Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"

Автор книги: Грирогий Зумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Вот какие полезные находки попадаются порой духовнику на исповеди.

АПОСТОЛЬСКИЙ ПАТМОС

Надписи на рисунке на обороте: святой Христодул святой Иоанн Богослов монастырь святого Иоанна Богослова пещера Откровения старец Амфилохий

Последние подвижники Патмоса

Свои решения я принимаю после долгого обдумывания и многих молитв. Седой директор нашей сельской школы говорил: «То, о чём думаешь утром, сделай вечером, а то, о чём думаешь вечером, сделай утром». Я всегда соблюдал этот завет моего учителя. Впрочем, мне часто приходилось раскаиваться и плакать горше, чем апостол Пётр. Несмотря на то что Бог предупреждал меня разными знаками не раз и не два, я всё равно исполнял своё решение, после чего неизменно приходило разочарование и скорбь. Во всех моих неудачах виноват я сам. Я часто предвидел печальные последствия, но всё равно настаивал на исполнении своего решения. Поистине, я сам себя ослеплял.

Впрочем, у меня были и такие решения, о которых я никогда не жалел и которые, я уверен, были от Бога. Одним из них было решение, принятое мною в детстве, когда мне было двенадцать лет: я решил оставить родной остров и отправиться учиться на Патмос, несмотря на то, что мой отец был категорически против этого.

Тогда, в 1955 году, этот святой остров ещё не был местом, привлекающим туристов. На нём ещё оставалось многое из прежнего духовного наследия. У монахов не было ни радиоприёмников, ни магнитофонов, ни видеоплееров, ни автомобилей, ни мобильных телефонов. Они были нищими, держались подальше от так называемой культуры Запада и были более привержены к Востоку – матери всех культур. Лишь раз в неделю на остров приходил корабль и привозил афинские газеты, корреспонденцию и товары для магазинов. В руках у монахов всегда были жития святых и другие церковные книги. Чётки и книга были их единственным украшением.

(Я сам довольно рано начал читать синаксарии^[134] целиком, что впоследствии очень помогло мне как в университетских занятиях патрологией, так и в понимании гимнографии. К этому меня подвигла монахиня Киприана, которая при каждой нашей встрече рассказывала мне о жизни святого, память которого праздновалась в этот день. Я часто мысленно говорил матушке Киприане: «Да благословит тебя Бог», – особенно во время экзаменов, которые я сдавал вместе с одним священником. Наш покойный профессор патрологии господин Бонис как-то спросил его:

– Как тебя зовут, отец?

– Афанасий.

– А что ты знаешь о своём святом?

Тот, немного подумав, сказал:

– Ничего не знаю. Но я уверен, что раз он святой, то, значит, был хорошим человеком.

Профессор смутился.

– А разве ты, отец, не говоришь каждый день на отпусте: «Афанасия и Кирилла, патриархов Александрийских»?

– Я, господин профессор, пришёл сюда не для того, чтобы изучать патрологию, а для того, чтобы получить диплом, который принесёт мне повышение зарплаты.)

Даже самый необразованный из этих монахов занимался изучением Евангелия на практике. Один француз по имени Жак, принявший православие, говорил о пустынности и тишине Хоры, этого средневекового городка, выстроенного у монастырских стен: «Ты можешь раздеться догола и пройти по городу от одного края до другого, и никто из местных жителей тебя не увидит».

Когда в монастыре бывал наплыв мирян, которые обычно приходили на праздники святого Иоанна Богослова, преподобного Христодула и в Великий Четверг, то женщины оставались снаружи храма в портике. Потом они попадали в притвор на очень короткое время, и то, если монахи пропускали их, и могли подойти к иконостасу. Пока был жив духовник отец Никодим Каппос, ни одна женщина не ходила по территории монастыря. Каждый вечер он ходил по монастырскому двору с чётками в руке, и лишь стоило ему показаться, как все женщины тут же исчезали. Так монахи на Патмосе были одновременно и посреди мира, и вне его. Либерализм погубил на нашем острове много духовных кораблей, даже стоявших у причала. Мы собственными руками разрушили волнорез, и к нам прорвалась мирская буря. Да пошлёт нам Бог таких старцев, которые стали бы волнорезами, защищающими молодых монахов от ураганного ветра и бешеных волн!

