, тогда ещё дети, надеялись, что, может, после всех что-то останется на тарелке, чтобы нам взять оттуда ещё раз. В домашних очагах огня не разводили, и из труб не шёл дым. Пища была исключительно растительной: листья салата, луковички и редиска; всё это огородники продавали у церковных дверей. И эта трапеза была единственной в этот день как для детей, так и для взрослых. Есть предание, что благословенные Богом дети, предопределённые Им к великим свершениям, отказывались в постные дни от материнского молока и вместо него им давали пить настой ромашки; такие случаи нередко встречаются в житиях преподобных отцов. Это считалось предзнаменованием хорошего будущего.
Ещё в этот день нельзя было забивать гвозди, как и целовать кого бы то ни было в Великий Четверг: в этот день даже мать не целовала своего ребёнка. Первое было из-за гвоздей, которыми был распят Христос, а второе – из-за предательского поцелуя Иуды.
Помню, как в одну Великую Пятницу в нашем селе умер христианин. Простец плотник оказался в большом затруднении: как сделать гроб без гвоздей? И он, чтобы не брать гвозди в свои благословенные руки, сделал его связанным шипами.
Никто ничего не делал по хозяйству, лишь поили и кормили животных. Никто не одевался в яркую одежду. Никто не пел песен и не смеялся. «Тот, кто в этот день смеётся, издевается над Христом подобно иудеям». Единственной песней в этот день был плач Богородицы[103], который был слышен в церквях до наступления сумерек. Его обычно поручали петь матерям, недавно потерявшим ребёнка, чтобы их исполнение производило более сильное впечатление.
Впрочем, со временем, по мере обмирщения Церкви и проникновения в умы людей рационализма, всё это оказалось забытым и, как ненужное, исчезло. Теперь Великая Пятница ничем не отличается от других дней года. Многие, уступая уговорам бабушки или мамы, не едят в этот день с маслом, но не ради поста, а потому, что такая диета полезна для кожи лица: она делает её суше и белее. И, к сожалению, почти совсем не осталось людей, которые вернули бы нам прежние обычаи и освежили бы нашу память. Повсюду отступление и разврат…
В том самом селе, где прежде сохранялись описанные выше обычаи, совсем недавно Бог попустил случиться одному поучительному событию. В Великую Пятницу один молодой человек на небольшом катере отправился к безводному скалистому островку, чтобы набрать там морских ежей и мидий для приготовления традиционных закусок Великой Субботы. Подплыв к нему, он неожиданно упал в море. От усталости он был не в силах плыть, хотя плавать умел, и оказался в ужасном положении. Катер от него уплыл и, никем не управляемый, отчалил от сухого острова, находившегося в небольшом заливе, обогнул маленький мыс и сел на мель у пристани. Зеваки, увидев прибитый волнами к набережной никем не управляемый катер, от удивления лишились речи. От друзей они узнали, что хозяин катера утром отправился за мидиями на Гальяцо (так называется этот остров). Прибыв туда, они нашли его почти мёртвым. В больнице благодаря долгим стараниям врачей он пришёл в себя.
Этот катер сам нашёл дорогу к пристани; почему же мы не ищем её, но ежедневно тонем в удовольствиях этой жизни?
Одна женщина по имени Катина в тот же день увидела, что хозяин таверны пытается сделать из нейлона наружный павильон для посетителей, хотя Пасха в этом году обещала быть холодной.
– Послушай, благословенный, ты что, в такой день собираешься забивать гвозди?
– Ну… нет, конечно. Я с утра не брал в руки ни гвоздя, ни шурупа.
Он прекратил работу, но, конечно, не из уважения к этому святому и великому дню, а из-за суеверия, боясь, как бы не случилось с ним чего плохого.
Кто поможет блудному сыну снять запачканную одежду и облечься в прежнюю?[104] Один поисками деликатесов, а другой постройкой павильона решили пренебречь преданием благочестивой жизни. Найдется ли теперь человек, который смог бы сделать хотя бы один стежок в старом ковре, что всё больше и больше приходит в негодность?
Окровавленный хлеб
(дохиарская история)
Есть одна нигде не записанная история, которая передавалась от поколения к поколению и дошла до нашего времени. Чтобы она не забылась, я излагаю её на бумаге в том виде, в каком услышал её от прежних отцов монастыря Дохиар.
