Текст книги "Антициклон"
Автор книги: Григорий Пятков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Почему «зря»? – спросил Осеев, скривив губы в колючей усмешке. – Ты, как служитель культурного фронта, обогатил наши познания о Змеином. – И уже зло и резко добавил: – Это тебе рыба, а не хлеб в булочной – пришел и взял. А рыба к тому же еще бегает, как говорят ученые мужи, – мигрирует. Есть у нее такая дурная привычка...
– О, уже и завелся! – встрепенулся Погожев, повернувшись к Осееву.
Они на ходовом мостике остались вдвоем. Даже Зотыч, казалось приросший в уголке за эхолотом, и тот спустился на палубу, потерял интерес к морю.
– Завелся не завелся, а пора бы знать, что помимо всего, рыбак должен иметь еще и выдержку, – сказал Осеев, уже более миролюбиво...
К вечеру впереди показались сейнера, баркасы, моторные лодки – ловили глосиков. На море островками сидели бакланы, «паслись» на мелкой хамсе и шпротах. При подходе сейнера они тяжело снимались с места и всем островком летели вдаль, чуть не задевая воду своими белыми животами. Низкий, изрезанный лиманами берег был чуть различим вдалеке.
Небо над головой было по-прежнему ясное. Только ветерок стал более напористым, заметно наращивая на море крутоверхую зыбь. Стрелка барометра поползла вниз, подтверждая предсказание Зотыча.
Вскоре позади сейнера весь горизонт затянуло белым, как молоко, туманом. Туман гнался за сейнером и за всей разнокалиберной флотилией ловцов глосика, как огромное мохнатое чудовище.
По правому борту, словно игрушечные, виднелись сейнера Гусарова и Малыгина. Они держали курс к причалам Черноморки. Впереди маячил обрывистый берег мыса Большой Фонтан, с зеленым куполом собора.
– Вот дьявол, неужели накроет? – вполголоса произнес Осеев, и его черные, почти сросшиеся на переносице брови озабоченно нахмурились.
Двигатель сейнера работал на самый полный. Но у тумана скорость была заметно выше. Попасть в объятия этого промозглого леденящего мохнатого чудовища, да еще вблизи такого оживленного порта, как Одесса, – удовольствие ниже среднего. Даже самому последнему салаге хорошо известно, что для моряка «молоко» – враг номер один.
И все же они успели. Как говорится, в самую притирочку. Только отдали якорь, как сейнер окутало холодным сырым покрывалом непроглядного тумана. Ни причальчика и ни берега, словно все погрузилось в преисподнюю.
Глава шестая
1
Надрывались ревуны. На судах поминутно били в рынду. Даже прожекторы были не в силах протаранить такую плотность тумана. В десяти метрах от корабля они уже не более как расплывчатые, грязно-желтые пятна.
От навалившегося тумана сейнер весь был словно в поту. Крупные капли, срываясь со снастей, падали на палубу, струйками стекали по мачтам, бортам и надстройке.
Малыгин и Гусаров успели добежать до причала Черноморки. Об этом Погожев и Осеев узнали по рации. Торбущенко и Сербин стояли в Хлебной гавани.
Хотя для Погожева, бывшего работника порта, вся эта «музыка» не в новинку, все равно было жутковато. Прислушиваясь к ревунам и склянкам, он пробовал отвлечься чтением, но ничего не получилось: на душе было тревожно, в голову лезли невеселые мысли. Рядом, на диване, всхрапывал Осеев. Ни ревуны, ни звон колоколов, ни включенное на полную мощь радио на спардеке не мешали спать ему. Он лег пораньше, чтобы потом взять на себя ночную вахту.
Погожев надел осеевскую поролоновую куртку и плотно прикрыл за собой дверь каюты. Некоторое время стоял около борта. Туман обволакивал его, словно мокрый холодный дым, забивая дыхание. Куртка, лицо и волосы сразу стали влажными. Погожев поежился от сырости и озноба.
– Шо ж такэ робыться, товарыш начальник? – донесся до него тревожный голос кока. За пеленой тумана Леха маячил в дверях камбуза, словно привидение. Его маленькие, глубоко сидящие глазки испуганно застыли, как неживые. На лице – растерянность.
