Текст книги "Антициклон"
Автор книги: Григорий Пятков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
В сумерках бронекатер Ухова подошел к маленькой пристани рыбацкого поселка на Тендровской косе и высадил на берег уцелевших и подобранных в заливе моряков с затонувшего от прямого попадания бомбы монитора «Ударный». С лицом, почерневшим от копоти, мазута и усталости, Ухов поднялся из машинного на палубу. Первое, что он увидел, – на весте от причала, на водоплеске косы дымился с развороченным бомбой боком и изуродованной надстройкой, посаженный на мель теплоход «Молдавия». На косе было полно моряков. В поселке разместился штаб, наскоро оборудовали госпиталь. По всей косе копали укрытия, устанавливали пулеметы. Глядя на все это, старшина понял, что уходить с Тендры они скоро не собираются.
На следующий день над Тендрой снова появились самолеты. И почти одновременно с ними на берегу показалась пехота противника.
– Полундра, братва! – высунувшись из командирской рубки, кричал в мегафон заменивший Воронова мичман. – Дадим сволочам русской прикурки! Огонь...
Погиб сигнальщик. Тяжело ранен радист. Все меньше людей оставалось у пушек и пулеметов. Ухов еще ничего этого не знал, задраившись в моторном отсеке. Он как бы очнулся от ударившей струи воздуха и чьего-то хриплого голоса в приоткрытый люк:
– Старшина, мичман убит!
– Становись вместо меня! – приказав мотористу, старшина одним махом вылетел на палубу.
Командирская рубка была изрешечена пулями и осколками бомб. Мичман полусидел в уголке рубки, уронив голову на грудь, словно сморенный сном.
Ухов встал у командирского штурвала. Он оставался на катере старшим по званию.
Немецкие самолеты заход за заходом прошивали пулями и снарядами вдоль и поперек косу и залив, ловя на мушку мечущиеся из стороны в сторону и яростно отбивающиеся корабли флотилии...
Неизвестно каким чудом, с пробитой кормой, сплошь изрешеченным и наполовину затопленным, на одном моторе, старшина Ухов дотянул свой катер до Тендровской косы. Из двенадцати человек команды в строю осталось четверо.
С катера сняли пулеметы, перенесли на косу боеприпасы и продовольствие.
В следующую ночь, когда старшина Ухов со своей четверкой матросов находился в дозоре вблизи бездействующего маяка, пришел проверяющий посты политрук.
– Долго мы еще будем торчать на этой косе? – спросил кто-то из матросов.
– Продержаться нам тут надо, ребята, хотя бы еще недельку. Позарез надо... – сказал политрук.
– Что, Одесса? – насторожился Ухов.
Но политрук ничего не ответил Ухову. Он достал из кармана пачку «Беломора» и в нарушение устава протянул морякам.
– Только осторожно, в рукав курите...
Через неделю, уже на крымской земле, Ухов узнал, что догадки его оправдались: в те дни, когда они, зацепившись за узкую полоску земли в устье Днепра, оттягивали на себя силы и внимание противника, скрытно шла эвакуация Одесского оборонительного района...
Все это всплыло в памяти Фомича, когда он вновь увидел Тендру. Для несведущего глаза здесь уже ничего не напоминало о войне: коса как коса, каких тут десятки. Но глаз стармеха отыскал средь зарослей бурьяна и молодой полыни чуть заметное углубление. «Вот и все, что осталось от того окопа, где лежали в ту ночь», – подумал он и постарался вспомнить лицо политрука, но так и не смог.
Взгляд Фомича заскользил по глади моря, пока не наткнулся на чуть заметные с косы предупредительные буи. Место гибели эсминца «Фрунзе», могила его брата Федора.
Корабль лежал на небольшой глубине, и, видимо, на нем побывают спортсмены-аквалангисты и многое поднимут и сохранят для живых, как священные реликвии. Многое, но только не людей. Все, что когда-то было человеком, давно стало морской водой, прозрачной и горьковатой...
– Э-э-ге-ге-геей! – донеслось до Фомича со стороны залива. Вначале он увидел приближающийся к косе баркас, а затем уже стоящего на берегу Погожева.