К северу от нашего монастыря, недалеко от берега над морем есть пещера, достаточно просторная, чтобы в ней мог жить отшельник. Её, подобно любящей уединение горлице, избрал себе для места подвига один монах. И действительно, он, как настоящая цапля, целую неделю не сходил с этого места, пребывая в богомыслии и молитве. Каждую субботу он приходил в монастырь, чтобы помолиться на воскресном бдении и литургии, а в воскресенье вечером возвращался в свою пещеру, предварительно положив в свой мешок немного хлеба и другой пищи на следующую неделю.
Однажды он увидел, что из мешка, который он нёс на плече, капает кровь. Он снял его и положил на землю; прибрежная галька окрасилась кровью. Он начал осматривать мешок. Первым, что он достал, оказался хлеб. Он осмотрел его и увидел, что это из него снизу сочится кровь. Монах был в большом недоумении: «Что это: знамение, или какое-то бесовское действие?» И тогда он услышал голос, сказавший ему: «Это кровь твоих братьев, которую ты пьёшь каждый день. Они трудятся, в то время как ты пребываешь в праздности и ничего не делаешь». Пустынник тотчас понял своё заблуждение. Вернувшись, он попросил себе рукоделие и уже после пошёл в пещеру.
Старец Патмоса Амфилохий говорил: «С праздными монахами я не знаюсь, и даже общаться с ними не желаю».
РАССКАЗЫ О МУЧЕНИКАХ
Боль вынуждает убийцу признаться
Пасху 1966 года я встречал в селении Мегалохори, которое находится в области Трикала[105], в семье Димитрия Ювриса. Мне представилась возможность лучше узнать жителей Фессалии и особенно их пасхальные обычаи. Среди них я почувствовал себя иностранцем, несмотря на то, что мой близкий друг Василий постоянно был рядом. У фессалийцев пасхальное богослужение короткое, зато после него бывает много мелко нарубленного жареного мяса, много вина, игра на кларнете, местные танцы и песни. Вечером пасхального дня на некоторых площадях, после того как симпатичные поросята прекращали собирать там подножный корм, освобождалось место для танцевальной площадки. Всё это я видел впервые. Я удивлялся всеобщей охоте к такому шумному празднованию, на котором были все, не исключая старушек и маленьких девочек. Я неторопливо размышлял: «Эти люди пострадали от турецкого владычества больше нас, жителей островов. Так у них выходит наружу накопившиеся за века рабства усталость от летней жары и зимней слякоти, во время которых они поневоле работали». Моё юношеское воображение не могло остановиться в тот пасхальный вечер: оно унеслось во времена турецкого владычества, когда люди высчитывали оставшиеся до этого праздника дни и с нетерпением ожидали его, чтобы он хоть что-то изменил в их несчастной жизни.
Вечером, когда мы сидели под керосиновой лампой, дядя Димитрий спросил о моих впечатлениях. Я тут же начал рассказывать ему о том, как встречают Пасху на островах, совершенно не думая о том, что такое сравнение может его утомить.
– У нас, господин Димитрий, пасхальное богослужение длинное, и весь день не умолкает колокольный звон. Дети бросают свои качели и целый день раскачиваются на верёвках колоколов. Мясо на Пасху у нас не жарят, а запекают с овощами в горшочке. Баранки с четырьмя красными яйцами, которые бабушки украшают рисунками, символизируют четыре стороны света, омытые кровью Христовой. А радостное пасхальное приветствие «Христос воскресе! – Воистину воскресе!» слышится целый день, перекрывая любой шум и гомон.
Дядя Димитрий, вначале слушавший внимательно, не выказывал каких-либо эмоций, пока громкий храп не выдал его усталости. Так мне пришлось прервать свой вдохновенный рассказ.
В любом случае, я благодарен Богу за то, что познакомился с этими людьми в то время, когда ещё не было телевидения и нам было интересно пообщаться друг с другом. Не было ещё ночных клубов и ресторанов, в которых теперь пропадает молодёжь. Мы все радовались присутствию человека, и никто не шептал другому: «А где такой-то или такая-то?» Все без исключения мы праздновали Воскресение Христово как наше собственное.
Ещё всегда радовало глаз присутствие стройной фессалийки, с покрытой головой, в длинном платье, края которого касались земли, с шёлковым платком вместо передника, всегда мокрым от густой росы.