– Як будто знову война почалась. – И кивнул на несмолкающие ревуны и гудки пароходов.
– Туман, Леха, – сказал Погожев, словно сам Леха не видел этого. – Туман на море – штука коварная. С ним шутки плохи...
Погожев переступил комингс камбуза. От горящей плиты тянуло теплом и уютом. Он взял с полки кружку и до краев наполнил горячим чаем. Сейчас чай был кстати.
– А ты разве войну помнишь? – отхлебнув из кружки маленький глоток чая, спросил Погожев.
– Трохы. Колы фрицы забыралы нашу корову... Мамо плакала, и я тэж. Цэ було на Волыни...
То, что Леха в их городе недавно, Погожев знал из его анкеты. Приехал по распределению, после окончания профессионального училища. Вначале работал в кафе, а потом поступил коком на сейнер.
– А до того ни разу моря нэ бачив, – признался Леха и виновато улыбнулся Погожеву.
Глубоко сидящие глаза кока словно оттаяли и светились доверительным огоньком.
– Тебя не укачивает во время шторма?
– Ни, – замотал головой Леха. – Я дуже крепкий...
Дверь закрыли, и в камбузе было тепло, светло, по-домашнему пахло кухней. На какое-то время даже забылось о тумане.
– Дело не в крепости, а в вестибулярном аппарате. Хотя здоровье и сила моряку тоже необходимы.
– Це ясно, товарыш начальник...
– Тьфу, черт! Ну, что тебе далось это «начальник»? – поморщился Погожев, как от боли. – Ты нарочно это говоришь, что ли?
Леха переступил с ноги на ногу, потупился:
– Та ни-и... Так мама говорыла и мэнэ вчыла.
– Ну, мать, может, еще понятно: выросла при панской Польше, потом – фашисты, бандеровцы и всякая другая мерзость. Ну, а ты-то чего? Брось это, ни к чему.
Они некоторое время молчали: Погожев маленькими глоточками прихлебывал чай из кружки. Леха, присев на корточки перед дверцами, шуровал кочергой в топке плиты. Наблюдая за коком, Погожев думал, что давно пора бы им камбузы перевести на сжиженный газ, как это уже сделано на сейнерах гослова и некоторых колхозов. И тут же пожалел: «Тогда вместе с топкой уйдет из камбуза и этот домашний уют, с мирным потрескиванием дров в печке».
Леха, пошуровав в топке, сдвинул в сторону булькающий на плите чайник и как бы между прочим сказал:
– Один повар с нашего кахвэ пишов на пароплави в загранку. – И, потоптавшись перед плитой, несмело спросил: – А шо треба, шоб питы в загранку?
– На общих основаниях, – ответил Погожев, не отрываясь от кружки. – Зачем тебе загранка?
– Ну як же... интэрэсно... – скромно потупился Леха. – Потом, там валюта. Эти самые сэрты... сэртыфыкаты.
Упоминание о сертификатах неприятно покоробило Погожева. Вновь всплыла на поверхность Лехина жадность. Погожев хмурился, стараясь не смотреть на кока. Обхватив кружку обеими руками, он не отрывал ее от губ, но и не пил, а только дышал горячими ароматными парами чая.
– Не в деньгах счастье, Леха, – помолчав, сказал Погожев. – Слыхал такую поговорку?
– Оно, может, и так, товарыш нача... Погожев. Но усе ж гроши е гроши.
И тут Погожев не выдержал, оттолкнул от себя кружку с недопитым чаем и обрушился на кока:
– Ты что, голодный сидишь? Раздетый и разутый ходишь? Дача тебе нужна в три этажа, с мраморным бассейном? Яхта? Личный сверхзвуковой самолет? Ну, что молчишь, отвечай!
Леха отводит взгляд в сторону. Простодушное оживление с его лица словно корова языком слизнула. Он отчужденно замкнулся, обиделся.
Погожеву вдруг вспомнился инженер Селенин, уже не первый год упорно хлопочущий о поездке за границу, чтобы через пару лет, вернувшись домой, разъезжать на собственной «Волге». Погожев не знал, хорошо это или плохо. Ему было ясно одно, что заграница не сахар, если там заработки, как на Севере.
