Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"
Автор книги: Грирогий Зумис
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Он любил свой монастырь и очень за него переживал. Он любил его больше, чем отчий дом. Слово монастыря было для него словом Божиим, которое нужно было исполнить, чего бы это ни стоило. Всех отцов монастыря он считал серьёзными и достойными уважения. Он ни о ком не судачил, но в каждом старался находить что-то хорошее и хвалил за это. Никого не считал он настолько плохим, чтобы выгнать из монастыря.
Приходя в свой монастырь, где он часто служил седмичным священником, отец Евдоким был неизменно вежлив и учтив, но ему совсем не нравились вопросы, особенно от монахов, о том или ином брате.
«Брат, – говорил он мне, – кто поставил меня отделять плевелы от пшеницы?»
Когда в его монастырь пришло новое братство, то он поначалу пребывал в нерешительности. Он говорил мне:
– Если они будут не очень, то я перейду в твой монастырь. С вами я чувствую себя свободнее.
– Нет, отче, поживи пока на прежнем месте и хорошенько присмотрись к новым людям, а потом уже решай.
Впоследствии он успокоился, увидев, что новое братство растёт, что они, как подобает монахам, любят богослужение и послушание. При каждой нашей встрече он с большим воодушевлением рассказывал мне о том, с каким почтением относится к нему новая братия, об уважении к нему игумена, о замечательном церковном пении. Всё это он считал чудом Богородицы: «Раньше у нас, брат, некому было петь на клиросе, а сегодня храм содрогается от молодых голосов. Разве это не чудо Алтарницы[262]?»
За неделю до его смерти я навестил его в монастыре, где он лежал в келье для больных и где за ним ухаживали. Братья спросили у него, узнаёт ли он меня.
– Да, это игумен Дохиара.
Взгляд его оставался чистым, живым и проницательным. Чистота его взгляда была удивительной. Лицо у него сияло. Если бы кто-то внимательно посмотрел тогда ему в глаза, то увидел бы в них всё, весь подвижнический путь преподобных. Венгерский писатель Шандор Тот, написавший о молодёжи несколько известных книг («Чистое детство», «Десять заповедей» и др.), в одной из них назвал три наиболее прекрасных творения Божия: звёздное небо, спокойные воды озера (у него, наверное, не было перед глазами моря) и чистые глаза младенца. Я, если позволите, добавлю к этому чистые глаза отца Евдокима, да и всякого другого преподобного в его последний час.
Он действительно оказался Евдокимом[263], так как самым важным для себя считал неопустительное совершение служб суточного круга, но превыше всего, как учит авва Исаак Сирин, он любил молчание и немногословие. Его общение с другими было очень трезвенным: он ни в ком не возбуждал дурных мыслей. Это прекрасное украшение души досталось ему не от матери, которую он совсем не знал, и не от отца, на лице которого постоянно было несчастное выражение беженца, не уверенного в своём будущем. Оно было результатом духовной брани, которую он вёл семьдесят шесть лет на месте, где Бог назначил ему жить. Я уверен, что он найдёт милость в Его очах и будет молиться о нас.
Отец Евдоким был наставляем Самим Богом. Он был внимательным монахом: не изрекал пророчеств, не выказывал прозорливости, не совершал чудес, в общем, ни в чём не хотел выделяться. Он оставался смиренным, скрывая от всех свою жизнь во Христе. По этой причине у него не было ни послушников, ни приверженных ему духовных чад, ни скоропреходящей славы святого. Он всегда оставался забытым, живя за своей горой Криовуно. При каждой встрече с ним казалось, будто он говорит: «Ты говори, а раб твой будет слушать».
Этот старец всегда представлял для меня загадку, о которой я часто беседую с моими монахами: есть монахи, святые мужи, у которых в послушании нет даже кота. А есть монахи-ничтожества, вроде меня, к которым идут послушники и с которыми происходят бесчисленные чудеса. Как так получается, я понять не в силах.
