Текст книги "Люди Церкви, которых я знал"

Автор книги: Грирогий Зумис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

В течение шестидесяти лет она каждую субботу подметала и мыла полы в игуменских покоях, словно робкая служанка. Во время приёма высоких гостей там были другие Марфы и Марии, а она предпочитала занимать самую нижнюю ступеньку на иерархической лестнице монастыря, чтобы от высоты у неё не закружилась голова и ей не упасть.

Больше тридцати лет она ухаживала за одной интересной юродивой. Все монахини в один голос заявляли, что им надоели её вопли и выходки, а Евгения всеми силами старалась их успокоить. Она жила в постоянном страхе, что эту больную выгонят и с ней случится что-то плохое. Каждое утро ей приходилось мыть и переодевать её. С этой девушкой было большое искушение: она каждый день превращала свою одежду в лохмотья, и до такой степени портила её, что та уже не подлежала восстановлению. А где было найти одежду в то тяжёлое время? Евгения с печалью говорила ей:

– Не рви одежду, доченька, у меня ведь нет другой.

– Знаешь что, ты делай своё дело, а я буду делать своё.

После этого в очередной раз раздавался треск рвущейся одежды.

Утром, после переодевания, Евгения должна была приносить ей кофе в красивой фарфоровой чашке. Юродивая требовала, чтобы монахиня стояла перед ней, пока она сама будет пить кофе. Закончив пить, она выплёскивала гущу ей в лицо и начинала хохотать. Если бы Евгения убежала, то горе было бы монахиням: в таких случаях юродивая визжала, как свинья, которую режут. Поэтому, чтобы не было лишнего шума, Евгения дожидалась, пока та не умоет её кофейной гущей.

Искуситель, видя самопожертвование монахини ради юродивой, которую многие считали пропащей, стал расставлять для Евгении новые сети. От постоянной стирки одежды и умывания кофейной гущей у Евгении на руках появилась экзема: от ладоней до локтей была сплошная язва, которая по виду ничем не отличалась от проказы. Родня доброй старицы Евгении стала требовать от неё выгнать юродивую из монастыря, не то они сами её выгонят. Оказавшись в безвыходном положении, она стала молить Богородицу исцелить её руки, чтобы родные перестали на неё давить. Она слышала, что когда-то в подобных случаях христиане служили литургию в честь Богородицы и во время пения «Достойно есть» протягивали руки, пока те не коснутся церковных стен, со словами: «Отгони от меня, Богородица, эту беду». Так и наша монахиня пошла на ночную литургию в церковку Богородицы и, когда начали петь «Достойно есть», стала молиться об исцелении от этой болезни, протянув вперёд руки. Когда утром её родные пришли, чтобы выгнать юродивую, она показала им свои руки: «Посмотрите, на них ничего нет. И не смейте выгонять на улицу эту больную: это бесчеловечно, это грешно!»

Много лет она несла этот крест, терпя издевательства юродивой и ропот сестёр.

– Когда ночью эта несчастная бывала беспокойной, то утром никто из сестёр со мной не здоровался. Было тяжело переносить, братья, когда после окончания службы на тебя смотрели сорок хмурых лиц. Как было возможно находиться целый день посреди такого холода?

Несмотря на всё это, к ней никогда не приходил помысел обижаться на кого-то из сестёр. Она делала всё, чтобы вызвать на их лицах весёлую улыбку и утишить их праведный гнев.

Незадолго до своей смерти юродивая позвала к себе несчастную монахиню и сказала ей слова утешения: «Дорогая Евгения, я благодарна тебе за всё, что ты для меня делала, и ты прости меня за то, что я делала тебе. Позови священника, чтобы он меня пособоровал и причастил, потому что через сорок дней я умру».

Евгения ей не поверила и подумала: «Она сумасшедшая, пусть себе болтает». Но шли дни, и та стала меньше есть и чудить.