«Может, посоветовать Лехе поехать на заработки в Заполярье?» – подумал Погожев с какой-то иронической злостью на самого себя и на Леху. Но вместо этого сказал:
– А ведь ты повар что надо. Думаешь, люди этого не видят и не ценят?
– Я вже бачив, як ценят, – проворчал Леха все так же отчужденно. И, присев на корточки перед дверцами печки, вновь взялся шуровать кочергой в топке.
Леха родом был из глухой западноукраинской деревни. На его долю выпало голодное послевоенное детство. Их колхоз был маленьким и маломощным, а госпоставки – высокие, на трудодень выдавали зерна граммами, да и то, в первую же ночь после получки, «реквизировали» у колхозников заявлявшиеся из леса бандеровцы. Мать у Лехи была забитая, болезненная и всех боящаяся женщина. Когда жили под оккупантами, она боялась властей, потому что ее родной племянник был красным командиром.
Прогнали немцев, как жена бывшего полицая, стала бояться Советов. Отсюда, видимо, и это «товарыш начальник».
Отца Леха не помнил. Когда тот подорвался на партизанской мине, Лехе и года не было. Но он унаследовал от бати воловье упрямство, любовь к «грошам» и нелегкий обидчивый характер.
Леха давно насытил свою утробу, голодные детские годы постепенно подзабылись. Только непонятная жажда к «грошам», может, еще сильнее, чем раньше, точила нутро кока, как жук-короед, не давая Лехе покоя. Из-за денег рискнул Леха отправиться в море, которого вначале побаивался даже с берега. Но, уразумев, что море не такое уж страшное и что его, Леху, не берет ни бортовая, ни килевая качка, он стал подумывать о загранке. Особенно после того, как побывал в гостях у «повара с нашего кахвэ» и увидел, сколько «гарного барахла» тот привез с собой из рейса...
Погожев снова глотнул из кружки, бросил на Леху ободряющий взгляд и проговорил:
– Держи хвост трубой, особо не клюй на подначки рыбаков, не обижайся. – Он еще собирался сказать коку, что шутка для рыбака в море тот же хлеб, без которого не проживешь, но дверь резко распахнулась и в камбуз ввалился вахтенный.
– Во где житуха-то! – выдохнул он восторженно и протянул обветренные руки к дышащей жаром печке. – Заделай-ка, Леха, кружечку чайку погорячее да побольше, чтоб и моему напарнику хватило.
Глаза вахтенного скосились в сторону Погожева, и он во взгляде рыбака уловил нескрываемую зависть. Зависть к тому, что Погожев может торчать в этом тепле сколько вздумается: мол, ни вахты ему и никакой ответственности.
– Спасибо, Леха, за чай, – поблагодарив кока, Погожев раньше вахтенного вышел из камбуза.
2
Туман стал еще гуще и непрогляднее, чем полчаса назад.
Закурив сигарету, Погожев некоторое время стоял у запотевшего борта сейнера в рассеянной задумчивости. От разговора с Лехой на душе остался неприятный осадок.
На палубе – ни души. Все попрятались от промозглого тумана по кубрикам. В ходовой рубке, при полной иллюминации, резались в «дурачка» вахтенные. Игра шла на интерес. После каждого кона «дурак» шел на бак бить в колокол.
От всех этих сирен и гудков на сердце у Погожева вновь появилась притихшая было в камбузе гнетущая тревога. «Пожалуй, Леха прав. Действительно, что-то напоминает войну, воздушную тревогу», – подумал он и бросил окурок за борт. В такие минуты было несносно оставаться наедине с собой и его потянуло к людям.
Светился иллюминатор радиорубки. Но дверь была плотно прикрыта. Заглянув в иллюминатор, Погожев увидел только бритый затылок да оттопыренные уши склонившегося над столиком радиста Климова. Володя Климов был доморощенным рыбацким поэтом. Его стихи иногда печатали в городской газете. Писал он исключительно о рыбаках и море. Рыбаки всерьез его сочинительство не принимали. Потому что знали Володьку чуть ли не с пеленок. Помнили его сопливым большеглазым и вечно голодным мальцом, околачивающимся у рыбацких балаганов. Рыбаки, возвращаясь с лова, давали ему килограмм-другой рыбы, и бабушка дома варила Володьке уху. Отец и мать у Климова погибли во время войны. Так Володька и вырос при рыбацких балаганах. А когда окончил восемь классов, колхоз послал его на курсы радистов.