Как я уже сказал, у отца Евдокима с его глубоким смирением не было и намёка на чудеса, пророчества и прозорливость, не было ничего из того, чем славятся «великие». Он жил подобно многим святым: смиренно, без лишнего шума, в безмолвии и совершенной безвестности. Поэтому он и жил всегда один, без послушников. Компанию ему составляли лишь отец Игнатий, сменивший почивших ранее отцов, и братья скита святого Димитрия.
О святая безвестность, как много плодов ты приносишь на монашеской ниве!
Зрелище запустения скита было для него великой скорбью, которая не проходила с годами. Он до своих последних дней с болью смотрел, как кельи закрываются и одна за другой превращаются в груды камней. Он считал это наказанием Божиим за наши грехи. Он любил свои стены, любил свою келью, из которой ему не хотелось выходить. Он научился этому у своих строгих наставников, которые не разрешали ему шататься по округе, заходить к соседям, слушать и переносить новости. Они соблюдали правило Пахомия Великого: «Не переноси слов из одного поля в другое». Лишь несколько раз он выезжал со Святой Горы. Перед каждым отъездом он служил молебен о путешествующих, так как для этого «пережитка старых времён» выезжать с Горы было делом непривычным.
Ещё раз скажу: он любил свои стены, любил свою келью. Когда её случайно сожгли какие-то захожие монахи, то это сильно ранило его душу. Один раз я предложил ему:
– Пойдёшь со мной в скит?
– И что я там увижу? Мою сгоревшую келью?
Отец Евдоким хорошо знал, какую пользу приносит монаху пребывание в келье, и поэтому любил свой угол. Как он говорил, келья знает, чем занимать монаха все двадцать четыре часа.
У своих старцев он научился рукоделиям: иконописи и золочению иконостасов. В его келье висела картина, изображавшая железную дорогу.
– Что это, отче?
– Память о моём детстве. Это железная дорога, идущая из Патр, как она была видна мне с горы Эгион, на которой мы впервые осели после того, как стали беженцами.
Его сад всегда был ухоженным и приносил плоды свои во время своё[264]: на его винограднике и плодовых деревьях почивало благословение Божие. Чтобы удобрить почву, старцы носили из леса опавшую листву. Даже тропинки, которые вели от келий к скитскому храму, выдавали присутствие трудолюбивого хозяина с хорошим вкусом. Несмотря на старость, он не жалел трудов, чтобы приводить их в порядок. Труды монахов просты и не рассеивают ум, они – хорошее средство для уравновешивания душевных и телесных сил.
Когда он умер, мы с большой скорбью хоронили одного из последних детей Святой Горы. (Таким ребёнком был и отец Дионисий Фирфирис, который пришёл на Афон, когда ему было семь лет. Может, и сейчас есть такие дети, не знаю.) То, что он умер в девяносто лет, не умаляло нашей скорби. И действтельно, где нам теперь найти афонских детей? Детей, которые с самого начала учатся только у своего старца? И не таких, которые закончили бы сначала все мирские школы, а потом уже поступили в монашескую школу Афона (это тоже неплохо, но в этом случае на глазах души у них всегда будут оставаться бельма), а таких, которые пришли бы на Святую Гору детьми, любили бы своё место, не покидали бы своей кельи, любили бы старцев, любили бы подвиг, любили бы монашескую жизнь, заботились бы о месте, в котором живут, для которых была бы дорога даже его пыль[265], которые бы всю свою жизнь посвящали Господу?
Да пребудет с нами его благословение, а жизнь его да будет примером для всех. Аминь.