– Фоми-и-ич! – кричал с баркаса помощник капитана и махал ему рукой. Кацев стоял на носу баркаса во весь рост, словно сказочный богатырь, и издалека Фомичу казалось, что не баркас, а Сеня бежит по заливу, волоча баркас за собой. На корме у руля в своей неизменной «капелюхе» без полей, сгорбившись, сидел Зотыч. На фоне могучей фигуры Кацева он казался полузасохшим грибом опенком.
Баркас скользил уже по инерции – мотор был выключен. Перед самым берегом Кацев ловко спрыгнул в воду и, придерживая баркас за нос, подвел его к берегу.
– Прошу, джэнтэльмэны! Яхта подана.
Фомич не спеша подвернул до колен штаны и, сняв босоножки, перебрался в баркас. Потом Погожев с Кацевым, столкнув баркас с мелководья, перемахнули в него через борта.
Посередине баркаса стояла корзина с креветками. Поверх корзины наброшен неводок, весь в тине и водорослях. Живые креветки, словно слюдяные, бесцветные, не очень-то привлекательные на вид. Но стоит им побывать в кипятке, набраться краски, и отношение к ним сразу меняется.
Возвращались на сейнер на веслах. Погожев с Кацевым гребли стоя, размеренно опуская весла в зеленоватую воду и раскачиваясь в такт гребле. Стармех стоял в носу баркаса, босой, с подвернутыми штанинами, и смотрел, как удалялась от них коса, с ее песчаными пляжиками, пучками еще не успевшей пожелкнуть травы и низкорослым кустарником.
На сейнере их встретил кэпбриг словами:
– Вы только послушайте, что делается в эфире! Словно с ума посходили. На каком-то дурацком нервном накале.
– Финансы, дорогой мой кэпбриг, полновесная монета. Ты лучше меня знаешь, – сказал Погожев.
– Это точно, – согласился Виктор. И, помолчав, сообщил: – Селенин уже в Одессе. Я по рации с «Гусаром» связывался. К обеду пригребут в Тендру. Просили побольше рачков заготовить...
Ох, эти рачки, словно семечки – не оторвешься. Кажется, уже сыт по горло, а минут через десять рука так сама и тянется к кастрюле с креветками. Уже на языке мозоли и губы пошерхли, вот-вот потрескаются, как у Витюни, а тебе все мало.
Откуда-то донесся отдаленный гул самолета. Первым уловил его Фомич. Он даже вздрогнул, услыхав его, – сказывались обостренные воспоминанием нервы стармеха. Потом все вместе, запрокинув головы, они искали его глазами и нашли по ту сторону косы. Самолет летел вдоль Тендры низко над морем в сторону крымских берегов.
– Азчеррыбпромразведка. Наводчик, – сказал Виктор о самолете. – Только не на что наводить... Болгарские рыбаки тоже мечутся по морю.
– Все же не теряешь надежды побывать у берегов Болгарии? – спросил Погожев.
Кэпбриг пожал плечами.
– Будем смотреть по обстановке. – И, бросив хитроватый взгляд своих цыганских глаз в сторону Погожева, признался: – Пока ты пляжился на косе, я перекинулся парой слов с Николой Янчевым. Приглашает.
– Так в чем же дело?
– В сущем пустячке, в рыбе. Ее и там нет, – ответил Осеев.
Погожев почувствовал, как снова, уже знакомо ему, защемило на сердце, то ли от какой-то неясной грусти, то ли от тоски по тем почти неизвестным ему берегам. «Откуда это взялось? – удивлялся он. – Ведь раньше-то ничего этого не было. По крайней мере, так навязчиво. Разбередила путина? Добавила стармеховская Тендра?» Погожев крякнул, потоптался босыми ногами по теплой палубе, как бы разминаясь, и попросил у Осеева сигарету.
Виктор вместе с Погожевым закурил сам и, щелчком послав за борт огарок спички, сказал:
– Янчев едет в Софию дня на два-три. На сессию Народного собрания. Он ведь депутат... А впрочем, подождем Жору. Вместе и обмозгуем...
2
Сейнер Гусарова пришел в Тендру во второй половине дня. Селенин привез рыбакам из дому кипу газет и журналов, письма и записочки от родных и друзей.