Однажды мне пришлось выехать со Святой Горы на материк. В Уранополисе^[135] я встретил старца Гавриила из кельи Карцонеев, с которым был молодой послушник. Старец сказал мне: «Отец, Сам Бог тебя послал, чтобы ты проводил моего монаха в Фессалоники, где он должен будет получить образование. Там его встретит отец Хризостом».

По дороге я разговорился с юношей. Оказалось, что он отслужил в армии и хорошо знал мир, а я-то думал, что он не знает ничего, кроме своего села. Я удивился тому, как бережно, с какой неусыпной бдительностью и отеческой любовью относился к нему старец Гавриил, поручивший мне присмотреть за ним. Не знаю, что чувствовал юноша, но я был тронут тем, что в наше время всеобщей холодности существует такая отеческая любовь. Но пора вернуться к моим знакомым подвижникам.

50-е годы были ещё хорошими. В летние месяцы на иссохшей земле цвёл чабрец, осенью – ароматные фисташковые деревья, а весной – лаванда, которой на Пасху украшались храмы, чтобы её сильный аромат создавал праздничную атмосферу. На острове были также труднодоступные мысы, которые были прибежищами для подвижников. Кто раньше знал о береге Псили Аммос или о пляже Ламби? А теперь даже в Европе, когда заводят речь о Патмосе, упоминают об этих замечательных местах.

В те почти мифические для нашего времени годы на Патмосе было два подвижника: один жил в северо-восточной части острова, а другой в южной. Келья Аполлоса смотрела на восток. Солнце поднималось из-за гор хребта Микали на турецком берегу. Всякий раз, когда мне приходилось просыпаться в этом месте, я, видя рассвет, невольно пел эксапостиларий^[136] Рождества: «Посетил ны есть свыше Спас наш, Восток востоков…» Другой исихастирий находился в месте, которое называется Кувари, и был обращён к юго-западу, откуда часто дул сильный порывистый ветер, напоминавший буйно помешанного. Этот исихастирий изначально был освящён в честь святого Иосифа Обручника, а келья Аполлоса – в честь Богородицы. Другой известный обитатель Кувари – старец Макарий Антониадис – изменил храмовый праздник на день всех святых – праздник подвижный, который в то время мирянам было трудно предвидеть. Он это сделал для того, чтобы на этот праздник в исихастирий не приходило много людей и чтобы это место не теряло своей обычной тишины.

Никифор и Аполлос, эти два бесхитростных монаха, донесли предание исихастов до наших дней. Их предшественниками были святой Макарий Коринфский, монах Аполлос, святой Григорий Граванос, святой Феоктист Малоазиец, иеромонах Макарий Антониадис и многие другие. Они всегда жили в безвестности, нищете, смирении и телесных трудах. Друг с другом они познакомились довольно быстро, наверное, после того, как один услышал о другом. Я никогда не видел их на базаре или на оживлённых дорогах острова. Когда они смеялись, то лишь беззвучно улыбались.

Келья в Кувари находилась ближе к миру и была под опекой старца Амфилохия, и потому в ней было не так тяжело жить, в то время как келья отца Аполлоса, находившаяся под обрывом Журавлиного мыса, была совершенно отрезана от мира и забыта им.

Никифор Калимнийский

Во время войны, около 1940-го года, в Кувари поселился Николай Лаппас. В то время это место было совершенно неустроенным: в нём не было ни одной постройки, за исключением заборчика вокруг огорода. Он построил домик с печью, в котором не было даже окон, только дверь, и стал в нем жить. Это его первое жилище мало чем отличалось от египетских гробниц, в которых жили первые монахи. В этом месте не было никакого утешения. Многочисленные змеи и отвратительные насекомые делали его жизнь невыносимой. По утрам он часто находил в своей постели змею. На участке было немного воды для полива, но место всё равно оставалось безрадостным, даже когда в нём появился житель. Уединённость, как со стороны суши, так и с моря, делала его самым подходящим убежищем для монаха.