«Я позвала нашего священника, и тот сделал всё, о чём она просила, – рассказывала старица. – Она также попросила, чтобы я пригласила на её отпевание игумена и всех иеромонахов монастыря, и чтобы положила ей в гроб много-много цветов. Была зима, где мне было найти цветы? И стольких священников нужно было бы отблагодарить. Как я могла всё это сделать? Но на её отпевание и цветов нанесли, и игумен с иеромонахами пришли без приглашения. Желай хорошего, Григорий, и Бог не оставит тебя без него, хоть бы ты и огорчал Его своим бесчинством».

В другой раз, когда их священник попал в немилость к сёстрам, то все они на него ополчились, и лишь Евгения держалась другого мнения. Она видела, что все хотели избавиться от него и искали поводов к осуждению и клевете. Пришёл игумен монастыря вместе со старшими отцами, чтобы разобраться в этом деле. Они стали приглашать монахинь в игуменские покои поодиночке на допрос, после которого оставляли их в соседней комнате, чтобы таким образом избежать сговора между ними (этому методу ведения допроса они научились у итальянцев). Среди прочих позвали и Евгению.

– Что ты знаешь о вашем священнике?

– Он святой человек. А мы, возводящие на него клевету, – грешницы.

Вечером было приказано заколотить снаружи гвоздями дверь её кельи, чтобы она не смогла выйти, а в келье у неё не было ни туалета, ни воды. Она безропотно переносила это заключение, пока не пришёл её брат и не открыл дверь. Поистине, она была безропотной во всех искушениях.

Я спросил у неё, не поленилась ли она когда-нибудь ходить на службы за все годы её пребывания в монастыре и не оставляла ли она своего правила.

– Никогда такого я не делала, но думала, что завтра будет ещё труднее. Шестьдесят лет я читаю в церкви полунощницу, а теперь это стало трудно, когда у меня повыпадали зубы и глаза стали плохо видеть.

Именно такими людьми создаётся предание, которое многие годы будет храниться в месте их подвигов. Именно такие люди передают эстафету предания от одного поколения другому. От такой души, держащей в руках горящий факел, как не приму я его в свои руки, не понесу дальше и не скажу подобно древним отцам: «Так я принял»?

Она была серьезной монахиней, в ней не было и следа приторности. Как-то один монах прислал ей свою фотографию, на которой он держал кота. Невзирая на свою любовь к нему, она строго сказала: «Отец, монахи в руках должны держать крест, а не кошек».

Её келья была бедной, но так прекрасно обставленной, что нам не хотелось из неё уходить. Это место было живым, как комната матери. В ней было всё: кухонная утварь, ткацкий станок, кровать. Настоящая сельская изба: всё стояло на своём месте, всё было подобрано со вкусом.

Говорила она мало, но по-евангельски. Однажды я увидел, как она делает фитили пасхальных свечей для большого монастыря. Она вся дрожала от старости и истощения после строгого Великого поста. Я сказал ей:

– Матушка, в монастыре столько молодёжи! Они что, ждут, что ты будешь делать им фитили для пасхальных свечей?!

– Дорогой сынок, так говорят миряне, зачем тебе за ними повторять? Братии я помогаю уже больше семидесяти лет. Теперь, когда мне скоро конец (а кто знает, может, эти фитили я делаю в последний раз), неужели я скажу им, что больше не могу? Не говори так больше, Иоанн Богослов даёт мне силы. Благодаря молитвам преподобного Христодула мы шли монашеским путём, так неужели он теперь оставит нас без сил и утешения?

Очень часто она с весёлым лицом говорила мне: «Григорий, сначала мы должны приобрести добродетели мирян, а потом уже заниматься стяжанием монашеских добродетелей. Миряне свои таланты умножают, так неужели нам закапывать их и давать им испортиться из-за нашей лени?»