Глубоко пустившая корни вековая ель
Говорят, что монахи постоянно куда-то переезжают. Как только человек становится монахом, то одновременно становится и сороконожкой, и начинает переходить с места на место. В этом есть своя правда, хотя и не вся, так как найти спокойное место – задача не из лёгких. С одной стороны, это зависит от внешних обстоятельств: войн, государственных нестроений, а с другой стороны, от духовной скудости того или иного времени, хотя не следует исключать и неусидчивость как свойства характера. Монах постоянно ищет чего-то лучшего, но оно обычно бывает быстрокрылой птичкой, которую никак не догнать. Впрочем, встречаются и такие монахи, которые остаются на одном месте, как скалы на берегу моря, неподвижные во время любого шторма. Они также подобны высокой ели, увидев которую ранней осенью, не сомневаешься, что и весной она будет стоять так же прямо, стойко перенеся зимние ливни и снегопады.
Одним из таких монахов был отец Григорий из кельи Святых апостолов, которая относилась к Благовещенскому скиту. Его родиной был «весьма чудный» остров Крит, как он называется в одном церковном песнопении. Там он окончил неполную среднюю школу, в которой, как я слышал от многих стариков, очень хорошо учили грамматике, особенно греческой. В то время учителей было мало, и на их места зачастую назначались выпускники самих этих школ. Поэтому и отец Григорий, едва окончив школу, получил такое назначение.
Когда он ещё учился, ему встретился земляк – один хороший монах, пребывавший в постоянных разъездах. Поиски духовного покоя заводили его даже в знаменитый понтийский монастырь Сумела[266]. Проходил он и через мой родной Парос, на котором оставил по себе хорошие воспоминания. Даже теперь добрые жители этого острова пользуются его советами. Этот отец Авимелех, одна аскетичная внешность которого уже вызывала уважение, рассказал Григорию о монашестве. Он не только устно изложил ему монашеское учение, но и оставил ему несколько доступных в то время духовных книг: «Спасение грешных», «Апостолькую сеть», «Сокровище» монаха Дамаскина и другие.
В юноше вскоре разгорелось пламенное желание стать монахом. Он чуть ли не тайно ушёл от родителей под предлогом продолжения учёбы, чтобы стать хорошим учителем. В Афинах он встретился с отцом Авимелехом. Их поселил в своём доме Мораитидис[267]. Молиться они ходили в храм пророка Елисея на холме Ликавиттос. Ему очень живо запомнилось, как в холодные дни Мораитидис кутался в толстое шерстяное одеяло и в этом наряде шёл петь в церковь. Для Григория знакомство с людьми старого поколения, из которого вышли такие писатели, стало одним из лучших воспоминаний. На корабле они добрались до Дафни. Шёл 1909-й год. В то время Афон ещё находился под властью турок. В то время между Турцией и Критом развязалась война, поэтому для уроженца Крита остаться на Афоне было очень трудно. Но Богородица помогла ему, и таможенник, турок родом с Крита, разрешил ему остаться. По совету отца Авимелеха он пешком пошёл из Дафни в Катунаки, к братству Данилеев. Там его не смогли оставить из-за нехватки места и порекомендовали ему пойти в келью Святых апостолов, что в скиту Благовещения, к старцам Григорию и Илариону.
Это были суровые монахи, строго соблюдавшие монашеский устав. Уступки и поблажки были им неведомы. Их также совершенно не заботило, останутся ли с ними их послушники или уйдут. Они не собирались подстраивать свой образ жизни под вкусы и предпочтения послушников. Несмотря на это, молодой и болезненный юноша остался с ними. Он много раз плакал, но трудности его не сломили. Это было его первым подвигом в духовной борьбе. Вторым подвигом отца Григория было практически неотлучное пребывание в этой келье с 1909 по 1990 год. За все эти годы ему пришлось выезжать со Святой Горы только два-три раза, да и то по поручению отцов скита. Это было его третьим подвигом. Но и на Святой Горе он мало где бывал. На мой вопрос, заходил ли он когда-нибудь в Дохиар, находящийся в полутора часах ходьбы от его скита, он ответил: «Два или три раза». На жизнь он зарабатывал садоводством и сбором плодов лаврового дерева, из которых он делал масло и продавал его русским монахам, применявшим его для приготовления лекарств. Как-то он поведал нам: «Много раз, когда я бродил по лесу в поисках плодов лаврового дерева, мне встречались русские подвижники, молившиеся в пещерах».