Жора сидел, втиснувшись в кресло. Для Жоры оно было тесное. Не только кресло, казалось, тесной была ему вся капитанская каюта.
Селенину недавно исполнилось двадцать пять. Но выглядел он на все тридцать. Лицо у Жоры было крупное и скуластое. Широко расставленные серые глаза полны добродушия и покоя.
– Что нового дома? – не вытерпел Осеев.
– Теперь все новости тут, – не меняя позы и тона, произнес Селенин. – А наш пред, как и все мы, мечет икру по поводу скумбрии.
«Что-то особо не заметно, чтобы и ты «метал икру», – подумал Погожев, затягиваясь сигаретой и наблюдая с дивана за развалившимся в кресле Селениным.
На Жоре светлая с коротким рукавом рубашка-распашонка навыпуск, серые джинсы рельефно облегали его массивный зад и толстые ноги, каблуки старых босоножек были сношены набок.
– Ну, а наука? – спросил Жору Осеев. – Какой ее прогноз?
– Наука только делает вид, будто стремится к ясности. На самом деле ей страшно нравится все запутывать и усложнять.
Погожев с Виктором недоуменно переглянулись.
Селенин громко захохотал, довольный произведенным впечатлением.
– Признаюсь, слова не мои, а одной довольно известной личности. Фамилию личности не помню, но за точность слов ручаюсь.
– Пошел ты, Жора, знаешь куда. Мы серьезно спрашиваем, – поморщился Виктор.
– Я серьезно и отвечаю. Словно наука снимет штаны, влезет в Мраморное море и будет гнать к нам сюда через Босфор скумбрию, как стадо баранов.
В дверях показались Сербин и Торбущенко, с креветками в ладонях. Селенин всем телом подался вперед – его внимание привлекли креветки. Он покачал головой и с укоризной посмотрел на Виктора.
– И это товарищи называется – целый час допрашивают меня, как преступника, а о рачках никто не вспомнит.
Леха поставил на столик полную миску креветок.
– Вот это другое дело. Теперь и поговорить можно, – сказал Селенин, придвигая к себе миску.
– Чтоб ты нам все запутал и усложнил. Ты ведь тоже наука. Институт закончил, – сказал Осеев и заговорщицки подмигнул Погожеву.
– Наука науке рознь, – не поднимая глаз от миски, произнес Селенин. – Наш Зотыч тоже наука. Но ты сведи его с теми, дипломированными, словно на разных языках будут разговаривать.
– Как-то приезжал один чудик. Кажется, из самой Москвы, – сказал Торбущенко, – так замучил Зотыча расспросами.
– То был составитель словаря рыбацких слов, – пояснил Осеев. – Он и меня расспрашивал: что такое абаза, урсус, парагди.
– Если бы абаза прихватил его у того же Змеиного и хоть одну ночь потрепал – без словаря бы навеки запомнил этот сумасшедший ветер, – изрек Селенин, быстро уничтожая креветки.
Осеев опять подмигнул Погожеву: мол, сейчас понесет нашего инженера, только держись. И не ошибся. Селенин продолжал:
– Может, им там, в Москве, и нужен такой словарь, а наш брат, потомственные рыбаки, его с молоком матери в себя впитали.
Селенин любил покичиться своей рыбацкой родословностью. Родился и вырос Жора в рыбацком поселке на Азове. Хата Селениных стояла у самого рыбацкого причала. Отец верховодил в бригаде прибрежного лова. Так что труд рыбаков Жоре был знаком с детства. Отец часто брал его с собой «на срезку» ставникового невода. А потом, будучи учеником старших классов, во время каникул Жора ходил в море на равных паях. Последние годы учебы в школе он выглядел настолько «солидно», что иной рыбак рядом с ним казался мальчишкой.
В институте рыбного хозяйства он тоже всегда был на виду. И по своей комплекции, и по знаниям материала. Преподаватели охотно беседовали с ним о специфике рыбацкого труда, иногда обращались к нему за разъяснениями. И это немножко завихрило мозги Селенину. Нет, он не зазнался, не стал пропускать лекции. В этом отношении он был по-прежнему дисциплинированным и своим в доску парнем. Но его вдруг потянуло за границу. Тем более что возможности такие были: почти ежегодно кто-то уезжал из их Института, как специалист рыбного хозяйства, на год-два в развивающиеся страны Африки. Но ехали, в основном, из преподавательского состава, люди с большой практикой и солидным теоретическим багажом.