Каждый Великий пост она готовила большую банку растёртого поджаренного кунжута и другую банку с кунжутной пастой для пустынников кельи в Кувари. Пустынничество она считала великим делом. Я собственными глазами видел, как сёстры монастыря Живоносного Источника бежали за пустынниками из Кувари, когда те спускались по монастырской лестнице, чтобы поцеловать край рясы, волочившейся по камням и плитам. Они верили, что пустынники создают в мире равновесие и сдерживают праведный гнев Божий.

– Мы, сынок, держимся благодаря вам, а не наоборот, пусть я и живу в монастыре столько лет. У нас всё есть, а вы в этих безжизненных горах ничего не можете достать. И хлеб у вас всегда чёрствый, а мы получаем его из пекарни горячим, он даже дымится, когда его режут.

Эта добрая старушка месила тесто и пекла из него сухари для её «деток в пустыне», вязала носки и другую шерстяную одежду для нищих монахов.

– Всё это, братья, ничто по сравнению с тем, что значит ваша пустынная жизнь для людей на Патмосе. И особенно нам, старым монахиням, утешительно знать, что за этими высокими горами пророка Илии живут монахи, и даже такие молодые, как вы.

На ткацком станке она ткала разные вещи, чем зарабатывала себе на жизнь; ткачихой она была замечательной. Деньгами, вырученными за своё рукоделие, она и её брат монах Феоктист, который также был на все руки мастер (он тесал камни, делал из них скамьи, ткал ковры из козьей шерсти), помогали своей овдовевшей племяннице, чтобы её многочисленные дети не сбились с пути из-за нищеты.

Когда прошли благословенные годы её расцвета и зрелости и когда она увидела, что силы её оставили, она соткала в подарок для всех монахов и иеромонахов Патмоса по одному белому покрывалу. Однажды я застал её, всю дрожащую, за работой на ткацком станке.

– А это для кого ты делаешь?

– Для такого-то иеромонаха.

– Оно ему не нужно, матушка.

– Не думай так, сынок. Для Царства Небесного нужно работать не столько головой, сколько сердцем. Если бы я полагалась только на свой ум, то ни дня бы не оставалась в монастыре. Я намеренно оставила своё сердце свободным, так не связывай мне его сухой рассудочностью. Сердце может совершить великие подвиги, если будет прислушиваться к внушениям Святого Духа. Монах не рассудочен, но при этом не безумен. Потому-то он и пытается взлететь на небо на орле Иоанна Богослова. Свободное от рассудочности сердце восходит на небо и всякий час стучится во врата Божии. Не Христос должен стучаться к нам, как сказано в Откровении^[153], а мы должны к Нему стучаться. Это мы постоянно находимся вне врат Христовых, а не Христос за нашей дверью.

Ещё она отличалась гостеприимством. При виде гостя её лицо становилось весёлым, как у матери, увидевшей своих детей. Она готовила угощение и тихонько приговаривала: «Детки мои, детки мои, Христовы мои детки».

Как-то после всенощной праздника Иоанна Богослова в большом монастыре мы проходили мимо её кельи. Она нас поджидала. У неё были жареные бычки.

– Простите, дорогие мои отцы, я не очень хорошо себя чувствовала и успела приготовить лишь немного бычков.

В её келье я ощутил, что значит благословение. Она подала нам макароны без соуса, немного сыра, и всё это было необычайно вкусно. Столько лет прошло, а мне и сейчас хочется её простого угощения. Стола у неё не было. Мы накрыли колени чистыми полотенцами и устроили настоящий пир. Она никогда не показывала, что мы ей в тягость. Может быть, и теперь на небесах она поджидает нас, чтобы похвалить нас за то, что мы до сих пор носим монашескую рясу. И даже когда нам пришлось оставить Патмос, она собирала пожертвования и пыталась найти способ отправить их нам.

Древние монахи очень радовались приходу к ним других монахов, они смотрели на них как на земных Ангелов. По этой радости можно было судить о том, насколько успешной была духовная брань у пожилого монаха. А монах, потерпевший в этой брани неудачу, смотрел на пришедшего с презрением, как бы говоря: «Может быть, и ты достигнешь когда-нибудь моих высот».