Обычной пищей старца был рис с томатами. Речь его была живой и образной. Когда он рассказывал о годах турецкого владычества, то так и хотелось выглянуть в окно и посмотреть, нет ли поблизости турок. Он был человеком серьёзным и мужественным. Шутить он не любил, новостями не интересовался и никого не осуждал. О делах Святой Горы и Церкви у него были очень точные суждения.
Он любил богослужения; на них он никогда не садился. Громкое пение ему очень не нравилось, он говорил: «От него пропадает тонкое веяние благодати Божией: она как будто сердится и уходит».
Он был высоким, стройным и худым, с лицом, загоревшим на солнце. Когда он проходил мимо, то казался скорее тенью, чем человеком. Его фигура, одетая в старую рясу, напоминала чёрную заупокойную свечу, но лицо было светлым, излучающим пасхальную радость. Он учил других своей жизнью, а не напыщенными словами или рассказами о чудесах и откровениях.
Он почил, когда ему было сто лет и шесть месяцев. Перед смертью он не болел. Когда он сидел на своей кровати, то просто откинулся назад и без предсмертных хрипов и агонии предал свой дух Христу, своему Творцу и Спасителю.
Пустынная горлица на скалах Колицы
Если южная сторона Святой Горы хвалится подвижниками, которые сдерживают бесов, нападающих на монахов с моря (один старец рассказывал нам: «Когда в нашей каливе звонили колокола, я увидел огромный рой бесов, поднимающихся к нам с берега»), то и на северной её стороне, разбиваемой волнами и не такой живописной, не было недостатка в преподобных мужах и замечательных подвижниках, осуществлявших идеалы монашеской жизни, молитвы которых были щитом, защищающим монахов от бесов с тыла. Старец Амфилохий с Патмоса говорил нам: «Даже если вы будете жить в пустыне, звоните в колокол перед службами, чтобы лукавый, заслышав звон, убегал».
Но на Святой Горе мы узнали, что колокольный звон его скорее привлекает: он стремится испортить своими кознями богослужебное собрание. Бог, знающий о его сетях, да избавит нас от них.
С отцом Дионисием я познакомился в Ватопеде на празднике святого пояса Богородицы[268]. Закончилась литургия. На монастырском дворе раздавались поздравления и приветствия, иногда, может быть, с прикрытой лестью. Лишь один монах с приятным лицом сидел, скрестив руки, в углу, как человек из другого мира. Мало кто из проходящих кланялся ему и совсем немногие здоровались с ним, целуя руку. Я подошёл к нему. Ещё до начала разговора его улыбающиеся глаза и мозолистые руки ясно сказали мне о том, о чём говорит молчание каждого обитателя монастыря: «Я настоящий монах». Я поцеловал его руку с благоговением, как будто это была рука моего приснопамятного старца, и спросил:
– Кто Вы?
Он ответил мне с печалью чужестранца, который хорошо понимает, что у него нет никаких прав, хотя бы он всю свою жизнь провёл на Афоне:
– Я румынский монах, живу в Колице.
Я и не слыхал о таком монашеском пристанище. Так как в то время я уже был игуменом, то мне было стыдно спрашивать, где оно находится. Я спросил, нельзя ли мне будет с ним встретиться в его келье.
– Когда только пожелаете. Я всегда там. Буду Вас ждать.
Одним воскресным вечером мы обогнули гору Криовуно и пришли в скит Колица. Там дул такой сильный северный ветер и так бушевало море, что мне стало страшно за обитателей скита. Все они были румынами, с которыми жил один грек-зилот. Все они открывали перед нами двери с большой радостью, как будто к ним в гости приехали долгожданные любимые внуки.