Истории о бесах и их кознях являются единственной темой рассказов жителей Патмоса об этом месте. Иеромонах Епифаний говорил: «Я удивляюсь, как вы можете жить в Кувари? Мне хочется иногда отправиться туда порыбачить, но при одной мысли об этом мне сразу становится страшно».

Слух о том, что какой-то юноша с острова Калимнос собирается подвизаться в Кувари, вызвал бурю среди тех, кто пытался жить в этом месте. Но, несмотря ни на что, этот молодой человек пришёл, поселился и стал жить в этом жилище бесов, которое ни один из прежних подвижников не пожелал выбрать для своей духовной брани.

О Феоктисте, великом подвижнике Патмоса, говорят, что он подвизался где-то поблизости и много терпел от бесовских нападений. Не вынеся напряжённой брани, он был вынужден очень скоро оставить свой затвор. По ночам постоянно что-то сильно шумело и грохотало. Чьи-то дикие голоса угрожали ему и требовали уйти из этого места. Дошло до того, что бесы стягивали с него одеяло. Феоктист был человеком сильным и телом, и душой. Как бы то ни было, мы не в состоянии ни почувствовать силы его искушений, ни постичь странных видений, возникавших в его напуганной душе.

Я часто бывал в пещере этого старца. В ней сохранялся шкафчик, высеченный в скале, в котором он хранил запасные Святые Дары. Старец Амфилохий много раз ставил там застеклённые дверцы, чтобы уберечь его от осквернения, но пастухи всё время разбивали стекло. Кроме того, оставалась ещё часть стены, которая когда-то загораживала вход в пещеру, и так называемая «скамья Феоктиста», сделанная из камней и штукатурки. Сидя на этой скамье, отец Феоктист упражнялся в молчании и молитве. Не думаю, что в мире есть место более подходящее для того, чтобы «увидеть Бога, как Он есть»^[137]. Сидя на этой убогой скамье, стоящей в устье ущелья, ты видишь внизу небольшой кусочек широкого моря, в вверху – также небольшой лоскуток безграничного неба. Полная тишина и совершенная отрезанность от мира и всего творения помогают почувствовать во всём великолепии смысл изречения «Здесь есть только я и Бог». Часто, сидя на этой скамье во время душевного смущения, я находил мир и покой. Не знаю, в какой мере на это влияла молитва старца Феоктиста, а в какой – само место. Как бы то ни было, от него у меня остались наилучшие воспоминания как о месте монашеских подвигов.

С монахом Никифором (такое имя он получил в рясофоре от старца Амфилохия) я познакомился в 55-м году на праздник Рождества; ему тогда было пятьдесят два года. Я встретил его в келье старца Амфилохия вместе с монахом Артемием. Они говорили о ремонте стены в Кувари со стороны моря, которая была разрушена штормами. Без неё на участок заходили животные и выпивали скопившуюся в цистерне грунтовую воду, а также вытаптывали огород. Они говорили на калимнийском диалекте грубыми и хриплыми голосами, напоминавшими всхлипывания младенца.

Также я встречал его на литургии в монастыре Благовещения. На службе он всегда стоял, молясь у иконостаса. Его всегда просили читать «Верую» и «Отче наш»^[138]. Когда я слышал его чтение, то всегда с улыбкой думал: «Это плач праотца Адама».

На меня произвело впечатление его загорелое лицо и огрубевшие от работы руки, кожа которых показалась мне похожей на кожу крокодила (я не преувеличиваю). Но то, что дало мне действительно хороший урок, было его воздержание зрения. Он давал монахине корзину, отворачивая лицо. Думаю, что если бы его спросили о том, знает ли он, кому даёт, он ответил бы, что не знает. У него не было даже ослика, чтобы перевозить грузы: он всё носил на собственных плечах. Наверное, Ангел Господень вытирал с него пот, особенно в летние месяцы, когда от скал исходит удушающий жар.