Давно уже не было рыбацких балаганов. Они стояли на каменистом берегу моря, прижавшись к стенке набережной, сколоченные из горбылей и покрытые сверху просмоленным толем. Сейчас на этом месте были построены причалы для судов местных линий. Хорошие причалы, из железобетона. Кругом чистота, бетонные чаши-цветники, с массивных черномраморных стояков гирляндами свешивались красивые светильники. И все же нет-нет и вспомнится Погожеву с какой-то непонятной грустью тот каменистый берег с перевернутыми яликами, развешанными сетями и покачивающимися на якорьках, совсем рядом с берегом фелюжками. Сейнеров тогда еще не было. Не было и кошельковых неводов, что сейчас лежал у них на выборочной площадке. Тогда ловили рыбу ставниковыми неводами и неводами-алломанами. На «краснюка» и камбалу километрами сыпали крючья...
Дверь в кормовой кубрик была открыта. Оттуда тянуло теплой испариной и запахами человеческого жилья.
Перешагнув через комингс и придерживаясь за поручни, Погожев спустился по трапу. Направо – каюта механика. Но в ней было темно. Глуховатый голос ее хозяина доносился из кубрика. Фомич говорил:
– Контрабанда контрабанде рознь.
– Какая там рознь, – кто-то из рыбаков не согласился со стармехом. – Контрабанда, она и есть контрабанда.
– А ты помолчи, – оборвал его Ухов. – Я, может, тоже занимался контрабандой.
Погожеву показалось, что стармех на минуту смутился, увидав его в дверях кубрика. Видимо, так оно и было: нашел, мол, чем похвастать перед молодежью, старое дырявое корыто. И желтоватые с проседью кустики бровей стармеха нахмурились. Но тут же вновь распрямились, в глазах Фомича заиграла затаенная улыбка.
– По молодости, конечно, это было. И по глупости, – сказал он. – А может, и не совсем по глупости. Кто постарше, тот помнит, какое положение у нас в Союзе когда-то было с одежонкой.
Все с интересом уставились на стармеха. Кто лежал на койках, даже приподнялись, облокотившись на подушки, чтобы лучше видеть бывшего «контрабандиста». Фомич сидел на табурете, сутуловатый и широкоплечий, положив морщинистые, пропитанные мазутом руки на столик с рассыпанным домино.
Погожев огляделся и пристроился на краешке нижней койки, рядом с Зотычем. Вдоль стен кубрика в два яруса лепились койки. Обтянутый дерматином диванчик. В углу, меж шкафчиком для одежды и иллюминатором, на кончике дивана, в специально приспособленном для устойчивости низкостенном ящике, словно в гнезде, сидел телевизор. Посредине кубрика – принайтовленный к полу столик и две миниатюрные табуретки.
– Ходил я тогда на одном пароходишке масленщиком, – продолжал Фомич. – Пароходишко дрянь, старье, теперь таких и на свалке не сыщешь. Но где было взять лучше, гражданская война только кончилась. Таким были рады... И ходил вторым помощником механика у нас один тип из греков. Оборотистый и хитрющий, как черт. В годах уже был. А я что – салажонок. Под носом только чуть-чуть пушок пробивался. Вот этот грек меня и спрашивает:
«Это правда, что у тебя дядя в Массандре работает?»
«Правда», – отвечаю.
«Сможешь достать этикетки для винных бутылок?»
«Наверно, смогу. А зачем?»
«Потом узнаешь. И благодарить меня будешь, – говорит он. – В чем ты ходишь, посмотри-ка на себя».
А одежонка на мне, действительно, была не ахти какая. Даже у выходных штанов и то две заплаты на заднице.
«Костюмишко тебе сварганим, – говорит мне поммех и весело подмигивает: – По всем правилам. Даже можем с жилетом».
Помню, я еще обиделся тогда:
«Что я, буржуй, что ли, – с жилетом-то».
В первые годы Советской власти в жилетах пузатых кулаков и буржуев рисовали. А кому же из нас хотелось быть похожим на буржуя.
«Ну, ладно, – говорит поммех, – без жилета будет. Только тащи этикеток побольше. И выбирай, на которых покрасивее картинки».
