Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"

Автор книги: Грирогий Зумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Когда отец Димитрий хотел что-то выделить и подчеркнуть, то он обычно это пел. Так и тогда, когда наш визит к нему подошёл к концу и настало время уходить, он попрощался с нами по-евангельски: «Пребысть же Мариам с нею яко три месяцы и возвратися в дом Свой»^[60].

Наши резервы

Бывает так, что епископы Церкви не вполне соответствуют нашим ожиданиям. Иногда они утрачивают не какую-то безделицу, а то, о чём сказал Господь: «Вы – свет миру»^[61]. Стёкла их светильников тускнеют, и они перестают светить миру. В нашем жизненном странствии много безлунных ночей и невидимых рифов. Что же бывает, если корабль на них наткнётся? Капитан с командой наверняка пойдут на дно. Но Бог, любящий наше спасение как ничто другое, не допускает нам остаться игрушкой волн. Несмотря на все церковные соблазны и недостатки у нас есть хорошие священники – наша опора и утешение, и благодаря им ещё не весь наш народ погиб. Борющиеся за своё спасение христиане плывут к хорошим священникам. Так, в 50-е и 60-е годы в Церкви горело несколько хороших очагов. Быть может, из их труб и не шёл дым, который бы привлекал других, но в очагах этих всегда горел огонь.

Отец Иоанн

Отец Иоанн, служивший в Афинах в храме Богородицы Ромви^[62], был прекрасным духовником. Когда он исповедовал, особенно после служения Божественной литургии, его слова бывали росой для сожжённых сердец согрешивших людей. Они говорили друг другу: «Исповедуйся отцу Иоанну, лучше всего после литургии, и найдёшь покой».

Даже один известный святогорский монах, созерцатель и духовный писатель, признавал за отцом Иоанном дар духовничества.

Отец Илия

Отец Илия, служивший при больнице «Благовещение»^[63], был желанным прибежищем для отчаявшихся. Ежедневно с 16 до 22 часов он с большим терпением подавал обильное врачевание попавшимся в руки невидимых разбойников, прижигал и умягчал их израненные души. Как бы он ни уставал, он никогда не отказывался выслушать человека. Всегда сидя в епитрахили на «электрическом стуле», как он любил говорить, он очень внимательно выслушивал кающегося. Он давал понять, что будет ждать его в исповедальне^[64]. Чего только ни слышал этот «киоск», расположенный в углу храма Благовещения! Чтобы облегчить исповедь для приходящих, он написал небольшую книжку под названием «Почему ты Ему не открываешь?», на обложке которой был изображён Господь, стучащий в двери без замка. В утренние часы он ежедневно посещал больных в их палатах. Он утешал, исповедовал и помогал всем, о ком некому было позаботиться. Его часто можно было увидеть с документами в руках, с которыми он ходил из одной конторы в другую, чтобы оформить инвалидность для таких людей, среди которых бывали святогорские отшельники из скитов и келий. Он уговаривал больных поисповедоваться, не становясь при этом надоедливым и нежеланным. Он прекрасно знал искусство из искусств – пастырство душ. Но по отношению к тем, кто продолжал совершать один и тот же грех, он становился суровым, особенно к посвящённым в священный сан.

Позднее вопреки своей воле он стал епископом, и с тех пор погас очаг в больнице «Благовещение». Многие скучали по его литургиям, по его простым и образным проповедям, а особенно по благодатным исповедям. Тогда я и услышал, как один христианин говорил: «Мы остались без наших резервов».

Как епископ он оказался неугоден своим собратьям, и они, не терпя настоящего монаха в своей среде, отправили его на покой.

