Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"

Автор книги: Грирогий Зумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Хозяйственный человек не может сидеть без дела: когда он уже не в силах строить замки и башни, то всё равно старается поддерживать созданное в должном порядке, как-то улучшать и расширять его. Лукии государство назначило пенсию. Прежде чем получить деньги на руки, она посоветовалась со старцем, на что их лучше употребить. Больше всего она любила сад и огороды. «Там нужны подпорки для виноградной лозы, а там нужно вставить калитку, там нужно накрыть колодец, там дыра в заборе». Для себя Лукия не оставила ничего. Для этой старушки самой большой радостью была забота о саде, огородах и виноградниках. Любовь к своему месту и забота о нём – характерное качество добродетельных людей, а безразличие – развращённых. На последних сбывается слово Писания: «Проклята земля в делах твоих»^[159].

Лукия, подобно нагруженному кораблю, успешно вошла в гавань Царства Небесного. В этом мире она странствовала около ста десяти лет. Где бы она ни находилась, какое бы добро ни находила, она всё приобретала для своего корабля. Не было такого добра, какого она не собрала бы в его трюме. Она быстро ушла от нас, и поэтому мы, дети, возившиеся возле неё, получили то, что успели, а большая часть её богатств оказалась для нас скрытой. Мне бы хотелось сравнить её с царицей, живущей в великолепном дворце, но сделать это мне мешает её прошлая жизнь в браке. Поэтому я лучше назову её верной служанкой и достойной труженицей на царских полях.

Антония, животновод киновии

Эти две монахини, Лукия и Антония, носившие имена святых, которым в монастыре Благовещения были посвящены часовни, были подобны благословенной паре животных, которые вспахивали монастырские поля и согревали своим горячим дыханием новорождённого Сына Марии; подобны той паре животных, посреди которых можно было узнать Христа. На них сбылись слова пророка: «Посреди двух животных Ты будешь узнан»^[160].

Как мне не вспомнить об Антонии, которая ещё до зари и в праздники, и в будни, одевшись в старую одежду и обувшись в калоши, бежала на скотный двор? Она так любила свое послушание, что, когда добегала до стойла, лицо её сияло от счастья. Бегала она, как маленькая девочка: казалось, что она не идёт, а летит над землёй. Своё послушание она исполняла со всем усердием, безропотно, без вздохов и сокрушения при мысли о том, что, мол, другие в канцелярии, в швейной, в церкви, а я тут со скотиной. И так было не от случая к случаю, а всё время её жизни в монастыре. В свою очередь, и благословенные животные инстинктивно понимали её любовь и заботу о них и радовались её скромному присутствию. Когда я видел её, то всегда тихонько говорил: «Вот Кукузель, пасущий козлят на Афоне! Когда он пел в ущельях и лесах, те прекращали жевать траву и восхищённо слушали его». У неё был слабый голос, к тому же она заикалась, и этим напоминала Моисея, который тоже пас овец своего тестя Иофора. Дефекты речи появились у Антонии после встреч с дикими хищными зверями.

Я, бывало, расспрашивал её о порученном ей послушании, на что она мне отвечала: «Унизительные послушания помогают слабому человеку в покаянии, если, конечно, он считает себя грешником, а такие послушания – наиболее подходящими для себя, и если ему не приходит в голову мысль о том, что он предназначен для чего-то лучшего».

Антония оставалась на нижней ступеньке иерархической лестницы монастыря, но для нас, знавших её, она была выше самой этой лестницы. Она неприятно пахла навозом и птичьим помётом в этом мире, чтобы источать благоухание на небе.

Она, как и Лукия, происходила из потерянных и ныне оплакиваемых областей Малой Азии, где люди подобно Давиду славили Бога семь раз в день^[161], а Он непрестанно благословлял их до тех пор, пока их греховность не стала невыносимой; тогда на них пришёл гнев Божий, истребивший всё. Несчастная и гонимая, она добралась до ближайшего острова – Коса. Там она не сидела, сложа руки и оплакивая свое горе. Недостаток образования не помешал ей начать на этом острове собственное дело. Её трудолюбие преодолело все препятствия, и ей удалось организовать небольшой магазин, на доходы от которого она содержала не только себя, но и многих других несчастных беженцев.