По вечерам мы часто видели его в маленькой церкви святого Иосифа, где он сам служил вечерню. Служба постоянно прерывалась всхлипами и плачем. Чтобы не мешать ему, мы оставались снаружи до окончания вечерни. (По правде говоря, я никогда не считал ценными для духовной жизни слёзы с всхлипываниями и рыданиями. Нас учили, что хорошие слёзы те, что текут по неискажённому лицу и не сопровождаются жалобными звуками. Когда такие молчаливые слёзы увидел на лице Анны, матери пророка Самуила, сын священника Илия, то сказал своему отцу: «В храме находится какая-то безумная бесноватая женщина»^[139].) Возможно, он не скрывал душевной боли по своей простоте. Я помню, как в Великую Пятницу, день совершенного безмолвия, он стоял перед распятием, плача и крича: «Господи, что с Тобой сделали евреи!» – что вызывало скорее улыбку, чем сочувствие. Поэтому мы всегда удерживаем себя от «кричащих» слёз. Быть может, это у него было от живого темперамента, или из-за особой чувствительности, или от раздражительности; мне трудно определить внутреннюю причину.

В пустыне Кувари монах Никифор много страдал от нападений сатаны. Он был измолот, как мука, и поджарен, как лук. Если, описывая жизнь какого-нибудь преподобного, мы не напишем о его искушениях, то наше житие не будет правдивым. Что останется от жития Антония Великого, если убрать из него рассказ об искушениях в пустыне? Прежде не говорили: «Давайте почитаем житие Антония Великого», – но говорили: «Давайте почитаем об искушениях Антония Великого». Искушения не унизительны для человека Божия. Жизнь христианина состоит не из одних только божественных видений и взлётов к небесам, но также из схождений до самых глубин преисподней. Святые – это не те, у кого есть привилегия не подвергаться искушениям, но те, кто искушается больше других, те, у кого есть силы бороться и с терпением до смерти переносить всякую скорбь и тесноту ради Царства Небесного.

Монах Никифор, живя один, сам совершал все богослужения суточного круга. Никогда не пропускал он ни утрени, ни вечерни. Каждая из служб совершалась в своё время. Иногда к нам приходили гости и из-за этого мы опаздывали к вечерне. Он приходил и просил нас поторопиться, так как после захода солнца девятый час читаться не будет. Как-то раз при наступлении ночи мы увидели, что отец Никифор весь дрожит от боли. Он сказал, что у него почечная колика, которая бывала и раньше, и что ему нужен укол. Мы ему ответили: «Давайте сделаем его утром», – не понимая, насколько сильной была его боль. Утром мы начали службу, и я увидел, что больной брат пришёл на молитву, стал за мной на колени и от боли кусает лежащий на полу шерстяной ковёр. Я говорю ему:

– Может, Вам лучше полежать в келье?

– А как же, сынок, я совершу службу?

Меня глубоко тронула его любовь к богослужению, для которой не была препятствием даже страшная боль. Я подумал: «Ты настоящее чадо преподобного Саввы^[140] и поступаешь совершенно верно, хвалясь своим первым старцем».

Монаха Никифора мучил ропот на совершенное одиночество, особенно на отсутствие священника. Каждое воскресенье и праздник ему, чтобы помолиться на литургии, приходилось идти пешком в монастырь Благовещения. Дорога туда была нелёгкой, особенно в зимний холод и летнюю жару. В Кувари он поселился после долгих уговоров и обещаний иеромонаха Павла, который, будучи выпускником гимназии, был соединён узами духовной дружбы с Николаем Лаппасом. Он пообещал отцу Никифору, что если тот пойдёт первым и приготовит место, то сам очень скоро придёт к нему, чтобы вместе жить монашеской жизнью. На деле оказалось, что отец Павел не прожил в Кувари ни одного дня. Он заходил на лодке в Куварский залив только ради рыбалки, которая на Патмосе считается своего рода спортом.