Евгения была ревностной монахиней с мирным устроением души. Несмотря на телесную полноту, она была человеком спокойным и молчаливым. Суровые подвиги не вытеснили из её души человеческих чувств. В своей келье она оставила вбитый в стену гвоздь, на который её покойный брат, отец Иосиф, вешал свою рясу, когда навещал её. Она хотела, чтобы на него и мы вешали свои рясы, чтобы это напоминало ей о брате. Она очень печалилась, когда долгое время не слышала о нас. У неё было мягкое сердце, и она переживала о бедствующем мире. Она была человеком, как будто вышедшим из прежних времен: любвеобильным, терпеливым и молчаливым. Рядом с ней было приятно, как под освежающей тенью высокой ели; она была прохладным родником в монастыре Живоносного Источника. Это не преувеличение. Одна кающаяся признавалась мне на исповеди: «Я считаю себя недостойной, поэтому я не захожу в церковь, но стоя в её тени, молю Бога о прощении». Евгения предвидела, что отец Иосиф умрёт раньше неё, хотя он и был намного моложе. Добрая бабушка Евгения! Из-под её чёрного платка всех ласкало сияние её лица. Её крепкая вера укрепляла меня в часы малодушия.

– Дорогой мой отец, скорби и искушения сделают тебя зрелым, а иначе ты останешься пустым, как пшеница, иссушённая южным ветром. Да укрепит тебя Иоанн Богослов.

После этого она крестила меня кацеей, положив в неё ладан Великой Субботы, чтобы отогнать от меня дьявола.

Когда я вспоминаю этих людей, с которыми нас соединяет любовь Христова, то забываю о себе и ощущаю радость жизни, будто оказываюсь в райском саду.

У старицы был ещё один дар: она могла лечить различные переломы. Такая способность была очень кстати на уединённом Патмосе. Она взрастила в себе этот дар и стала отличным врачом благодаря знаниям, полученным на практике, к тому же она была хорошим знатоком различных недугов и болей. Она излечивала повреждения до того, как больной успевал понять происходящее. Я находился рядом, когда к ней из военного лагеря пришёл молодой офицер с вывихнутой рукой. Она его хорошенько осмотрела и сказала, чтобы тот положил ладонь на землю. Он послушно сделал это, совершенно не подозревая, что ему сделает монахиня. А она внезапно на неё наступила. Парень от боли громко вскрикнул и в тот же момент стал здоров. Когда она, уже состарившись, сломала себе ногу, то её отвезли на остров Калимнос, где положили в ортопедическое отделение местной больницы. Она попросила врача приподнять её, чтобы ей можно было следить за его действиями. Она сказала ему: «Если ты сделаешь так, то вывихнешь мне пальцы, и я не смогу ходить».

Так и случилось. Позднее она даже просила ампутировать ей пальцы, чтобы ей можно было ходить. Однажды я в шутку спросил у неё:

– Сколько ты берёшь за лечение?

– Сынок, беги подальше от таких вопросов, они не от Духа Христова. Христос исцеляет даром, как же мы осмелимся требовать плату за наше негодное лечение?

Тогда я понял, что такое исцеление и Кто его совершает, и чем оно отличается от лечения. Евгения была необразованной, но, находясь рядом с ней, я, подобно Антонию Великому, ум предпочёл образованности.

Евгения почила, оставшись чистой и телом, и душой. Она не познала ни мужа, ни зла, как была научена Богородицей, Которой была посвящена её обитель. Через три года были открыты её мощи. Они благоухали, а руки от локтей и ниже сохранились нетленными и остались такими же белыми, какими были при погребении (одна из них теперь находится у нас в Дохиаре, а другая в Сербии). Шов черепных костей её благословенной главы изображает крест. Так Владыка Христос наградил её за служение Ему. В своей жизни она постоянно следовала Его примеру: «Я не для того пришёл, чтобы Мне служили, но чтобы Самому послужить»^[154]. Этот урок она получила благодаря чину умовения ног, который ежегодно совершается на Патмосе в Великий Четверг^[155], и всегда поступала в соответствии с ним.