Жора считал, что практика у него немалая. Плюс – лучший студент института. Селенин заручился поддержкой секретаря партийного комитета и деканата. Все было на мази. Все верили в стопроцентный успех Селенина. И сам он – тоже. Потому что его заявление с характеристиками института и райкома партии в Министерстве рыбного хозяйства были восприняты доброжелательно. В шутку друзья уже называли Жору африканцем.
И вот, когда казалось, что все треволнения позади, кто-то на верхах сказал: «Кандидатура хорошая. Но пусть он вначале пару лет поработает дома. Это ему не помешает». Человек сказал из хороших побуждений. Но для молодого инженера Селенина это было большим ударом. В глубине души он считал, что на верхах его намеренно обошли, чтоб послать кого-то из своих.
При распределении Селенина не направили ни на Дальний Восток, ни на Камчатку, а в распоряжение Крымского рыбакколхозсоюза. Мол, специфика этого района Селенину хорошо знакома, и он сразу же включится в дело. Рыбакколхозсоюз направил молодого инженера Селенина Георгия Ивановича на самый юг полуострова, в рыбколхоз «Дружба». Колхоз этот, конечно, не шел ни в какое сравнение с большими многоотраслевыми хозяйствами Керчи и Тамани. Но в рыбакколхозсоюзе был на хорошем счету, так как всеми правдами и неправдами с планом справлялся.
Прибытие молодого специалиста в жизни колхоза переворота не сделало. Селенин на все посматривал со снисходительной улыбкой, если не с равнодушием. Он, не скрывая, считал себя в «Дружбе» человеком временным и часто напоминает о себе в министерство. Хотя обижаться на него в «Дружбе» особо не могли, все, что от него требовалось, он делал, и неплохо. Селенин понимал, что от колхоза тоже потребуется характеристика, когда встанет вопрос о его поездке за рубеж.
Покончив с креветками, Жора сгреб шелуху в миску и отодвинул ее от себя, снова откинулся на спинку кресла, погладил живот и обвел кэпбригов взглядом.
– Где же ваши квитанции, рыбачки? – насмешливо щуря глаза, спросил он. – Полновесные квитанции на сданную государству рыбу. Я-то думал, приеду, а у вас финансовый план под завязку.
– Тебя ждали, – фыркнул Торбущенко, как всегда в таких случаях изучая взглядом потолок каюты. – Ты инженер по лову, вот и покажи, как надо ловить скумбрию, когда ее нету.
– А что, братцы, когда-нибудь наступит такое золотое времечко – закинешь невод в море и вместо рыбы поднимешь сразу квитанции, – каким-то радостным голосом, словно он сделал великое открытие, выкрикнул улыбающийся Сербин. – Вот житуха будет! Никакой мороки со сдачей рыбы, никакого опасения, что завоняется. И муган будет квитанциями, и то, что на базар...
– На базаре номер с квитанциями не пройдет, – послышался категорический протест Витюни из-за спины Торбущенко. – Там подавай товар лицом.
– Привыкнут, – продолжал развивать свою фантазию Серега. – Зайдешь в ресторан, глянешь в меню и скажешь: поджарьте мне квитанцию сто пять дробь восемнадцать. Да смотрите, чтоб не особо жирная была...
– Так как квитанции в море не водятся, надо искать скумбрию, – сказал Осеев. – Витюня, мотанись-ка за Платоном и стариком Гусаровым, скажи, кое-что обмозговать надо...
Глава одиннадцатая
1
Уже в сумерках сейнера обогнули северную оконечность косы, и вскоре белый огонь Тендровского маяка остался у них за кормой. Темная волна всплескивала и шуршала у форштевней, поблескивала отражением и зыбкими желтоватыми дорожками от огней сейнеров.