Иной раз, видя себя забытым, одетым в старые обноски, отец Никифор поддавался искушению и говорил: «Посмотрите, до чего я дошёл! А ведь когда я жил во Франции, то у меня на руке было двое часов». Тогда я был тринадцатилетним ребёнком, очень рано узнавшим о том, что такое монашество, и мне было больно слышать жалобы брата на трудности жизни.

Старец Амфилохий, видя одиночество брата Никифора, всеми силами старался подобрать ему подходящую компанию. В 51-м году его старания начали приносить плоды: вместе с Никифором поселился Христос Спангос с острова Самос, из села Спафареи. К сожалению, очень скоро выяснилось, что Никифор не может жить вместе с другим братом. Он раздражался из-за пустяков, и в конце концов они в поисках решения рассказали о своих размолвках старцу. У Христоса была привычка пользоваться в качестве посоха длинной палкой во время ходьбы. Эта сухая палка казалась брату Никифору игуменским посохом, и он жаловался старцу, что Христос хочет казаться игуменом! В церкви его смущал помысел, что начинать псалмопение должен он, как старший по постригу. Если его начинал послушник Христос, который знал богослужение лучше, то возникал соблазн первенства. После этого они ели свой хлеб в плохом настроении. Послушник, будучи уроженцем Самоса, лучше разбирался в уходе за виноградником и оливами. Это также показалось брату не очень хорошим и привело к охлаждению их отношений. Эти и другие пустяки стали причиной того, что послушник Христос оставил бедную келью и ушёл в большой монастырь Иоанна Богослова.

Итак, Никифор опять стал бороться с искушениями одиночества. «До каких пор, отче, мне оставаться одному?» – было его постоянной жалобой. Старец его мечты превращал в надежду на то, что очень скоро это место станет монашеским и миссионерским центром. И действительно, в 57-м году в келье святого Иосифа начала селиться первая молодёжь. Но искушения не прекращались ни на секунду. Неопытность молодых и отсутствие старца увеличили разногласия. Столько лет Никифор сам не хотел, чтобы кто-то оказался впереди него, особенно в том, в чём он считал себя специалистом! Сколь многому научила меня эта разница между молодёжью и стариками, а то, как это мне помогло, стало видно впоследствии, когда с такой же проблемой я столкнулся в Дохиаре. Старые монахи, по различным слухам составившие о нас плохое мнение, были готовы противодействовать нам. На них сбылась поговорка о свекрови: «Тебе, невестка, захотелось скандала? Я готова!» А молодые монахи, полагающиеся на свой незамутнённый свежий ум и образованность, убеждённые в том, что они призваны восстановить и исправить монашество, стали вести себя надменно и этим воздвигли стену между собой и ими. Скольких вещей нам там не хватало, но мы хвалились своей нищетой!

Как-то я спросил старца Дионисия румына^[141]:

– Отче, какого ты мнения о нас, молодых?

– У вас нет любви и серьёзности.

Этот спокойный ответ глубоко тронул меня.

Наша горячая кровь не давала покоя дедушке Никифору. Мы ещё не понимали, что каждый из нас должен заботиться о других. Помню, как накануне Вознесения отец Никифор сильно поссорился с молодым послушником. Судьёй между ними стал отец Павел, служивший в женском монастыре Благовещения (старца Амфилохия тогда не было на острове). Ни одна из сестёр не стала на сторону отца Никифора хотя бы отчасти. Женщины, даже став монахинями, не перестают быть женщинами и всё так же склонны забывать о благодеяниях, кто бы их им ни оказывал.

Последние три года своей жизни в Кувари он был в вихре искушений. Так, во время одного ужина, на котором была рыба, ему показалось, что у него в горле застряла кость. Трапезную освещала небольшая керосиновая лампа, и её свет был довольно тусклым, особенно для пожилого человека со слабым зрением. Он встал из-за стола, взял стульчик, сел снаружи и начал кашлять и отхаркиваться. Два часа продолжал он мучить себя и нас. Один из нас, большой озорник, сказал:

– Хотите, я сделаю так, что он успокоится?