Святое служение прогоняет злые помыслы, избавляет от лютой лености, оно – осуществление величайшей из добродетелей – любви, непринуждённо готовящее к смерти и кресту.

Все знавшие её да воспоют ей песнь, приличную преподобным женам: «Моли о нас, преподобная мати, и не лиши нас твоего сострадания. Аминь».

Сестры обители Благовещения

От монастыря Живоносного Источника одна спускающаяся вниз дорожка, вымощенная камнем, ведёт нас к священной киновии Благовещения, как продолжают называть эту обитель местные жители. По дороге к ней нам повстречаются одни лишь дикие груши, плоды которых осенью станут вкусной пищей для тех, кто сможет до них дотянуться. Обитель Благовещения когда-то была кельей, относившейся к монастырю Иоанна Богослова. Её современный внешний вид и независимый статус – целиком заслуга приснопамятного старца Амфилохия. Этот преподобный в 1935-36 годах поселил там монахинь и потихоньку в тяжёлые годы оккупации основал монастырь, дав ему название «киновия», чтобы успокоить его владельца, который смущался названием «монастырь». В этой киновии с самого начала стали жить женщины-подвижницы, которые до этого уже несколько лет по благословению старца жили по-монашески в своих домах и этим были подготовлены к жизни в монастыре. Но кроме них в этой благословенной киновии находили покой и беженцы, и люди, пострадавшие во время оккупации острова. Давайте войдём в это духовное убежище, чтобы найти в нём пользу, крепость и дерзновение в вере, насколько это позволит нам повреждённое зрение нашей души.

Монахиня Лукия, садовница

На примере этой монахини можно было увидеть, даже против воли, что те достоинство и силу, которые Бог отнял у многих мужчин, Он даровал смиренным женщинам. У нее было мужество, превосходящее возможности женской природы. Она была женщиной бесстрашной как перед людьми, так и перед бесами. Когда в сердце человека, служащего Богу, есть простота, то он становится необычайно сильным. Лукия была проста и незлобива, как младенец, только что начавший ходить. Когда она стала монахиней, то старец дал ей правило молиться также апостолу Луке. Спустя какое-то время он спросил у неё:

– Как ты молишься?

Она в своей простоте ответила:

– Господи Иисусе Христе, помилуй раба Твоего Луку, апостола и евангелиста.

Она была щедрым проводником милости Божией, и Господь делал её душу ещё более широкой.

Лукия была дочерью беженцев, кажется, из района Аликарнасса в Малой Азии. Нищета вынудила её вступать в брак, наверное, более двух раз, не могу сказать точно. Это может понять только тот, кто сам странствовал по пустынным дорогам, и у кого не было собственной земли, о которой он мог бы заботиться. Впрочем, Бог раз за разом оставлял её в одиночестве, так как хотел, чтобы она служила только Ему. Что значит это предопределение? Оно – неизреченная тайна. Как только открылась киновия Благовещения, она сразу поступила в неё подобно другим беженкам.

Внешность у неё была не особо приятной, но старец Амфилохий всегда смотрел не на лицо, а на сердце. Он считал, что монастырь – место покоя для исстрадавшихся, в котором осуществляется сказанное Господом: «Придите ко Мне, все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас»^[156].