Ежедневно она в своём доме накрывала стол для многочисленных гостей. Обычно жители островов во время еды закрывали дверь – по разным причинам: или для того, чтобы соседи и прохожие не увидели бедность трапезы, или из аскетических соображений («Как это мы, разумные люди, едим подобно бессловесным животным?» Поэтому они никогда не жевали на улице, чтобы не уподобляться жвачным животным.), или для того, чтобы в одиночестве расслабиться за столом. «Сядь, – часто говорили они, – поешь, как человек!» (Как видите, им совершенно не были знакомы современные буфеты, в которых люди едят стоя, прохаживаясь с едой и разговаривая с друзьями.) А может, и потому, что вид человека с набитым ртом – не лучшее из того, что стоит показывать другим. В любом случае, я не допускаю даже мысли о том, что они закрывали дверь для того, чтобы не делиться с прохожим, так как в любом доме неписаное правило гласило: «Первая тарелка – Христу». И если не было гостя, то они несли её какому-нибудь больному.

А Антония держала двери открытыми, чтобы всегда иметь возможность сказать голодному прохожему: «Садись ко мне за стол». За свои деньги она кормила множество людей, лишившихся всего в те тяжёлые годы и оказавшихся на улице без всякого утешения.

Как-то в полдень, придя домой, она увидела, как трое молодых людей заходят внутрь и усаживаются за столом. А в тот раз у неё ничего ещё не было приготовлено. Она говорит им: «Садитесь, ребята, поедим то, что есть. Я сегодня ещё не готовила, но сейчас быстренько что-нибудь придумаю».

«После молитвы, – рассказывала она мне, – не успев прикоснуться к еде, они исчезли один за другим, и я осталась одна. Я тотчас вспомнила, что какие-то гостеприимные люди удостоились угощать Ангелов, как рассказывают это об Аврааме, патриархе еврейского народа. В своей душе я получила несомненное извещение о том, что это были не простые люди, а огненные Ангелы».

Позднее она поступила в недавно открытый монастырь старца Амфилохия, которого она знала ещё на острове, куда он приезжал в качестве окружного духовника. Монастырю она отдалась всей душой и сердцем. Она получила послушание заботиться о монастырских животных и исполняла его до самой смерти.

Бедный монастырь часто был вынужден посылать монахинь на окрестные острова за необходимыми вещами, чтобы они там на них зарабатывали, а не выпрашивали. Естественно, что ближайший к Патмосу Самос, как плодороднейший из островов, был наиболее подходящим для таких командировок, особенно для сбора оливок и заготовки масла. Например, сестра Марика Алахузу работала на Самосе стоматологом, чтобы заработать на масло для монастыря, а сестра Антония трудилась на сборе оливок, получая зарплату не деньгами, а урожаем. Во время одной такой командировки произошла замечательная история. Её мне рассказала одна боголюбивая душа, слышавшая её от самой Антонии, и я излагаю её в том виде, в каком услышал.

В годы войны, когда люди на островах умирали от голода, наш любимый старец ежегодно посылал сестру Антонию на Самос на сезонную работу по сбору оливок. Вместо денег ей за работу давали оливки и масло. Она привозила их в монастырь, а старец практически всё щедро раздавал бедным, ежедневно приходившим к нему за помощью.

Как-то раз сестра Христодула с упрёком сказала ему:

– Батюшка, оставьте и нам немного масла и оливок, а не то мы умрём с голоду.

Но старец не согласился:

– Сестра, пусть лучше мы умрём, а другие выживут. У Бога и для нас найдётся пища.