Первым, кого мы встретили, был отец Иоанн, очень сутулый от тяжёлых трудов и подвигов. Возможно, у него был повреждён позвоночник. Он стал расхваливать нам своего старца, как это обычно делает каждый хороший ребёнок, говоря о своём отце: «Мне трудно описать вам, как он любил богослужение, каким он был любвеобильным. Мне никогда не достичь его меры. Но то, в чём он превосходил всех, было его личное молитвенное правило: он всю ночь клал поклоны и молился, каким бы уставшим ни был после трудов, продолжавшихся целый день. Умирая, он сказал нам: «У меня нет денег, которые я мог бы вам оставить, но есть три тысячи правил, которые я исполнил сверх положенного, и если кто-то из моих послушников не будет успевать совершить своё правило, пусть берёт из моего излишка». Мы жили в трудное и полное опасностей время, и для того, чтобы прокормиться, нам нужно было трудиться и днём и ночью. Для живущих на Святой Горе монахов-чужестранцев есть только одно утешение: лопата, мотыга и какое-нибудь рукоделие».
Он показал нам свою каливу святого Георгия, и мы пошли по тропинке к духовнику скита – отцу Дионисию. Солнце начало заходить, и тень от старой полуразрушенной башни накрыла весь скит. Эта высокая постройка говорила о его древности[269]. И действительно, это место было весьма подходящим для гнёзд божественных орлов – пустынников. Как в старину охотники говорили: «Это место богато зайцем», – так и любители уединённой жизни знали толк в выборе места, подходящего для заселения монахами.
Спустя какое-то время мы добрались до места, наводившего на мысль о том, что здесь живёт Адам, который ухаживает за ним и бережёт его[270]. Там не было ни одного запущенного дерева: ветви у всех были подрезаны и очищены от диких вьющихся растений. Было видно, что живущие здесь двое старичков любят своё место: несмотря на то что этот райский сад был расположен на склоне горы и в нем не было и пяди ровной земли, он был образцово ухожен. Меня пугала дикость окружающей природы, но радостная тишина сада, созданного человеческим трудолюбием, глубоко тронула моё сердце. Я спросил у оливкового дерева:
– Госпожа моя, сколько лет ты уже стоишь на этом склоне? Нет ли у тебя каких-нибудь жалоб на отца Дионисия?
Оно с любовью мне ответило:
– Я дочь отца Дионисия, и боюсь суда Божия, если стану на него жаловаться.
Между тем холодный северный ветер донёс до моих ушей звон сладкозвучных колоколов каливы. Будто играя на прекрасном музыкальном инструменте, звонил в них старец, чтобы достойно встретить игумена. У входа в келью показался отец Дионисий, одетый в рясу и кукуль[271]. У этого румынского монаха было подлинное благородство, научившее его воздавать гостям должную честь.
Как-то потом я посетил его летом. Была страшная жара, мы пришли к вечерне. Маленькая церковка скита казалась раскалённой печью. Старец, к тому времени уже ослепший, стоял со снятым кукулем и слегка закатав рукава своего дырявого подрясника. Как только послушник сказал ему: «К нам пришёл игумен», – он тут же откатил рукава, хотя они были почти не закатаны, и надел кукуль, чтобы предстать перед игуменом в подобающем виде. Благородству нельзя научить, его не опишешь, его можно только являть собственным примером. Ему и в голову не пришло бы оправдывать себя неподготовленностью, он не сказал бы: «Ничего, ведь он пришёл без предупреждения, как мы могли его ожидать?»
В этот раз он отслужил благодарственный молебен в храме святого Георгия и в маленькой скитской трапезе предложил нам обычное монашеское угощение: ракию, лукум и кофе. Сам он взял себе стакан воды, зажав его, по своему обычаю, в ладонях, чтобы за столом составить нам компанию. Мы спросили у него о том, что подвигло его к монашеству, о том, что привело его в келью святого Георгия. Он с детской простотой начал рассказывать нам свою историю, постоянно извиняясь за свой плохой греческий, которым он владел лучше нас. Я сказал своим монахам: «Вот увидите, этот скромный источник даст нам воду чище, чем в горных родниках. Послушаем его внимательно».