Она очень хорошо знала, что значит для женщины иметь опору в мужчине, и часто говорила народное присловье: «Был бы муж, хоть бы и деревянный». У нас, молодых монахов, не было принято приходить в женский монастырь в отсутствие старца. Но как только он возвращался из своей очередной поездки по островам, куда он ездил для совершения исповеди, на следующий день мы уже были в монастыре Благовещения. Лукия за стенами монастыря копала лопатой сухую почву. Когда мы были рядом, она повторяла: «Когда старец здесь, то они приходят, а когда его нет, то их не видно. А нам, всеми брошенным, приходится сражаться самим, без всякого утешения». Бабушка Лукия видела, что без старца дела в женском монастыре идут не так, как надо. Поэтому она с уважением относилась к мечте старца о том, чтобы, кроме женского монастыря, устроить исихастирий в Кувари для монахов, которые оказывали бы поддержку монахиням. Оттуда был бы для них и духовник, и служащий священник, и различная помощь.

Мы много потрудились для кельи в Кувари. В последние годы своей жизни Лукия оставалась её сторожем, чтобы потом, когда в ней появятся монахи, старцу не оказаться в трудном положении. Она смотрела за постройками, ухаживала за огородами, виноградниками и оливами, поливая их из консервной банки водой из небольшого источника. Она следила, чтобы каждая капля воды попадала туда, куда следует, потому что, говорила она, без воды земля болеет. Вообще она была отменным садоводом. Чтобы работать с утра до вечера на этом совершенно пустынном мысе, требовалось много сил, тем более пожилой женщине; при этом она целых три года не давала угаснуть свету в лампаде кельи святого Иосифа.

От этой бабушки я принял эстафету монашеской жизни в Кувари в июне 1962 года. Прежде я часто ходил к ней туда и помогал в работах по хозяйству, но когда я отправился туда, чтобы жить одному, то перепугался в первую же ночь. Она много рассказывала мне об искушениях, как мысленных, так и видимых, которые она испытала в этой келье: «Знаешь, сынок, бесы каждый вечер приносили камни и загромождали ими двор. А в другой раз сундучок, в котором я держала свои вещи, во время правила начинал скакать, как резвый ягнёнок в мае. Но Бог дал мне силы и хладнокровие садиться на него и говорить искусителю: «Давай, пляши, покажи, на что ты способен». В другой раз, при полном безветрии, он подул на меня так сильно, что сбил с ног, но и на этот раз ничего не добился. Ещё, когда я шла в церковь, он потушил мне фонарь, чтобы мне пришлось идти в темноте. В такие моменты ты его не бойся: он только запугивает, а зла причинить не может никакого».

В этой монахине было то, о чём писал Иоанн Богослов: «Совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин. 4:18). Любовь у неё была такой, что она тропинку, ведущую в Кувари, каждое лето очищала от камней и гравия, буквально подметала её, чтобы нам было удобнее по ней ходить, не спотыкаясь ногами о камни.

У этой женщины я научился многому, что пригодилось мне в монашеской жизни: любить земледелие, выбирать камни из почвы перед посевом, делать уголь для каждения, огонёк в лампадах делать небольшим. Она от всего сердца подписала мне диплом специалиста по подметанию и уборке, которым я и ныне хвалюсь. Я научился, с чего начинать то или иное дело и чем его заканчивать. Тесный путь труда она знала, как никто другой, и даже в старости она не утратила этого знания. Она была уверена, что если удастся найти способ правильно начать дело, то оно, считай, уже закончено.

Её любовь к людям была великой и никогда не оскудевающей. После того, как нам пришлось уехать с Патмоса, она продолжала о нас, детях её старца, молиться по чёткам. Наш отъезд не охладил её сердца. Как-то раз она подозвала молодую монахиню и сказала ей: «Сестра, я с поклонами молюсь о нашем Григории на трёх узелках чёток каждый день, но ведь он теперь игумен, и несёт на своих плечах ответственность за других, у него стало больше скорбей и огорчений, чем мы, послушницы, можем себе представить. Наверное, я должна молиться за него на всей сотне. Что такое всего лишь три узелка?»

На её месте другая, у которой недостаёт любви, сказала бы: «Уехали, ну и Бог с ними», – как говорила её игуменья Евстохия.

Когда у меня обнаружился сахарный диабет, она с плачем поднялась на башню, в которой жил старец, и громко закричала:

– Пропала келья в Кувари!