На случай, если вдруг скумбрия пройдет мористее берегов Болгарии и чтоб не попасть впросак всем бригадам рыбколхоза, посовещавшись, кэпбриги решили сейнера Сербина и Гусарова оставить в районе Тендры. Но и эти трое кэпбригов идти ночью через море не решились, побоялись проскочить мимо скумбрии. Поэтому еще не исчезла с горизонта белая звездочка Тендровского маяка, а они уже отдали команду заглушить двигатели и сейнера легли в дрейф. И сразу же со всех сторон навалилась полнейшая тишина. Голоса людей были слышны на добрую милю. И стук ложек о миски.
Огоньки сейнеров светились и справа и слева, по всему простору ночного моря. Ночь безветренная, море спокойное, но рыбакам было не до сна. Они ждали скумбрию, стояли на страже.
В капитанскую каюту на огонек опять слетелись комары. Сбылось предсказание Осеева.
– Э-э, теперь пока невод в море не прополощем, нечего и думать, что так скоро от этих кровопийцев отделаемся, – говорил Виктор, охотясь за комарами со свернутой в трубочку газетой. – Ничего, с этими еще мириться можно. Все же поменьше, чем в Тендре. – Потом он достал шахматы и предложил Погожеву «сразиться».
Только расставили шахматы и Погожев сделал первый ход, как в каюту втиснулся Сеня Кацев. А следом за ним – Фомич и Витюня. Они не спеша, но, видимо, надолго устроились поближе к столику, устремив взоры на доску с фигурами. Даже Леха и тот заинтересовался игрой Погожева с кэпбригом. Но в каюту не входил, он стоял у раскрытых дверей, что-то не спеша дожевывая.
– Только без советчиков, – предупредил Осеев.
Но разве такое бывает. Не проходит и пяти минут, как начинаются комментарии, предположения того или другого хода. Вначале робко, а затем – в открытую.
Советчики мешали, игра не клеилась. А когда зашел разговор о рыбе, то и вовсе играющие, точно по инерции, передвигали фигуры, не вдумываясь в ходы.
Зато разговор о рыбе получился замечательный.
Все началось с того, что Витюня внес предложение сделать свои, рыбацкие шахматы, в которых бы все фигуры были из рыбы. Сначала засолить будущую шахматную фигуру, а затем хорошо провялить. Одна такая «фигура» уже имелась – осетренок. Стоял тот осетренок в кабинете Гордея Ивановича с незапамятных времен, и никаких признаков порчи. Постаментом ему служил проволочный штырь, вделанный в досточку-подставку.
– Тут и мудрить не надо, – бурно развивал свою идею Витюня. – Вместо коня – морского конька поставим, а короля заменим дракончиком. Потому что у него корона...
Идея захлестнула Витюню с ног до головы: глазки его плутовато метались из стороны в сторону, руки выделывали в воздухе какие-то вензеля, да и весь он был словно на иголках, а не на мягком диване.
– А вместо пешек – рыбу-солдата...
– Не бреши, такой рыбы немае, – усомнился Леха, поначалу с интересом слушавший поммеха.
– Есть, дорогой мой салажонок, – снисходительно заверил Витюня кока. – И не только солдат, но и хирург, и еж, и собака. Даже рыба-попугай имеется.
Тут в разговор вступил стармех. Он не спеша разминал сигарету и говорил:
– Когда я ходил в загранку, радист с нашей посудины решил в Японии собаку-рыбу попробовать. Там ее называют фугу. С трудом отходили беднягу. Чуть не окочурился. А японцам хоть бы что.
– Бывает, когда одна и та же рыба, напримэр, у берегов Амэрики – что надо, а у острова Барнэо – яд страшный, – добавил помощник капитана.
– С чего бы это? – спросил Леха, пораженный.
– Задай вопрос полэгче, – отвечает Сеня. – Сама наука в тупике от таких фокусов.
– Сигуатера, – сказал Осеев, делая Погожеву шах офицером. Но так как никто из присутствующих такого слова сроду не слыхивал, пояснил: – Так называется отравление морскими рыбами. В южной части Тихого океана и Вест-Индии это целая проблема. Главное, иногда рыбы внезапно становятся ядовитыми. До этого их, может, всю жизнь ели – и ничего. А тут – на тебе. Отчего и как это получается – одни догадки... У нас барабуля самая вкусная рыба. А у берегов Полинезии и Восточной Африки – ядовита... Кстати, Фомич, императоры древней Японии строго-настрого запрещали своим солдатам есть фугу. У тех, кто нарушал приказ, конфисковывали имущество, жестоко наказывали и выгоняли из армии... Так же поступал и Александр Македонский.