Отец Дионисий с большой радостью рассказал нам о своей жизни, особенно о первых годах своего монашества. По его радостному лицу было видно, что он с большим удовольствием вспоминал о прошлом, о своём старце и родном брате Гимнасии, которому был обязан всем. Непохоже, что между братьями, как это бывает во многих подобных случаях, бывали какие-то размолвки.
Он родился в Молдавии в одной благословенной семье, состоявшей из восьми человек. Старший и младший из сыновей стали монахами в Магурском ските. Младший, Димитрий, когда ему было всего четырнадцать лет, ушёл к своему брату Георгию. На обоих братьях почивала особенная благодать Божия. Георгия довольно скоро постригли, дав ему имя Гимнасий, а позднее рукоположили в диакона, а Димитрий, из-за своей молодости, был зачислен в братство лишь после того, как два года проучился в школе.
1923-й год оказался для православия зловещим: переход на новый стиль вызвал в Церкви раскол, и её члены разделились на враждующие партии. В Румынии наступили тяжёлые времена для христиан, особенно для монахов. Отцу Гимнасию совсем не нравилось то, как идут церковные дела. Он от кого-то услышал, что Святая Гора, о которой в тех местах тогда мало кто знал, осталась на старом стиле и что монахи там испытывают нужду даже в насущном хлебе, в то время как Румыния жила в достатке. Его подвижнический дух направил его стопы на Афон – место монашеских преданий и трудной жизни. Впоследствии оказалось, что слухи о нужде афонских монахов были преувеличены: хлеб и вправду был дорог, но он был.
На Святую Гору они прибыли в 1929 году накануне Рождества Богородицы. Всенощное бдение в келье святого Георгия в скиту Капсалы, на которое попал отец Дионисий, стало для него опытом приобщения к Небу, и воспоминание о нём, несмотря на прошедшие годы, радовало его сердце. Этот опыт очень скоро заставил его забыть о полном трудностей плавании из Пирея на Афон на старой гнилой посудине. Всё это время для отца Дионисия его брат Гимнасий был «древом благосеннолиственным»[272], под тенью которого он всегда обретал покой и уверенность. Эти двое братьев были прекрасной иллюстрацией к стиху из книги Притчей: «Брат, которому помогает брат, подобен укреплённому городу»[273]. Вместе с ними из Румынии на Афон приехали и другие монахи, предводителем которых был Гимнасий.
Из рассказов отца Дионисия следует, что накануне каждого большого праздника совершалось всенощное бдение, которому предшествовал пост, чтобы братия могла причаститься. Сегодня в афонских монастырях по праздникам всё по-другому: накануне праздника предлагается роскошная трапеза, как и в сам день праздника, из-за чего почти никто из братии в праздник не причащается. Как таким образом можно почтить память того или иного святого, я до сих пор понять не могу.
Отец Гимнасий, желая, чтобы его брат не был лишён странничества, этой одной из основных монашеских добродетелей, послал его жить к одному старцу-чужестранцу, с которым он должен был провести время своего испытания. Действительно, как бы он упражнялся в странничестве, живя вместе со старшим братом, с которым всегда мог бы свободно говорить?
Оба брата всегда стремились к строгой монашеской жизни. Об этой строгости отец Дионисий говорил до последних дней своей жизни. Он рассказывал нам, как один брат, у которого было послушание стучать в било перед богослужением, не брал на это благословения у своего старца и даже стучась в дверь его кельи, не говорил обычной молитвы: «Молитвами святых отец наших…». Так вот, один раз искуситель, приняв образ этого монаха, пришёл к его слепому старцу, чтобы причинить ему зло. Старец говорит ему:
– Почему ты перед тем, как войти, не произносишь молитвы?
– А зачем вам, монахам, её говорить?
Догадавшись, кто перед ним, старец воскликнул:
– Иди вон, сатана!
И лукавый тут же исчез.