Разговор этот у нас с ним состоялся на вахте, во время перехода из Стамбула в Феодосию. В Феодосии предстояла длительная стоянка, и мне разрешили съездить домой. Конечно, не без помощи второго помощника.
Дядю я и не думал ни о чем просить. Потому что догадывался, что тут не совсем все чисто. Решил действовать самостоятельно. Тем более что это не составляла большого труда: я знал, где целый завал старых, не использованных в свое время винных этикеток. Даже с царских времен. Вот я их и приволок поммеху.
Тот обрадовался. Это, говорит, как раз то, что нужно. Рассовали мы этикетки у себя в машинном так, что даже сам черт не нашел бы их, а не то что таможенники. Подняли пары и двинули курсом на Марсель...
Тут Фомич замолк, перевел дух и, чему-то улыбнувшись, попросил закурить. Закурив, продолжал:
– Я до самого Марселя, как дурак, голову ломал: зачем ему эти этикетки? А он ничего не говорил. Лишь в Марселе, и то на второй или третий день стоянки – осторожный был жох – говорит: «Сегодня после вахты пойдем дельце обтяпывать».
Вынесли мы этикетки с парохода, в общем-то, без приключений, в двух пакетах, сунув их под бушлаты. И далеко не ходили. Тут же около порта сбыли в какой-то приличный на вид забегаловке. Оказывается, у поммеха была договоренность. И нас там ждали.
– Зачем им этикетки-то? Коллекционируют, что ли? – спросил кто-то из рыбаков с верхней койки.
– Эх вы, лопушки, – снисходительно произнес Фомич, тыча окурком в пепельницу. – Им ваши коллекции до лампочки. Дело-то, оказывается, проще пареной репы. Они эти этикетки наклеивали на бутылки со своим дешевым вином и всяким лопушкам продавали за первый сорт, как заграничное... Вы думаете, за вино платите деньги? Нет, дорогуши, за этикетки. Чем красивей этикетка, да если еще иностранная – вино вам кажется ароматнее и крепче, чем то же самое, но купленное по дешевке и в бутылке с какой-нибудь задрипанной этикеткой.
– Мне батя рассказывал, – вклинился в разговор Витюня, свесив кудлатую голову с верхней койки, – тоже забавная история...
Но в этот момент сейнер с такой силой и грохотом швырнуло в сторону, что застонали бимсы и шпангоуты. В один миг перелетели к правому борту туфли и сандалеты рыбаков, кепки и капелюха Зотыча. Крупными градинами застучали о пол кубрика костяшки домино.
– Неужто столкнулись? – вскрикнул кто-то из рыбаков.
И в следующий момент, кто в чем был, рыбаки летели вверх по трапу, на палубу.
Что-то кричали вахтенные, размахивая руками. По левому борту смутно вырисовывалась в тумане медленно удаляющаяся корма чужого сейнера. Капитан «чужака», выскочив из рубки, старался перекричать ревуны:
– Как там, ребята, сильно побило?
– Еще спрашивает, брашпиль недоделанный! – возмущался Витюня. – Не думает ли добавить...
Кацев, свесившись с фальшборта, светил карманным фонарем, тщательно исследуя вмятину. Ничего себе, поцелуйчик! Краска содрана подчистую на добрых полметра. Но трещины не было. «Чужак» зацепил сейнер кормой при развороте. Хорошо, что не врезался носом. Видимо, узрев впереди себя судно, рулевой как оглашенный, работал штурвалом.
– Что это вас носит в такую видимость? – кричал Осеев злым и хриплым спросонья голосом. На нем были лишь трусы и майка.
Капитан «чужака» старался что-то объяснить Осееву.
Где-то совсем рядом забасил теплоход. Оба сейнера ответили ему пронзительным воем сирен...
Глава седьмая
1
На рассвете к туману добавился моросящий дождь, усилилось волнение моря. Сейнер валяло с борта на борт, вытрясая из рыбаков души.
«Вот тебе и курорт, – думал Погожев, вытянувшись на койке. – Тут только от одних ревунов и сирен обалдеешь». А это столкновение с «чужаком». Еще вчера вечером, когда все треволнения были позади, Осеев сказал:
– Считай, что еще дешево отделались. Мог бы запросто пропороть борт и пустить ко дну.