На другой день, в Светлый Понедельник, к нам приехали три тётушки Василия, чтобы поздравить с праздником своего замечательного племянника, а заодно и его гостя, как говорится в пословице: «Вместе с цветком воду пьёт и горшок». Бабушка Констандо и бабушка Кирацо, покачивая головами, любезно поздравили нас; было видно, что они очень рады нас видеть. Смех и шутки Констандо были неподражаемы. Плохо понимая местный диалект, я хорошо чувствовал движения её сердца. Мне было так хорошо с ними, что впоследствии я часто скучал по их компании. Какие это были чудесные люди среди весенних полевых цветов Фессалийской долины!
Одной из этих мироносиц, пришедших к своему племяннику Василию, была и тётя Ариадна. Она мало смеялась и постоянно потихоньку вздыхала. На её лице были видны боль и скорбь.
– Бабушка Констандо, что на душе у этой старушки и отчего она сидит такая грустная? Спроси у неё – разве весна ещё не прошла и не наступило лето?
– У неё, Манолис, исстрадавшееся сердце.
Я подошёл к ней и сел рядом.
– Отчего ты, тётушка, сидишь такая грустная? Какая скорбь гложет твоё сердце, ведь ты живёшь рядом с такими весёлыми людьми?
– И они не всегда веселы; бывает, что и они плачут от горя. Со своей скорбью я живу уже много лет, и если у тебя достанет храбрости слушать о муках, то я тебе расскажу.
– Для того, тётушка, я и приехал сюда: не только для того, чтобы вместе с вами повеселиться, но и для того, чтобы узнать о том, что вас печалит.
Тётя Ариадна начала свой рассказ:
– У всех нас возле дома есть огород, на котором мы выращиваем разные овощи. Каждую субботу мы отправляемся в город, чтобы продать на базаре немного лука, моркови, сельдерея и всего остального, что у нас растёт, а на вырученные деньги купить нужное для дома. В одну субботу было очень холодно, меня пробивала такая дрожь, что я не могла ничего взять в руки. Закончив торговлю, я сказала, что зайду в ресторанчик взять порцию жаркого, чтобы согреться. Денег на это мне уже было не жалко. Официант ресторана сказал мне: «Садись, бабушка, за стол, чтобы твои крошки не падали на пол». – «Сынок, я ведь бедная и не умею вести себя за столом. Я умею есть только по-простому, без вилки и ножа». Наконец мне принесли дымящееся жаркое. Не успела я поднести ложку ко рту, как за столик напротив меня сел какой-то неприятный и грубый человек. Хотя я совершенно не знала, кто он такой, кое-что в его одежде показалось мне знакомым. Дрожащей рукой я положила ложку на тарелку и стала за ним наблюдать. Я встала и начала осматривать его со всех сторон. Так я дошла до двери и вернулась обратно. Я забыла и о холоде, и о горячей еде. От этой встречи сердце моё закипело. У меня, сынок, был брат священник, его звали Хризостом Папахристу. Он был хорошим священником, и я так говорю не потому, что он был моим братом, это признавали все. Он активно выступал против коммунистов. Как-то раз, уйдя утром в церковь, он не вернулся вечером. Мы всюду спрашивали о нём, но никто ничего не видел и не слышал. Может быть, его поранил зверь, и он где-то лежит и зовёт на помощь? Я ходила по полям, лесным чащам, холмам и звала: «Хризостом! Отец Хризостом!» Никто мне не отвечал. Впрочем, у меня оставалась слабая надежда на то, что он ещё жив: может, его увезли оккупанты, как они это делали со многими патриотами. Я постоянно говорила себе: «Кто посмел бы убить такого святого человека?» Но в тот час, когда я увидела этого чужого человека, одетого в знакомую одежду, то начала терять надежду на то, что брат мой жив. Я села напротив его. Официант закричал: «Эй, бабуля, это не твой столик!» Я притворилась глухой. Набравшись смелости, я сказала: «Послушай, незнакомец, эту одежду, которую ты носишь, пошила я. Я внимательно её осмотрела и узнаю свою руку. Если ты, ничего не скрывая, скажешь мне, где её взял, то я, клянусь Христом, не выдам тебя. Но если ты не скажешь, то я сейчас же начну кричать». – «Я расскажу тебе всю правду, только не выдавай меня: я всего лишь исполнял приказ. Вот, послушай. Туда, где мы были, привели одного человека, судя по всему, священника. Впрочем, на нём не было ни камилавки, ни рясы. Его руки были связаны за спиной, и он испытал такое, чего и не расскажешь. Над ним смеялись и били ногами, перекатывая, как мяч, с одного места на другое. Его били по голове, по лицу и в живот чем только можно. Я не мог больше выносить такого зрелища и сказал, что прикончу его. Мне и ещё четверым поручили его убить. Мы перетащили его к краю ямы с грязной водой, раздели и привязали к четырём кольям. Мне приказали содрать с него кожу живьём. Когда я дошёл до бёдер, его крики и стоны стали невыносимы. Я больше не мог их слушать, ударил его топором по голове и сбросил в грязную воду». – «Это был мой брат – отец Хризостом», – только и успела я ему сказать, и очнулась уже в городской больнице. Вот почему я всегда печальная, ношу чёрное и не собираюсь его снимать.