В один год, прежде чем поехать, как всегда, на Самос за оливками, сестра Антония пошла к старцу, чтобы поздороваться с ним и взять благословение на дорогу. Тот с отеческой любовью говорит ей:

– Поезжай, доченька, с благословением Божиим и Богородицы, но я хочу, а точнее, Сам Бог хочет, чтобы ты обязательно вернулась в монастырь накануне Рождества.

– Да будет благословенно, отче, – ответила сестра и отправилась.

Антония благополучно добралась до Самоса и с большим усердием приступила к работе. Каждый день ей давали корзину оливок и немного масла. Когда сбор оливок закончился, она собрала всё, что ей дали за работу, и приготовилась ехать, так как до Рождества оставалось всего два дня, а она по заповеди старца должна была вернуться в монастырь. В то время на островах ещё не было автомобилей, и если кому-нибудь нужно было добраться до гавани, то приходилось нанимать возницу с телегой, запряжённой лошадью. Сестра Антония вышла на дорогу, нашла единственного возницу в селе и сказала ему:

– Извините, Вы не могли бы отвезти меня в гавань? Мне нужно плыть на Патмос. У меня с собой вещи, но я заплачу Вам, сколько нужно.

Вместо ответа возница стал на неё кричать и отвратительно ругаться (как позднее узнала сестра, он был коммунистом):

– Пошла вон! Я не хочу тебя видеть, тем более не хочу везти к пристани! – кричал он ей.

Сестра попыталась его успокоить:

– Ладно, ладно, не надо меня никуда везти, только успокойтесь.

Но тот так разошёлся, что она стала опасаться, как бы он не сделал с ней чего плохого.

Что было делать Антонии? Уже начинало смеркаться, и ей не оставалось ничего другого, как вернуться в хижину, в которой она жила, и закрыться в ней в большой печали, так как уже наступал канун Рождества, а она не смогла оказать послушание старцу.

«Я не так беспокоилась о себе, – говорила она мне, – как о том, что моё непослушание огорчит старца».

В своём домике она стала на колени и всю ночь со слезами молилась Архангелам, которые сейчас с нами^[162]. Она их очень почитала. Молитва её была следующей: «Архангел Михаил, твои крылья большие и сильные, ты имеешь дерзновение пред Богом! Найди для меня способ уехать отсюда, чтобы мой старец не огорчился, а заодно вразуми возницу, чтобы он не сделал мне ничего плохого». Так она со слезами молилась Архангелу всю ночь.

Что же устроил Бог? Когда возница пошёл домой и лёг спать, то увидел во сне сияющего юношу, который сказал ему:

– Почему ты не хочешь отвезти монахиню к пристани?

Тогда возница опять разгневался и сказал юноше:

– А ты кто такой, что посмел ворваться в мой дом так поздно, да ещё и приказываешь?!

Юноша ответил:

– Ты увидишь, кто я такой, если не сделаешь того, о чём говорю.

Возница закричал:

– Ты ещё и угрожаешь?!

И начал было вставать с кровати, чтобы ударить его.

– Остановись! – говорит ему юноша. – Я – Архангел Михаил, и потому могу тебе приказывать. Если ты сейчас же не отвезёшь монахиню к пристани, то завтра умрёшь. Я сам возьму из тебя твою душу.

Услышав это, возница в трепете вскочил, запряг лошадь в телегу, тотчас же пошёл к хижине, в которой жила сестра, и начал громко стучать в её дверь. В это время сестра ещё стояла на молитве. Как только она услышала удары в дверь, то сразу поднялась с колен и побежала открывать, но, увидев возницу, перепугалась и попыталась закрыться. Он закричал ей:

– Неси скорее свои вещи! Неси свои вещи!

– Но что случилось, что ты пришёл в такое время?

Перепуганный возница сказал:

– Бери, говорю тебе, свои вещи; у меня нет ни малейшего желания снова с ним встречаться.

Наконец он их погрузил и говорит:

– Залезай и ты.