Старцы предвидели, что Святая Гора, особенно в окрестностях Кареи, утратит своё безмолвие, которое является великим даром Богородицы этому месту, и что в этом будут виноваты сами монахи. По этой причине они в 1937 году ушли из Кареи, этого центра Афона, в далёкий скит Колицы. При этом они совсем не думали об ожидающих их трудах, лишениях, унижениях, презрении, о том, что им придётся наниматься на подённую работу за два килограмма хлеба в день, и всё из-за того, что они ушли из келий Капсалы в свою любимую пустыню, которую обещала им суровая и уединённая Колица. Не с чем сравнить труды по восстановлению почти полностью разрушенной кельи святого Георгия этих трёх монахов – Гедеона, Гимнасия и Дионисия. Отец Гедеон изготовил специальные кожаные рюкзаки, в которых они на своих плечах переносили камни с протекающего внизу ручья. Когда наступили годы Второй мировой войны, их дела пошли ещё хуже. Отец Гедеон поехал в Румынию для сбора пожертвований (в то время это было обычным делом), чтобы добыть денег для окончания восстановления кельи. Это задержало его там до начала 60-х годов.
В течение следующих двадцати лет умерли старшие из братии, и начальство над кельей перешло к отцу Дионисию. Он никогда не называл её просто кельей, но всегда «священной кельей», а старца кельи он называл игуменом. Всякое место, где совершалась молитва и служилась Литургия, он считал святым и достойным уважения. От этого учителя никогда нельзя было услышать напыщенных фраз, например: «Кавсокаливы – алтарь Святой Горы». (А для других такой алтарь – скит святой Анны, как будто другие места на Афоне не идут с ними ни в какое сравнение!) Отец Дионисий больше всего любил три вещи: совершать богослужение; работать в келье святого Георгия – его святой обители, для которой он трудился, не жалея сил; и помогать кающемуся человеку. Он часто говорил: «Братья, у нас ничего нет, кроме Бога, Богородицы и монастыря. Монастырь для нас – второе прибежище после Бога».
Его учение было евангельским, святоотеческим, церковным. Из моих знакомых отцов он был единственным, кто говорил: «Следуйте советам Православной Церкви. Единственный истинный путь спасения – в Православной Церкви. Она учит нас, в чём воля Божия, и тому, как нам в этой ложной жизни приготовить себя к жизни вечной и истинной».
Свои слова он соразмерял с немощью слушателей. Он не употреблял преувеличений («Мы с Христом заключаем друг друга в объятия» или «Здесь мы беседуем с Богом»), чтобы показать перед несчастным мирянином свою высоту и его низость.
– Как Вы себя чувствуете, отец Дионисий?
– Я чувствую себя большим грешником, но при этом не теряю надежды на спасение. Все свои немощи я предаю великой милости Божией.
Он не говорил о большой разнице между монахами и мирянами, чтобы последних не смешивать с грязью. Он находил слово утешения и для стоящего, и для падшего.
«Разница между людьми, – говорил он, – станет очевидной только во время второго пришествия Господня. А в этой жизни далеко не всегда ясно, кто свят, а кто грешен».
Его слово было понятно каждому. Во время своих бесед он лишь два или три раза упоминал о неожиданных Божиих посещениях или явлениях бесов. Первые несколько лет он отказывался кого-либо учить и очень стеснялся, когда ему приходилось отвечать на вопросы. Когда он видел бессмысленность какого-то вопроса, то говорил, что плохо понимает по-гречески. О плотских страстях он не говорил вовсе, полагая, что в этом он не разбирается, как не разбирался он, например, в современном кинематографе (в этом он был полной противоположностью современным старцам, мнящим себя большими специалистами в этой области). Позднее, возможно, побуждаемый теми, кто относился к нему с уважением, он стал учить несколько больше. О всех спорных предметах у него были твёрдые суждения, поэтому, сколько бы раз он о них ни говорил, в его словах не было противоречий. Ещё раз скажу, что речь его была не газетной, а евангельской, святоотеческой, церковной. Этот старец умел прекрасно говорить о нашей матери – Церкви: «Церковь, эта великая святая, даёт нам советы только о том, что касается спасения мира, и ни о чём другом. Её слова не призваны удовлетворять наше праздное любопытство, они – только о спасении. Она не энциклопедия, она – всегда раскрытая книга жизни, которую может читать только тот, кто ищет своего спасения».