– Тётя Ариадна, может, это был не человек, а дьявол, который хотел тебя смутить?
– Ты говоришь это, сынок, чтобы меня утешить. Нет, это был человек, одержимый дьяволом.
– Тогда, если всё это правда, то твой брат – мученик, настоящий святой. А чтобы все это знали, пусть об этом скажет Церковь.
По его святым молитвам помилуй меня, Господи!
Красные косяки часовни
В начале 70-х мы жили в Миртийском монастыре, который находится в Этолоакарнании[106], в округе Трихонида. В этом прекрасном месте мы были совершенно чужими: ни у кого из нас не было здесь ни родни, ни знакомых. С помощью Божией мы усердно подвизались здесь в добродетели странничества[107], и хотя и были молоды, но у нас не было сил для более суровых подвигов. Для своего утешения я постоянно напевал стихиру Великой Субботы: «Даждь ми Сего Страннаго»[108]. Странничество – добродетель, тяжёлая для исполнения, но она привязывает человека к Богу: в различных трудностях ему больше не к кому прибегать, только к Нему, и Он становится для него другом навек, настоящим братом. Некоторые из местных жителей понимали, насколько чужими мы чувствовали себя среди них, и иногда по собственному почину возили нас на автомобиле по красивым местам своего края.
Во время одной из таких поездок мы оказались во дворике часовни святого Димитрия. Я сказал водителю: «Давайте здесь передохнём».
Сидя во дворике на скамейке, я с любопытством рассматривал косяки дверей, которые были необычного красного цвета. Я подошёл к ним поближе. Камень не бывает такого цвета, стало быть, они покрашены. Но что это была за краска с таким оттенком? Между тем один местный пастух, увидев нас, подошёл, чтобы открыть часовню. Он своим орлиным глазом заметил, с каким вниманием я смотрел на её дверь. Согбённый старик выпрямился и испытующе посмотрел мне в лицо, как бы ожидая вопроса.
– Дедушка, – говорю я ему, – какой краской окрашены эти косяки?
– О, это целая история. Давай сядем, и я тебе расскажу, что тайком подсмотрел и чему стал свидетелем.
– А почему тайком?
– А зачем мне было им показываться? Со мной тогда случилось бы то же самое, а может, и что похуже. Они приняли бы меня за шпиона, и тогда я бы пропал… Как-то после полудня перед этим местом, где мы теперь беседуем, остановился отряд партизан. С собой они привели какого-то священника. То, как они его истязали, я не могу тебе передать: при одном воспоминании об этом меня начинает тошнить. Мне хотелось поджечь их, но я был слишком напуган. Самым ужасным было то, что его пытали женщины, которых мы считаем нежными созданиями. В конце концов, они его раздели, выставили на позор, привязали к дереву здесь, во дворе часовни святого Димитрия, и бесчеловечные мужчины вместе с ними тоже начали над ним издеваться. Одна тварь топором отсекла ему гениталии и покрасила ими дверные косяки церкви. То, что ты видишь, сынок, вовсе не краска. Это кровь мученика, к тому же священника. Здесь, на пастбище, я прочёл все жития святых, но нигде не встретил такого мученичества. С тех пор эти косяки никто не стал ни белить, ни отмывать.
Свой рассказ старик закончил плачем и стонами.
– Почему ты плачешь?