– Тебе, кэп, профессором быть – восхищенно выдохнул из себя Витюня. – Как ты все эти мудреные слова запоминаешь? В моем черепке они, хоть убей, не удерживаются... Сигуатера. Язык поломаешь.
Действительно, у Виктора память была на редкость цепкая на всякие заковыристые словечки. Погожев подметил это с первого же знакомства. И не меньше Витюни завидовал памяти кэпбрига. Но сам Осеев в этом не находил ничего особенного. И больше всего не переносил слова «забыл». Лучше сошлись на что угодно, только не на забывчивость.
– А у нас немае цеи сыгу-стэры? – встревожился Леха.
– Во! Правильно, Леха! Так ее и называть надо: сыгу-стерва! – подхватил Витюня. – У нас, Леха, сыгу-стервы нема. Так что твоя жизнь в безопасности.
– А дракончики? – сказал Погожев, которому тоже хотелось блеснуть своей эрудицией в этом вопросе. Правда, эрудиция эта у Погожева дракончиками и заканчивалась. Но зато с дракончиками он знаком с детства. Да еще как знаком: первой в жизни рыбой, которую он еще в детстве самостоятельно поймал на самодур, случайно, оказалась – дракончик. Хорошо, что вместе с ним в шлюпке находились более опытные рыбаки и вовремя предупредили, а то бы схватил руками. Прежде чем снять с крючка и выбросить дракончика за борт, Андрей долго бил его по голове совком для вычерпывания воды. С тех пор Погожев стал от дракончиков словно заговоренный. Хотя их водилось в море у южного побережья полным-полно. Только стоило опустить леску до дна. Особенно в летнее время и когда под тобой дно илистое или песчаное. Дракончик зарывался в мягкий грунт так, что видна была только голова. И поджидал жертву. Чуть чего, он сразу же поднимал плавник и растопыривал жабры, приводя в боевую готовность свои ядовитые шипы. Шипы у дракончиков острые, как иголки. Уколы их такие болезненные, что пострадавший мог потерять сознание.
– Дракончики – это нэ то, – возразил Кацев. – У дракончиков ядовитые только колючки. Правда, Фомич? Рыбаки-грэки дракончиков хорошей рыбой считали. Срэжут ножницами ядовитые колючки и – в сумку.
С дракончиков разговор перешел на скатов-хвостоколов, которых чаще называют тут морскими котами. Они попадаются в невод чуть ли не при каждом замете. Когда сеть смыкается, скаты кружат в верхних слоях воды, словно таинственные доисторические птицы. У рыбаков считается шиком иметь вязальную иглу из жала хвостокола. Эти иглы, как семейные реликвии, переходят по наследству от отца к сыну, от деда к внуку. Жало очень прочное, внешне похоже на кинжал с острым концом и бывает длиной до сорока сантиметров. Согласно версиям «Одиссеи», наконечник копья, которым Телегон убил Одиссея, был сделан из жала хвостокола, данного Телегону волшебницей Цирцеей...
А Витюня уже выкладывал свою версию, как его дружок квартирантке-курортнице вместо камбалы морского кота подсунул.
– Так у кота же хвист, шо ты брешешь, – сказал Леха.
– «Хвист», – передразнил его Витюня. – Давно ты узнал об этом хвосте? То-то же. Хвост в таких случаях отрубается... Все было бы в полнейшем ажуре, если бы не земной тезка морского кота. Почистила чудачка свою «камбалу», ну а всякие там отходы коту бросила. Чтоб и он полакомился. Только тот шарахнулся от ее угощения, словно от камня. Это насторожило курортницу. А тут еще черт соседа принес по какому-то делу. Увидел он все это и говорит: «Это же морской кот, а не рыба». Ну и забила чудачка в рынду. Пришлось моему корешу деньги возвращать.
– Так це ж ты був, а не твий кореш! – завопил Леха, словно поймал Витюню с поличным. – Если не врешь усе это...
Погожев, увлекшись рассказами, прозевал слона и вскоре вообще сдался. Его место за шахматной доской занял стармех.