Мы говорим:

– Ещё бы, конечно!

Он взял отломанную ручку от чайной чашки, подошёл к нему, и когда тот опять начал отхаркиваться, бросил её перед ним на землю.

– Вот что застряло в твоём горле. Теперь, когда оно вышло, тебе должно стать легче.

Это лекарство подействовало: кашель сразу прекратился. А ручку от чашки Никифор припрятал и, когда через несколько дней в Кувари пришёл диакон Лазарь Псаралексис, показал ему ужасный предмет, который мы якобы подложили ему в суп, чтобы его убить! Признаюсь, мне было очень тяжело видеть брата в таком искушении, но тогда мой возраст не позволил мне поговорить с ним об этом.

В другой раз монахини принесли шерстяные ковры, чтобы выстирать их в море, потому что у них в монастыре не хватало воды. Послушник Илия стал таскать их, так как животные не могли довезти их до берега. В один момент отец Никифор говорит мне: «Посмотри вниз! Видишь, как Илия (которому было двадцать лет) танцует с Христодулой (семидесятилетней старушкой) на пляже!»

Было около полудня. Я испугался и задумался насчёт собственного монашества, сомневаясь, выдержу ли я такие страшные искушения.

Тогда стало очевидно, что у него была брань не с плотью и кровью, но с началами и властями тьмы^[142]. За все эти годы сатана не смог победить его плоти, и потому старался погубить душу. Я поразился бесовскому коварству и стал с подозрением относиться к месту, в котором мы жили. Я почувствовал, что оно окружено полчищами нечистых духов, и побежал в церковь нашего святого. Сам я ничего ему не сказал: святой и без слов всё понял.

Монах Никифор любил рыбалку и рыбные блюда. Когда он видел, что на море в какой-то лодке вытягивали сети, то через подзорную трубу смотрел, какая рыба попалась и, если она была крупной, очень сокрушался, что она досталась не нам, а другим. Однажды весенним вечером после повечерия он попросил послушника Илию закинуть сеть. Тот поначалу отказывался:

– Мы ведь позавчера ели рыбу, да и я с моей больной поясницей не смогу вытаскивать сети: боль очень сильная.

Отец Никифор стал настаивать:

– Да сколько можно каждый день есть одну фасоль да макароны! А сейчас, пока море спокойное, мы сможем наловить и поесть рыбки.

Тогда послушник уступил и сказал ему:

– Хорошо, пошли за сетями.

Однако монах продолжал жаловаться на первоначальный отказ послушника. Тогда отец Савва (родом из селения Ставровуни на Кипре) подошёл к Никифору и, строго посмотрев на него, сказал: «Если ты после согласия брата продолжаешь настаивать на своём, то в тебе бес».

Сказав это, он пошёл в свою келью.

Испуганный, я поднялся со своей кровати. Из головы не выходили слова отца Саввы: «Если ты настаиваешь после согласия брата, то в тебе бес».

Оказавшись в таком положении, Никифор стал внутренне готовиться к бегству, чтобы хотя бы таким образом спастись от бесовских нападений. Старец его любил и чтил его труды, и потому говорил ему: «Никифор, твоя могила должна быть в Кувари».

Любовь старца к нему проявилась ещё сильнее после его ухода. Он никогда не осуждал его за это, но всегда поминал его и молился о нём.

Прежде чем закончить рассказ об искушениях дедушки Никифора, я позволю себе упомянуть ещё об одном случае, который, несмотря на свою комичность, достаточно поучителен. В 1957 году на праздник Пятидесятницы мы с Цукосом (нынешним отцом Амфилохием) были на литургии в монастыре Благовещения. Служил старец Амфилохий, который в конце литургии попросил перенести вечерню на три часа пополудни^[143] по причине своего плохого самочувствия. Отец Никифор стал говорить: «Дух Святой не может сойти в три часа пополудни, только в девять утра. Из-за вас я останусь без Святого Духа целый год». Он повторял эти слова столько раз, что это начало вызывать смех. Брат Цукос посоветовал мне сдержаться и не смеяться над ним, иначе он выгонит меня из комнаты.