– Я плачу не о мученике, но о людях, которые без Бога становятся хуже зверей. Но почему, скажи мне, Церковь не почитает этих мучеников как святых? Наши иерархи говорят: «Чтобы не разжигать ненависти». Её уже давно зажгли и раздули другие. А сегодня то, что могло бы освежить Церковь – нынешних мучеников и описание их страданий, – мы оставляем без внимания, зато усердно проглатываем анекдоты и всякие выдуманные истории. Горе и мне, и тебе, отец, кем бы ты ни был… Как-то я спустился в город и зашёл в одну церковь, чтобы приложиться к иконам. Какой-то молодой человек учил собравшихся вокруг него детей. Я спросил, что это, и мне ответили: «Воскресная школа». Я сел невдалеке, чтобы послушать, так как очень люблю слово Божие. Прислушался. Пересел ещё ближе и услышал шутки, песни и рассказы о том, чего никогда не было. По окончании занятия я поймал учителя и сказал ему: «Сынок, в нашей вере есть много живых примеров, зачем же ты рассказываешь детям эти, мягко говоря, сказки?» Я сел и рассказал ему эту историю, а он, дорогой мой отец, даже не взволновался, даже не прослезился! Он даже отвернулся от меня, потому что я был плохо одет и необразован. Да… Как говорится, если мы забудем о прошлом, то будущее нас не порадует.
Старик хотел ещё много чего сказать, но день уже прошёл, наступила ночь, и нам пора было уезжать. Теперь, когда я пишу это, он наверняка уже умер. Да будет ему вечная память, так как он говорил правдиво.
Священник с разбитыми губами
Наступил прекрасный август, когда все христиане Центральной Греции готовятся к празднику иконы Богородицы Прусиотиссы и собираются посетить Её монастырь. Одним августовским вечером, когда тень от гор легла на мощёный каменными плитами монастырский двор, один ещё не очень пожилой священник среднего роста ходил по нему взад-вперёд поступью тяжёлой, но благородной. «Этот священник ходит так не от того, что он уставший, – подумал я, – он чем-то расстроен». Он подошёл ко мне, поздоровался, и я принял его сердечное приветствие, как Елизавета – приветствие Марии[109]. Поздравив меня с наступающим праздником, он попросился переночевать в гостинице.
– Отцы, поселите меня где угодно: хоть на чердаке под крышей, хоть в тёмном подвале, только не в келье, которая находится вон в том крыле и расположена прямо над рекой.
– Почему, отец? Это лучшая келья в монастыре. Многие хотели бы переночевать в ней: там слышно журчание воды, которое убаюкивает даже тех, кто страдает бессонницей, особенно весной, когда вода, падая в ущелье, соревнуется в громкости с соловьями.
– Это всё верно, отец, но, прошу Вас, сделайте то, о чём я Вас прошу. Послушайте мою историю. В 1944 году я был схвачен партизанами, и меня вместе с другими несчастными – полицейскими, священниками и учителями – держали в этом монастыре. Нашей ежедневной пищей была тыква, сваренная без масла и соли. Игумен, мой старый знакомый, пытался что-нибудь передать мне, но всякий раз, когда он это делал, ко мне в эту самую келью приходили партизаны и стволом ружья выбивали по одному зубу. Сколько раз приходил игумен, столько зубов у меня было выбито и столько ран наносили моим губам, которые до сих пор не могут зажить. Думаю, что эти раны станут причиной моей смерти.
Так впоследствии и вышло. На них образовалась раковая опухоль, и этот священномученик вскоре умер. А тогда я спросил, служит ли он ещё на своём приходе.
– Да, отец. Но, боюсь, после моей смерти все горные приходы будут закрыты. А сейчас мне приходится служить в них независимо от того, могу я или нет.
– Как ты служишь на Пасху?
– В одном селе я в полдень Великой Субботы начинаю служить пасхальную всенощную, и так по всем сёлам, а в последнем селе уже к вечеру дня Пасхи служу литургию. Не думаю, что мне придётся ещё раз повторить такой круг. Теперь, когда я приблизился к старости, на моём теле, искалеченном пытками партизан, начинают сказываться все раны и ушибы.
Итак, священник с губами, разбитыми стволами ружей, очень быстро оставил этот мир, и в сёлах перестало петься и «Христос раждается», и «Христос воскресе». Его искалеченные уста прекратили возвещать благое слово Господне.
Да вознаградит Господь его терпение, и да вменится оно ему в мученический подвиг в день праведного воздаяния.