Погожев почти всю ночь не спал: с одной стороны ревуны и качка, с другой – разве они застрахованы, что какое-нибудь другое судно не «боднет» их в борт?
Осторожно приоткрыв дверь, в каюту вошел Виктор. Не включая свет, он что-то шарил на столике.
– Да включай. Я все равно не сплю, – отозвался Погожев, с трудом удерживаясь на койке от очередного удара волны разгулявшегося моря.
– Вот дает штормяга! – сказал Погожев и опустился с койки.
– Еще как дает, – согласился Осеев. – Но туман редеет. Это уже хорошо. Утром перейдем в Ланжерон или в Хлебную гавань.
Но в Ланжерон они перешли только во второй половине дня. И стали на якорь напротив причалика для катеров пригородного сообщения.
За ночь погода окончательно успокоилась, и на следующий день с самого утра ничто не напоминало о тумане, дожде и шторме: небо было ясное, море приветливое, а пляж Ланжерона переполнен отдыхающими.
– Братцы, сегодня же воскресенье! – вдруг сделал открытие Витюня. – А я-то голову ломаю, чего это одесситы на берег повысыпали.
От ослепительного блеска моря, шумного пляжа и близости залитого солнцем города у рыбаков заныли сердца по берегу. Кое у кого из рыбаков водились в Одессе сердечные дела. Еще с прошлых путин. Даже всколыхнулось сердце, казалось бы, непоколебимого в этом деле Сени Кацева. Он щурил глаза, пощипывал усы и, чмокая крупными мясистыми губами, не спеша вспоминал о какой-то цыганке с Пересыпи:
– Вообще-то, она нэ цыганка. Так прозвали ее потому, что смуглая.
– Да помним мы ее, Сенечка, – перебил Кацева Витюня. – Она у тебя вся такая... синтетическая. И стройная, как швабра.
Сеня не обижался. Он вместе со всеми смеялся, не оставляя в покое усы.
Во время завтрака к Осееву подошел Зотыч и сказал, что неплохо бы пополнить запасы продуктов, пока стоят в Одессе.
– Сегодня как раз Привоз работает. – И, придвинувшись вплотную к Осееву, что-то добавил вполголоса.
– Ну-ну, смотри. Только чтоб все было честь по чести, – предупредил кэпбриг.
На ходу дожевывая завтрак, Витюня бросился в машинное отделение, завел «малыша». Витюня просто рвал и метал: у него на вечер выпадала вахта и ему до этого времени хотелось успеть хоть немного «урвать берега».
В кубриках и ходовой рубке жужжали электробритвы. Из чемоданчиков извлекались праздничные брюки и сорочки. Около единственного утюга собралась очередь.
Вахтенные завели стропы на корму и нос баркаса и спустили его на воду.
Сначала в баркас переправили пару раздутых хозяйственных сумок. Следом за сумками проследовали Зотыч И Леха. Потом Витюня и Климов. И под конец в баркас спустились Погожев, Осеев и Кацев.
– Понеслась душа в рай! – бодро затянул Витюня, подмигнул оставшимся на сейнере рыбакам и подналег на весла.
Хотя сумки были закрыты на замки-молнии, Погожев прекрасно знал, что они набиты крупной вяленой ставридой. Видимо, об этом и нашептывал Зотыч кэпбригу во время завтрака.
Продажа рыбы на базаре, конечно, не украшает рыбаков-колхозников. Но что поделаешь, если на камбузе кончились лук и капуста. А в кладовой-сушилке – запасы хлеба, кофе и сахара.
Правда, у Зотыча припрятаны кое-какие деньги, остаток от тех, что были отпущены бухгалтерией на «кумань». Но сколько этих денег! Зотыч придерживал их на крайний случай. А пока у рыбаков была в запасе рыбешка, в действие вступал закон политэкономии: товар – деньги, деньги – товар...
На берегу компания распалась на две группы: одна, во главе с Зотычем, взяла курс на Привоз, а Погожев, Осеев и Сеня Кацев решили поразмять ноги в парке.
– Смотрите у меня, «обезьяну не водить». И чтоб на сейнере быть вовремя, – предупредил Осеев. – Слышишь, Витюня, это тебя касается.