Сестра забралась на телегу. От страха сердце у неё ушло в пятки. По дороге возница говорит ей:

– Ты не скажешь мне, сестра, какие у тебя отношения с Архистратигом, что он пришёл ко мне ночью во сне и стал грозить? «Если ты не отвезёшь монахиню к пристани, – сказал он мне, – то завтра тебя не будет в живых». Я потому и везу тебя, что больше не хочу с ним связываться.

Услышав это, сестра, растроганная до глубины души, вознесла благодарность Богу, Богородице и Архистратигу, который помог ей уехать, чтобы она могла оказать послушание своему старцу.

Вознице она рассказала, что всю ночь молилась Архистратигу о помощи, а он в ответ на молитву совершил это чудо.

Так сестре Антонии действительно удалось вернуться в монастырь в канун Рождества благодаря своему послушанию и чудесному вмешательству Архангела.

Антония, исполнившись днями и добрыми делами, отошла в вечные обители и теперь радуется там вместе с Ангелами и всеми преподобными женами. Конечно, у неё были и человеческие слабости. Поначалу она постоянно ковырялась в носу, что было неприятно для окружающих. Ещё, как кажется, она больше любила тех рабочих, которые были её земляками. В этом она дошла до того, что жаловалась на нас старцу. Мне по молодости это казалось чем-то плохим, так как из-за неопытности и невнимательности я допускал в работе много ошибок, но теперь я понимаю, что в очах Божиих это было скорее добродетелью. Да пребудут с нами её материнские молитвы и пример простоты и смирения.

Сладкогласная Христодула

Старец Амфилохий любил давать монахам короткие определения: человек самоотречения, человек молитвы, человек самопожертвования, – а о других: человек терпения, человек богослужения, самоукорения, смирения, чтения, любви. Христодулу старец назвал человеком великого самопожертвования, и не ошибся. Она временно исполняла обязанности игуменьи в 50-х и в начале 60-х годов. Не думаю, что её приказы относились к сёстрам, скорее, к её собственным рукам и ногам, к её готовности послужить братьям и странникам.

Каждый день, видя, как она носится по монастырю, я недоумевал: «Сколько же у неё сил? Когда она устанет?» В недавно организованном монастыре Благовещения не было никаких удобств. Даже питьевую воду приходилось носить в кувшинах из источника Ай-Патрос, который находился в нескольких сотнях метров от монастыря. Выносливость Христодулы сегодня не с чем сравнить. Во время эпидемии гриппа, из-за которого все сёстры слегли, она сама начала всенощное бдение возгласом «Молитвами святых отец наших…»^[163]. Начала она около четырёх часов вечера, а закончила в четыре утра; читала и пела неспешно, не выказывая ни малейшей усталости. Заповедь старца должна была быть исполнена, хотя бы ради этого пришлось потрудиться и принести себя в жертву. На примере этой женщины я убедился в том, что иго Христово действительно благое и бремя Его не тяжкое. Я спросил у неё:

– До каких пределов монах должен оказывать послушание?

На это она мне ответила:

– До смерти, Григорий.

Она была родом с песчаных берегов Малой Азии и испытала в жизни много горя. Жизнь беженки, лишённой всякой защиты, была её обычным состоянием. Кажется, она была замужем более одного раза, но Бог, Который всем желает спастись^[164], открыл для неё врата Своей милости в монастыре Благовещения. Она была нужна Ему именно там, и Он пользовался ею как прекрасным сосудом. Она была бесстрашной и подвижной, как немногие из женщин, и благодаря этим качествам оказалась незаменимой для недавно организованного монастыря, у которого было мало друзей и много врагов. Особенно тяжёлым был надзор владельца и его постоянный контроль: «Что вы строите? Зачем это вам? Где такие-то сёстры? Куда вы идёте?» Ведь когда хозяин чувствует, что приближается конец его царства, то становится особенно суровым и придирчивым.

Она пела, как Ангел. Не зная нотной грамоты, она прекрасно исполняла любое песнопение. Несмотря на то что она была родом из Малой Азии, у неё совершенно отсутствовала характерная помпезность анатолийской речи, так что её пение Господу было простым и необычайно приятным. Её замечательный голос придавал песнопениям особенное благозвучие, и все с удовольствием слушали их, как будто это были небесные мелодии.

«Какое это было гармоничное сочетание, когда старец Амфилохий служил, делая возгласы своим радостным голосом и с обычной для него бодростью, а на клиросе маленькая Христодула скромно и смиренно пела! Такое служение уносило тебя далеко в прошлое», – говорила одна чистая душа.

«В монастыре Благовещения хорошая молитвенная атмосфера: христиане стоят на литургии без мысли о том, когда она закончится», – говорил мой скромный преподаватель.

Создать такую подлинно молитвенную атмосферу богослужения – великое достижение для монаха. Это то, чего живущий в миру современный человек ищет и не находит. Монахиня Христодула приобрела этот дар благодаря своей скромности и искренности.

Эта монахиня была царицей порядка и вкуса. Непонятно, как необразованная сельская девушка из Анатолии смогла достичь такой эстетической утончённости. Иные годами учатся дизайну, но так и не приобретают вкуса к настоящей красоте и не могут воплотить свои творческие замыслы, а Христодула благодаря одному лишь внутреннему чутью вдыхала в бездушные предметы жизнь, звучание и выразительность. Сделанное ею великопостное убранство храма побуждало к покаянию, сокрушению, примирению с Богом. Для храмового убранства на Пасху и любой другой праздник она находила свою меру, которой жаждет всякий уравновешенный человек и которая помогает ему заново пережить весь праздничный цикл. Благодаря её стараниям храм украшался должным образом, но без излишеств, смотреть на него было приятно и Богу, и людям. Такая перемена убранства, подобная смене времён года, создаёт прекрасную атмосферу для богослужения.

В 57-м году я спросил у одного православного француза:

– Почему ты оставил католицизм и стал православным?

Он ответил:

– Мне как-то пришлось присутствовать на отпевании моего православного друга в русской церкви в Париже, и, увидев великолепие этого храма, я невольно сравнил его с нашей церковной бедностью. От этого моё сердце само стало склоняться к православию. С тех пор я ежедневно представляю себе собственное отпевание с кутьёй, свечами, ладаном и прекрасным пением. У католичества нет той непосредственности, которая так свойственна православию. Варёная пшеница символизирует умершего, который истлевает в земле, чтобы потом восстать; радостный свет свечей – свет Христов, а ладан – благоухание Святого Духа. Можно сказать, что к православию меня привела сухость католичества.

Эта необразованная монахиня помогла мне понять значение многих праздников. Она научила меня ежегодно с нетерпением ожидать их и всей душой участвовать в праздничном богослужении.

«Григорий, – говорила она мне, – какой сегодня прекрасный праздник всех преподобных отцов! Перед нами прошли все места их подвигов: Ливия, Фиваида, Египет, Сирия, Палестина, Каппадокия. А перечисление имён преподобных по алфавиту – какая это радость!^[165]»

Она научила меня богослужебному уставу, а также тому, как в храме поддерживать порядок и украшать его в соответствии с тем или иным днём. Должному благолепию жертвенника и святой Трапезы я научился у неё. (Когда в 67-м году я оказался на Святой Горе, мне не понравилось то, как там украшают святую Трапезу: её «облачали во все священные одежды», как говорится о священнике, совершающем пасхальное богослужение.) Христодула с благоговением относилась не только к храму, но и к тому, что касалось монастырской гостиницы и трапезной, словно в них жили и ели не люди, а Ангелы. Как-то одному скромному клирику она принесла рыбу, предварительно почистив её. Я спросил у неё:

– К чему такое внимание?

– Чтобы ему было приятно.

– А это не слишком?

На это она мне ответила:

– Знаешь, любовь Христова тоже «избыточна». Для того чтобы Он всегда видел в тебе Своего ученика, ты должен показывать свою любовь на деле. Разве не слишком было, когда на Тайной Вечере Христос умыл ноги апостолам? Но Он это сделал, чтобы научить нас тому, что любовь не знает меры.

Сестра Христодула, бывшая моей учительницей во всём, научила меня и многому относящемуся к духовной жизни. Однажды утром она вместе с другими сёстрами пришла в Кувари. Я тогда был чем-то озабочен, ходил хмурый, унылый, тоскливый, мне ничего не хотелось делать, в общем, я был не в духе. Она это заметила. Я сел на скамейку под кустом розмарина. Она подошла ко мне, и я услышал её слова, полные материнской любви: «Худшее, что может случиться с монахом, – утрата доверия к своему старцу. Старец для послушника – выразитель воли Божией. Он – краеугольный камень, на котором тот строит башню своей души. Но он также и скала, о которую разбивается эгоизм, своеволие и дурные желания послушника. Ты никогда не должен колебаться в своем доверии старцу. Он идёт перед тобою с фонарём и освещает тебе путь, которым когда-то прошёл Христос. Он укрощает твои мирские порывы. Он приводит тебя к Богу. Всё это я говорю тебе, потому что вижу, что ты как-то необычно уставший. Я буду молиться о тебе».

Спасибо тебе, матушка! Твои слова я тогда сложил в своём сердце и до сих пор их помню.

Но у моей доброй и прекрасной сестры были и человеческие недостатки. Она иногда позволяла себе плохо думать о некоторых людях, вещах и событиях. К тому же, то ли потому, что внушала к себе доверие, то ли потому, что сама поступала безупречно, она могла за глаза осуждать старцев – дело для братства смертоносное. Правда и то, что она потом просила прощения, даже на коленях, но зло уже было совершено, и исправить его было невозможно. Не знаю, хорошо ли она осознавала этот свой недостаток, но окружающим он причинял вред. Когда она перед смертью слегла, я провёл много времени возле её кровати, и верю, что Бог принял её в Своё Царство очищенной. Её труды в служении людям и Богу склонили весы Его правосудия в сторону спасённых.

Говорят, что незаменимых людей не бывает. И я думаю, что в монастыре Благовещения не будет больше другой Христодулы – любящей труд, богослужение, красоту и людей. Она была необычайно предусмотрительной и всё делала вовремя. Я помню, как она готовила всё необходимое для погребения почивших сестёр. Всё было безупречно, она успевала позаботиться о каждой мелочи, так что не возникало никаких заминок. Подготовка к отпеванию, украшение гроба, свечи, епитрахили для священников – всё было готово. В нужный момент ничего не надо было искать. Даже лопата и написанная молитва «Земля еси, и в землю отыдеши» лежали готовыми возле могилы. Все не отвлекаясь участвовали в отпевании благодаря предусмотрительности Христодулы. Да хранят нас её молитвы!

Монахиня Феоктиста

Несмотря на то что она была родом из села Кравга^[166] на острове Парос, она никогда не кричала и не повышала голоса. В монастыре она была подобна рыбе, о присутствии которой можно догадаться только по её движениям. Она говорила: «Если ты хочешь, чтобы у тебя было мало скорбей, то сам прими на себя одну: притворяйся глупым, слабоумным, чтобы другие считали тебя дурачком».

Она происходила из состоятельной многодетной семьи. Родилась она, должно быть, около 1915 года в монастыре Иоанна Богослова. Маленькая Мария росла под высокой колокольней. Это святое место было из тех, которые иерархия сдавала в аренду частным лицам, чтобы быть в состоянии платить налог на собственность. В её семье придерживались разных неписаных церковных преданий, впрочем, в то время это было свойственно каждой семье. Эти предания передавались из уст в уста и от поколения к поколению. В её семье говорили: «Стоит погаснуть лампаде перед иконой Иоанна Богослова, как он сразу же приходит нам на помощь». Святой апостол действительно видел, когда его лампада угасала. «Когда в нашей стране предстоит случиться чему-то неприятному, икона святого апостола Иоанна за несколько дней до этого начинала стучать, предвозвещая этим непредвиденную беду». В трудные минуты Иоанн Богослов сам приходил к ним и оказывал помощь. Он несколько раз спасал от верной смерти членов её семьи и их соседей, и все они ежегодно в день его памяти выражали ему свою благодарность, устраивая общие трапезы. Таким образом, эта семья постоянно ощущала его живое присутствие в своей жизни.

Маленькая Мария благодаря влиянию своего духовника – игумена Филофея – начала всё более и более сознательно посвящать свою жизнь Христу. Она постоянно навещала своих тёток: монахинь Парфению и Анастасию, живших в монастыре преподобного Филофея, и ходила в женские монастыри в Дасосе и Фапсанах, где другие её родственницы также были монахинями. Она общалась только с богобоязненными людьми. Никогда нельзя было увидеть её в местах, где обычно собираются мирские люди. После смерти матери она оказалась загруженной многими тяжёлыми обязанностями. В течение нескольких лет я видел её всегда печальной и задумчивой. Однажды на праздник Иоанна Богослова в сентябре 1958 года что-то подтолкнуло меня поговорить с ней. Она подошла к клиросу, чтобы поздороваться со мной.

– Тётя, а ты хочешь стать монахиней?

– Да, – ответила она мне с апостольской простотой.

– Хочешь, я отвезу тебя на Патмос?

– Да. Я приду, когда скажешь.

Я спросил разрешения у старца, и уже в ноябре моя тётя оказалась на Патмосе. А спустя десять дней старец объявил мне решение сестёр: «Из-за недостатка места мы не можем принимать к себе новых сестёр. Когда сюда прибудет корабль, плывущий в Пирей, зайди к нам, чтобы взять её и отвезти домой». Мне кажется, что сёстрам не понравилась высокая худощавая фигура моей тёти и её необразованность. От их вопроса «Что может делать в монастыре такая слабая и деликатная женщина?» моё сердце преисполнилось жалости к ней, эта жалость со мной до сих пор. Как я скажу ей: «Тётя, ты им не нужна, потому что они думают, будто ты ничего не сможешь сделать для их монастыря»? Впрочем, я должен был сказать ей только то, что ей там негде жить, и поэтому мы в четверг уезжаем. От этих слов лицо её побледнело, а в глазах появилось беспокойство ещё большее, чем у меня.

В церковную школу я вернулся весь в слезах. Я не знал, есть ли у неё деньги на билет. Пять дней прошли в тяжёлой печали. Еле переставляя ноги, я шёл, чтобы взять рыбу из воды и выбросить её на сушу. Это было первое потрясение, которое я испытал со времени моего поступления в монастырь. Когда на корабль обрушиваются свирепые волны, он ищет убежища. А я даже не стал искать: какой смысл? Когда я в следующий раз пришёл в монастырь Благовещения, там всех угощали. Принесли угощение и мне, но у меня в сердце была такая боль, что я подумал: «Это что, плата за мои страдания? Они что, иродиады?» В этот момент моего искушения и растерянности я вдруг услышал голос старца, раздавшийся посреди собравшихся монахинь: «Это угощение, Манолис, устроено по поводу поступления твоей тёти в наш монастырь. Её слова глубоко меня тронули. Услышав их, я не мог не причислить её к сёстрам обители, и она входит в неё такой низкой дверью, через которую никто из нас ещё не проходил».

Тётя поняла, что если она не забудет о своём благородном происхождении, если не поползёт по земле и не будет есть прах, то не сможет стать монахиней. Она сказала старцу: «Я вижу, что у вас нет для меня места и что я попала в трудное положение. Позвольте мне предложить вот что: в монастыре есть очень большое помещение для коз, и если в его уголке я поставлю лежанку, то буду чувствовать себя царицей, пусть и не во дворце».

Так она на всю жизнь стала стяжательницей самой великой добродетели – смирения. Она забыла о своём аристократическом происхождении, о том, что её предки были хозяевами острова, а мать происходила из богатого рода Маламатисов. Гордо поднятые брови смиренно опустились. Всё, что прежде казалось преимуществом, в душе Марии обратилось в прах.

Спустя шесть месяцев она была пострижена с именем Феоктиста. Старец впервые ради неё сократил время послушнического искуса, тогда как иные ходили у него в послушниках до четырнадцати лет. Сразу после пострига её послали на остров Калимнос в небольшой монастырь Богородицы Милующей в селении Роцо к старице Нектарии. Этот период был не самым лучшим в жизни Феоктисты. Нектария была старицей властной, любящей командовать, да к тому же была наделена характерными чертами жителей этого острова. Она предлагала другому что-либо в таких словах, что тот не мог отказаться, а потом жала ему руку так сильно, что тот раскаивался в том, что оказался таким слабым и был вынужден принимать её благодеяния. А положение того, кто их принимал, становилось очень тяжёлым. Старания Феоктисты в Роцо не увенчались успехом, и она вернулась на Патмос. В монастыре у неё были послушания привратницы и экклисиарха, она также вышивала золотом кресты на облачениях. Сёстры очень полюбили её как за молчание, так и за её тонкий юмор.

Бог попустил ей пройти через страшные испытания, чтобы всем было видно, сколько в ней чистого золота. Её ум всегда обращался к святому прощения – Дионисию, епископу Эгинскому. Когда мы вынуждены были оставить келью святого Иосифа после того, как нам официально объявили, что её не собираются считать монастырём, то долгое время сёстры обсуждали племянника Феоктисты. Громом отдавались в её ушах их слова о том, что я оказался в неловком положении. Её сердце болело, голова шла кругом, но она ни разу не высказалась по этому поводу. Когда спустя много лет я навестил её, она мне сказала: «Удивительно, что я тогда не сошла с ума. Если бы не поддержка сестры Нектарии, то я точно стала бы сумасшедшей. Она была единственной, кто понимал меня и утешал. Даже каменный человек сломался бы, постоянно слыша гадости о своём племяннике, который к тому же привёл его к монашеству».

Я спросил, не было ли у неё мысли оставить монастырь.

– Такого мне никогда на ум не приходило. Я лишь вспоминала о старце Филофее и считала, что это испытание является наказанием за то, что я не во всём его слушалась и не всегда поступала по его советам.

Она никогда не говорила о своём «плохом племяннике», чтобы никому не быть в тягость. Лишь в день памяти святого Григория, идя с кадильницей по храму в качестве экклисиарха, она подошла к одной сестре, любившей «этого бесчинника», и сказала ей: «Сегодня у Григория день Ангела. Ты о нём молишься?»

Она сказала это очень тихо, чтобы не дать повода торжеству бесов. Ужасным было то, что ей приходилось исповедоваться тому, кто поднял всю эту бурю, и причащаться из его рук. Её сердце построило себе внутреннее убежище, двери и окна которого никогда не отворялись. К сожалению, такое нередко случается в закрытых общинах. Те, кто в них любит молчание, становятся стенами, на которых держится купол всего братства.

Монахиня Феоктиста многие годы безропотно и молчаливо страдала от раковой опухоли, но никогда даже в мыслях она себя не жалела. О страданиях, причиняемых болезнью, Феоктисте говорить не хотелось. Я навестил её незадолго до её смерти. Она вела себя как всегда: серьёзно и рассудительно. Выражение её лица оставалось прежним: на нём лишь читалось предвидение разлуки с нами и ожидание встречи с новым творением, о котором она читала в книге Откровения^[167].