Стоит упомянуть и о том, как эти пленники бежали из монастыря. Когда «товарищи» услыхали, что немецкий батальон двинулся из Карпениси, чтобы сжечь монастырь, в котором, по причине его удалённости и уединённости, скрывались партизаны, то они каждому из несчастных пленников дали по неподъёмному мешку и приказали бежать на восток от монастыря, в село Кастанья. Тропинка, которую они им показали, была очень крутой, по ней и ненагруженный человек едва смог бы подняться, а они несли на себе огромные мешки, вытканные из грубой козьей шерсти, которые до крови натирали им плечи. Когда они, в полуобморочном состоянии от тяжести, добрались наконец до села, то открыли мешки, чтобы посмотреть, что же они в них несли. И что, вы думаете, там было? Пища на дорогу? Нет, ржавые железяки и кирпичи, которые партизаны заставили их нести, чтобы сделать путь ещё тяжелее. И пострадавший священник говорил:
– Слава Богу, что мы об этом забыли и теперь живём, смеёмся и говорим: «Господи, не вмени им этого греха: они не знали, что делали».
Благоговейный дядя Костис
Эвбея – один из островов Эгейского моря, хотя он и соединён с материком узким мостом. Большая протяжённость этого острова (от Кикладских островов и почти до Северных Спорад), а также возвышающаяся посередине гора Дирфис, которую можно принять за мачту, делают его похожим на старинный корабль, рассекающий воды Эгейского моря: не чёрные, не белёсые, а лазурные из-за того, что Бог когда-то приклонил небеса к этому Архипелагу.
(У Афонского полуострова также высокая вершина, но только на самой его оконечности, и поэтому он больше похож на современные паромы, которые перевозят автомобили. Так и Афон везёт на себе духовные автомобили[110] – монастыри, – каждый из которых управляется самостоятельно: у каждого свой устав и начальство.)
На этом благословенном острове сохранялось множество церковных преданий, которые многим поколениям помогли оставаться в православной вере и образе жизни святых. До сих пор в его маленьких сёлах слышится запах чистого ладана и свечей. Там можно найти людей, как бы вышедших из прежних времён, которые совершают дома богослужения суточного круга, постятся, как монахи (а может, и строже), изучают жития святых и, что важнее всего, обращены с молитвой к Востоку, а не к Западу, в отличие от современных людей, которые больше радуются концу дня, так как в это время они заканчивают работу и встречаются с подобными себе в ночных клубах, этих средоточиях греха. Тяжкий труд и церковная жизнь превращают безграмотного человека в философа. Его речь становится весомой, прекрасной и животворной. Благодаря этим людям мир до сих пор находится в равновесии и на него не обрушивается праведный гнев Божий. Их жизнь – наше утешение: они подобны небесной радуге, показывающей, что благой Бог ещё будет терпеть нас, хотя грех и перешёл сегодня все границы[111].
У подножья горы Дирфис, с её северной стороны, на обрывистых мысах острова находится несколько маленьких селений. В одном из них жил благоговейный дядя Костис. У него была семья, он разводил скот и возделывал скудную землю. Трудная жизнь земледельца и скотовода, сухой северный ветер, обветривший его лицо, пост и бдение сделали из него замечательного аскета. Кто знает, сколько раз он обращал к Эгейскому морю своё загорелое лицо и смотрел, как корабли плывут в бескрайнем бурном море, и молился, чтобы храбрые моряки поскорее добрались до пристани, в свои дома, к своим семьям… То, что я сейчас сказал, не преувеличение и не фантазия. Я много раз видел, как благочестивые люди с напряжённым лицом всматриваются в пенящиеся волны и молятся о моряках, особенно матери, дети которых вышли в море. Очень трогательно было слышать их вздохи, вырывавшиеся с каждой новой волной шторма: «Помоги им, Богородице, на суше и на море!»
Дядя Костис был человеком молитвы. Когда он собирался приступить к Святым Тайнам, то, как филин, на всю ночь уходил в лес для молитвы. На рассвете он приходил и одевался в свою лучшую одежду, в которой ходил в церковь и причащался. А другие люди в наши дни теряют ночи и, лишь только стемнеет, прячутся по домам.
Старик был гостеприимен: его дом всегда был открыт для каждого. Даже имеющие дурную славу цыгане часто ели и ночевали у него. Он совершенно не боялся, что они могут у него что-нибудь украсть или сглазить его своими заклинаниями. Его совершенная любовь к Богу и ближнему прогоняла всякий страх[112]. Соседи спрашивали у него:
– Как это ты не боишься цыган? Они ведь любят поживиться чужим добром, да и разговаривают на каком-то бесовском языке.
Он спокойно отвечал им:
– Если с нами Бог, то никто не сможет сделать нам никакого зла. Разве мы не говорим в молитвах, что «Иисус Христос побеждает и рассеивает всякое зло»?