Старец был источником, на котором не было крана: достаточно было одного прикосновения, чтобы из него полилась чистая и свежая горная вода.
Слово его было тёплым, как парное молоко, которое мы пили в раннем детстве: «У нас есть только одна дверь, через которую входит милость Божия, все остальные – даже не щель в стене. И открывают эту дверь лишь молитва и смирение».
О молитве Иисусовой он говорил, что она самая короткая, но и самая великая; самая лёгкая, но и самая трудная из молитв. «Когда ты говоришь её постоянно, то она становится такой же лёгкой, как твоё дыхание. А если в её конце добавить «помилуй мя, грешнаго», то она становится ещё более сильным оружием против сатаны. У дьявола самое мощное оружие – эгоизм, а у христианина – «Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго». Большую пользу душе доставляет также славословие Бога, поэтому помимо молитвы Иисусовой говори также: «Слава Тебе, Боже!» В прежнее время из уст монахов можно было постоянно слышать: «…помилуй мя… слава Тебе, Боже». Братья мои, давайте просить у Бога одного лишь спасения, а всё другое Он Сам нам даст, как говорится в святом Евангелии[274]».
Ещё этот преподобный муж считал очень важными богослужения суточного круга. Один авва говорил: «Монах, который не молится на службах суточного круга, должен быть изгнан со Святой Горы».
Устав жизни в его келье был таким же, как в древних киновиях: службы суточного круга совершались каждая в своё время, монахи в кельях исполняли своё правило, трапеза и послушания были общими.
В конце жизни его постигли два испытания. Первым была полная слепота. Он печалился из-за этого только потому, что она мешала ему помогать братии на послушаниях. А вторым и самым печальным испытанием для старца было то, что в свои последние дни он уже не мог ходить в храм на службы и литургию. Он говорил: «Перед Божественной литургией я всегда созерцаю величие любви и милосердия Божия, и от этого ум мой приходит в восхищение».
Но то, в чём старец сиял подобно солнцу, было его учение о смирении. О чём бы он ни говорил, его святые уста всегда говорили о смирении и о мерзкой гордости. Из Священного Писания он узнал, что Бог от человека не требует ничего, кроме смирения. Он на разные лады хвалил эту божественную добродетель: «В объятиях смиренномудрия ты найдёшь Христа, а в объятиях эгоизма – дьявола. Эгоист постоянно сбивается с пути. Какое бы положение в обществе он ни занимал, низкое ли, высокое ли, у него получается делать одно лишь зло, от него исходит смерть. Смиренномудрие связывает между собой все добродетели, а эгоизм их разрушает и убивает. Эгоизм необычайно способствует исчезновению и потере всех святых добродетелей».
К этому отец Дионисий добавлял: «Со смиренномудрием мы становимся неуязвимыми для сатаны, а для Бога – любимыми детьми, которых Он хранит Своей благодатью. Смирение сохраняет прочие добродетели, оно – необходимое основание для восхождения человека на небеса, самое надёжное подъёмное устройство для души, конечно, при условии, что человек заботится о преуспеянии и в других добродетелях. Эта великая добродетель приобретается тогда, когда человек все свои успехи приписывает просвещению от Бога, а не собственным стараниям. В противном случае он начинает казаться себе всесильным сверхчеловеком и доходит до отречения от Бога. Пример тому – то, как с развитием техники в мире распространилось безбожие, которое вскоре стало воинствующим. Эгоист постоянно находится вдали от Бога, а в конце своего пути он становится подобным сатане. Когда он открывает свои уста, то ими говорит уже не он, а живущий в нём сатана».