Перепуганный старец появился в дверях:

– Что стряслось, сестра?

– После того как заболел Григорий, Кувари осталась без хозяина.

От этой неграмотной монахини я научился не только практическим навыкам, но и многому важному в духовной жизни.

– Киновия, брат Григорий, – это не только общая трапеза, это, прежде всего, любовь ко всему, что есть в общежительном монастыре. Если ты не участвуешь в общих работах и не смотришь за всем как за своим собственным, то как ты можешь называться киновиатом? Если ты не смиришься и не будешь участвовать во всех трудах братии здесь, то как ты сможешь быть вместе с ними на небе?

Она как будто была ученицей святого Пахомия Великого^[157], который говорил: «Киновия есть общение братии во всём». Когда на неё злилась какая-нибудь из сестёр, она в конце разговора с ней всегда говорила: «Ну хорошо, сестра, благослови».

Она оставалась трудолюбивой до глубокой старости. Каждый день она работала наравне со всеми. То с тяпкой, то за рукоделием, – она всегда являла собой пример образцовой работы и того, как надо избегать праздности. В полдень она перекусывала прямо на рабочем месте едой из своей корзинки. Вечером она шла к старцу на откровение помыслов и рассказывала ему обо всём, что случилось в этот день на огородах. Её любимым был огород на месте, называемом Враста: там была келья подвижника Феоктиста, несколько скамеек и немного воды. Работая в нём, она приносила в киновию много овощей и зелени. Каждый год, начиная весной работу в огородах, она говорила мне: «Ну всё, это в последний раз. Я уже старая и больше не могу».

Это «в последний раз» я слышал многие годы. Однажды, придя в Кувари, она так неудачно упала на землю, что я испугался за её жизнь. Но она поднялась и, поклонившись мне, попросила никому об этом не говорить, потому что, если бы об этом узнали, ей бы уже не разрешили приходить сюда.

У этой старушки была совестливая душа: когда она больше не могла работать в огородах, то шила в своей келье лоскутные одеяла.

Вся её жизнь была постоянным служением всякому созданию Божию. Она ничего не делала на скорую руку и со скукой, обычной для ленивых людей. Её служение было таким, какого требовал от Своих апостолов Христос. У неё было горячее сердце и душа, от которой исходило благоухание Святого Духа. Такому правильному устроению она научилась не в монастыре, оно было её собственным приобретением. Учить доброму можно и в миру, например, когда мать, укачивая ребёнка, поёт ему церковные песнопения, а не те дьявольские песни, которые исполняются под игру на бузуки^[158].

Когда она ещё жила в миру, то с благоговением служила таинству жизни. Одна больная проказой женщина, жившая вдали от всех, была изнасилована каким-то мерзавцем и забеременела. Когда начались роды, никто не захотел подойти и помочь ей. Одна лишь Лукия, прогнав из своей души всякий страх перед заразной болезнью, пришла на помощь прокажённой. Ребёнок вырос в детском доме, возмужал, получил образование и стал капитаном первого ранга. Спустя несколько лет ему захотелось повидать родные места. Приехав, он стал искать не родных, а монахиню, которая пришла на помощь его матери в трудный час. Это была потрясающая встреча, тронувшая даже самые жестокие сердца: молодой человек обнимал старушку-монахиню с такой любовью, как будто она для него – самое дорогое в мире. Лукия в недоумении воскликнула:

– Кто ты, сынок?

– Я сын прокажённой, которого ты приняла на свои руки. Благодаря тебе я остался жив.