– За кого ты нас принимаешь, кэп, – театрально развел руками помощник механика, – мы парни железные.
Потом Осеев будет говорить, что еще в то время чувствовало его сердце недоброе. Может, сердце его и чувствовало, только это нисколько не помешало им завалиться в маленький ресторанчик на открытом воздухе. Хотя «завалиться», пожалуй, сказано будет не точно, так как перед этим битых полтора часа они безрезультатно толкались от дверей одного ресторанчика к дверям другого. Везде было полно народу. Наверняка не попали бы и сюда, не окажись буфетчицей старая знакомая...
Погожев, Осеев и Кацев сидели немного смущенные непривычной обстановкой, но довольные достигнутой целью. Перед самым их носом бацал оркестр, сотрясая мозги. Высоко закидывая ноги, прыгали девчонки в коротких платьицах со своими и иностранными моряками; поводя обнаженными жирными плечами, потели полные дамы с усатыми судомеханиками и штурманами.
Они безропотно ждали свои лангеты и хмелели не от вина, а от обстановки. Сеня, поглаживая усы, устремил маслено заблестевшие глазки в сторону полногрудой соседки. Осеев что-то рассказывал Погожеву из времен чуть ли не пятилетней давности. Погожев кивал, не понимая да и не слушая собеседника, одурманенный ресторанной обстановкой, после трехдневной болтанки в море...
Вышли из ресторанчика в сумерках. Парк, как муравейник, кишмя кишел гуляющими. Тут и там надрывались транзисторы.
– Ну что, прогуляемся? – спросил Погожева Осеев. – Кто знает, когда теперь удастся быть на берегу.
На душе у всех троих было легко и весело. Сытый «береговой» ужин, музыка, вечерние огни портового города, – все перемешалось в их сознании и колыхалось как одно огромное море радости.
Сеня вел Погожева и Осеева какими-то переулками и проходными дворами, пока они не оказались в уютном скверике.
У самой решетчатой ограды на скамейке сидели стармех Ухов и высокий седой худощавый старик.
– Бывший командир Фомича во время обороны Одэссы. Лейтэнант Воронов, – шепнул Погожеву Кацев, показав взглядом на старика. – Он совсем глухой. Полопались перэпонки от взрыва. Об этом Фомич мнэ рассказывал.
Сообщение Кацева о лейтенанте Воронове резко изменило настроение Погожеву. Он давно заметил, что так бывает с ним всегда, когда встречается с человеком, тяжело искалеченным войной. Хотя самому досталось от войны «под самую завязку».
Они подсели к Фомичу с Вороновым.
– Значит, пришли на баламута, – сказал Воронов. – Туговато последние годы с этой рыбой. Повылавливали, что ли, ее всю, или стала обходить стороной наше море? – Голос у него был спокойный, тихий, совсем не похожий на голос глухого человека. Только глаза были особенные: глубокие, как колодцы, с тихой горечью страданий на дне.
– Главное, шоб она, милэнькая, благополучно Босфор проскочила. А тут мы ее встретим со всэми почестями, – широкой заскорузлой ладонью рубил воздух, видимо, все еще «не остывший» после ресторана Сеня Кацев.
– Вот в этом-то, главном, и загвоздка, – хмыкнул Осеев, вытаскивая из кармана сигареты.
– И раньше, бывало, скумбрия запаздывала с приходом, – рассудительно говорил стармех Ухов, словно стараясь примирить Кацева с Осеевым. – В этом деле год на год не приходится. От чего это зависит, сам Зотыч вам не скажет.
Все с жаром заговорили о предстоящей путине.
Воронов переводил взгляд с одного собеседника на другого. Погожев догадался, что он понимает разговор по губам.
– Почему бы ему не пользоваться слуховым аппаратом? – спросил Погожев стармеха, стараясь, чтоб лейтенант не уловил смысл вопроса.
Но Воронов засек Погожева. По его тонким, нервным губам пробежала улыбка.
– Не получается у меня с этими аппаратами, – сказал он. – В госпитале инвалидов войны какие только не пытались приспособить – один хрен нет толку...
Когда уходили, Воронов проводил их до угла дома, и Погожев заметил, что у него вместо правой ноги протез.