Драгоценными камнями в его митре были простота, вежливость, приветливость, любовь к богослужению и, самое дорогое, отеческое отношение к пастве. Он никого не оставлял в пасти волка и чуть ли не свистом призывал человека, чтобы спасти его от опасности. Его называли жестоким и резким из-за того, что он ни в чём не поступался своими принципами. Отец Илия среди архиереев останется известным своей скромностью, а также бедностью одежды и облачений. Его облачения были пошиты из самых дешёвых тканей, какие только продаются в церковных магазинах. Были у него и другие украшения, о которых я не могу не упомянуть: милостыня, которую он предпочитал всему другому. Он часто выплачивал долги должников, чтобы те не потеряли своих квартир. Также вместе с отцом Евсевием^[65] он содержал пансион для студентов, которым негде было жить. Ещё одно украшение: дух ученичества, который он не утратил до глубокой старости. Чтобы монастырь в его епархии жил по правилам православного монашества, а не по его собственному уставу, он всегда, как маленький ребёнок, спрашивал совета у других.

После вынужденного ухода на покой он не остался без дела, но вернулся в исповедальню и с большими трудами основал женский монастырь. В него он собрал своих духовных дочерей, которые до сего дня непритворно и бесхитростно свидетельствуют о Христе. Они не допустили у себя нововведений, но остались верны преданиям отца Илии, которые тот воспринял неповреждёнными от старца Амфилохия.

После долгой болезни он почил в этом монастыре. Издана книга, посвящённая его памяти.

Отец Евсевий

Отец Евсевий, служивший священником при больнице «Иппократион», был, как и отец Илия, монахом святой Калавритской лавры^[66]. Много лет он был светильником для ходящих во тьме, который никогда не коптил и не ослаблял своего света. К приходящим к нему на исповедь он относился по-братски и с любовью. На его лице всегда была искренняя широкая улыбка, при виде которой можно было сказать: «Наконец-то в моей жизни настал счастливый день!» Обычно он исповедовал поздним вечером, но рядом с ним казалось, будто сияет яркий солнечный день. Он давал советы, не повышая голоса, говоря шёпотом, как мать больному ребёнку: «Потерпи, и мы это преодолеем. Не бойся, у нас есть, есть Первосвященник, Который может понести наши немощи».

Литургию он совершал с великим смирением, и его увещание о частом Причащении к собравшимся в храме святого Луки было таким: «Святую Чашу должны опустошать вы, а не священник после отпуста». Это говорил он после литургии с благоговением и как бы стесняясь. Я говорю об этом потому, что мне приходилось видеть много священников, которые обращаются со святой Чашей так, будто она пустая: они поднимают и опускают её, как кружку в пивной. В конце 50-х годов один католический священник в храме святого Антония увидел, как православный обращается с Чашей, и сказал старцу Амфилохию: «Мы и с обычным стаканом обращаемся аккуратнее, чем этот клирик обращался сегодня со святой Чашей».

Перед началом службы отец Евсевий всегда коленопреклонно молился перед святым жертвенником.

После того как закончилось его служение в больнице, он восстановил монастырь святого Иоанна Богослова в Эгии на Пелопоннесе. Он ежедневно служил и исповедовал с удивительной любовью вплоть до своей праведной кончины. И до сего дня община монахинь поддерживает горящим светильник, зажжённый старцем Евсевием.

Отец Георгий

Господь в Своей прощальной беседе с апостолами просит, чтобы мы пребывали в Его любви^[67]. Некоторым людям наш благой Бог не даёт иногда повзрослеть, он оставляет их детьми, чтобы они оставались в Его любви. Они в буквальном смысле от утробы матери возлюблены Христом. Одним таким клириком, постоянно находившимся под покровом Божиим, был отец Георгий, служивший священником при больнице «Святой Савва». Лицо его сияло невинностью, а глаза лучились, как у ребёнка, только что проснувшегося в своей колыбели. Его вопросы часто были даже наивнее, чем у маленьких детей, как будто он только что появился на свет и ещё ничего не знает о том, что происходит в мире. Во время исповеди ему человек понимал, что значит снисхождение, и говорил себе: «Боже, к какому младенцу я пришёл на исповедь!» А когда его сердце от этого смягчалось, то он отдавался невинности старца: «Что мне теперь скрывать? Я нашёл друга, с которым можно поговорить, так неужели я буду перед ним умничать?» Отец Георгий как бы ослаблял узду, чтобы человек не начал сопротивляться, и после этого снимал тяжесть с его души, а под конец натягивал её, чтобы он снова не впал в грех. После этого человек, уже привязанный к нему, как в старину лодку привязывали к кораблю, продолжал своё путешествие по невидимому морю. Господь довольно рано взял его к Себе, «чтобы злоба не изменила разума его»^[68]. Впрочем, к тому времени он уже достиг своей цели: созерцать лицо Бога Иаковлева.

Шумный отец Анастасий

Отец Анастасий служил священником при Народной больнице и был полной противоположностью вышеупомянутым отцам. Он был богатырского телосложения. Ему как-то не шло уменьшительное обращение «батюшка». Он был огромным и очень сильным, земля дрожала от его шагов. Отец десяти, а может, и более, детей, он легко удерживал их в узде. Служивший юнгой на кораблях во времена святого Нектария, он хорошо помнил портовый жаргон и пользовался им, словно острым серпом, когда необходимость или обстоятельства побуждали его к этому. Его назначили священником в храм Святой Троицы на улице Кифисии. Став свидетелем неблагоговения и нечестия своего собрата-священника, он попросил, чтобы его назначили служить при больнице одного, без помощников. Ему сказали:

– В больнице нет денежных треб, у тебя много детей, а зарплата маленькая. Ты будешь голодать.

– А вы что, хотите, чтобы я зарезал нечестивых священников, как Илия?^[69]

Персонал больницы был неверующим от первого до последнего человека. Их война с отцом Анастасием не прекращалась.

– К счастью, Бог дал мне силушку, и они меня боялись, а иначе они вышибли бы меня оттуда, – говорил он с улыбкой. – Мне приходилось поступать очень осторожно, чтобы меня совсем не уволили.

И он продолжал рассказывать:

– Искушением для меня стал насущный хлеб. Наступила осень 48-го года. За целую неделю никто не купил ни одной свечи, ни одной бутылки масла для лампад. Масло закончилось, и лампада у иконы святых бессребреников погасла. Вечером в субботу я допоздна оставался в исповедальне. Снаружи холодный северный ветер шумел листьями, но не было слышно человеческих шагов. В таких случаях я обычно смотрел в окно. Мимо никто не проходил. Я сказал сам себе: «Как я пойду домой? Как посмотрю в лицо жене? За целую неделю никакой выручки, и мне нечего ей принести». Я приклонил колени и обнял ноги изображённого на распятии Христа, не зная, что Ему сказать. Прошёл час, и мне пришло время уходить. Когда я стал поворачивать ключ в двери, из темноты меня позвала какая-то женщина:

– Отец Анастасий, отец Анастасий, подожди, не закрывай! У меня умерла мама, и я хочу оставить тебе три тысячи драхм на сорок литургий.

Я вернулся, стал на колени перед распятием и стал благодарить так, как никогда не благодарил ни свою жену, ни детей. Я пошёл и купил всё, что нужно: стол был завален едой. Выгружая пакет за пакетом, я говорил жене: «Вот, моя глупая зануда, всё, о чём ты плакала».

Так несчастливая неделя обернулась милостью Божией к его дому.

Перед этим распятием, у которого он постоянно молился, приклонял колени и всякий приходивший на исповедь. Во время исповеди отцу Анастасию кающемуся было не до шуток. Исповедь у него была настоящей хирургической операцией без наркоза. Утаить от него что-то было немыслимо. На память само собой приходило и недавнее, и давно уже забытое.

Как-то во время жаркого августа я сказал ему:

– Я больше не могу. Мой организм не выносит этой жары.

Он схватил меня за руку, сильно сдавил её и показал мне на вены. Со слезами он спросил меня:

– Что там течёт внутри, сынок?

– Кровь, – ответил я.

– Неправильно. Грех, сынок! Приходи завтра утром причащаться. Ради тебя я буду служить.

У этих духовников был благодатный дар исповеди: они умели угашать горящую печь греха и не давали разжигаться утихшим страстям.

Иеромонах Тимофей

В самом бедном районе Афин на улице Менандра, что возле городского рынка, есть храм святого Афанасия – подворье монастыря Богородицы Хрисолеонтиссы на острове Эгина. В те годы там служил иеромонах Тимофей. Глядя на него, можно было подумать, что когда Бог раздавал простоту, то ему она досталась вся. Для торговцев рынка, которые целый день ходили по прогнившим доскам, он был надёжной опорой. Ежедневно он служил вечерню, а утром – утреню и литургию. Певчими были простые люди, которые рады были попеть уже потому, что петь не умели. Юноши, которые им помогали, впоследствии стали монахами. На одной литургии преждеосвященных Даров, на которую я как-то зашёл, посреди тихого света лампад можно было услышать лишь тихий голос пророка: «Приготовьтесь, христиане, ибо идёт Царь славы!»

Многие утомлённые работой люди полюбили богослужения в этой церковке. На афинском базаре отец Тимофей был таким человеком, от одного лишь взгляда на которого грешникам становилось стыдно, а благоговейным людям радостно. Лицо его было лицом Ангела. Раскладной стульчик отца Тимофея больше подходил для необразованных и бедняков. После недельных трудов на огромном рынке торговцы подходили под простенькую епитрахиль отца Тимофея. Сколько раз субботними вечерами я видел в церковке святого Афанасия лежащие на полу покупки и их исповедающихся хозяев! Очаг отца Тимофея согревал постом, бдением, молитвой, а не академическим богословием и самоуверенным «по моему мнению». Потому-то из его короткого дымохода и поднимался дымок, неразличимый для большинства людей.

Благодаря его трудам и помощи других христиан в Афинах была построена известная богадельня. Перенеся операцию на сердце, он прослужил ещё несколько лет, после чего переселился в обитель, уготованную Господом на небесах любящим Его.

Отец Афанасий Хамакиотис

В те дни ещё один авва свидетельствовал о Христовых Страстях и Воскресении: отец Афанасий Хамакиотис, служивший в храме Богородицы Нэрандзиотиссы в аттическом селении Маруси. Целых полвека удерживал он в благочестии многих жителей Афин, особенно высших чиновников государства. Отец Афанасий был подобен старому дереву, омываемому водами благодати и постоянно приносившему плоды святоотеческого богословия.

Эти отцы не были ни прозорливцами, ни чудотворцами. Они спустились на палестру^[70], боролись с грехом посреди простых людей и оставили после себя памятник победы над бесовским коварством. Они жили по преданию прежних священников: не стригли волос, не умащались ароматами, вели себя скромно и жили бедно. В отношении того, что совершается в Церкви, от них никогда нельзя было услышать таких слов: «я полагаю», «у меня есть мнение», «а это я сделал бы так». Они были хорошими подражателями отца Николая Планаса^[71]: ни отрезали, ни пришивали, но всё продолжали делать так, как приняли от своих предшественников.

С отцом Афанасием я познакомился в маленьком монастыре Успения в аттическом селении Бала. Он тогда сказал мне:

– Посиди со мной, я хочу исповедоваться тебе в своём грехе и рассказать о том, что меня печалит. Грех мой в том, что я, сам никогда не подвизавшийся в послушании, требую его от других. Так, когда я говорю кому-то о монашеском послушании, мне становится стыдно, потому что сам я не знаю этого подвига, и это ранит моё сердце. Теперь, когда я читаю книги отцов-подвижников и думаю о награде за послушание, то понимаю, чего я лишился, и это меня очень печалит. Только теперь, состарившись, я, как маленький ребёнок, начал что-то понимать, и вижу, как много я потерял в начале моего монашества. Поэтому я постоянно повторяю себе: «Молчи, старик!» А совершенно несчастным сделало меня толкование святых отцов на Послание к Филиппийцам: Христос спас нас не тем, что учил, творил чудеса, был распят и воскрес, а тем, что был послушен до смерти^[72]. Где у меня это великое делание? Где опыт отсечения своей воли?

Сейчас он почивает у стены соборного храма основанной им обители. И как те, кто был с ним знаком, так и те, кто лишь слышал о нём, приходят поклониться его могиле и чтут его память; есть также посвящённая ему книга.

* * *

Вот имена священников, с которыми я разделял трапезу и беседовал как на обычные, так и на серьёзные темы. В то время и в других городах и сёлах сияли горящие светильники Церкви, согревавшие своим теплом приходивших к ним людей. Такими были отцы Гервасий Параскевопулос в Патре, Венедикт Петракис в Агринионе, предавший свою душу в руки Божии, когда услышал, что великое братство «Зои» раскололось по причине человеческих немощей (его старое сердце не вынесло скорби и остановилось. Он отошёл в печали оттого, что не были услышаны его слова: «Разве мы не вкушали от одной трапезы? Зачем же нам распадаться вопреки повелению слова Божия?»). Такими были Феолог и Поликарп в Трикалах, Иоиль Яннакопулос в Каламате и многие другие, которые в ХХ веке удерживали мир своим примером и учением от стремительного нашествия сексуальной революции, нигилизма и проклятого экуменизма. Среди народа Божия они получили имя «наши надёжные резервы».

Севастиан, епископ Коницы, высокая башня современного эллинизма, епископ Креста

Став епископом, отец Севастиан занялся не возведением великолепного епископского дома, который приводил бы всех в восхищение, с диванами и глубокими креслами, с ваннами и картинами. Он занялся служением нашему порабощённому народу. Все свои деньги до последней драхмы он истратил на помощь несчастному населению Северного Эпира^[73], к которому были прикованы его речь, его взгляд, всё его существо. О нём он говорил, на него смотрел, о нём были все его помыслы и днём, и ночью. Чем больше ему говорили: «Да забудьте Вы об этом потерянном Северном Эпире!», тем больше разгоралось его сердце, чтобы осветить его жителям путь к свободе. Один мой друг епископ говорил:

– Сколько денег тратит благословенный Севастиан на это дело, которое все считают мёртвым?

Когда я ему сказал, то он ответил:

– Отец игумен, Христос на мёртвых являет Свою силу, а мы сами хотим показать миру воскресение из мёртвых. В этом месте никто не умер, но все живут и ожидают воскресения. Пускай обнажатся кости Северного Эпира, всё равно на них появится плоть и жилы^[74], и вскоре они запоют: «Христос воскрес, и Северный Эпир воскрес!»

С Севастианом я познакомился, когда был игуменом монастыря в Прусе. Он просил у нас частицу мощей святого Иоанна Коницкого, тело которого почивает в этой обители. Его приезд и знакомство с ним остаются для меня одним из самых приятных воспоминаний. Если бы я познакомился с ним раньше, то, возможно, я не отправился бы на Патмос, но последовал бы за ним в высокие горы Эпира. Вид у епископа Севастиана Коницкого был сияющий. Его взгляд вызывал в моей душе такие чувства, как будто я увидел перед собой Христа, Который нашёл меня и дал покой. И это не было обычной симпатией, потому что встречался я с ним очень редко. Для меня владыка Севастиан остаётся величайшим музыкантом, игравшим на струнах моего сердца. Он был беден и не имел ничего лишнего, был благоговейным, искренним, тихим, кротким, аскетичным, смиренным, смелым, дерзновенным, горящим, неутомимым тружеником на Божией ниве – Церкви.

– Куда идёшь, Владыка?

– В Северный Эпир, чтобы распяться вместе с ним.

Трижды приезжал он в наш нищий Дохиар, несколько раз мы вместе праздновали Успение Богородицы в монастыре Моливдоскепаста, разделяли трапезу на балконе студенческого пансиона, принадлежащего его митрополии, беседовали в тени кипарисов, посаженных основателями обители, при этом каждый радовался присутствию другого; я также посетил его в больнице незадолго до его смерти, а во время его погребения в своём надгробном слове всем рассказал о его великих делах. Вот это слово:

«Честнейшие святые епископы Церкви, честное пресвитерство, правители этого города и весь народ Божий! Уже третий день все радиостанции, как церковные, так и светские, говорят о случившемся, и уста всех тихо шепчут: «Почил владыка Коницы Севастиан». Добрые люди с плачем в сердце говорят: «Жаль, что не дожил он до того, чтобы увидеть свои мечты сбывшимися». А другие им отвечают: «Это удел всех великих людей. Разве дожил Ригас Фереос^[75] до освобождения Греции? Разве вошёл Моисей в землю обетованную?» А какой-нибудь монах скажет: «В любом случае, семя упало в землю. Кто знает, что Бог из него вырастит?»

Недремлющее око Северного Эпира, которое с мольбой взирало на Бога и людей, ныне смежило веки, чтобы открыть их в более светлом, более сияющем, немеркнущем свете Царства Небесного. Уста нового Иеремии уже не оплакивают и не говорят миру о страданиях и тирании в несчастном Северном Эпире, но просят пред Богом-миротворцем о его мире и избавлении. Заступник этой пограничной области погребается ныне посреди зимы, и всеблагой и праведный Бог награждает Своего труженика, делая этот день весенним и светлым, как та пасхальная радость, которую испытывал всякий, кто общался с ним. Много страниц можно исписать, говоря не о том, каким он должен был быть, но о том, какой действительно легендарной, героической и святой была личность почившего старца Севастиана.

Впрочем, как монах Святой Горы, я лучше расскажу о том, чему сам был свидетелем. Владыка Севастиан был человеком, одарённым от Бога, с прекрасной душой и благородной внешностью. И, благодарение Богу, десять полученных талантов он обратил в сто. Он жил бедно, скромно и смиренно. Епископский сан не сделал его надменным, поэтому я всегда чувствовал, что он представляет в мире нас, монахов. Его присутствие пробуждало лучшие чувства и успокаивало не только нас, монахов и клириков, но и мирян. В нём можно было увидеть характерные черты святых: нестяжательность и смирение, которые являются самым надёжным путём в Царство Небесное.

Далее, кроме дара учительства, который перестал быть редкостью в наше время благодаря всеобщей грамотности, у него был редкий дар отеческого отношения к пастве. Очевидно, что до того, как стать отцом, он был послушным сыном. С отеческой любовью он действовал в этой непростой области, забытой многими влиятельными лицами, собирая избранных сотрудников и подлинных героев для работы в таинственном винограднике Божием; и они оставались с ним без ропота, сомнений, в хорошем духовном состоянии, принося плоды духовной жизни. Даже не успев близко познакомиться с ним, каждый ощущал исходившее от него сердечное тепло. Вместе с ним было легко как гулять по морскому берегу, так и подниматься на крутую Голгофу. Он был благороден, и его благородство само собой переходило к другому. Он не подавлял других ни саном, ни дарованиями, но старался вести себя так, чтобы и самый слабый почувствовал себя сильным.

Он был рождён для того, чтобы пострадать за народ, вверенный ему Церковью. С момента своего рождения и до самой смерти он взирал на символы страдания, а когда страдал, то радовался и становился человеком иной, удивительной жизни.

Никто не уходил от него, не ощутив мира в своей душе и сильного желания поскорее увидеться с ним ещё. А уходя от него, все мы благодарили Господа, сохранившего в Своей Церкви такой прозрачный родник.

Сильный руководитель, особенно в великих делах, он иногда бывал жёстким, непреклонным, неуступчивым. У владыки Севастиана было редкое сочетание качеств: одновременно он был и начальником, и любящим отцом, кротким и нежным. Но больше обо всём этом нам могут рассказать его сотрудники и те, кто знал его близко.

Для нас, низших клириков и монахов, особенно для молодых, имеющих нужду в примере для подражания, чтобы идти и не падать, плыть и не тонуть, смерть владыки Севастиана – большая потеря. Известно, что есть люди, под влияние которых мы, клирики и монахи, подпадаем вольно или невольно. Когда подвизающийся клирик слышит, что какой-нибудь епископ живёт аскетично, по-апостольски, и мужественно сражается с мироправителем века сего^[76], то это придаёт ему смелость и силу в его собственной борьбе. Если сам Иоанн Златоуст скорбел о своём времени и говорил: «Где ныне слёзы Ефрема Сирина? Где ныне великие подвижники и учители Церкви?», – то разве мы не можем сказать: «Где Амфилохии и Филофеи? Где Порфирии и Иаковы? Где Паисии и Севастианы, к которым люди бежали, подобно мучимым жаждой оленям, чей один только светлый облик прекращал страдания и возливал бальзам на их души?» Как нам не рыдать и не оплакивать наше духовное лишение и сиротство, особенно в такое время, когда «Закон изнемог и упразднилось Евангелие»^[77]?

У тебя, Коница, много ещё будет владык, но никого, подобного Севастиану. Есть люди, равные пророкам и мученикам, которых Бог посылает нам раз в триста лет, и не потому, что Он жаден, но потому, что их трудно найти. Моли Бога, народ Его, чтобы Он просветил наших иерархов послать в это царственное место делателя трудолюбивого и старательного не для того, чтобы пользоваться этим местом для себя, но для того, чтобы привести его в порядок и собрать вас, его жителей, в церковную ограду; чтобы он болел душой как за всех вас, так и за каждого в отдельности.

Радуйся, старец Севастиан, покоящийся ныне на лоне святых патриархов! Радуйся, пастырь добрый, вместе со святыми пастырями Церкви! Радуйся, смиренный и нестяжательный монах, вместе со всем ликом преподобных, от века просиявших! Радуйся, прекрасный служитель литургии, повторявший до своего последнего часа: «Как мне хотелось бы служить литургию! Мне её очень не хватает» (и действительно, по учению Евангелия, божественное Причащение есть не что иное как жажда Бога). Радуйся, учитель и убедительный проповедник воздержания и истины! Радуйся, распятая любовь и добровольный свидетель Христов! Радуйся, глава и вождь нового эллинизма! Мы благодарим тебя за всё, что ты для нас сделал, за твой прекрасный пример, за мир и любовь, которые ты оставил нам, уйдя из этого мира. Последний раз я спросил тебя в больнице в Яннине:

– Ты хочешь жить?

И ты ответил:

– Ради вас и моих сотрудников, которых очень люблю, хочу, но для себя предпочитаю небо.

Также мы благодарим тебя за последний урок, который ты нам преподал: умирая, ты просил прощения так, как будто был величайшим грешником.

– Зачем вы за мной ухаживаете, детки? – говорил ты. – Я недостоин этого и грешен больше всех людей.

Это кончина преподобных, которые, умирая, сознавали своё недостоинство. Да будет такой и наша кончина. Аминь».

Завещание

Один смиренный священник, прослуживший пятьдесят восемь лет в селе Като Потамья в области Аграфа^[78], оставил в сердцах своих односельчан добрый пример и мудрые слова. Хотя у него и были строгие принципы (он твердо придерживался учения Церкви и в вере, и в нравственности), но был любим своею паствою за то, что жил согласно своему учению. Он собственными руками выполнял не только все работы, необходимые для поддержания храма, но трудился и на общинных работах, которые в то время назывались «личной деятельностью сельских жителей», помогая в них своими руками, работая киркой и лопатой вместе с одетым в лохмотья вспотевшим рабочим и не считая это чем-то унизительным. (А ведь сегодня даже на Святой Горе многие полагают, что очень унизительно трудиться над реставрацией собственного монастыря, возя тачку и работая мастерком; мозолистые руки считаются особенностью людей недоразвитых!) Он был образцом для односельчан во всех сторонах сельского быта. Он был настоящим священником, седобородым, у которого всегда ярко горел светильник веры. Почему мы должны читать о кюре из Арса^[79], а не о священнике из Като Потамья? Он был образцом священника Бога Вышнего и служителем таинства спасения людей. До глубокой старости, даже находясь при смерти, он прилагал все усилия к тому, чтобы его паства не осталась без богослужения. Он очень переживал о том, что его храм и односельчане останутся без певчего и священника. Об этом запустении он в буквальном смысле пел, чтобы рассудок его не мучился.

Он также был хорошим примером женатого священника. Они с женой уважали друг друга, ибо любили Христа, и каждому из них открывались достоинства другого, лучшие качества и жертвенность. (Мне приходилось слышать, как сельские жители говорили своим жёнам: «Чем ты занималась целый день?», – и от этого моему сердцу становилось больно.) Матушке открывалось терпение и трудолюбие батюшки, а ему – смелость и твёрдость матушки в трудностях жизни. Их семья жила как настоящий древний общежительный монастырь. Никто не имел ничего своего, но всё было общим. Несмотря на суровую сельскую жизнь, они никогда не ругались между собой. (Как-то раз я был в доме одного пожилого священника в Эпире, и когда он назвал свою жену дурой, то я чуть было не утратил к нему уважения.) Хоть им часто приходилось несладко, их объединяла любовь ко Христу и чувство долга.

У него было пятеро детей. Двоих он от всего сердца отдал Христу: один из его сыновей стал священником, а одна из дочерей ушла в монастырь. Другой из сыновей огорчал его своим пристрастием к спиртному, но своё огорчение он выражал без слов, лишь молитвенно воздевая руки к Тому, Кто может избавить от смерти.

Для своего маленького села он был также примером ведения домашнего хозяйства – дела, которое сегодня исчезло даже из самых отдалённых селений нашей страны: петухи не кричат, куры не кудахчут, ягнята не блеют, сады не возделываются. (Румыны такой сад называют коровой: когда захочешь, ты можешь «выдоить» из него всё, что пожелаешь.) В сёлах теперь всё в запустении: от сада до полей и горных пастбищ, а у батюшки всё хозяйство процветало. Его семья всё делала вместе: вместе за плугом и с серпом, вместе на подрезке веток и на сборе винограда, вместе в овчарне и дома, вместе в церкви и на молитве. Казалось, что в то время, когда в церкви читалась молитва, они становились одним телом с одной душой, небеса открывались, и молитва их достигала цели. Земная жизнь не баловала их своими благами, но своими добродетелями они сами делали её прекрасной. Епитрахиль у священников не для того, чтобы жить в достатке, но для служения Божественной литургии. Потому-то Церковь и возложила её нам на шею, а не на руки: их она оставила свободными, чтобы мы трудились, зарабатывая ими себе на жизнь. Как говорил апостол Павел, «нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои»^[80].

Старый батюшка вместе со своей семейной киновией и паствой переживал о будущем Церкви и Греции. Он плакал, видя как люди отовсюду постепенно, но методично изгоняют Христа, да так сильно, как не гнал бы Его и сатана. Поэтому он посылал письма и к властям, и к архиепископу в Афины, призывая к действиям, которые остановили бы это зло. И хотя его письма не отличаются изысканностью стиля, но они с великим дерзновением говорят об истине, о горькой действительности нашего времени, за которую не в последнюю очередь ответственны люди, облечённые властью.