– Скаты тоже рыба, – сказал Кацев, помогая Фомичу расставлять фигуры. – Пора бы знать это, товарищ поммех.
По обветренному лицу Витюни скользнула снисходительная улыбочка. По одному этому можно было судить, что Витюня выдаст что-то необычное. И он выдал:
– Селехии – хрящевые рыбы. К ним относятся акула и скаты. Правильно, кэп?
– Молодец, Витюня. Давай просвещай темноту, – похвалил Осеев и энергично выдвинул вперед пешку.
И Витюня продолжал «просвещать» присутствующих по части хрящевых рыб, то и дело обращаясь за поддержкой к Осееву.
– Скаты – это те же акулы. Только расплющенные. Точно я говорю, кэп?
– Хто их расплушшил? – спросил Леха. Он все еще не мог понять – где врал Витюня, где говорил правду. И поминутно переводил взгляд с Витюни то на кэпбрига, то на его помощника, как бы спрашивая: так ли это?
– Не мы же с тобой, Леха. Видимо, господь бог.
– Так его же немае, – говорил тот о боге.
Когда разговор зашел об акулах, даже Фомич на какое-то время оторвался от шахмат и рассказал, как в Индийском океане их пароход трое суток подряд преследовала «белая смерть».
– Если акула – царь морей, – говорил он, – то Большая белая акула – царь царей. Самая большая и самая прожорливая. Все пожирала, что бы мы ей ни бросили. Даже пустую жестяную банку из-под мазута проглотила.
Погожев с Лехой оказались самыми серыми личностями в этой области. Кроме своей черноморской акулы-катрана других никогда не видели. А велик ли этот катран – и до метра не дотягивает. Катраны зимой у побережья бродят стаями, пожирая и увеча рыбу, попавшую в сеть или на крючья. Летом катран скрывается в морских глубинах, где вода постоянно холодная.
Погожев слышал где-то, или читал, что акулы никогда не спят и после смерти не всплывают, как остальные рыбы, а опускаются на дно. И что науке до сих пор не известно, сколько всего видов акул в мировом океане...
Кто знает, сколько времени бы еще они говорили об акулах, вспоминая случаи из рыбацкой жизни, если бы не звуки баяна. Играли вальс «Дунайские волны». Но на каком из сейнеров – понять было невозможно. Казалось, эти звуки всплывали из морских глубин, зачаровывая собой рыбаков, море и звездное небо.
Велика сила музыки, все ей под силу: вернуть человека в прошлое и умчать в будущее, растопить лед самого бесчувственного сердца и навеять грусть-печаль, развеселить нелюдимого и взбодрить уставшего. Все отступает перед музыкой – споры, шутки и даже рассказы о рыбе.
Опустела капитанская каюта. Все вышли на палубу, слушали музыку. Даже притих неуемный Витюня. Стоял и смотрел в даль ночного моря затуманенными глазами. Вода за бортом была черная, почти неподвижная. В воздухе не было и намека на ветерок. Все замерло, заслушавшись музыкой. И рыбаки переговаривались изредка, вполголоса, словно боялись вспугнуть эти чудесные звуки.
Смолкает музыка, будто погружается на дно моря. И сколько ни ждали ее рыбаки – больше не всплыла.
– Да-а, – вздохнул Фомич, – умеют же люди. А тут, считай, всю жизнь прожил – и никакого таланта не прорезалось.
– Быть мне ржавым брашпилем, если это не Юра Красиков, кэпбриг с «Двенадцати товарищей», – забожился Витюня. – Помните, какой баянчик ему отвалили в прошлом году за первое место на хамсовой путине.
– Тут хоть пианину давай, все равно без толку, если играть не умею, – стоял на своем стармех.
– Шел бы, чудак-рыбак, в филармонию, на чистую работенку, – сказал Кацев о Красикове. – Там, говорят, тоже немало грошей заколачивают.
– Нужна ему твоя филармония, как зайцу стоп-кран, – фыркнул Витюня. – Юрий Красиков – это на море фигура. Почище нашего «короля». От Вилкова до Батума любой пацан тебе скажет, кто такой Юрий Красиков. Что-то нас с тобой баянами не награждают.