Настало время трапезы. Нам подали фаршированные кабачки. Кажется, отец Никифор не любил кабачков; он выбрал из них начинку и оставил их пустыми, как лодочки. Когда он попытался налить себе в стакан воды из большой чашки (графинов в монастыре тогда ещё не было), то вода из неё случайно пролилась в пустые кабачки. По молодости нам это показалось смешным, и мы еле сдерживали себя, наблюдая за этой сценой. Дедушка Никифор не замечал, что кабачки наполнились водой, пока не проколол их вилкой. Вода из них вытекла на тарелку, и он тотчас поднял голову, чтобы посмотреть, не протекает ли крыша (в то время и вправду шёл дождь – дело совершенно небывалое для островов Эгейского моря в июне). Этого было достаточно, чтобы мы начали заходиться от смеха, что не укрылось от глаз Никифора. Он с раздражением пожаловался старцу: «Разве эти насмешники могут стать монахами?!»

Старец потребовал у меня объяснений, но я попросил его: «В другой раз, когда все успокоятся». Он с укором посмотрел на меня, но после уже никогда не спрашивал о причине нашего смеха.

Днём и ночью Никифора мучили помыслы о том, что мы его не уважаем, не любим, не слушаемся, что он нам не нужен. И вот в один момент он забыл о своих трудах и лишениях, которые терпел ради этого места, забыл даже о любви и привязанности к нему старца и уехал на Святую Гору, оставив его очень огорчённым. Мне кажется, что он никогда не покинул бы места своего покаяния^[144], если бы оставался один, и если бы мы пришли для того, чтобы следовать за ним, а не затем, чтобы верховодить, если бы у нас было такое понимание послушания, о котором говорится в книге об отце Ефреме Катунакском^[145].

Из этого я делаю ещё более смелый вывод: из фактов следует, что или святому Иосифу угодно, чтобы в его келье всегда жил только один монах, или же бесы настолько сильны в этом месте, что не допускают создать там даже небольшого общежительного монастыря. Сегодня, спустя сорок лет, там опять живёт только один монах.

На Святой Горе благословение старца, данное по необходимости, не принесло плода. Так вышло, что Никифор оказался там почти проездом. В монастыре святого Пантелеимона, где он поселился, ему опять стало невыносимо. Его грубое калимнийское произношение вызывало у монахов смех (в закрытых общинах мы действительно начинаем искать поводы к веселью). Не стерпев этого, он вернулся на свой родной остров, тем более, что и сестра его пришпоривала: «Приезжай к нам, тебя ищет владыка».

Но теперь на Калимносе не было в живых великого Саввы, который уберёг бы его от обмирщения и потери накопленных духовных сокровищ. Епископ постриг его в великую схиму с именем Савва. Кроме этого, он заставил его служить при себе иподиаконом, входить и выходить через Царские врата, находиться у святой Трапезы того, кто прежде решался заходить в алтарь только на коленях и дерзал стоять только у преддверия его северной двери. Если, ребячась, я клал антидор подальше в алтарь, он находил меня, где бы я ни был, чтобы я дал ему антидор, потому что, говорил он, «я, сынок, человек грешный, и мне нельзя не только заходить, но даже смотреть в алтарь».

Один монах по имени Макарий сказал мне: «Ты слышал, что Никифор, который никогда раньше не поднимал глаз на людей, теперь заходит и выходит алтарными дверями?!»