Когда она стала монахиней, ей досталось очень тяжёлое служение: она ухаживала за двумя женщинами, больными туберкулёзом, что было очень нелегко в те годы, когда не хватало самого необходимого. Одна из них была монахиня Магдалина, а другую звали, если не ошибаюсь, Пульхерией. В конце 50-х она ухаживала за Алексакеной, которая была больна раком. Там я много раз был свидетелем её жертвенного служения. Пожалуй, даже мать не заботилась бы так о своём любимом ребёнке, как она – об этих больных. Никогда на её лице не было заметно брезгливости, когда она промывала язвы и вытирала нечистоты голыми руками. Эта старица, хорошо знавшая жизнь, не брезговала «гадостью» – мокротами, отходившими у больных при отхаркивании; у неё не было комплексов старой девы. Она полностью отдавалась служению страждущему и никогда не выказывала своей усталости. «Что же это будет, если мы перестанем заботиться о людях и вещах? Это будет предательством нашего призвания, да, к тому же, и неразумно. Слава Богу, – говорила она, – Христос дает мне силы».

Совершенство любви этой сестры было видно и в том, как она относилась к милостыне. У монахини, заведующей хозяйством монастыря, она каждую субботу брала две большие корзины, полные подарков, которые она раздавала в селе. Это служение подходило ей больше всего. Она умела подавать милостыню, никого не уязвляя и не унижая за бедность. Как-то раз сестра-эконом была чем-то утомлена и сказала ей:

– Всё, Лукия, хватит носиться с корзинами. У них уже всего хватает.

– О чём это ты, сестра? Ты это серьёзно, или это у тебя так, случайно вырвалось? Без раздачи милостыни мы не можем называться монастырём ни перед Богом, ни перед людьми. Милостыня больше не будет раздаваться? В таком случае я сию же минуту ухожу из монастыря! Рай принадлежит милостивым.

Когда я находился рядом с ней во время её послушания, то чувствовал, насколько она серьёзно к нему относится. Какой бы трудной и большой ни была работа, мы доводили её до конца благодаря упорству и настойчивости старицы. Она была настоящей ученицей православного монашеского предания и следовала правилу: «Монах есть постоянное понуждение своей природы».

Она во всём любила порядок и была лучшей хозяйкой в монастыре. Старец говорил: «Внешний беспорядок является выражением внутреннего».

Келья матушки Лукии была похожа на красивую и удобную комнату для приёма гостей, несмотря на то, что в ней хранились её запасы: с потолочных балок свисали связки лука и пучки чеснока, на полу стояли красиво покрашенные жестяные лейки, а в углу – мотыги и грабли, напоминавшие письменный прибор. Порядок придаёт красоту даже самому убогому жилищу и успокаивает его обитателей подобно Эгейскому морю во время штиля. У бабушки Лукии все вещи были расположены в образцовом порядке. Беспорядка в её келье не было никогда. Она очень хорошо знала значение пословицы: «Неубранный дом скоро запустеет».

– Если, брат, ты не будешь каждый раз класть всякую вещь на её место, то в твоей келье вскоре нагромоздится Вавилонская башня.

Впрочем, у этой замечательной женщины были и свои человеческие недостатки. В церкви она всегда становилась на своём месте и никого к нему не подпускала. Также она не любила, чтобы кто-то хозяйничал в её келье. Как-то раз одна молодая монахиня зашла в её кладовую и попыталась вытянуть луковицу из связки. Она неловко потянула, и вся связка упала на пол, а луковицы покатились в разные стороны. Она поленилась наклониться и собрать их, хотя была молодой. Как только это увидела наша старушка, то сразу же начала плакать подобно праведному Авелю и пророку Иеремии о том, что – всё, пришёл конец киновии, что в ней теперь нет порядка и она превратилась в жилище скорпионов. Причитания начались в её келье, расположенной на месте, называемом Враста, затем переместились в монастырь (до которого было пятьдесят метров) и продолжались в нём всю ночь. Я потом её спросил:

– Зачем было так сокрушаться?

– Нынешние люди, дорогой мой Григорий, пока не увидят знамений и чудес, не поверят в то, что допустили ошибку, и ни за что в ней не признаются. Хотя ты прав: в той ситуации примешались и мои страсти, и мои расшатанные нервы.