Витюня был прав. Имя кэпбрига Красикова из Керчи – знаменито на весь бассейн. Выпущены листовки и агитплакаты с портретом Красикова, с подробным описанием методов работы его бригады на лову. Такие листовки есть в каждом рыбколхозе. И у них тоже – в красном уголке, на самом видном месте вывешена. Погожев сам ее вывешивал.
Из рубки вышел Климов и протянул Осееву радиограмму. Тот, отступив в полосу падающего электросвета, пробежал взглядом радиограмму и многозначительно присвистнул.
А вскоре на сейнере все знали, что «в районе Феодосийского залива штормовой ветер силою до тридцати метров в секунду. Ожидается продвижение ветра дальше на запад»...
– Левант. А может – бора. Этот того и гляди всю свадьбу испортит, – прокомментировал кто-то из рыбаков.
2
По установившейся международной традиции тихоокеанским тайфунам, ураганам Атлантики и штормам южной части Индийского океана присваивают женские имена. Существуют обязательные списки, которые содержат восемьдесят четыре названия: «Вера» и «Вильда», «Ольга» и «Елена», «Сюзанна» и «Кармен», «Мери» и «Анита»... За нежными именами таятся неистовые ветры шторма. Кто и когда впервые нарек их женскими именами? Но кто бы он ни был, Витюня уверял, что был это умнейший человек. И тут с Витюней лучше не спорить, если не хочешь, чтобы он обдал тебя с ног до головы презрительным взглядом. Ну, что они смыслили в этом вопросе в сравнении с ним, трижды женатым! О штормах и женщинах Витюня рубит коротко и категорично:
– Характерец – два сапога пара. Никогда не догадаешься, какую готовят тебе пилюлю...
Хотя черноморские штормы и не носили красивых женских имен, но запомниться могли надолго. Об этом Погожев знал прекрасно. Так что лучше держаться от них подальше.
И Погожеву вдруг показался отсюда таким уютным и желанным тот самый Тендровский залив, где прошлой ночью их чуть было до смерти не заели комары. «Черт с ними, с комарами, зато там никакой шторм не страшен. «До тридцати метров в секунду» – это не шуточка», – думал Погожев. Только Осеев, видимо, был иного мнения. Тендра его не прельщала. Да и на других сейнерах тоже никакого оживления. Словно известие о надвигающейся буре Погожеву приснилось. «Конечно, решать такие вопросы должен кэпбриг. Ему видней, что надо делать – оставаться здесь или уходить в Тендру», – успокаивал себя Погожев. И все же, когда они укладывались спать, он не выдержал и, как бы между прочим, сказал:
– Откуда взялся этот штормяга? Всю путину нам может испортить.
– Всю не всю, но радости от него мало, – сонно пробормотал в ответ Виктор. И начал тихо посапывать.
«Неужели я трушу перед надвигающимся штормом? – удивился Погожев. – Не должно бы. Не такое видал... Именно, не такое. И бомбежки, и обстрелы, и наползающие гусеницы танка. А вот шторм в открытом море меня не трепал. Настоящий, хотя бы семибалльный, когда море вздыблено высокими волнами и полосы пены, срываемые ветром, делают водный простор похожим на гигантский клокочущий котел, а в порту на сигнальной мачте штормовых предупреждений «выброшен» один или даже два черных шара...»
Погожеву вспомнилась первая бомбежка. Это было вскоре после выписки из госпиталя, северо-западнее Сталинграда, у маленькой степной станции Котлубань. Впрочем, к тому времени станции, как таковой, уже не существовало: ни домов, ни вокзальчика – одни развалины. Для нескольких человек, обслуживающих этот участок железной дороги, красный пульмановский вагон, изрешеченный осколками, служил жильем и станционным зданием. Поезда двигались только ночью. И то с большими перерывами – когда починят развороченную снарядами и бомбами дорогу.
Их тогда высадили из вагонов ночью, не доезжая до изрешеченного пульмана километров десять. Дальше путь был разбит. На рельсах и под откосами насыпи валялись остовы искореженных и сгоревших вагонов. Они шли пешком по пыльной степной дороге вдоль железнодорожного полотна. Ночь была переполнена запахом гари. На западе во все небо полыхало рыжее зарево.