Но благой Бог не допустил, чтобы его труды пропали даром. В один момент он опомнился: поснимал с себя детские игрушки, навешанные на него владыкой, и выпросил у него разрешение уйти в пустыню и жить там, где живут только дикие звери. Он попросил позволить ему жить возле церковки святого Креста, которая была построена, как орлиное гнездо, на скалистом и обрывистом утёсе. Он стал тяжело работать, со многими трудностями и лишениями, и, несмотря на свой почтенный возраст, построил там небольшой монастырь. Так он вернулся к своей первой любви – пустыне. Он продолжил там свои подвиги, хотя и прежде, при более сильных искушениях, никогда не оставлял своего правила, богослужения, постов, скудости в пище, отдалённости от мира, смирения и немногословия. Всё, что люди рассказывают о его жизни в келье Креста, правда.

Двое юношей рассказали мне следующее: «Как-то в полдень мы пошли в келью Креста. Прежде чем постучать в дверь, мы заглянули за ограду, чтобы убедиться, что никого не разбудим. Мы увидели старца с коромыслом на плечах, на котором висели две корзины с камнями, которые он заносил во двор. Вдруг он упал. Мы было подумали, что он умер, но вскоре он начал подниматься».

Новый Савва старался подражать жизни своего предшественника – преподобного Саввы Калимнийского. Не знаю, насколько ему это удалось, но он был человеком, очень любившим то, чем занимался.

В 1964 году я прибыл на Калимнос, чтобы навестить свою тётю – монахиню Феоктисту, жившую в монастыре Роцу. Был канун Воздвижения. Монахини мне сказали:

– Завтра у нас литургии не будет. Иди к отцу Савве, у него в келье как раз храмовый праздник. Он будет рад повидаться с тобою.

Придя к нему, я набрался смелости и спросил:

– Почему ты ушёл из Кувари?

Он ответил:

– Там я собственными глазами видел дьявола, сидящего у меня на плечах, и никак не мог сбросить его.

Тотчас мне вспомнились слова отца Саввы с Кипра: «Если после согласия брата ты продолжаешь настаивать на своём, то в тебе бес».

Вот чему я был свидетелем, пока жил в монастырях Патмоса. Дальнейшая жизнь отца Никифора на родном острове была описана монахом Моисеем на основании рассказов его земляков. Жители Калимноса уважают добро, а зло выставляют на позор. За свои девяносто лет отец Никифор сделал много хорошего для своих добрых соотечественников. Для них он стал примером христианина-подвижника. Самоотречение, простота, бедность и смирение – вот о чём в наше время возвещал своей жизнью монах Никифор.

Все, кто трудился вместе с ним на различных работах или навещал келью Креста, составили из своих воспоминаний прекрасный букет, и если кто желает насладиться его благоуханием, пусть прочтёт о жизни этого подвижника в книге «Савва Калимнийский, старец безмолвия и слёз». А в мой собственный букет я добавил шипы рассказов о его искушениях. Из-за них его трудно держать в руке, но они добавляют к общему аромату свои тонкие тона.

А теперь, воздав славу Богу, мы снова обратимся к описанию подвигов пустынников.

Пустынник Аполлос

Отец Аполлос был цветом пустыни. Он всегда с особым почтением относился к месту своих подвигов, пребывал верным своим обетам и оставался там, где насадил его Бог, в продолжение сорока пяти лет, не покидая своего монастыря. Тезоименному с ним месту дана таинственная благодать, которую ощутит каждый, кто, пусть даже и ненадолго, остановится в нём. Такой же покой можно почувствовать и в келье Бесплотных Сил, которую основал святой Леонтий, патриарх Иерусалимский. Келья Аполлоса была основана другим преподобным мужем – Аполлосом Колливадом^[146], после которого в ней жили и другие подвижники, также бывшие, по общему признанию, святыми. И в наши годы многие пытались жить в этой келье, но впоследствии предпочли её нищете уют большого монастыря. Келья пустынников, построенная на морском берегу, была доступна каждому пирату, и потому жить в ней было опасно, в то время как монастырь с его высокими крепостными стенами давал монаху чувство защищённости в тяжёлые времена турецкого владычества. Находящееся напротив кельи побережье Малой Азии скорее настораживало жителей Патмоса, чем восхищало их своей красотой. Тому, кто решался жить в этом совершенно пустынном месте между морем и сушей, нужно было обладать изрядным мужеством.