Шли молча, каждый думая об одном и том же – о судьбе бывшего морского офицера Воронова. Погожеву казалось, что никогда не изгладится из его памяти ни этот старый, изрядно потертый китель военного моряка, ни впалые, гладко выбритые щеки, ни его глубокосидящие глаза, которые яснее всяких слов говорили о пережитом.
Совсем стемнело. Из распахнутых, залитых светом окон домов выплескивались наружу смех, голоса и музыка. Порывистый ветерок весело будоражил молодую листву вечерних бульваров. На скамейках виднелись влюбленные парочки. Погожев шел, смотрел на все это и думал: «Удивительная сила жизни! Была тяжелая война. Миллионы полегли в землю. Миллионы вдов и сирот. Миллионы искалеченных. А жизнь идет вперед. Живые думают о живом. Да разве только люди! Какой-нибудь тонконогий гриб своей нежнейшей шляпкой приподнимает и раскалывает толстую корку асфальта ради двух-трех дней жизни...
2
Берег моря был пустынен. Редкие фонари на пляже вырывали из темноты штабеля лежаков, кабины-раздевалки, домик-сторожку и уткнувшийся в маленький пляжный причальчик спасательный катер.
Хорошо освещенным был только пригородный причал. Но и там тоже ни души. Последний пассажирский катер ушел полтора часа назад. Но рыбаков это нисколько не волновало. Их сейнер стоял на месте. Его огни им хорошо видны с берега. Сейчас войдут они на причал и свистом дадут знать о себе вахтенному.
От впечатлений, что свалились на него в этот вечер, Погожев чувствовал себя усталым. Он заранее предвкушал, как доберется до сейнера, упадет на койку и сразу мертвецки заснет.
– Эге-ей, чу́дики, вы не с сейнера? – кто-то крикнул им со спасательного катерка.
– А ну их к черту. Увэрен, рыбу клянчить будут, – отмахнулся Кацев.
Но на спасателе не унимались:
– Подваливайте сюда! Все равно на сейнер не попадете.
Это заявление насторожило. Виктор предложил:
– Зайдем, узнаем, в чем дело...
И все четверо направились к пляжному причалику. На корме спасателя их поджидал худощавый, остроглазый парень, от загара черный, как головешка. В быстрых глазах парня светился подозрительный интерес к их особам. Все это им было хорошо видно – свет берегового фонаря-прожектора падал прямо на корму катерка.
– В чем дело? – спросил Осеев сухо.
– Да ничего особенного, – игриво ответил парень. – Тут у нас на катере один ваш чудик приблудился...
Этим «приблудившимся чудиком» оказался не кто иной, как Витюня. Он сидел в углу каютки катерка в одних трусах, время от времени вздрагивая и чуть не скуля, как побитая собачонка.
– Ты что, тут на пляже лунные ванны принимаешь? – произнес Осеев, и в предчувствии беды его черные цыганские глаза недобро заблестели.
– Баркас... Наш баркас... – бормотал Витюня. Взгляд его мутных глаз метался по каютке, как растерянная ночная птица.
– Что «баркас»? Надеюсь, не утопил?
– Хуже, – вставил парень со спасателя. – Если бы утопил, поднять не проблема. Тут глубина ерундовая. А ваш баркас к туркам или к румынам в гости укатил. Сам, по собственной воле. Словно летучий голландец.
– Как?!
Все четверо не поверили своим ушам. Какое-то время еще надеялись, что это шутка, пусть не совсем удачная, но шутка. И тут же понимали, что парень со спасателя говорит правду. Он даже виновато отвел взгляд в сторону, видимо, такими жалкими и растерянными показались ему все четверо в эту минуту.
О дальнейших событиях этой ночи не только рассказывать, лучше бы и не вспоминать. Но, как говорится, из песни слова не выбросишь. А если откровенно, то в песне рыбацкого труда не так-то уж много веселых ноток. Со временем Погожев, может, попривыкнет ко всем перипетиям рыбацкой жизни и будет смотреть на все проще. Но сейчас, когда он впервые вышел на путину, облеченный доверием партбюро и правления, и – случиться такому! Да еще на том самом сейнере, где он находился. «Ничего себе воспитатель. Такого воспитателя в три шеи гнать не только из секретарей, но и...» Погожев почувствовал, что у него на лбу проступила испарина. На что-то еще надеясь, он спросил:
